Слепой

Утром случилось сразу несколько вещей. Во-первых, наступило утро. Весьма неожиданно! Вдруг оголубевший Ставр не сильно бы удивился, если бы Земля сошла с орбиты и упетляла куда-то подальше от Солнца, пока он спал в обнимку с воробушком. Как-то уверенности в постоянных парадигмах у мужчины сильно поубавилось за последние несколько дней. Во-вторых, просыпаться не от вопящего будильника оказалось очень приятно. Впрочем, сейчас вопил звонок. Так что приятность была сугубо условная. В-третьих, пытаясь выползти из-под лягушачье-обнимающего Зара, Ставр с удивлением обнаружил, что у него ломит поясницу. И болит жопа! Тоже весьма неожиданно, как и факт наступившего утра. По собственным ощущениям Ставра, вчерашнее прощание с анальной девственностью прошло более чем успешно, Елеазар был бережным и чутким, насколько это возможно, и каких-то охереть болезненных ощущений во время своей первой пенетрации мужчина не почувствовал. Но, видимо, организм его полежал — подумал, осознал, что его выебали и решил кинуть владельцу ответочку за неуставную, не прописанную в пользовательском соглашении эксплуатацию. Потирая поясницу и тихо посмеиваясь над собой самим и ситуацией в целом, Ставр поковылял к двери. За дверью обнаружился Аарон. Ожидаемо. Неожиданно — не в халате с драконо-тигриной вышивкой, а в клетчатом пуловере, накрахмаленной рубашке и зелёном шейном платке. Даже вихрастые космы свои, соль с перцем, причесал и набриолинил. Весь такой представительный, прям пиздец! Словно он на свидание собрался. Или со свидания пришёл, красивый. — Добрейшее утро, друг мой, — расцвёл бабкиным кактусом на Рождество Моисеевич, окинул полуодетого соседа цепким взглядом. А окидывать там было что. Вчера Ставр успел нацепить на себя трусы и на том остановился. Сейчас торчать перед профессором с медалями с мудями, прикрытыми одной хб-шной тряпочкой от Кельвина с какими-то непонятными кляйнами, было не сильно удобно. И сильно палевно, потому что Зар вчера успел не только накончать в задницу старшему партнёру, но и понаставить на воловьей шее отметин. Шея вроде была смуглая, засосы и отпечатки мелких зубов почти терялись на ней. Но Аарон — человек не глупый, наблюдательный и прозорливый. Потому окинув Ставра опытным взглядом, деловито причмокнул, прочистил горло. Выдал: — Айн момент, любезнейший. Никуда не уходи, я мигом. И слинял бодрым козликом по ступеням вниз. Инфернальным козлищем, если верить студентам и вспомнить, как Аарона боялись всем факультетом подопечные, но Ставр, к счастью, в их число не попадал. Посему только тихо по-привычке охеревал от соседа, гадая, какую муть он опять притащит. А притащил Аарон ещё один пакетик. Аптечный, если верить маркировке. — Вот. Примените, будьте так добры, мой друг, — и выдавив почти виноватую улыбку, всучил кузнецу презент. Опять с какой-то непонятной хуйнёй. Профессор другого не держал просто. — Вижу, у вас боли в позвоночнике. Вы просто стоите особым образом. Пытаетесь вес перенести. И немного враскорячку, так сказать… Тут пластыри, и… хм. Анестетические свечи. Чтоб поближе к источнику дискомфорта. Поможет быстро. Вряд ли у Ставра получилось совладать с лицом — рожу ощутимо перекосило. Он, конечно, смирился с мыслью, что о его вечерних однополых развлечениях сосед догадался. Но вот то, что его во время этих развлечений выебали, можно было и не напоминать так жирно. С другой стороны, а так ли важно кто кого? И не похуй ли самому Ставру, если сосед вот вместо порицания суёт пакетик с какой-то целебной хуйнёй. Опять же, говорит Аарон, как человек, который о переживаниях Ставра знает не понаслышке. И тут варианта два: либо у соседа давний геморрой, либо он тоже ходок на тёмную сторону силы. — Спасибо! — очень лаконично бубнит кузнец. Добавляет, скорее из вредности: — Что там с Давидом? — Он вас примет. Послезавтра. Раньше никак, говорит у него плотная запись. Как по мне, пиздит как Офелия над озером, но что поделаешь. Такой уж он человек… Тяжёлый вздох Аарона наталкивает на интересные мысли. Ставр интересуется, сугубо из вежливости. И немного из все той же внезапной вредности: — Какой? Утопленный? На лице соседа проступает почти суеверный ужас. — Сложный, Ставр. Давид очень сложный, но очень талантливый человек! — и тут же добавляет, пока кузнец не ляпнул ещё что-то неприятное. — Послезавтра на