Слепой

Эпиграф-посвящение авторства Акицуне Город гудел разъезжаясь колёсами, Неба осколки на брусчатке разбросаны. Жил монотонно, жужжал злыми осами, Серых домов бетонные остовы. С моря туманы несло, словно простыни, Сыростью вязкой, дождями хлесткими. Что-то шептало, дышала под звездами, Терлось о берег, причалы, Норд-Остами. Город скучал помня сны горько-пестрые, К тучам тянулся высотками острыми. В рыхлом вареве облака-острова, Путал прохожих, играл перекрестками.

— А она отсюда точно не упадет? — по третьему кругу, с надеждой-претензией в голосе спрашивает слепой херувим. Почти что с доёбом таким лёгоньким, мол, гравитационные аномалии в квартире есть? А если найду? Ставр поправляет драгоценную реликвию, под которую выскреб с кухонного шкафа все конкурентные емкости: чашки-плошки-пиалы-стаканы. Теперь в застекленном, настенном, приравненном к оссуарию, на верхней полке царствует керамический гном. На жёлтом-жёлтом фоне, весь такой токсично-цветной, что аж слезы из глаз. Не нарисованный даже, а выпукло отлитый из дешманской каолиновой глины. Или из чего там в неведомой провинции Китая безымянные рабы штампуют этих условно диснеевских уродцев? Белоснежка со своего хрустального гроба наебнулась бы, узри такого краем глаза. Это даже не Ворчун. Это, мать его, Бодун! С лилово-красным носом-сливой и мешками под гляделками-кнопочками такими объёмными, что в них тоже можно заливать кофе. Не только в чашку. Три в одном, которое они заслужили. — Не упадет. Обещаю! — уверенно говорит Ставр, придерживая пацана за плечи, пока тот, стоя на табуретке, ощупывает полку и стенки вокруг неё, запоминает новое пристанище своего Грааля. Говорит уверенно, а сам прикидывает, какова вероятность землетрясения? Вроде сюда иногда докатывает пару каких-то условно-ощутимых баллов. А если тряхнёт, и эта священная поебень разобьётся? И делает зарубку в памяти — отлить с этого реликта парочку копий. Так, на всякий пожарный. Уже когда Зар подуспокоится малёха, перестанет щупать своего гнома раз в полчаса, и появится возможность утащить чудо китайского дизайна специально обученным людям, чтобы сделали пару таких же уродливых дублёров. Потому что чашка — последний подарок мамы. И терять ее никак нельзя. После поездки к родственничкам Зар часа на два превратился в живое продолжение дивана. Эргономично так зашкерился в угол между спинкой и быльцей, не сняв даже ни шарф, ни пальто, обнимаясь со своим гномом, сидел молчал. Смотреть на него было стрёмно, трогать еще стремнее. Ставр просто уселся на расстоянии — протяни руку, вот он я, и принялся отстукивать Льву Аароновичу план задач на ближайшее будущее, сдабривая свои хотелки фотками добытых документов и обещанием премии, если сделает всё быстро и качественно. Руку Зар протянул очень нескоро. Нащупал Ставрово плечо, подтянул к цепкой птичьей лапке остальную угловатую тушку и вжался в бок замершего мужчины весь. — Ну привет… — с явным облегчением проурчал в макушку парня кузнец. И вот, они устраивают изгнание евреев из Египта всем чашкам с верхней полки, потому что Зар боится, что, снимая какую-то из них, зацепит эту вот, особенную, и она разлетится на осколки, как вся его предыдущая жизнь. Ставр посоветовал замотать токсично-жёлтое чудо в обёрточную бумагу, поставить в коробку и спрятать, но Зар, видите ли, иногда из Грааля пьёт, а иногда его просто трогает. И вытаскивая из коробки тоже может разбить. Что в таких ситуациях делают взрослые, состоятельные дяденьки? Правильно — придумывают план Б на случай форс-мажора и успокаиваются. Потому что, что тут поделаешь, если вот эта керамическая хтонь — всё, что осталось пацану от матери. Последний подарок. Такой яркий, потому что на той стадии слепоты, которая у него тогда была, видел Зар только очень яркие вещи, и то сплошным мутным пятном. Ставра этим всем тоже знатно