Слепой

Дверь захлопнулась. Лязгнул замок. Ставр прижимался лбом к холодному металлу и охуевал. Охуевать за последние сутки он как-то устал уже, но делать было нечего — рыжая погань навалила такого, что иначе не получалось. В пустой голове кузнеца бродили мысли, разглядывали бескрайние просторы, где начисто снесло катаклизмом стены, стопоры, заслоны. Гуляй — не хочу. Мысли были одна другой краше. Одна — удивленно-пристукнутая, с лицом деревенского дурачка: «Что-Это-Было-Нах?». Вторая — явно красивше этого шута с паперти, решительно-волевая, в рыцарских доспехах и с боевым клевцом на плече: «Пох-Что-Ты-Пидр-Главное-Зар!». Собственно, кроме этой развеселой парочки в голове у Ставра ничего не водилось и не шевелилось даже. Он так и стоял, лбом в дверь, словно тот самый пресловутый баран, которому подсунули новую малую архитектурную форму, и скотина-эстет критически не согласен с её цветом и стилистикой. То, что в его жизни как-то до хрена вдруг стало людей небесного оттенка — это ещё полбеды. Ориентация цирюльника Ставра не колыхала никаким боком, была известна давно и, в принципе, проблемой стала только, когда этот мудила полез к Зару. А вот влюблённый Матвей, который с ним активно дружбу дружил два года кряду, а потом закатил сцену ревности и полез сосаться, словно им по пятнадцать и это не квартира в историческом районе у моря, а гаражный кооператив, где всё провоняло дешёвым пивом и куриным шашлыком, — вот это уже серьёзнее. Потому что Матвей прав. В чём-то, определенно, прав. Например, в Ставровой ориентации, которая стучит в затылок давно похороненными заживо воспоминаниями, стыдом, сожалением и горько-сладким запретным первым опытом, после которого Ставр любых отношений шарахался ещё лет до двадцати с гаком. — Стааааввххххр… Мысли обрываются. Из квартиры хрипит-шипит оставленный там птенец. Шуршит одеялом. Куда-то прётся. На что-то напарывается, потому что там громко звенит-грохочет. Но слепой не останавливается, упрямо прёт в прихожую, ориентируясь по памяти и на производимый кузнецом едва слышимый звук. Ставр от двери отлипает, собственные моральные метания отметает и идёт навстречу полуголому пацану. Ведь вторая мысль была не зря с боевым клевцом и совершенно верной. Пох что пидр. Главное — Елеазар! Его состояние, его мысли, его чувства. От такой расстановки приоритетов становится легко и правильно. Ловит слепого Ставр где-то между жилой зоной и кухонной. А Елеазар в панике! Слепые глаза смотрят внутрь себя и видят там что-то настолько жуткое, что сочатся хрусталём, текут по щекам жидким стеклом, почти растекаются серебряной амальгамой. Вот теперь Ставр готов рыжего придурка всерьёз избить! Глядя в полное ужаса, запрокинутое к нему лицо, на котором тракторной подошвой отпечатывается совершенно всё. И услышанное, и несказанное, и внутри себя пережитое, под сенью оперённого сизыми прядями черепа. — Ставр! Пожалуйста, не ходи за ним. Не пробуй его. Я буду делать все, что захочешь. Я буду твоей блядью. Буду сосать. Я умею! Честно! Дядя научил. Только не уходи. Я не смогу больше без тебя. Не после того, как узнал, как это, чувствовать себя человеком, чувствовать себя нужным. Чувствовать твои руки. И… — слепой на ошарашенного Ставра вываливал свой лепет, тараторил как заведённый, из подхвативших бережно рук выскальзывал, сползая по массивной туше вниз. — … я покажу. Разреши? Глядя на то, как Зар бухается перед ним на колени, лихорадочно-бешено шарит дрожащими ручонками по промежности, норовя засунуть эти узкие, изломанные нервным тремором ладошки под резинку штанов, Ставр окончательно выпадает из