одиннадцать. Вот визитка. Не опаздывайте. Давид этого не любит. Визитку Ставр сует в пакетик со свечами. Кивает. — Ага. Давид, значит, — и наблюдать за тем, как краснеет невозмутимый и чопорный профессор очень забавно. — Ему что-то передать? Спрашивает кузнец, широко и довольно скалясь. Чтобы поблагодарить за свечи той же обличающей монеткой. Ясно же, как полдень, что очень сложный и очень талантливый Давид с опытом Аарона в применении тех странных свечей как-то таинственно связан. — Нет-нет! — суетливо машет руками Моисеевич. — Это лишнее. Расскажите потом, как прошёл осмотр. И прихватите медицинские карты, если есть. Давиду будет легче анамнез собрать. Они прощаются как два заговорщика, часто кивая и почти кланяясь через порог. Вернувшись в квартиру, Ставр обнаруживает совершенно уже не спящего слепого. Зар сидит на кровати. Драматично обнимает свои коленки, умостив кукольную голову поверх одеяла на них. Нового одеяла. Вчерашнее, угандошенное в хлам, так и валяется в ванной, мокрое, заляпанное всяким телесными жидкостями и цветочной зелёнкой. Плюс — пацан сегодня не побежал висеть на Ставре, потому что кто-то там пришёл. Минус — лицо у него такое, словно журавлик загнался. Опять. — Малыш? Ты как? Горло болит? Будем завтракать? Простые слова, простые такие вещи, что даже не интересно. Должно быть. Но от чего-то вкус у них совсем не такой как вчера и всё совсем по-другому. Прав был пацан! Потрахаться — всё меняет! Охуенно так и всерьёз. Забраться к нему на плацдарм дивана — дело двух секунд. Пакет теряется по пути, руки тянутся к ртутноглазой мордашке. Гладят торчащее игольчатыми перьями серебро волос. Переползают на гладкую щёку. Такое впечатление, что пацан бреется раз в месяц, или вообще не. — Зар? Ну ты чего? Осторожный вопрос. Тупой, конечно. Но с умными — это к Аарону, а он свалил к себе. Вместо болтовни — невесомый поцелуй в висок. Не с целью пристать, а так, просто. Обозначить — вот он я, здоровая туша, не рассыпался по пути. Срабатывает как нажатие на спусковой крючок или кнопку «Вкл». Парень тут же срывается, влипает, обнимает за широкую грудь, вздергивая себя на колени, чтобы прижаться. И нервно гладит бугристую спину. Словно у него тут не взрослый дяденька, а сенбернар с больной лапой. — Тебе больно. Я всё слышал. Прости, не хотел, чтобы было так… И Ставр что-то бы вякнул ободряюще-успокоительное, из разряда: до свадьбы заживёт, фигня, само рассосётся. Но слишком огорошен попытками пожалеть и внезапной драмой над своей по обоюдному согласию и предварительному сговору выебанной жопой. Потому что не понимает. И просто не привык быть жалеемым, лелеяным, как хрустальная вазочка, на которой обнаружился преступно-острый скол. — А как хотел? Чтобы мы тебя сегодня с кровати в совочек собирали? Или не хотел вообще в принципе и сожалеешь, что мы потрахались? По тому, как мотыляет прижатой к твёрдой грудине головой ангелок, кузнец понимает — загон всё-таки на почве его болящей поясницы, а не самого факта утерянной девственности. Уже хорошо. Гладит пацана по загривку пока не надоедает обоим. Пока не отлипает, почти сварливо хлюпая носом. — Вообще в принципе хотел. И было ахуенно. Но сегодня… А малец упрямый. Или упоротый. Или всё вместе. Пытается-таки разыграть трагедию там, где её нет. Словно неможется ему без душевных страданий и мук. Или всё дело в том, что без страданий и мук пацан в принципе не привык, вот и тщится организовать себе привычную атмосферу. — Но сегодня мы будем лить слезы над моей раненой задницей. Понял. Поддерживаю, — подобрать пакетик от Аарона — дело одной секунды, озадаченный парень, получивший шуршащую хрень в голую и худую, остро торчащую рёбрами и сосками грудь, подвисает ровно настолько, чтобы Ставр успел плюхнуться на диван, вытянуться во весь, без пяти сантиметров, двухметровый рост, подложить массивные лапы под морду. — Начинай! Командует, и зажёвывает желание поржать нижней губой. Зубы скрипят по щетине, хватая кожу под ней. Надо бы побриться, а то исколет Зару всю мордашку. Новоиспечённый бойфренд за поцелуями лезет чаще чем в бутылку, за новым поводом загнаться. — Что? — глядя в стену слепыми пятнышками амальгамного алюминия, тупит и не включается в шутку Елеазар. Но поближе придвигается, шарит по дивану ладошкой, натыкается на мужскую ногу. Ощупывает от голени вверх, так и прижимая