накрывает. Перманентно зудит, раздражает и ужасает в равной пропорции. Так, словно с привычной реальности сдёрнули кожу, а из-под неё полезло вот это вот, с дядями-педофилами, тётками-фанатичками, темнотой-слепотой-безысходностью. И Зара самого хочется подхватить, затолкать на полочку, чтобы не разбился, а лучше — в оберточную бумагу, в коробку и носить в руках, баюкая, прижимая к груди, как журавлик носил эту чашечку. Успокоиться помог курьер. А за ним второй. Такое впечатление, что инстинкт у них — косяками ходить. И если первый притащил часть заказанной вчера техники, то вот коробку от второго Ставр, едва приоткрыв, затолкал под свою кровать. Показывать сексшопную хуету Зару сейчас мужчина вот совсем не был настроен. Он даже почувствовал укол стыда, наблюдая за тем, как выплывший из кухонной зоны потерянно-прибитый Зар замер, вслушиваясь в его перемещения с коробками по квартире. Ну куда его вот такого трахать? — Это тебе, Зар. Чтобы мы всегда могли быть на связи, когда я опять вернусь к работе. Коробка с техноприблудами перекочевала из мозолистых рук в бледные, пальцы заинтересованно пробежали по упаковке. — Спасибо, — булькнул сосредоточенно слепой, сковыривая клейкую ленту. — А что там? — Сири, и звонилка. И хорошие наушники. Пошли разбираться. И они пошли. И разбирались со всей этой мутотенью до поздней ночи, под хрустящий дровами камин, заказанную пиццу с колой и робкие советы Зара, который себе выбирал никнеймы, подписи и прочую контактно-цифровую фигню. Ставр, если и надеялся в глубине души на секс, точно не планировал тройничок с мобилкой и голосовым ассистентом. Но вот, свершилось. Заебались все, включая сраную Сири. Когда вся эта яблочная херь заработала, оказалось, утащить от неё Зара ещё одна проблема. Пришлось уговаривать, потом угрожать и под конец просто нести в постель, бесхитростно перекинув через плечо, под довольный гогот и попытки настучать ему по спине, приговаривая по пути про грядущий поход в клинику, где лунные гляделки Елеазара желательно предъявить не покрасневшими в хламину, из-за того что кое-кто изголодавшийся по информации опупел от подвалившего счастья и не спал всю ночь. Ставр тоже изголодался. По прикосновениям, бьющей по нервам тактильности и вжатому в плечо ангельскому лицу. По возможности гладить узкую, с ребрами-спицами спину. Обнимать, утаскивая в сон. Дышать на самой границе засыпания запахом собственного шампуня на чужих волосах. С утра собирались быстро и без возни. Зар выглядел настороженно-нервным, самую чуточку возвышенно-надеющимся. Не вспоминал про дядю. Ничего не спрашивал. Вообще почти не разговаривал. Снова наблюдая зажатого и молчаливого пацана на сидении рядом, Ставр словил злобное дежавю. Тошнотное такое, не обещающее ничего хорошего, словно Ааронов сложный и талантливый Давид попытается им обоим глаза вырезать прямо на пороге. Тряхнув кудлатой башкой, Ставр вырулил за ворота дворика. Город уже вовсю гудел и разъезжался колесами по склизкой после дождя брусчатке. Город сам себя монотонно жил, жужжал, жрал тоже сам себя. И еще по-собачьи слизывал кусками слепое, свинцовое небо длинным-длинным языком автострад. В ответ подставив ему плешивое площадями, расчерченное улицами, в колтунах парков и скверов, беззащитное брюхо. Город тыкал в рыхлое варево облаков стальными пальцами высоток, щекотал эту мокрую вату щетинистой щеткой антенн. Нарывался на ещё одну поливалку. Выпрашивал дождь, как блудливая шавка хозяйскую руку в пропахший помойками мех. Ставр ехал на противотуманках, потому что с моря опять несло. Сыростью, ветром, предчувствием морозов. Дохлыми медузами, размазанными по камням, как улиточная слизь по листьям. Море исходило солёным туманом, как на всё готовая шлюха соками. Беспричинно волновалось. Тёрлось беспокойным телом о набережные и причалы, прогибалось сотней позвонков венчанных белыми