своей объективной реальности в какую-то наглухо параллельную. Где существует сдвинутый мир, в котором едва перешагнувшие совершеннолетие, слепые, прекрасные до благоговейной тошноты и искр из глаз пацаны с лицами великомучеников уже умеют сосать. Предлагают стать личной блядью, лишь бы его не сбрасывали с рук, не заменяли более талантливым экземпляром. Окатывает кипятком, потом сжиженным азотом и свинцовой тяжестью сверху. Колени подрубает осознание — это не галлюцинация! Это происходит. С ним. С Заром. С ними. Сейчас! Малец пытается продемонстрировать свои таланты, чтобы его не выставили за дверь, променяв на более умелого. Ставр бухается на колени, не чувствуя боли от удара о паркет, сгребает в охапку мосластое тельце в одних трусах, прижимает к груди и баюкает, как раненое животное, которое нужно успокоить перед тем, как лечить. — Тише… тише-тише-тише… — шепот в макушку, под монотонное раскачивание. Без этих покачиваний туда-сюда Ставра тоже бы уже колотило. А так можно гасить собственный зубодробительный нервяк ритмичными колебаниями, словно он маятник над пропастью, а не человек. — Всё хорошо. Всё в порядке. Никто никуда не идет. Никто никого не пробует. Спокойно. Я здесь. Чувствуешь? И я буду с тобой сколько угодно долго. Не бойся больше ничего… Расскажи мне про дядю? Как он тебя учил? Что он ещё делал? Мне нужно знать. Давай, птенчик. Между нами не должно быть тайн. Мы ведь вместе. Ведь так? Хорошо? Нихуя не хорошо! От сказанного в приступе паники Заром, внутри всё цепенело и растрескивалось промороженным до остова ужасом. Но внешне Ставр оставался спокоен. Он давно научился прятать весь свой гнев и злобу под мнимое благодушие. Умел казаться безобидным, даже с габаритами тяжеловеса. Простой, добродушный детина. От которого никто не ждёт ни ума, ни расчётливости, ни мстительности росомахи, у которой разорили нору и передавили детёнышей. В бизнесе это не раз помогало. Помогло и сейчас. Елеазар разыгранным представлением обманывается. Всхлипывает. Доверчиво жмётся мордашкой к шее мужчины, липко отпечатывает в смуглой коже полыхающий температурой лоб. — Он… — начал Зар уже спокойнее, быстро умостившись на коленях Ставра, обвив руками шею и дыша в нее с каждым словом горячо, словно маленькая доменная печь. — Я сам виноват. Он нас застукал. Меня и Андрея. Нам было лет по четырнадцать. Ну мне, точнее, было четырнадцать, а Андрей чуть старше. Года на два. Он жил на нашей лестничной площадке. Не перестал со мной дружить, даже когда я совсем ослеп. Приходил в гости, хотя тётка всё время пыталась его гнать, называла безбожником. Но он приходил. Рассказывал какие-то смешные истории. Спрашивал, какие девчонки мне нравятся. Описывал разные варианты. А потом начал описывать себя. И позволял трогать, запоминать, какой он на ощупь. Я тупой был, совсем мелкий. Но все равно оно чувствовалось так… Короче, дядя приперся в мою комнату как раз, когда мы целовались. Было жутко и отвратительно. Я ж тогда впервые… и поцеловался, и кончил. Одновременно, сука. И даже не успел извиниться перед Андреем. Этот боров его выгнал. А потом вернулся и исхлестал меня ремнем. Ставр не шевелился больше. Только раскачивался все в том же ритме и дышал, стараясь делать это тихо, незаметно, чтобы не отвлекать, не прерывать. Чтобы узнать всё до самого финала. — Больше я Андрея не видел. Долго не мог набраться храбрости пойти к нему. А когда пошёл, месяца через два где-то, там уже жили другие люди. Не знаю, как боров вынудил родителей Андрея переехать. И он ли это, может, просто так совпало. Теперь ко мне в комнату приходил дядя. Первый раз