Слепой

За распахнутой дверью стояло оно. Рыжее, взъерошенное, с глазами такими зелёными, что можно на полставки подрабатывать зовущими огоньками на болотах, заводить незадачливых путников в топи. Оно прижимало к груди распухший от даров Эскулаповых, противно шуршащий пакет. Смотрело почти перепугано. Звенело под аккомпанемент пакета серебряными змейками-цепочками-фенечками. Побрякушки Матвей любил так, словно в прошлой жизни был сорокой или гаремной танцовщицей у какого-то падишаха. Увешался ими как дурак ленточками. Ставр с интересом бы посмотрел, как это пирсингованное чудовище проходит металлоискатель в аэропорту. И поржал. Потому что если на ушах у рыжего болталось колечек-цепочек-бусинок, как клещей на блудливой псине, то уж где поинтереснее да пониже точно что-то тоже было. Сейчас Матвейка являл собой животрепещущую картину: «Друг в тревоге». Тревожился рыжий очень ярко, жевал обветрено-малиновые губы, тоже, естественно, яркие, топтался на пороге и поглядывал на Ставра оценивающе. Из-под упавших на лоб рыжих, аж красных, прядей, пялился на кузнеца, как патологоанатом на решившего погулять пациента. Чего-то ждал. Непривычно молчал. Потом начал принюхиваться. От такого поворота Ставр прифигел окончательно, играть в гляделки с рисовальных дел мастером перестал, и просто отнял у закатанного в чёрную кожу придурка принесённый пакет. — Спасибо! Выручил. Сколько я тебе должен? С рыжим они дружили, но поскольку дружба эта происходила сугубо на фоне работы, платить за все, что делает Матвей, Ставр привык давно и проблем с этим у них не было. Кузнец честно отстегивал рыжему за эскизы, когда вперёд, когда уже после оплаты заказа. Зависело от того, насколько сильно байкернутому придурку нужны были деньги. А они ему нужны были постоянно, несмотря на то, что рыжий где-то ещё впахивал. Двухколёсное чудовище сжирало прорву бабла, да и себе отказывать в радостях жизни Матвейка не привык. У него одна косуха стоила тысяч пять, и совсем не деревянных. После логичного вопроса Ставра: а с фига ли столько, пришлось выслушать обстоятельную лекцию о необходимости защиты позвоночника, какие-то охереть-прогрессивные сплавы пластин и хитрости пошивки истинно-православного обмундирования для мотоциклистов. Ставр с таким вдохновением мог рассказывать только про ковку дамаска и разницу температур при закаливании. То есть два помешанных каждый на своём, они просто не могли не сойтись и не сдружиться. Поэтому, когда рыжий неожиданно окрысился, Ставр был искренне удивлен. — В жопу свои деньги засунь! Что у тебя? Предложение засунуть себе что-то в анус кузнеца возмутило, обескуражило и неожиданным образом вынудило краснеть, потому что у самого под просторной мешковатой футболкой, очень удачно достаточно длинной чтобы постыдный факт скрыть, всё ещё до конца не опал, после того как Зар целовал мозоли на ладони. Поэтому предложение утешить себя анально рулончиком туго свернутых купюр мужчина пропускает мимо горящих ушей, тоже очень удачно скрытых темными, буро-каштановыми кудрями. Кивает вглубь квартиры, где остался укутанный в одеяло Зар. — Да вот, пацан с температурой слёг. Нужно быстро на ноги поставить, — и, заглянув в пакет, пестреющий внутри коробочками, блистерами и флаконами, деловито спросил: — Там чек есть? Вместо ответа Матвей просочился в прихожую. Окинул своими кошачьими гляделками Ставра с ног до головы, задержался на шее, недобро прищурившись. — Пацан значит? Что за пацан? Познакомишь? И