к груди аптечный кулёк другой рукой. — Плакать начинай. Может сработает вместо панацеи, — гундит кузнец в изгиб собственного локтя. — Но, если нет, можешь воспользоваться тем, что в пакете. Пластырь наружу, свечку внутрь. Не перепутай. Повисает пауза. Ровно на те полминуты, что нужны Елеазару чтобы понять: над ним тут изволят стебаться взрослые дяденьки, и почти презрительно фыркнуть на потуги кузнеца. — Это по принципу сам навредил, сам исправляй? — интересуется уже совсем бодрым голосом. — Именно. Обещаю потом устроить тебе аналогичные, жопоспасительные процедуры. И то ли обещание этого «потом» срабатывает, то ли демонстративно лёгкое отношение свежераспечатанного «пидораса» к текущему положению дел, но Зар прыскает, коротко смеётся, шуршит потом пакетиком, перебираясь на Ставровы бёдра. На ощупь всё. И боксеры тянет с предмета своей скорби тоже на ощупь. — Ла-адно, если обещаешь… — деланно-безразлично, почти с сомнением в голосе. Но потом сразу же липнет поцелуем между лопаток, перед тем как на крестец шлёпнуть прямоугольник лечилки. Гладит пальцами по тканевой заплатке, и сразу же ниже, туда, где гладить должен бы, по идее, милую, робкую девочку своего возраста, а не мужика в полтора раза старше, в два раза тяжелее, выше на голову, который, вот ведь неожиданность, совсем не против такой тактильности. Не столько из потребности быть выебанным, или тяги к своему полу, сколько из-за того, что это всё делает Зар. Пыльный ангел из облупленного перехода. Неудачливый прыгун с моста. Красивый настолько, что дух захватывает. Даже тогда уже, звеня мелочью в мятом стаканчике из Мака, в обносках и отупении оставленного всеми ребёнка, который вместо чёрного леса заблудился во взрослой жизни. Хотя какой тут взрослый? Если вдуматься, Ставр даже не знал, закончил ли слепыш школу? Да и как, если лет с десяти окончательно провалился во мрак? Вряд ли его ахуенные опекуны заморочились спецшколой. И сейчас это чудо целует его спину, зачем-то грызёт под лопаткой, шуршит упаковкой, потом проталкивает маслянисто-твердое, гладкое, едва ощутимое, в саднящее нутро, куда с таким рвением вчера толкался сам. — М… Зар? — лежать спокойно, пока на нём елозит это ртутное горе, очень сложно. Потому что Зар вроде бы уже вставил, а сваливаться с ширококостого, как породистая лошадь-тяжеловоз, горячего и послушного тела не спешит. Нравится ему, видимо, вседозволенность и чувство той самой прорванной границы, за которую он так стремился влезть. — Что? — и голос у него, как у обдолбыша. Не то чтобы Ставр много их встречал. Но адекватностью там и не пахнет. И пальцы с его задницы пацан не убрал. — Ты, надеюсь, упаковку с этой хуйни снял, перед тем как в меня её пихать? — ленивый вопрос, но воробушек за спиной сразу же напрягается. Перестаёт точить зубы об лопатку. Ощутимо вскидывает русо-пепельную башку. — А надо было? Ну приплыли! — Зар, мать твою?! Слепого Ставр с себя стаскивает одной рукой, роняет рядом на кровать, нависает и с укоризной смотрит. Хотя никто его гримасу порицания не оценивает. Слепой же. И обнаглевший пацан тут же мелко и глухо хохочет, дребезжит своим серебром в прижатые к лицу ладони. — Ой да ладно тебе! Снял я всё. Снял! Не кипишуй, ми-милый. И с такой интонацией тянет это своё глумливое «милый», что кузнец смеётся в ответ, в унисон и вместе. Тянет по бёдрам полуснятые трусы. Тянет воробушка нахер с кровати. — Шутник нашёлся. Вот заставил бы тебя искать её там! Было бы уже не так весело. Угроза средней суровости. Зар ею не проникся. Вместо этого мечтательно закусил губу, пока Ставр его за руку вёл на кухню. — Ну почему же, пальцы у меня длинные. А тебе вчера, вроде, нравилось… И дальше всё катится весело. Оказывается, пацан умеет отшучиваться на попытки шлёпнуть по заднице в кухне. Требовать поцелуй за каждую проглоченную таблетку. Не желать жрать Ааронову рыбу. Но жрать Ставров омлет со всем что нашлось в холодильнике. День заполняют микстуры, посиделки у камина под Дискавери. Много горячего чая и болтовни ни о чём. Которая сворачивает в сторону каждый раз, когда Ставр натыкается на тему, которую Зар просто не понимает. Потому что не смотрел фильмы, и не из-за слепоты, а потому что грех, и тётка не разрешала. Не катался на каруселях. Не был в ресторане. Зар в принципе столько всего «не», что к вечеру у них набирается список из