все случилось днём, когда тётки не было дома. Упиздовала, сука, на свои сектантские шабаши. Он сказал… — сипло вдохнув, словно он в своих воспоминаниях совсем тонул, Зар шмыгнул носом и продолжил, воодушевлённый уютной тишиной, в которую его кутал Ставр. — Сказал, что раз уж я малолетний гомосек и так страдаю по хуям, он мне, как родственник, обязан помочь и свой предоставить. Короче, укусил я его. Знатно так цапнул эту вонючую сарделину, когда боров попытался мне в рот её затолкать. Получил за это, конечно. Дядя пригрозил, если ещё раз подобное выкину, он про мою голубизну тётке расскажет. А она сразу же меня на экзорцизм к своим бесогонам потащит. Там знаешь, если уже возьмутся демонов из кого-то гнать, то всё! Тётка сама рассказывала — какого-то пацана чуть старше меня до смерти заморили. Мол спасли, твари, душу грешника. Похуй что угробили тело! Он тоже был то ли пидором, как я, то ли музыку не ту слушал. Короче, жить я хотел. Тогда ещё да. Елеазар умолк, кротко прижался губами к шее Ставра, словно это придавало сил, помогало продираться сквозь собственные воспоминания дальше. Мужчина от торопливого, смазанного касания замер, вслушался. Ответить не решился, всё ещё приколоченный к месту историей чужого кошмара. Такого родного и болезненного сейчас, когда журавлик уже запустил под ребра когти и шебуршал там, в широкой клети, перьями из фольги. — Так что у меня хороший опыт. Боров заставлял меня слушать всякие самоучители. Там разные техники минета, глубокая глотка, работа языком, всё вот это вот, — Зар шептал свою исповедь, искренне и непрерывно. Явно впервые. Его как гнойник прорвало, и слепой выплескивал из себя всю ту грязь, которой его кормили годы и годы. А Ставр слушал. Молчал, сцепив зубы, гладя обнажённые острые плечи и спину, изогнутую колесом, которой так шли бы дымчато-сизые крылья. — Я привык. Это можно было терпеть. Дальше он не заходил, видимо верил, что пока не ебёт меня в жопу — сам не пидор. Я не провоцировал. Думал, всё на этом закончится. Но не закончилось… Слепой вдруг жалобно всхлипывает. Видимо, воспоминания слишком свежие. В своей обугленной и промороженной до костей готовности пропустить сквозь распахнутое настежь сердце всё, пережитое ангелом, Ставр несокрушим и стоек. Но даже его накрывает. Этой нервной дрожью прижатого к груди тельца, его слезами, дыханием, истерическими объятиями, которые на шее как строгий ошейник, обещают удушить, если попытается вырваться. Ставр не пытается. Куда ему! Ставр гладит, целует, ерошит носом невесомые волосы слепыша. Ждёт, пока тот успокоится и продолжит. Ждёт, потому что от этого зависит, появится ли на совести одного, очень правильно отцом воспитанного кузнеца, первая в жизни смерть. Ставр не мочил даже конкурентов. Хотя брат советовал! Ставр не заказал мудака, укравшего у него женщину, с которой собирался рожать детей. Хотя тогда очень тянуло! Но вот сейчас он вполне серьёзно и неожиданно спокойно взвешивает все за и против собственноручной казни. А разум нашептывает не выкинуть мысль из головы, а просто обратиться к специалисту. Найти нужного не будет проблемой. Забитый до смерти, неизвестный пока мужик, совесть не обременит. Но Зару может не понравиться. Зару и так прилетело всякого. Жить с убийцей под одной крышей — точно не то, что нужно воробушку. А вот пнуть брата, чтобы всё-таки подогнал обещанного спеца — вполне приемлемо. — В тот день, ну, когда мы с тобой встретились, — проглотив последние всхлипы, продолжает слепой. — Боров принёс мне послушать новую хуйню. Радости анального секса, называлась. Пиздецки отвратительная книжка! Сам