со свойственной ему тактичностью бульдозера попёр вглубь квартиры, гупая по паркету тяжелыми мартинсами, в какие-то наглухо припизднутые алые розочки с черепами промеж вышитых на чёрной коже колючих лоз. Подошвы в Матвеевых говнодавах весили по пуду, если верить этому злому буханью. Инспектирующий пакет Ставр лишь проводил удивлённым взглядом рыжего. Видать, сильно распереживался. Теперь вот стоял у дивана, пялился на притихшего в гнезде из одеял воробушка, скрестив руки на проклёпанной поверх черной кожанки груди. Что-то нехорошее царапнуло по загривку. Ставр, который рыжему в принципе доверял, потащился в комнату с пакетом в охапке. Уселся на край дивана, отгораживая слепого от зрячего. Очень зло зрячего! На Елеазара Матвей пялился так, словно тот не в температурном жару тут лежал, а в луже крови, и доедал Ставрову селезенку, не желая делиться вкусняшкой с оголодавшим художником. — Матвей, это Зар. Зар, тут Матвей пришёл. Мы с ним вместе работаем. Он рисует эскизы для ковки. А сейчас привёз лекарства из аптеки. Сейчас тебя будем быстренько лечить. То, что знакомство рыжего со слепым свелось к пояснению Зару, кто тут околачивается в квартире, от внимания Матвея не ускользнуло. Он стоял, сощурив глаза до пары хищных, оперённых кроваво-алыми ресницами прорезей, буравил изучающим взглядом бледную немочь в Ставровой кровати. Немочь была совсем серой, смотрела куда-то мимо, в стену или окно. Не разобрать. Да и смотреть заморышу было нечем особо. Вместо зрачков — мутные бельма, словно кто-то харкнул белесой слизью в чахоточную рожу, и бледная погань не сочла нужным утереться. Матвей стоял, глубоко и тяжело дыша. В заставленной антиквариатом квартире пахло дымом, кофе и сексом. Да так остро, словно кто-то ебался вот прямо за секунду до того, как впустить сюда охуевшего по самое темечко Матвеюшку! И Матвеюшка стоял, смотрел, как его драгоценный друг потрошит пакет, деловито отсортировывая притащенный лечебный скарб, не потрудившись оттереть с шеи засохшую кончу, или Зара своего ублюдского одеть и причесать! Пацан выглядел так, словно его всю ночь драли, а на утро удивились подскочившей от немилосердной жарки температуре! Все было так красноречиво и очевидно, что Матвей минут пять не мог найти в себе нужных слов и сил эти слова выродить. Стоял — переваривал. Осознавал. Обтекал, понимая, что эти два года, выплясывая пляски с бубнами вокруг кузнеца, который весь такой натуральный-натурал, ни капли в рот-ни сантиметра в жопу, был идиотом! Последним кретином! Дураком, который не мог набраться храбрости и переступить собственноручно нарисованные границы! — Спасибо? — проблеял этот блеклый заморыш, и Матвея окончательно перемкнуло. Эта моль благодарит его?! Мелкая, совсем еще зеленая проблядь, залезшая в кровать к ЕГО Ставру, имеет наглость что-то вякать, изображать невинную простоту и ангельское смирение?! — Да не за что. Это я не тебе вёз, — и повернув голову к Ставру, со злой, острой как резец по металлу улыбкой добавил. — Ну как? Хорошо сосёт этот уродец? Вижу, на лекарства от порванной жопы уже насосал. А на лечение катаракты своей тошнотворной ещё нет? Блядь, Ставр, знал бы, что у тебя стоит на убогих, прикинулся бы больным в первую же неделю знакомства! А я-то, идиот, и так, и эдак! Стелился перед тобой два года, таскал бухло и жратву, на откровенные разговоры выводил, по первому щелчку нёсся куда скажешь! Но нет, у меня ж все конечности на месте и в глазах не комки прокисшей