барашками волн. Лепетало на своём нечеловеческом. Исходило всё туманом, как проказой. И туман этот чахоточный ударил в рожу огрызком грязной ветоши, сифилитическими бинтами, затрамбовался в глотку и осел там на альвеолах смесью тяжёлых металлов и тяжести бытия, стоило выйти из салона, припарковавшись возле двухэтажного здания в стиле антик. Непонятно, был ли этот пресловутый Давид таким талантливым, но небедным точно был. Клиника на Старопортофранковской ютилась не в подвальчике и не в застеклённой по самые гланды новостройке. Добрый доктор дел глазных предпочитал шик и историю. Предпочитал парадную в мраморе, балкончики с вызолоченными сусалью витыми решётками и потолки высотой под дореволюционные четыре с хвостиком метра. Зар прямо в холле застопорился, задрав русо-седую голову, вслушиваясь в эхо их шагов, дробящееся от лепных потолков, как звон хрустальных бусин по мозаичным плитам. Стук-клик-клак. Девушка за стойкой в белом халатике и чёрно-белой рубашке чинно поинтересовалась данными пришельцев, сверила запись и отправила их на второй этаж, где примет профессор. Ну да, на кого бы ещё решил заклиниться Аарон, если не на такого же интеллигента с медалями. Ставр даже мог представить, как они меряются у кого регалий больше и список заслуг, публикаций, диссеров длиннее. Мог, пока не попал в кабинет и не увидел ЭТО. Это сидело за массивным столом красного дерева, в викторианском стиле с зелёным сукном столешницы и драконьими лапами вместо ножек. Это смотрело на них поверх голубоватых стёклышек узких очков. И само оно было голубоватым и узким, как трехгранный стилет, длинное-длинное каленое жало, которым можно пробить кирасу и достать до благородного, белого, уже в ближайшей перспективе мертвого тела. Давид Михайлович Арнгольц, значилось на золочёной табличке. Выглядел Давид, как персонификация смерти. Худой, высокий, весь какой-то остро-агрессивно-выграненный. Пергаментно-светлая кожа, мёртвенно-светлые, едва уловимо серые глаза. Волосы то ли седые, то ли пигмента им от рождения не насыпала жадная мать-природа. Тонкие губы, словно патологоанатом прорезал скальпелем и потом забыл сшить. Губы эти пытались изобразить дружелюбие, нарисовать на сухом-остром лице улыбку. Получилось что-то среднее между оскалом и параличом мышц. Ставр порадовался, что Зар не видит, кто его будет лечить. А вот голос у Давида был очень приятный. Глубокий и бархатный, успокаивающий, как грелка на больную голову. — Здравствуйте! Вы от Аарона? Как поживает он и его великолепный студент? Голос спросил нейтрально и благожелательно, но от взгляда, которым профессор вцепился в его лицо, Ставра почти передёрнуло. Как-то так должны смотреть инквизиторы, прикидывая сразу ли кипящую смолу в пасть заливать, или вначале вырвать зубы по одному, чтобы раструб легче проталкивался. И вот этот замогильный пиздец заставляет Аарона Моисеевича говорить с придыханием и мотать на шею любимый платок из дорогущего тканого вручную шёлка? Неисповедимы пути твои, о великая и ужасная F63.9. — Какой студент? — осторожно интересуется Ставр, помогая Елеазару усесться в колченогом, обтянутом зелёной кожей кресле. — Ну как… — почти растерянно хмурится Давид, и изображает крайнюю заинтересованность медицинской картой, которую ему на стол выложил Ставр, перед тем как самому присесть. — Он разве не живет с каким-то студентом с филологического? А вот это опаньки! А вот это — можно было Аароше и предупредить наивно-добродушного Ставра, что он его не просто к очень сложному и талантливому дохтуру очёчных дел посылает, а к ревнивому Отелло, который наводит справки так ласково и тонко, что та двуручная секира. — Хм… — Ставру вдруг сказать нечего, кроме стопочки матов, которые лезут на ум один вперёд другого с радостными воплями: «выбери меня, выбери меня!». Ставру вдруг очень хочется позвонить Аарону и