не секу, на кого рассчитана. Дядя сказал изучить и подготовиться. Тётка на неделю собиралась уехать на какую-то свою конференцию припизднутых, а он, значит, решил порадовать меня взрослыми отношениями. Сказал растянуть себя. Там… Сам понимаешь… ну я и решил, что это вот уже не вывожу. Всё! Проще нахер из квартиры, и из жизни, которая уже давно была сильно так себе. А перспектива изнасилования старым боровом меня совсем не вставила. Он бы одним разом не ограничился. Он бы меня постоянно… И вот тогда меня встретил ты… Вытащил. Понимаешь? Ты меня там спас, сам не понимая, от чего именно. Ты!.. В голосе Зара обожания — на когорту маньяков. Чистый восторг и одержимое благоговение. В этом одном, с придыханием «ты» чувств больше, чем во всех признаниях, не так уж часто перепадавших простому, как бревно, кузнецу. — Я всё ещё не знаю, зачем я тебе такой? Но если нужен хоть немного, хоть для чего-то, сделаю всё что захочешь. Только позволь! Мне не нужны твои деньги. Совсем! И подарки тоже не нужны. Я надену то, в чем пришёл и буду сидеть на коврике в прихожей, как псина, только не отнимай у меня это чувство! Твои руки, твой голос. Разрешай мне иногда прикасаться к твоему лицу. Я жив только благодаря тебе! И живу теперь только тобой! Сам не знаю, как вчера держался, не повис на тебе ни разу, хотя так хотелось! Ты не представляешь, как сильно! Чудо, что не начал скулить, чтобы ты со мной хоть что-то сделал. А ночью, ночью я проснулся от того, что ты рядом. Мне было до безумия хорошо. Прости, что не откликался. Я трус. Слабак. Но я весь твой! Твоя блядь. Ты прав был тогда! Я так хочу, чтобы это не заканчивалось! Чтобы ты не исчезал! Этот шёпот в ухо, почти прикасаясь губами к чувствительному завитку, так горячо, что волоски на коже встают дыбом, в горле встаёт ком, а под спортивками тоже всё встаёт, хотя сейчас, охереть, как не вовремя. Сейчас ему нужно быть осторожным и бережным. Успокаивать, а не стучаться членом в копчик температурного пацана. Он же не животное! Самовзбучка работает. Ставр очухивается. Приходит в движение. Встает с коленей, утаскивая повисшего на шее пацана. В руках он ощущается уже привычно. Длинноногий и худой, острым плечом — в грудь. Ангельским ликом — в шею. Жмётся, тяжело и обжигающе дышит распахнутым ртом прямо в кожу. По спине течет кислая вода с повязок на ажурно-прозрачных запястьях. Гладкий лоб все так же прожигает кожу. Слепой дышит в него, как в распахнутое окно. Глубоко и жадно. Это гораздо интимнее поцелуя. Кажется, воробушек пытается выманить Ставрову душу по руслу бешено стучащей учащенным пульсом артерии, заклинает её, как шаман красноглазую форель, подзывает к нужной протоке, ждёт и манит. Глупый птенец, не понимает, давно уже выцепил своей журавлиной, небесной магией и душу, и сердце, и сбоящий местами разум кузнеца, который сейчас идёт к кровати, как к алтарю, несёт пойманного на мосту беглого херувима, по ошибке попавшего вместо своих возвышенных эмпирий на грешную землю, в грязь и мерзость. Они крылатого, естественно, не испачкали, с сизых перьев стекли дождевой водой, но от этого не легче. Не спокойнее. Елеазара Ставр кутает в одеяло. Тянет его и сворачивает мягкими складками вокруг не желающего отпускать его шею парня. Гладит поверх защитного кожуха. Молчаливо позволяет липнуть к груди и осторожно ощупывать любопытными пальцами плечи и спину, изучать на ощупь рельефное тело сквозь майку, а потом и под ней, когда пригревшийся птенец осмелел, сунул свои длиннопалые лапки под вырез линялой футболки. Это вызывает дёрганую улыбку. Желание погладить воробушка по голове. Но