Слепой

Утром опять что-то трезвонило. На этот раз не будильник, Ставр точно помнил, что его вчера отрубал. Но какая-то явно бессмертная сволочь с остервенением кузнецу наяривала. Наяривала и наяривала… Прямо как он сам ночью два слипшихся жаркой, чувствительно-влажной кожицей члена. Свой и пацана, который на нём так и спит, по-лягушачьи облепив руками-ногами, только теперь ещё и носом-лбом влип в шею и дышит так, что косые мышцы прям под смуглой шкурой варятся в собственном соку. Воспоминание бьёт обухом по затылку. Отцовским неподъёмным молотом, которым тот гнул заготовки под бороны. В ответ на постыдные картинки в ушах опять панически-часто барабанит, а в паху всё наливается и тяжелеет, чтобы у Ставра вдруг не закралась трусливая мысль, дескать, он не хотел. Смотри, мол, мужик, как сильно и чего там ты не хотел. Демонстрируем вживую, для не особо понятливых. Можно сказать, тыкаем алым курсором. С уважением, твоя ёбнувшаяся на фоне одиночества физиология и напрочь потёкшая крыша. Обращайся! Ставр застонал и полным ненависти взглядом отследил источник звука. Мобильник орал из прихожей, забытый в кармане куртки ещё хрен знает когда. На телепатические посылы заткнуться и не отсвечивать — не реагировал, кандидат на воспитательное откручивание тупой башки по ту сторону связи — не унимался. НА-Я-РИ-ВАЛ! Ставр глухо засмеялся, окончательно смирившись с происходящим. Под вопли телефона отлепил голову от подушки и попытался отлепить от себя Елеазара. Тот неохотно отклеивался присохшей за ночь плоской грудью от богатырской подстилки, мельтешил не глядя худыми руками, умильно пытался обратно на кузнеца взобраться, когда тот скатил пацана на простыни рядышком, и нависнув брылой фигурно-вытесанного базальта над серебристо-белой ящеркой, попытался своего незадачливого найдёныша всё-таки разбудить. Раз уж его не привёл в чувство вопль рингтона, который, о чудо! на третьем круге заглох. — Зар? Ты спишь? Давай очухивайся. Нам нужно в душ и пожрать чего-то. То, что слепому придётся объяснять очень многое, при свете дня уже не казалось таким ужасным. Ставр всё ещё не знал, что с этим всем делать, как перестраивать свои взгляды на жизнь, но сейчас были вещи гораздо-гораздо важнее. Зар не просыпался. Слепой лежал, странно запрокинув голову и тяжело, с присвистом дышал сквозь иссохшие, сероватые губы. Внутри Ставровой грудины что-то дёрнуло, словно невидимая безжалостно-ледяная лапа намотала на кулак внутренности и рванула что было сил. — Зар? Ставр позвал уже громче, садясь рывком. Елеазар на оклик не реагировал, а мутно-ртутные блюдца своих глаз открыл только когда распсиховавшийся кузнец его тряхнул. — Сштсссс…. — просипел-проскрежетал журавлик, едва разлепил иссушенные жаром уста. Только теперь Ставр наконец-то понял — мальчишка горит, он весь плавится и полыхает. Тонкий сатин кожи на ощупь как раскалённые угольки. Так и норовит прожечь насквозь. —Зар? Зарушка… горе ты водоплавающее. Всё же вчерашнее море вылезло боком, да? Сильно паршиво? Слепой силился что-то из себя выдавить, булькал и хрипел, рождая горлом такие звуки, что их даже слышать было больно, не то, что выговаривать. —Тише-тише. Не говори. Вижу, что паскудно, — кузнец зажал слабо шевелящемуся пацану рот, остро чувствуя, как шероховатые губы елозят по внутренней стороне ладони, то ли продолжая пытаться что-то сказать, то ли ещё не пойми зачем. — Лежи. Сейчас принесу попить и градусник, выясним насколько ты у нас горячий парень. Собственной двузначной шутке Ставр вдруг нервно хохотнул. Говорить подобное с обкончанной грудью и стояком в трусах, сидя в постели с голым пацаном, которого ночью чуть не выебал — точно не то, к чему привык кузнец. Но к счастью для его психики, сейчас были дела во сто крат важней. Зар точно хотел пить. А Ставр хотел, чтобы воробушек поскорее выздоровел. А то, что член как дубинка раскачивается туда-сюда, натянув трусы шалашиком, когда мужчина