задать пару вопросов, начиная с: «Какого хуя?», заканчивая эпохальным: «А не охуел ли ты?». Потому что Ставр вот охуел, и старательно пытается выхуеть. Помогает внезапно тихий с самого утра пацан. Тянется через разделяющее их кресла пространство. Накрывает вцепившуюся в резной подлокотник лапу. Гладит узловатые пальцы, пока те не расслабляются. Улыбается, глядя куда-то мимо в пустоту, как умеет только он, растерянно и свято. Так что улыбка эта отражается в Ставровом лице помимо воли. И правда, чего это он, ну не могут два профессора разобраться, кто с кем живет. Ну с кем не бывает. — Не видел никаких студентов. Ни с филологического, ни с его этнографического, ни с какого-то ещё. Аарон в принципе всегда один и один до той степени, что поселившийся над ним мужик за четыре года тихого соседства приравнялся до статуса почти родственника, раз уж Моисеевич потревожил вас нашей проблемой. Так хочется посоветовать спрашивать такое друг у друга самостоятельно! Без посредников и ебли не предназначенных под то мозгов. Но Ставр молчит. Ставр умеет быть благодарным. И если эта хтонь в белом халатике на остро-заточенных плечах не нашла лучшего способа навести справки, ну так ладненько. С него не убудет. Потом на Аароне отыграется. То-то будет у них интересный разговорчик за рюмкой чая. — А… — вдумчиво булькает узкогубая хтонь, поправляет синюшную оправу очёчков на синюшном лице и всерьёз погружается в осмотр медицинской карты. — Последние записи, не считая тех, что сделаны комиссией по присвоению инвалидности, очень старые. Вы когда были на плановом осмотре у своего врача? Это уже Зару. И бледный становится враз деловитым и собранным. Не таким угрожающе-острым и вызверенным, словно ебучая пиранья, которую месяц держали на растительной диете. Почти даже человек. — М… лет десять назад? Я не помню точно. Зар выглядит виноватым и Ставр накрывает его пальцы на своей лапе второй, давит в горячую, грубую кожу и гладит тоже с нажимом. Настойчиво так гладит, чтобы отвлечь, и это виноватое горе перестало зацикливаться на чужих проёбах. Ясно же, как полдень, что не мог он ходить по врачам сам, а тётке оно в дышло не упёрлось. — Понятненько. Давид стервозно причмокивает и встаёт, широким жестом указывает на дверь. — Ну пошли, друзья Аарона, посмотрим, что там у нас. И они пошли. По коридору, за ещё одну дверь, где всё внезапно светло и футуристично, где никакой викторианской Англии с тяжёлым резным деревом и изумрудным сукном. Где почти космические аппараты и странные приспособы. — Вы пока посидите вот тут. Вы ведь в коридор не выйдете, как я понимаю? — между делом, пока ассистентка в бирюзовом халате помогает Зару снять верхнюю одежду и усесться за один из агрегатов, где крепит его голову в стрёмно-выглядящий зажим. — Правильно понимаете! — не особо ласково отвечает кузнец и мостится на предложенный стул. Ждёт. Пока Зару светят в глаза и смотрят. Пока что-то там ковыряют, капают и разглядывают. Пока по глухим бельмам бьёт пучками красное свечение. Ждёт, сам себе не отдавая отчёт, с какой силой сжимает кулаки, и что моргать надо бы почаще. Собственные глаза жжёт. Бусые и напрочь неподходящие смуглой роже, глаза эти вполне отчётливо, намертво почти липнут к худой фигурке пацана, которого осматривает стрёмный доктор, только иногда перепрыгивают на деловито-сосредоточенного Давида. — Что ж, — после вечности шаманских плясок, изрекает господин Арнгольц, - пойдёмте поговорим. Катенька пока прокапает пациента и завершит записи. Пойдёмте-пойдёмте. Мальчику нужно полежать в тишине. Пресекая попытки залупнуться и не оставлять воробушка одного, почти за шкирку волочит в свой кабинет кузнеца Давид. Хмурый и почти злой Давид. Если вот эту вертикальную морщину глубиной с Гранд Каньон между белёсых бровей можно считать за выражение негативных эмоций. Кто его знает, может у доктора