руки заняты. Они уже гладят и баюкают одеяльный кокон, пытаясь отогреть в нём Елеазара после исповеди. — Зар, — наконец-то зовёт слепого кузнец, растолкав в голове мысли по вновь выстроенным на скорую руку ячейкам. Картина там после катаклизма сильно изменилась. Всё привычно-знакомое рухнуло, новое выросло, свернулось вокруг слепого журавлика спиралями лабиринта, как сам Зар сейчас свернулся вокруг Ставра в реальности, обвил собой, уложив дымчато-серебряную голову на плечо — То, что я ночью сказал, это не про тебя. Ну какая из тебя блядь… Тяжёлый вздох не передаёт ни сожаления, ни растерянности, живущих внутри Ставровой головы. Поцелуй в липко-потный, соленый висок пацана — уже более красноречив и вполне тянет на неловкое извинение. — Давай договоримся сразу, если мы живём вместе, то никто не сидит на коврике, не ходит в рванье и уж точно не приравнивается к домашнему животному. Хорошо? Казалось бы, всё правильно сказал, чётко сформулировал. Но… — Если… — враз осипшим, севшим, глухим, как вскрытая могила, голосом повторил за ним Зар, и Ставр мысленно взвыл. Мысленно, потому что внешне он себе не позволил даже бровью дернуть, быстро делает поправку на ветер, то есть на состояние своего найдёныша, которого таким простым вещам как самоуважение, чувство собственного достоинства и доверия близким не научили. Зато научили сосать мужские половые хуи! По книжкам… Последняя мысль быстро отрезвляет. Отвешивает такой нужный ментальный подзатыльник контуженному всем, что навалилось, мужчине. — Определённо! — максимально уверено и быстро исправляется Ставр. — Мы совершенно точно живём вместе. И ты мне нужен, Зар, безумно нужен, поэтому, пожалуйста, выкинь из головы тот бред, что тут нагородил Матвей! Он с башкой совсем не дружит и не имеет никакого отношения к тому, что между нами происходит. Никто никуда не исчезнет, никто не сидит на коврике, ты — не блядь, я — не папик, не твой хозяин, и со всеми трудностями мы разберемся вдвоём. Хорошо? Но для начала, разобраться нужно с твоей температурой. Говорить спокойно и уверенно. Баюкать одеяльный кокон. Дышать запахом его волос и нагретого телом уксуса. Все это — сквозь тошнотворную пленку придушенного в зародыше бешенства. До ублюдков, превративших жизнь слепого в ад, добраться хочется вот прямо сейчас, но для праведного гнева не время и не место. Творить хуйню, не подумав — это к рыжему. Поэтому Ставр продолжает сидеть на краю дивана, шептать в макушку воробушка теперь такие очевидные вещи. — Ночью я думал, ты спишь. И все, что говорил, говорил просто в пустоту. Не тебе. Понимаешь? Мне тоже было охереть как хорошо. И тоже страшно, — было Ставру тогда скорее стыдно, чем страшно, но ляпнуть подобное Елеазару — прямой путь к убеждению пацана, что его и близости с ним стыдятся. А объяснять слепышу, мол дело не в нем, а в личных Ставровых заёбах, очень долго, муторно и точно не ко времени. Так что кузнец формулировал свои корявые извинения максимально понятно и обтекаемо. — Просто… я не думал, что так бывает. И не … хм… не хотел сделать что-то, что тебе не понравится или навредит. Утром собирался все объяснить, извиниться, пообещать, что спать буду в своей кровати. И больше тебя не трону. Но у нас вон как всё весело завертелось, да? На последних фразах, где про «не трону» и в «в своей кровати», в Ставрову шею вцепились так, что невольно выбило из груди удивленный выдох. Он сам тоже так когда-то, мелким, цеплялся за родителей, когда пытались отправить в бессмысленный и непонятный детский лагерь, за брата, когда тот уезжал на учёбу. В этих нервных, с привкусом паники