вскочил с кровати и помчался на кухню греть воду, ну так-то не страшно. Как встал, так и ляжет. Эрекция перестала донимать минуты через две, на сотой попытке найти на кухне, а потом и в ванной, термометр. Оказалось, у Ставра дома водится сотня средств от ожогов, мази от ушибов, обезбол, пластыри, даже укол от столбняка в американской герметичной упаковке. Но вот от банального гриппа — ничего кроме лимона и виски. Спаивать Зара Ставр точно не хотел. Потому что спаивать ангелов — плохо для кармы. Кинул в чай дольку лимона, проверив, чтобы температура напитка была не слишком высокой и вернулся к дивану, прихватив с собой телефон. По всему получалось — тому мудиле, который разбудил Ставра, следовало сказать спасибо! Он бы ещё пару часов, как дурак дрых, а Зар рядом тихо сгорал бы в своей болезненной отключке. — Так, теперь давай усадим тебя поудобнее… — мужчина оставил чашку на подлокотнике дивана, принявшись мостить Елеазара на подушках повыше, чтобы тот мог пить без риска вылить содержимое чашки на себя. — Вот держи. Он тёплый, не сильно сладкий. Маленькими глотками, хорошо? Вложив чашку в руки чумного-замученного воробушка, Ставр посмотрел, кто там ему звонил. Оказалось — Матвей. Этого и не прошибёшь, даже при желании. Слишком вертлявый и полезный паршивец. Да и желание откручивать голову настырному звонящему пропало в тот момент, когда Ставр увидел, в каком состоянии его луноглазый журавлик. Наблюдая за тем, как слепой медленно хлебает свой чай, едва уловимо подрагивая, закутанный в одеяло до самой шеи, кузнец набрал своего товарища по кузнечному цеху, ответственного за эскизы и всю художественно-эстетическую часть работы. Ответа ждать пришлось недолго, Матвей трубку поднял после первого же гудка, словно сидел там с телефоном у уха, ожидая, пока ему перезвонят. — Ставр? Ало? Мужик, с тобой там всё норм? Кузница второй день закрыта. Ты в порядке? Спину сорвал? Случилось чего? Динамик на Ставра накинулся, словно тот ему должен минимум почку, максимум душу и полный отчёт о собственных действиях. Впрочем, Матвей всегда был экспрессивным и дохера деятельным. Как раз из тех людей, которые в каждой жопе затычка и каждому делу — пиздец. — Остынь, рыжий. У меня к тебе просьба. Вот прямо позарез нужно! Можешь сгонять в аптеку и купить всё от простуды? Ну, когда высокая температура. И градусник. Только что все шкафчики перетряхнул, оказывается у меня дома этой хуйни и в помине нет. Даже банального парацетамола не нашёл. Что делать, как сбивать жар, хуй его знает. Хоть ванну льдом засыпать, как в универсальном солдате. На этот раз динамик на удивление помолчал. Голос художника-энтузиаста не спешил опять тараторить. Взял паузу ровно на два ошарашенных вдоха, а потом вдруг стал деловитым и собранным. — Подожди со льдом, это крайние меры, и для начала нужно узнать какая там температура. В любом случае при сильно высокой лучше в скорую звонить, а не косплеить какое-то допотопное дерьмо. Слушай сюда! Берёшь уксус, обычный столовый, в пропорции один к одному мешаешь с тёплой водичкой. Мочишь отрезы ткани или бинты и наматываешь их на запястья и лодыжки. На лоб тоже можешь шмякнуть компресс. Короче туда, где сосуды близко к поверхности. Это собьёт температуру. Мне так мама в детстве делала. А я через десять минут буду у тебя с таблетосами, градусником и там посмотрим, что дальше делать. Усёк? И никакого, блядь, льда! Насмотрятся какой-то хуйни, а потом зарабатывают воспаление лёгких, на дому недорого, без регистрации и смс… Матвей ещё что-то бухтел в трубку, преимущественно состоящее из матов и весёлых эпитетов в адрес незавидных умственных способностей одного столичного медведя, которому матушка дала здоровую тушу, шкафообразные плечи и кулачищи-кувалды, но не дала мозгов. Лирические излияния по поводу своей недальновидности в исполнении Матвейки Ставр слушать не стал. Отрубил беспокойного товарища, полностью успокоившись его