сорока пунктов, где иппотерапия значится в соседстве с суши, поездкой на мотоцикле и походом в театр. После обеда кузнец вспоминает про то, что у них всё ещё не хватает в доме кучи нужных вещей. Цепляется мысленно за это «у них». Радостно скалится, поглаживая на животе приятный груз Заровой головы. Парень уже пару часов, как слушает какую-то книжку, оккупировав Ставров лэптоп и самого Ставра вместо подушки. Вот так, с пальцами в его волосах, отстукивать по экрану телефона сексшопные побрякушки — ни с чем не сравнимый кайф! Потому что фантазия бодро дорисовывает, что и куда можно пристроить, живо впечатывает в сетчатку запрокинутую до излома высокой шеи голову Зара, закушенные губы, широко разведённые в стороны колени. Чтобы не спалить неуместный сейчас стояк, Ставр перетаскивает пацана по себе выше. Ближе к груди, дальше от паха. И продолжает добавлять в корзину развратную хуету, которая им должна, по идее, пригодиться. Ну, что-то — так точно. А что именно - в процессе разберутся. Остаток дня кузнец проводит, отыгрывая роль подставки под Зара. На нём то лежат, то висят, то катаются до кухонной зоны. В промежутке между пожрать и принять таблетки они умудряются заказать всё недостающее в доме, по мнению Ставра. И сдвинуть мебель так, чтобы Зару было удобно ходить. А на утро, по традиции, наступает утро. И уже почти привычно — очередной пиздец. Трудовик с адвокатскими корочками, Лев Ааронович чинно отрабатывает свои не деревянные. Ровно в девять, когда все нормальные люди, очевидно, прямо по-конституции должны уже встать и пахать на благо родины, скидывает Ставру всё, что успел накопать на его драгоценного Асанова Елеазара. «Всё что успел накопать» в исполнении Льва Аароновича — это вот в принципе всё. Дата рождения, школа, прописка. Имена родителей, их свидетельства о смерти. Опекуны, их паспортные данные, свидетельство о браке, прописка, выписка из трудового реестра. Право собственности на квартиру, заявление на вступление в право наследования после смерти последней владелицы жилплощади. Пенсионные выписки на получение пособия от государства по причине инвалидности. Вся жизнь воробушка помещается в одном не особо тяжёлом файле. Не густо. И совсем не весело. С большой такой НЕ, прописью. И с неё же ни капельки не стыдно. Просто добрый по сути своей, хороший и правильно воспитанный Ставр слишком давно общается с припизднутым, альтернативно-гуманным братом и его цепными акулами, чтобы ещё верить в тайну личной информации, соблюдение законодательных норм и прочие сказки для обывателей, призванные создать им иллюзию безопасности. Ставр адепт религии Цель Оправдывает Средства лет с восемнадцати. Вот с этого и начинается пиздец. С понимания, что квартира, в которой насиловали Зара, принадлежит ему же. И пенсию он получает вполне не маленькую. Мизерную, конечно, в мире финансовых величин Ставрового окружения. Но вполне достаточную, чтобы не стоять в переходе со стаканчиком. Чтобы не ходить в обносках, без самого дешёвого, со вторых рук, мобильника, в плавках «Коммунар», которые даже Ставров спартанско-деревенский папаша на себя бы не натянул, потому что у него жена с хорошим вкусом, и свои два метра, сто двадцать кг счастья любит лицезреть в чём-то приличном и на ощупь приятненьком. Перед тем как выпереть Зара из дому, Ставр успевает: покормить, пожрать, одеться, одеть, померить температуру и затолкать таблетки в здорового совсем, с его же слов, парня. Уже на выходе из квартиры журавлик прижимает Ставра к стенке у самой двери и засасывает. Не он его, а как раз наоборот — слепая немочь, которая за последние сутки осмелела знатно, научилась ласку не выпрашивать даже и не требовать, а просто брать, перехватывая мужчину тонкими руками за шею, прижимаясь всем телом и впитывая отклик. Яркий, взрывной, ощутимый на ощупь. И руками, и плоским животом, куда опять очень отчетливо тыкается то самое, что под ширинкой живёт своей жизнью, положив очень большой прибор на рационально-командующую «Отбой! Фу! Лежать! Не сейчас!» голову. — Спасибо, что согласился поехать туда со мной… — вылизав пасть Ставру до самых гланд, лопочет слепой, опускаясь пунцовой мордашкой на шею. Жмётся лбом, хватает за лапы, словно боится, что те оттолкнут. Это у него спасибо такое. Ага. Спасибо, после которого хоть вой, хоть дрочи, хоть вот тут же волоком тащи