объятиях так прозрачно читалось одно единственное: «НЕ ОТПУЩУ!». — Ну-ну… — наглаживая худую спину через одеяло, басит в пушистую макушку Ставр. — Мы ж уже выяснили, что никто там не спал и никто не был против. Так? — дождавшись кивка, который боднул его в смуглую, прогретую дыханием и жарким лбом шею, кузнец продолжил, немного пришибленно улыбаясь сам своим мыслям. — Ну вот… Так что отставить панику, птенчик! Давай лучше на будущее договоримся подобные штуки обсуждать и проговаривать? Когда кажется, что что-то идет не так и не туда. Когда чего-то хочется или, наоборот, не хочется. Мы же взрослые парни, правда? Мы друг другу доверяем. Я вот тебе доверяю больше, чем Господу богу, веришь? Глупое сравнение от атеиста, адресованное пацану, жизнь которого очень долго портила тётка-сектантка, но лучшего в Ставрову голову сейчас не приходит, а слепого услышанное определенно убеждает в нужных вещах. Пацан опять кивает. Хотя, может, просто трется лицом о шею мужчины, так и не разобрать сходу. Елеазар шепчет: — Верю… я тебе тоже, — и, кажется, улыбается. Потом добавляет, совсем уже неуверенным голосом. — А это ничего, что я не… девушка? В смысле, что я парень. Ты… уже, когда-то? Ну… с парнем? За все нужно платить! За в голос обещанное абсолютное доверие — в первую очередь. Ставр это понимает, принимает, вылавливает между сбивчивым шёпотом, ответить на который хоть чем-то кроме искренности — похерить все так кропотливо выстроенные мостики и перемычки между ним и пуганым-битым-измученным жизнью пацаном. — Да, — сказать это впервые в голос странно. Ставр сглатывает ртутную горечь, прилипшую к языку, слепо трется колючей щекой о макушку притихшего Елеазара, добавляя сразу же, пока мнительный журавлик не успел подумать что-то не то. — Я был с парнем. Всего один раз и очень давно. И нет, это ничего, что ты — не девушка. Ты — это ты. И ты — самое прекрасное, что я видел в своей не самой коротенькой жизни! Говорить правду легко. Даже если она жжёт корень языка неприятными откровениями и скребётся в затылок воспоминанием, которое не стоит эксгумировать даже сейчас. Особенно сейчас. — А теперь ты будешь лежать в кровати, кушать таблетки, пока я сварю бульон. Договорились? — перевести тему жизненно необходимо. Ставр спешит ухватиться за благовидный предлог. Укладывает притихшего слепыша на подушки, наконец-то смотрит в фарфоровой лик. — Сильно горло болит? Обычные вопросы, совсем простая забота. Что может быть естественнее? — Нет, — шепчет слепой, и при этом не поймешь ведь, к чему это «нет» прилепить. Руки на шее кузнеца пацан так и не размыкает, держит крепко, не дает выпрямиться и уйти. Ставр зависает над ним, смотрит удивленно в лунные затмения зрачков, цепляется взглядом за блики на выточенных из слюды скулах и дымчато-светлые протуберанцы рассыпанных по подушке волос. — Поцелуй меня? Пожалуйста… Воробушек быстро учится. Он правила, установленные Ставром, принимает сходу. И мастерски обращает против слишком правильного, слишком много думающего кузнеца. Хотел, чтобы озвучивали желания? Вот тебе, дубина! Хватай теперь пастью враз загустевший воздух, балансируй над температурным херувимчиком, внутри которого вдруг проснулось что-то нихера не ангельское и ни разу не святое. Это что-то вскипает на обветренных губах перламутровой пленкой яда, обещает слишком многое, манит тем запретным плодом, за который потом все круги ада, инквизиция, костры и бесконечное покаяние покажутся малой платой. Ставр пытается выдохнуть. Ставр пытается думать и делать всё правильно! Пытается — тут ключевое слово. Потому что, спустя одну долю