кончи, мне только дружеское похлопывание по спине и самая дружеская в мире дружба! Охуенно, мужик! Просто заебца. От души спасибо, блядь! Зар в своем одеяльном коконе дёрнулся, Ставр, который сидел у его ног с горой лекарств на коленях и ошарашенно на взбеленившегося художника пялился, рывком встал. — Завали, пожалуйста, хлебало! — прогрохотал кузнец. В домашнем, с потемневшими в грозовую синь глазами, со сжатыми кулаками-кувалдами он выглядел — просто обкончаться можно! Матвей зло выщерился, оголяя неестественно белые зубы. Свои-родные ему давно уже выбили. Импланты тоже по рингу периодически приходилось собирать, но рыжего это не колыхало. Он жрал глазами свою запретную страсть, свою недосягаемую, задавленную как сифилис, заразную как Эбола, непозволительно вросшую в ребра любовь. Любовь выглядела так, словно сейчас его отпиздит. И Матвей был совсем не против. Всегда хотелось узнать, кто из них кого уложит. И кто будет сверху. Натасканный на кровь внутри ринга-октагона, Матвей небезосновательно надеялся, что у него шансов на победу больше. И сучка Ставрова будет визжать как резаная, пока он своего дорогого-дорогого друга хорошенько отутюжит по паркету! Картинка, яркая-яркая. Аж скулы сводит, и во рту стоит знакомый металлический привкус. — А то что? Скажешь, ты этого дохляка не ебал?! Да у тебя на шее сперма так и не смыта! Интересно, чья? Твоя? Его? Уродец в кровати едва не под одеяло заполз, подтянул край к подбородку и весь трясся — смотреть противно! Матвей в упор не понимал, чем мог такой зацепить. На него не то, что стоять не могло, на него даже смотреть противно! Тощий весь, аж светится, под глазами черные круги, глаза — мутная серая папула. Отвратительно! Ставр, который с секунду стоял, скрежеща зубами, и глядя на Матвея зверем, вдруг выдыхает, словно перекачанной шине ножом вспороли бок. Разжимает кулаки, на которые у Матвея уже были планы. Кивает косматой головой сам себе, и тянется пальцами к шее, слева от кадыка, где белёсо шелушится то самое, стыдное и обличающее пятно. Но Ставру с какого-то хуя больше не стыдно. Он мечтательно скалится, гладит эту мерзость, словно она ему дороже собственной смуглой шкуры, смотрит на Матвея как на идиота. — Общая. А теперь съеби из моего дома, и не показывайся на глаза, пока не поумнеешь. И пока не будешь готов просить у Зара прощение за ту хуйню, которую тут нагородил. Был бы на твоем месте кто-то другой, уже б давно рожей паркет полировал. Но ты у нас натура импульсивная, мозгами и инстинктом самосохранения обделённая, поэтому прощаю подобную хуйню в первый и последний. Но ещё раз что-то в его сторону спиздишь, и пиздеть будет уже нечем. И эти угрозы звучат так буднично, так скупо, что Матвея выносит от понимания — на него Ставру настолько похуй, что даже злиться не соизволит. Смотрит издевательски сухо. Стоит между ним и этой бледной поганкой, трусливо прячущейся в одеялах. Всё очевидно. Дело не в том, что у Ставра не стоит на мужиков в принципе. Дело в том, что у него не стоит конкретно на Матвея. На его заёбы, ненужную преданность, собачью тактильность, которая вынуждает потом сутками вспоминать те дружеские похлопывания по спине и редкие мужицкие, медвежьи объятия, которые перепадали в полгода раз. Дело не в слепом дегроиде. Дело в нём самом. — Так, да? — разом сдувшись, переспрашивает Матвей, смотрит потухшей зеленью на пацана в одеялах, потом на его монолитного защитничка, ядовито скалится в лицо бывшего друга. — Да что