эту, почти здоровую, немочь обратно в дом, чтобы там обстоятельно так сказать своё: Пожалуйста! — Ну один ты в тот дом точно не вернёшься, — обреченно бухтит Ставр, уговаривая сам себя, что времени тратить на взаимную дрочку сейчас нет, а всякие сексшопные интересности для более серьёзных практик ещё не приехали. Да и нервный Зар не то чтобы настроен на взросло-гомосексуальные утехи, скорее просто вот так успокаивает свою пиздецки нервную систему о Ставра. А он в принципе и не против. Он по факту сильно за — побыть успокоительным. Вот только хуй в штанах малость мешает и урезает интеллект на девять пунктов. А мозги сейчас нужны рабочие, как назло. — Спасибо! — Зар повторяется, улыбается и отлипает. Зар спокойно ведётся за руку и сидит на переднем, весь нарядный и в белом. Повторно заказанное пальто почти точная копия убитого, отправленного в химчистку без особой надежды на реинкарнацию. Только воротник немного другой и полы подлиннее. Зару идёт. Зар сидит, утопая в кашемире и ирландской шерсти, в своём шарфе со скандинавскими косами, талантливо остриженный и серьёзный. На мальчика из перехода не похожий совсем. Но всё равно неприкаянный. И чем ближе подъезжают к Ивановскому, тем сильнее хмурится пацан. — Слушай. Может я сам схожу? Посиди в машине. Я соберу всё твоё, скажу пару слов дяде и поедем домой, - уже в прямоугольном и длинном, похожем на коридор в никуда дворике, предлагает Ставр. Потому что на лице Елеазара паника пополам с ужасом цветут-цветут, как левкои над могилой мученика. Пальцы по сотому кругу считают петли на шарфе, словно чётки богомольца. И смотреть на это отчётливо больно. А волочь слепого в его бывшую обитель, где точно не встретят хлебом-солью-пониманием, ради каких-то там закрытых гештальтов — ну совсем не вкатывает. Но Зар внезапно упрямится. Трясёт башкой, открывает дверь и вываливается на улицу. Кузнецу не остаётся ничего другого, кроме как волочиться следом. С дворика по вторым этажам старых построек расползаются железные лестницы. Опоясывают стены двухэтажных домов как стригущий лишай. Высокие, узкие окна почти как бойницы. Жестяные крыши заплакали ржавчиной когда-то белые стены. Зар ведёт его в нужную сторону. До ближайшей стеночки. Шевелит губами, считает шаги. Кончиками пальцев по трещинам известковой штукатурки и чужим окнам скользит, едва прикасаясь. Лестница скрипит под их ботинками. Заровыми — замшевыми, цвета кофе с молоком, Ставровыми — тяжёлыми черными берцами. Дверь. Звонок. Противный скрип. Мужик в дверях выглядит странно. Словно женское лицо приклеили к туше заплывшего жиром слесаря с периферии. Растянутые на коленях треники, майка-алкоголичка. Нестареющая классика. И миловидное личико с круглыми глазами и мягким подбородком надо всем этим. Русые кудряшки до плеч. — Вам чего? — крысится мужичок, сразу же, как любая мелкая шавка, на своём пороге, потом косит гляделками пекинеса на белое божество рядом со Ставровым плечом, виснет, стопорится, приоткрывает пасть в удивлении и едва ли не скапывает слюной. — Йоксель-моксель! Племяш?! Ты что ли? Нашёлся, паскуда! О-о… спасибо, что вернули потеряшку. А-ну в дом, неблагодарная тварь! И прежде, чем Ставр успевает отреагировать, мужичок ловко цапает замершего Зара за грудки и втаскивает в тёмную прихожку. Пытается захлопнуть дверь, отсекая хмурого, как извержение Везувия, Ставра. Но где там! Но куда ему, жирному борову, выиграть в перетягивание дверной ручки у осатаневшего кузнеца. Тут ставки заведомо проигрышные. Ставр дёргает скрипучее полотно на себя, и едва переступив порог, пинает наглую тварь в грудь, тяжёлой подошвой под диафрагму, туша летит, выламывает собой дверь уже вторую, видимо, в зал, гостиную, или как там называется тот пиздец, где обитает румынская стенка-горка с хрусталем и бабушкиными сервизами? Зар жмётся к стене, распластался по ней как ящерка, мимикрируя под известь цветом лица и неподвижностью. Ставру очень хочется сказать что-то из разряда: я же, блядь, говорил! Но ужас в слепых глазницах стирает все мысли в башке, вовремя затыкает пасть. Остаются только побуждения к действиям и бешенство. По-настоящему злится Ставр очень редко. Так, чтобы хотелось наматывать чьи-то кишки на кулак и красить ими стены — вообще ни разу. Но у него и ситуаций таких ни разу не было, чтобы в гости к педофилам-насильникам ходить. В