это штатное выражение морды? В кабинете Давид опять листает карту, потом почти с отвращением бросает на стол и такое впечатление, что надо поблагодарить за то, что не прямо в лицо подофигевшему Ставру. Который молчит и сипло дышит сквозь сжатые зубы, а не засыпает вопросами. Всё потому, что ответы могут ему не понравиться. Ему уже вот сейчас не нравится сложное хлебало доктора, который стащил свои пижонские очёчки и трёт сухой, с неестественно длинными пальцами рукой такую же сухую, остро прорубленную в плоти переносицу. — Мне жаль. Первое, что вякает док. И больше в принципе ничего и не нужно. Больше уже некуда, потому что Ставра уже этими двумя короткими словечками пришибло и раскатало по мозаичному паркету так, что можно собирать в пакетик и резать свеженького на препараты под предметные стекла. — Что-то же можно сделать? Я заплачу любые деньги. Вообще не проблема. Заграница? Израильские клиники? Хоть что-то! Мысль о том, что луноглазый журавлик таким останется навсегда, в Ставрову тупую башку так ни разу и не приходила. Он почему-то думал: всё решится просто. Привёз, заплатил и свершилось чудо. И можно будет вспоминать знакомство вслепую, как страшный сон. Вот только реальность — она и есть страшный сон. Реальность мотыляет головой старого грифа-стервятника за помпезным столом и упрямо гнёт своё. — Послушайте, лейкома обоих глаз, это не проблема. Кератопластика сейчас дошла до того уровня, когда даже такая стадия, как у Елеазара, поддаётся лечению. Но у него полное отмирание зрительных нервов. Все! Точка! Тут ничего не сделаешь. Если бы хоть частичная, если бы остались какие-то крохи, мы могли бы включить терапию на полную, смогли бы восстановить немного, не дать тому, что есть, полностью отмереть. Но у вашего парня очень запущенная, хроническая инфекция. Уже ничего невозможно исправить. Пока не открыли способ передавать информацию напрямую в зрительные центры мозга. Понимаете? Мне правда жаль! Могу прописать татуаж роговицы с помощью фемтосекундного лазера, это вернёт зрачкам более привычный вид. Сугубо косметическая процедура. И всё. Любой, кто скажет вам иное — шарлатан и мошенник. Давид встал, обошёл стол и уселся в кресло, где раньше сидел его пациент, вжал локти в колени, сплёл скелетообразные пальцы в паучий замок. Подался вперед ко всё никак не способному отдуплиться Ставру. — Это тяжело воспринять. Но с этим можно жить. Он ещё молод. Наймите специалиста по адаптации, физиотерапевта, социального работника, чтобы помог запомнить ближайший район и приезжал по мере необходимости. Обустройте для него пространство. Пусть заведёт какое-то хобби. Отвлеките его и отвлекитесь сами. Гоняться за невозможным — худшее, что можно предпринять в вашей ситуации. В конечном итоге это не смертельная болезнь, не рак и не СПИД. Утешения от персонификации смерти горчили и плохо ложились на творящийся внутри пиздец. Но Ставр за них всё равно был благодарен. От сухого, вымороженного до позвоночника дока он такого участия не ожидал. — Можно вопрос? — вскидывается кузнец, смотрит в узкое, аскетическое лицо напротив. — Можно. Давид степенно кивает и в этом жесте читается что-то очень знакомое. Чутко так сквозит добродушно-вычурным соседом, который этой хтони не подходит совершенно. Или подходит слишком хорошо? Они с Заром тоже выглядят со стороны так же? Несочетаемо? — Что у вас с Аароном? И надо же, непрошибаемо-спокойный док отшатывается, словно ему вмазали по интеллигентной роже. Отшатывается, опирается спиной о мшистую кожу кресла и опять устало мусолит свою переносицу. Смотрит на Ставра, как на идиота, потом сам себе что-то хмыкает и разводит руками. — Ничего? Спрашивает так, словно мужчина должен с пеной у рта начать убеждать в обратном. Мол, окстись, Давидушка, как это ничего? Очень даже чего! Сильно-сильно чего! Правда хер вас, ископаемых