ты в нём нашёл? Он же страшный, как привидение! Бесцветный. Дохляк чисто. Неужели настолько круто сосёт? Так я точно лучше! Во всём лучше! Ты бы попробовал хоть разок для сравнения. Он ведь только на бабки твои повёлся! Нашёл, блядь, папика. А ты и рад стелиться! На задних лапках перед этой умирающей молью бегаешь. Что, давно не ебался? Так вставило? Ну тут сам виноват, я едва на твой хуй сам не запрыгивал, а ты как кусок слепого дебила, корчил из себя мистера гетеросексуальность, страдал по своей конченой суке. Я вот думаю, а сука ли там тебя кинула или какой-то такой же тщедушный сучонок, как вот этот? Он же бабки с тебя вытянет и тоже пошлёт! Как та, твоя… или тот? Я уже запутался в твоих шлюхах, Ставр. Ты их хоть нумеруй. Ожидаемо, Матвей допизделся. С садомазохистской нежностью выскалился, когда Ставр взбеленился, подскочил, ухватил за грудки. Хватать было удобно, Матвей как чувствовал, загодя распустил зиппер на косухе, отвернув проклёпанные воротники. За них кузнец и вцепился. Рванул. Хотел толкнуть в сторону прихожей. Но Матвей — не серый задохлик! Он немногим ниже самого кузнеца, и пусть слегка уже в плечах и полегче раскачанной железяками туши, но каждый грамм в нем — злая, клыкастая сила. Каждая мышца — чтобы пиздить, ломать и терпеть ответные удары. Поэтому руки, вцепившиеся в запястья кузнеца, — как клещи, сомкнулись намертво, оторвать теперь можно, только переломав все пальцы. Матвей скалится и торжествует! Вместо броска через себя или привычного болевого, тянется к перекошенной злобой роже, влипает в грудь, зажимая между их телам руки. Вгрызается в плотно сомкнутый рот. Это не поцелуй, это ёбаный каннибализм! Самоубийство чистой воды. Хочется скулить и плакать. Хочется цепляться за бугрящиеся мышцами плечи, тянуть на себя за нестриженые лохмы. Ставр ошарашен! Он выдыхает весь кислород от изумления! Всего на мгновение теряет контроль, и рыжая погань, вёрткая и злая, тут же тянет лапы кузнеца вниз, а язык — внутрь. Поцелуй почти душит, искусанные придурком губы горят. Ставр мычит и пятится на шаг, пытаясь отлепиться от ёбнувшегося вкрай идиота, но идиот настойчив. А у Ставра как на зло никакого опыта в борьбе с домогательствами! К счастью, всегда можно просто вспомнить, что в тебе центнер веса, и придурка просто от себя оттолкнуть на расстояние вытянутых рук. Матвей хватает ртом кисель вместо воздуха, мутным, как немытое бутылочное стекло, взглядом укурка скользит по лицу кузнеца вниз. Туда, где всё мертво и не шевелится. Где под подолом линялой домашней футболки ни намёка на эрекцию, с которой его встретил неожиданно здоровый друг. — Доволен? — хрипит Ставр. Скручивает и тащит в прихожую, почти волоком, заломив разом опустившиеся руки рыжего за спину. Награждая последними мгновениями близости. Потому что Матвей отчётливо понимает — всё. Теперь окончательно всё! Их дружбе, которая выматывала всю душу, но позволяла обожаемый предмет нахуй не нужных чувств хоть иногда видеть, пришёл окончательный и бесповоротный пиздец. Теперь — только дрочить на тайком сделанные Ставровы фотографии и молчать ему в телефонную трубку, пока кузнец не сменит номер. Отпускают горячие, самые охуенные в мире руки, вытолкнув Матвея за дверь. Бронированное полотно бухает, как крышка гроба. Хоронит все Матвеевы надежды и влажные мечты, всю его преданность, всю его жажду. Остаётся только прогорклое сожаление, злость и ненависть. Неожиданно к себе, а не к погнавшему ссаными тряпками Ставру…