счастливо-благополучной жизни Ставра, до недавних пор, бросившая девушка была самой большой трагедией. Восхитительно ёбнутый брат — единственным источником потрясений. Стоя в задрипанной прихожке с иконами по углам, сжимая и разжимая кулаки, Ставру первый раз в жизни стыдно за то, что он в принципе жил свою жизнь как нормальный человек. Потому что, пока он там жил, Зар тут… Зара тут… все десять лет! В этом аду с запахом ладана и кислой капусты! И с этим всем нужно что-то делать. Немедленно! — Зар? Зар, всё хорошо. Дыши. Мы заберём твои вещи и домой. Хорошо? Запри дверь. Ладони к щекам воробушка — прижать всего на секунду. Говорить — уверенно и спокойно. Простая задача, чтобы парень сбился со своей паники и поучаствовал в надвигающемся пиздеце не только присутствием. Ему должно понравиться. Он же сам сюда хотел. Ставр отчётливо понимает: Лев Ааронович его по голове за сегодняшнее не погладит! И подзаработает на нём еще немного. В конечном итоге, грешно держать на зарплате лучшего адвоката в городе и пользоваться его услугами раз в год. Пацан с силой жмурится, истерично-согласно мотает головой, отмирает и плетётся к двери привидением. А Ставр идёт внутрь проклятой квартиры-трёшки. Туда, где Боров, не удосужившись встать, пытается уползти от него на четвереньках, надсадно кашляя. Куда? К телефону — вызвать ментов? К окну — выброситься на проезжую? Тупое животное. Зачем рыпается? Ставр сам может, и вызвать, и выбросить. И ни-ху-я ему за это не будет. — Куда это ты так спешишь? Забыл что-то? А руку пожать доброму человеку, который племянника нашёл? Голос у Ставра ласковый-ласковый. Тихий и вкрадчивый. Словно он одержим. Но не бесами, а собственным братом. Говорить благостно-снисходительным тоном, когда вокруг пиздец и насилие, умеет только Рат. Но вот, видимо, черта оказалась фамильная. Ставра просто нужно было довести до нужного состояния, раскалить как болванку в горниле, чтобы докрасна и металл испарился, оставляя на коже серый нагар жестокости. На спину беглеца мужчина переворачивает пинком под рёбра. Ловит вскинутую руку, которой от него наивно пытаются защититься. Трясёт в шутовском жесте знакомства и скалится, нависая над мужиком чёрно-косматой, высеченной громадиной, у которой из глаз вот-вот выплеснется грозовое небо, штормовое море, концентрированная как кислота ярость. — Я Ставр. Парень Елеазара. Встретились мы тут на мосту недалеко. Рад познакомиться. Он о тебе мно-ого чего интересного рассказал. Не прекращая улыбаться, мягкую ладонь ублюдка в своей измозоленной мужчина сжимает. Сжимает и сжимает, под полный ужаса и боли вой. Который переходит в поросячий визг и теряется где-то в ультразвуковых высотах. Ладонь Ставр выпускает только когда та перестаёт весело хрустеть костями, и окончательно меняет форму с человеческой на крабью клешню, проваренную и поданную по всем правилам, уже после столовых щипчиков. Невразумительная алая масса. Ставр склоняется над сжавшимся на вытертом ковре мужичком. Шепчет, перехватив за пуделиные кудряшки, чтобы подтянуть голову выше и его бы точно услышали. — Ну вот и познакомились, — и кривой выщер в пекинесьи глазки, Рат бы гордился. Зар — хорошо, что не видит. — Ещё раз протянешь к нему руку, я тебе её отрежу, запеку на углях и скормлю по кусочку. Понял? — Ставр говорит спокойно, вдумчиво, склонившись над пунцовым бабским лицом. Из полувыкатившихся зенок сочится, из носа течёт, липкими соплями по губам на подбородок. — По глазам вижу, что понял. А теперь показывай, где все документы Зара? Паспорт, свидетельства? Давай-давай. У тебя есть ещё одна рука. Ткни в нужном направлении, или я найду ей другое применение. А без обеих рук тебе будет очень неудобно собирать свои пожитки и выметаться отсюда. Страх — отличный мотиватор. Он такие резервы из организма вытряхивает, что Дарвин обзавидуется! Боров встает, покачивается, поджимает к груди, минимум второго размера, калечную культю. Ковыляет к горке-стенке, к прямоугольно-горизонтальной дверке, где у всех нормальных людей должно стоять бухло, потому что как бы бар. Но тут под ключ спрятаны бумаги, а над ними вся полка — золотой иконостас. Сплошные благолепные лики и нимбики. При том у некоторых святых по три глаза, а кто-то с мандалами на груди. Ставр как-то отстранённо вспоминает, что тётка тут — сектантка. А Боров — с тонкой