динозавров, разберёшь, что именно. И не то, чтобы Ставр сильно хотел в эти шекспировские страсти лезть. Потому что Давид, он же очень сложный. А Ставр — как раз наоборот. Простой, прямой и понятный. И к вот этим хитросплетениям недомолвок, с вопросами левым мужикам, как и с кем живёт явно интересующий доктора этнограф, никаким хером не приспособленный. — Да как-то непохоже… — бубнит, идя на уступки молчаливой надежде в глазах Давида, который точно ждёт возражений. Не из гуманизма или сочувствия к великовозрастным идиотам, просто потому что сейчас это очень хороший способ отвлечься от собственного раздрая и предстоящей беседы с Заром. Хоть на время. Так, очухаться немного и прийти в себя. — Хм… — Давид любит театральные паузы и красноречивую мимику. Тоже очень похоже на совершенно ему неинтересного этнографа, который, оказывается, не жил все эти годы с каким-то мифическим юношей. — А вот вы! Аарон говорил, вы живёте вместе с этим мальчиком. Как пара? И не боитесь? Всё-таки в деловых кругах подобные связи не приветствуются. Осуждение, убытки, порицание ваших близких, не смущают? Холодная хтонь передёргивает тему, и ощутимо так съезжает. А может кое-что говорит о себе самом. Ставр щурится, рассматривая сухую рожу слуги Эскулапова и про себя прикидывает — значит вот почему Аарон живёт в гордом одиночестве? Осуждение и порицание. И общественное мнение. Ничего так отмазки. Он почти проникся. — А должны? — вопросом на вопрос, как в этом городе принято. И сразу же сверху в своей фирменной бескомпромиссной манере. — Я вот лет с двадцати достаточно взрослый уже, чтобы жить с тем, с кем мне нравится, и не пускать в свою постель ни общество, ни бизнес-партнёров, ни родню. Их это, иносказательно выражаясь, ебать не должно. А вы что же, эту муть себе повторяете по утрам, стоя перед зеркалом? И как, помогает? Смех у Давида, как скрежет металла по стеклу. Неприятный и вымораживающий. Да он весь такой, чего кривить душой! Даже когда пытается снисходительно-дружественно улыбаться. По-отечески так. Отец Ставров за такую улыбочку кувалдой бы перекрестил. — Не особо, — по крайней мере честно, сознается док, перебирает костяшки пальцев, как Иуда серебряники, чему-то своему внутреннему почти мечтательно улыбается. — Но это вы сейчас такой смелый. А в наше время… знаете… таких сажали. Статья даже специальная была. И карательная психиатрия. Поймают кого-то, публично выволокут на партсобрании за порочащие связи, и — в дурку. А там за полгода усиленного лечения из человека ты превращаешься в овощ, которому уже всё равно, и на электрошоковую, и на лоботомию, и на систематические изнасилования санитарами. У меня на потоке в психиатричке знакомый интернатуру проходил, шебутной такой, с очень интересным астигматизмом. Понарассказывал всякого. Смогли бы вы вот так демонстративно и в открытую, если бы знали, что не только себе жизнь испортите, но и вашего мальчика запрут в весёлом доме и будут лечить не покладая рук, пока он не закончится, как факт или как личность, тут уже по ситуации. И глаза эти бесцветные, выгоревшие, словно молочный кисель, с перчинками зрачков и асфальтно-тёмным ободком. Ставр молчит. Переваривает. Натягивает на себя ситуацию. А что он бы делал? Забил? Отгородился? Убедил себя, что во благо? Да хер там плавал! — Да хуйня-а это всё… — очень неинтеллигентно тянет Ставр, упираясь затылком в антикварную спинку кресла, и в своё тоже упираясь, как он один умеет, по-бараньи обстоятельно и непоколебимо. — Не лечите мне тут, док. Совок ваш репрессивно-карательный закончился два десятилетия уже как, да и то на последнем издыхании был уже совсем не тот. Всеобщая гласность, все дела. Отец рассказывал. Так что не затирайте мне тут про заботу о ближнем вашем. Уверен, были способы и жить вместе, и не пустить по пизде карьеру со всякими сопричастными. Не всех ловили и не