мгновения, думать становится нечем. Губы Зара — смятая бумага, натянутая пленка, шероховатая кожица под которой живая мякоть, жар, никем не растраченная нежность, норовящая извернуться змеей, укусить себя за хвост и переродится во что-то огнеопасное, голодное и жадное, как сероводородный взрыв. После такого не останется даже пепелища, только выжженная до состояния чёрного стекла земля. Всё это бьётся под хрупкой корочкой, едва держится на самой кромке разума. Елеазар тянется, раскрывается, распахивает горячий-горячий рот. Целовать его — как вариться заживо. Плоть и кожа привычных запретов отваливается кусками, обнажают стальной скелет, бьющуюся между ребер живую красную лаву истинного, глубоко похороненного, воскрешённого, как все солярные божества старых мифических культов. Зар цепляется за всклокоченные, черные кудри, сжимает их в кулаках, тянет упрямую голову кузнеца вниз. А по ощущениям — тянет из него жилы и душу сквозь распахнутую пасть, чтобы потом её, горемычную, катать между их языками, вылизывать и пестовать, как внезапно найденную драгоценность. Ставра ведет. Ставру нужно. Ставру становится кристально ясно — что вот прямо сейчас он начнет наглядно доказывать, насколько ему плевать, что в его постели лежит совсем не девчонка, а худой, прозрачно-стеклянный, идеально-прекрасный парень. И все бы хорошо да здорово, если бы этот начинающий провокатор не горел. Горел не столько в пылу страсти, сколько в липко-потной купели подхваченной на приморской прогулке простуды. А ебать больного пацана, которому устроили утро охуительных открытий и разговоров, Ставр всё ещё не готов. Точнее, ещё как готов, но концептуально не согласен. У мальца и так жизнь была — пиздец во все поля, чтобы его первый, точно окутанный тайными чаяниями и мечтами раз, случился в температурном бреду, с привкусом уксуса и болящего напропалую горла, от того, что один великовозрастный мудак не умеет держать свой причиндал в штанах, а себя в узде. — Зар? — не без труда оборвав поцелуй, выдернув из цепких журавлиных лапок гудящую колоколом башку, расплатившись за побег парой выдранных из косматой гривы волосков Ставр обхватывает ладонями лицо парня. На его светлой коже румянец — как пятна крови на тонком сатине, расползается болезненно-ярко и обличающее, превращает луны затянутых бельмами глаз в чистое молоко, искусанные, блестящие после поцелуя губы — в два маковых лепестка. Смотреть на него такого, как самому себе выкручивать яйца, при этом получая болезненное и запретное, контуженное удовольствие. — Зар… таблетки. Сейчас мы меряем тебе температуру. Потом ты ешь горсть нужной лечебной химии. Запиваешь горячим чаем, бульоном и микстурами. Глядя на то, как капризно кривятся губы слепого, а бесцветные брови жалостливо приподнимаются на таком же бесцветном лбе, Ставр глухо, смутно начиная понимать, как глубоко и всерьез попал, смеется этой умильной мордашке в своих ладонях. — Лечим тебя. А все остальное потом. Хорошо? Обещать что-то подобное за послушание во время лечения Ставру ещё не приходилось. Ему, в принципе, слишком многое сейчас впервые, и это восхищает в той же степени, в которой повергает в подшкурный ужас. — Обещаешь? — спрашивает Зар, притираясь гладкой щекой к ладони кузнеца. — Обещаю! Говорить ему правду легко. Говорить ему правду — как дышать полной грудью. А вот оставлять болящего в его одеяльном укрытии, ткнув под мышку градусник, уже не так хорошо и приятно. Потому что перед Ставром встает сложный моральный выбор: идти на кухню варить обещанный бульон, или в ванную — дрочить. Потому что в паху все болезненно ноет и требует.