душевной организацией. Отпихивает этого ажурно-организованного уебана, Ставр не утруждая себя сдерживанием сил. Поэтому мужичок опять гулко роняется, гремит переломанным журнальным столиком с уродскими шахматными полями на столешнице, прямо в дереве. Конечно же никаких шахмат нигде не видно. Перерытые бумаги сыплются на пол. Ставр аккуратно складывает стопкой все, где хоть как-то упоминается Асанов Елеазар. Документы на квартиру тоже изымает, уже в уме прикидывая, сколько волокиты предстоит. И какая хуйня ещё вылезет в процессе. Слепой, пойманный краем глаза, так по стеночке и перемещается в одну из боковых дверей. Чем-то там шуршит. Вряд ли у него много личных вещей, но забрать очевидно отсюда что-то хочется. Умница. Ставру вот сильно хочется забрать Зара и самому убраться из съехавшей набекрень реальности, застрявшей на самой границе между вечным совком и адом. Возвращается Елеазар с парой дешманских пластиковых рамочек и кричаще-желтой чашкой с гномом. Из рамок на прифигевшего Ставра смотрит все та же трёхглазая богоматерь, которая вроде бы и Мария, но явно слишком близко познала Джа, если судить по токсичным одеяниям и мандале в центре груди. — Зар, это что? — осторожно спрашивает кузнец, трамбуя бумаги в допотопную папку с тканевыми завязками. Он таких еще с деревенско-школьных лет не видел. А тут на тебе, раритет, хоть сейчас бейся в припадке ностальгии. — Мамины фотографии. Я их не вижу… но всё равно… как-то… Парень мямлит и опускает глаза. Стыдится то ли своей слепоты, то ли сентиментальности. А Ставр как баран пялится на сектантскую богоматерь в китайском пластике и не отбивает, и не отдупляет, и не сечет вот совсем. А когда всё-таки с трудом доходит, становится тошно, до кислотной отрыжки и лиловых пятен в глазах. И сразу же встает дилемма — а как сказать пацану, что нет там его матери. Не факт, что и была когда-то. Что он гладил пальцами тёткину вымышленную хтонь, с третьим глазом во лбу и нимбом цвета бензиновых разводов на грязной луже. — Блядь! — тихо хрипит кузнец и ищет глазами Борова. Туша успела выползти из обломков журнального столика и зашкериться за диван. Как в плохих комедиях, отклячив жирную задницу чуточку за пределы своего укрытия. Только вот Ставру не смешно. На Ставра опять накатывает. И мозгов хватает только всучить Зару в руки папку с его нотариально-заверенной жизнью. Из-за дивана Борова Ставр выволакивает за ногу. Роняет на растрескавшийся линолеум, тянет со спинки стула брошенный кем-то ремень. Потому что, если голыми руками — будет грязно. Будет с проломленными внутрь лицевыми костями, и раздавленным нахуй черепом. Потому что Ставр не собирается добавлять в копилку травм пацана — присутствие во время убийства. — Где фотографии? — складывая вытертую кожаную полосу вдвое, нависая над дрожащей кучей жира, спрашивает мужчина, не особо надеясь, что ответ хоть что-то сможет поправить. Тут уже в принципе мало что можно подрихтовать, разве что полить горючкой и сжечь к хуям. — Наташа… Наташа выкинула. Давно уже. Она это… душу его спасала. Потому что нельзя мёртвых любить. Он слишком часто эти фотки трогал. И лучше бы этот кусок дерьма молчал. Лучше бы молчал и молча в свои растянутые треники ссался, поджимая сломанную руку и прикрывая голову второй, пока еще целой. — Душу спасала, значит. Наташа. Понял, - бесцветным голосом проговаривает Ставр, перед тем как замахнуться и опустить кожаную ленту. А потом опять и опять. В размеренном, ударном ритме. Словно проклёпывает обод для щита. Удар-удар-удар! Как-то не вкатывает. Какая-то слишком легкая плеть в руках. Вот если бы привычный молот, и до мясного чавканья. Если бы не квартира вокруг, а кузница, с бетонным полом, который просто залить водой и щелочью. И печь под боком. И Зар не за спиной, а где-то дома, в безопасности и уюте, под присмотром Аарона, который точно знает сотню историй, подходящих специально для таких случаев, когда про око-за-око, справедливость на животном уровне и общечеловеческие, такие понятные и каждому близкие на уровне метамифа зверства. Останавливается не от того, что устала рука. Не от истерики Зара, который устал слушать дядин вой и Ставрово тихое, деловитое сопение. Останавливает тонкая ладонь на затылке. Зар, святая чистота, подобрался близко. Улыбается пластмассово, глядя белёсыми глазами сквозь лицо мужчины, успевшее