всех сажали. Но вот уже вам, сколько там стукнуло, а вы всё ещё спрашиваете у какого-то левого, непонятного меня, не живет ли часом Аарон Моисеевич во грехе с каким-то мифическим филологом. Самому не смешно? Не стыдно? Взрослые ведь люди! Престарелые, сказал бы Ставр, но не сказал. Только смотрит, мружа братовы бусые глаза с проблядью, и смотрит тоже по-Ратовски, с ироничным снисхождением, почти плотоядно, словно вот-вот ощерит клыкастую пасть и вцепится в трахею, и будет трепать за неё докторишку пока не поумнеет и не проникнется Ставровой невъебенностью и правотой. А Давид вдруг громко хохочет и встаёт. Встаёт, тянет Ставру свою мумифицированную ладонь и скалится в ответ, змея-змеёй. — А вы и правда славный мальчик, Ставр! Приводите Елеазара на процедуры, на ресепшене вам выдадут календарь посещений. Видеть он, конечно, не будет, но инфекцию нужно убрать, пролечить слёзные железы. И подумайте про татуаж роговицы. Слился — понимает Ставр, но не стремится опять лезть в личное. Удивительно, но разговор с доктором помог. Расставить приоритеты и успокоиться. В конечном итоге медицина не стоит на месте. Может и правда что-то откроют-изобретут, и Зар всё-таки увидит окружающий мир не только пальцами. — Лет пятнадцать уже как нет, но ладно, приму за комплимент, — криво ухмыляется кузнец, осторожно пожимая аскетически-худые пальцы. Добавляет, резко вспомнив о насущном. — Вы только с Заром, поговорите, пожалуйста! Скажите ему про диагноз. И без того вытянутое лицо Давида вытягивается ещё чуточку. Он даже мучнисто-светлую бровь приподнимает, вопросительно так. — Думаете? Может ему проще будет воспринять плохие новости из уст близкого человека, а не моих? Ставр трясет головой, забирает медкарту и смотрит на дверь, как на кровного врага. — Может. И я буду рядом, но сказать лучше вам! Объяснять доктору, что опасается загонов пацана, который может не поверить, решить, что Ставр закрысил деньги на операцию, или что нужен ему Зар только слепым и беспомощным, или наоборот — не нужен такой совсем, и его вот завтра выставят за дверь — долго, стрёмно и незачем. Проще пнуть мистера «я самый охуенный спец в городе» сделать все самому. И он делает. На удивление осторожно, подбирая слова, долго объясняя, что атрофия — процесс необратимый, и спасать там уже нечего. Про хроническую инфекцию, строение глаза, нервных волокон и возможность придать глазам более привычный вид. Добивает лекцию наставлениями про необходимые процедуры, которые уже не помогут нихуя, но снимут неприятное жжение в глазах. — Она мне какую-то бурду в глаза заливала. От своих святых старцев, — выслушав всё, лежа на своей кушетке в светлой как горячечный сон палате, вяло шепчет Елеазар. — Я потом гноем плакал неделями. А тётка говорила, это из меня все греховное выходит. И приносила ещё. Ставра от этого голоса в полукоматозе корёжит и разбирает по новой. Что самое интересное, Давида — тоже. Он неожиданно растерянно трёт глаза под очками, сдвинув стёклышки на лоб. Бормочет: — Да уж… за такое сажать надо. В каталажку или в дурку, по ситуации. И выходит, решив, что свой долг выполнил, а молчаливый призрак в белом халате рядом с койкой неизлечимо-слепого никого из участников драмы не порадует. Успев выцепить взглядом уже в дверях, как косматая громадина с повадками бойцовской псины склоняется над своим хрупким и тихим парнем, целуя того в безукоризненно чистый лоб, Давид вдруг чувствует себя гадко. Чувствует себя трусом, вуайеристом и идиотом одновременно. Дураком, который сам себя обманул. — Студент-филолог значит, Аарон, — шипит под тонкий и крючковатый нос светило офтальмологии, шагая размашисто как циркуль в свой кабинет. Бесится тихо. Очень живо представляя под пальцами, что комкают ткань халата в карманах, оливковую кожу одного зарвавшегося гордеца. — Признался, на коленях ползал, умолял. Ну-ну…