покрыться потом от рутинной работы. Говорит: — Поехали домой? Говорит: — Тётка его потом сама выкинет на улицу, за то, что меня проебал. Ещё и вместе со всеми документами. И так, словно всё остальное уже не важно. Словно не его жизнь в этих стенах была беспросветнее некуда. Зар роняет еретические, китайские рамочки с сектантской Мадонной под ноги. Остаётся сиротливо с папкой под мышкой и смешной, гномьей чашкой у груди. Хватается за Ставрово плечо, цепко так, словно тот его личная большая псина-поводырь. Малость бешеная. Слегонца так. До разгромленной гостиной и лёгких-телесных. Или не сильно лёгких. Потому что мужичок у их ног больше не выглядит неправильно-женственным. Он похож на будущий шницель, знатно отбитый, хорошо обработанный перед запеканием, едва подёргивает конечностями в луже собственной мочи и соплей, часто-часто перекрещенный алыми полосами, как речной лед после стритрейсинга камикадзе. И стремительно опухающая лапа — темная прорубь, где лихач пошёл знакомиться с раками по имени и по отчеству. — Пошли, малыш. Сразу же покладисто-спокойно-уютный, соглашается с командой Ставр. На короткий миг зажимает ладошку слепого между плечом и колючей щекой. Трётся о неё. Бросает ремень не глядя. Уже в дверях только оборачивается, словно что-то вспомнил. Говорит, не сильно надеясь на понимание. — И, если ты или твоя поехавшая жена ещё хоть как-то, хоть где-то вынырнете, появитесь рядом с Заром, попытаетесь до него дотянуться, вам пиздец. Серьезно. Обоим и совсем. Поверь, гнида, тебе лучше убедить эту ёбнутую, что племянника у вас больше нет, и живенько свалить из этой квартиры куда подальше. Иначе я вас…уберу как мусор. Чтобы больше не воняло. До машины Ставр слепого ведёт, обняв за плечи. Больше не расшаркиваясь на подсчёт шажочков и прощупывание стен. Сажает в салон, долго-долго пристёгивает, поправляя ремень, шарф, полы пальто. Всё смотрит в маску-лицо, пытается выяснить насколько всё хуёво. — Зар? Милый, ты как? Только честно давай… — всё-таки спрашивает перед тем, как убраться на своё водительское. И осторожно пальцами по щеке, перед этим с нажимом вытерев их о джинсы, а то вдруг успел испачкать в той квартире, в Борова, во всём этом эпохальном дерьмище. — В порядке. Я в порядке. Я… — и на полувдохе всхлипывает, зажимает ладонью рот, тут же перехватывает Ставрово запястье, в гладящую впалую щёку лапищу вжимается лицом, словно та гигроскопична и может впитать слёзы, может волшебством унять всё, что плещется-перекатывается-вспухает внутри. — Боже, да какого хуя им сделали её фотографии! Что она им сделала?! Я все могу понять, но фотки-то за что? Я же их ещё мелким целовал перед сном. Я же с ними спал под подушкой. Разговаривал с ними! А там не мать. Там этооооо!!! Зар, на которого наконец накатило и вмазало, тихо подвывает, сжавшись на сидении в комок. Не выпускает из цепкой хватки Ставрову руку, и его, наполовину влезшего в салон, тоже не выпускает. Жмётся и переползает выше. Обнимает за шею. Мычит в твердый воротник кожанки и мелко вздрагивает. — Ну тише-тише, родной! Мы найдем её фотографии. Где-то в архивах. В школьных загашниках. Может в квартире, когда эти съебнут. Всё найдем. Не плачь. Главное, что ты ее помнишь! Ведь помнишь же? Говорить — тяжело. Горло перехватывает и давит. Очень хочется запереть пацана в машине и вернуться. Закончить. Поискать в шкафах такие нужные Зару фотографии, а в потрохах Борова — причины, по которым можно так оскотиниться, чтобы совсем уже. Так сильно хочется, что когда парень шепчет едва слышное: — Помню. Ставр целует его, словно пытается научиться дышать сквозь две пары легких. Такая себе заместительная терапия. Вместо бешенства сразу шибает по нервам кипятком. Привычно, знакомо и хорошо. Нужно! Так, как всегда хотелось! А получилось вот только с ним. — Все, не плачь, птенчик. Мы молодцы, так ведь? А дома у меня для тебя подарки. Так что выше нос. Это всё прошлое. Нахуй его! Ведь так? Душеспасительные речи у Ставра всегда получались так себе. Он скорее — помолчи и действуй. Чем по всей этой мотивационной болтовне. Но на Зара действует. То ли поцелуй, то ли ещё что. Он послушно кивает. Бормочет: — Нахуй. И они наконец-то убираются из этого двора, через мост, до середины которого Зар так и не дополз. В дом, где нет ни одной наркоманской иконы и пахнет кофе вместо ладана.