обещанием притащить сюда через десять минут нужный пакет препаратов. И этот ведь притащит. Вероятнее всего пол-аптеки, возможно с аптекарем до кучи в качестве бонуса. И именно через десять минут. Такой уж человек, этот рыжий. Матвея в детстве мама не только лечила уксусом, но и роняла часто. По всему пацан привык к адреналину, потерял где-то чувство самосохранения, стыда и связь с действительностью. Творческий на всю голову парень лет с пятнадцати гонял. Вначале на хромом и собственноручно собранном из разной рухляди отечественном двухколёсном пиздеце. Потом на всё более мажористых и быстрых красавцах, когда начал сам зарабатывать и почти все дивиденды вбухивать в свою нездоровую страсть к скорости. Сейчас у Матвея был алый как кровь Ducati. За два года совместной работы Ставр научился распознавать его с пары аккордов драконьего рыка. Так что скоро Зар получит свои таблетки. А пока следовало заняться уксусно-компрессным костылём. Ставр посмотрел на присосавшегося к чашке пацана, тяжело вздохнул. Из-под одеяла торчала только русо-серебристая голова, с лилово-больными, мглистыми тенями под слепыми зеркальцами глаз и потерянным выражением на умильно-заспанной мордашке. Но он-то знал, что там под тёплым коконом на слепыше совершенно ничего нет. Кроме корочки засохшего семени на животе и плоской груди. Эта мысль будоражила и стыдила. Кончать на слепых, доверчиво-тактильных пацанов Ставр не привык, и сейчас от клыкасто-свирепой совести его спасала только необходимость вотпрямщасуже заботиться о простывшем херувиме. А ещё на то, чтобы одеться и перестать напоминать застуканных на горячем любовников, у них ровно десять минут. С собой проблему кузнец решил быстро. Нашёл сброшенные вчера возле кровати шмотки, утрамбовал себя в них и пошёл бодяжить уксус и резать на полоски полотенце. Весь из себя хмуро-взъерошенный, муторно-довольный, косматый и пропахший спермой, смыть которую со своей груди перед тем, как одеться, попросту не успевал. К кровати он вернулся со всем этим добром и снятыми вчера с найдёныша домашними шмотками. Сгрузил ворох из спортивок и белья на край дивана, взобрался на ложе с ногами, потянул край одеяла. Сердце как дурное грохотало о рёбра. Казалось, Елеазар вот-вот взвоет, воспротивится, бросит в обнаглевшего в край кузнеца чашкой, которую всё ещё тискал в своих птичьих лапках, пряча за ней пол-лица. Но прогретая их телами ткань сползла беспрепятственно, обнажая угловатое тело пацана, всё молочно-белое, гладкое, в перламутрово-шелушащихся подпалинах неоспоримых улик их ночных шалостей. Видеть Зара ТАКИМ — то ещё испытание для накренившейся нахрен Ставровой психики. Башню безбожно рвёт. В горле встаёт вязко-липкий ком, и пальцы, которыми он выжимает тряпку в уксусно-смердящей миске, неожиданно нервно подрагивают. Этим кислым раствором кузнец осторожно протирает найдёныша, пока тот лежит неподвижнее статуи, антикварной куколкой с аккуратно вылепленным и проработанным до малейших деталей, точёным телом. Зар — худой - какой-то недокормленный, при свете дня сверкает рёбрами-ключицами, остро-фарфоровыми тазовыми косточками. В паху у него всё тоже серебристо, бледно-бело-розово, и совсем не так невинно, как ожидал увидеть Ставр. Выглаживая сырой уксусной тряпкой грудь и живот пацана, не замечая даже, что по соскам, этим маленьким розовым пятнышкам на безукоризненно-молочном теле, проводит уже раз пятый, Ставр загипнотизированно смотрит на то, как ТАМ у Зара всё наливается и встаёт. Медленно и почти торжественно. Точно не само по себе и не от утренней юношески-естественной физиологии. Потому что до того, как он начал Зара натирать этим проклятым уксусом, подобной прыти слепой не демонстрировал. Тут бы задуматься и сделать выводы. Или хотя бы спросить пару нужных вопросов. Но, во-первых, у них на носу пришествие Матвея. Во-вторых, здоровье Зара сейчас Ставра интересует куда больше неожиданных реакций слепого на себя-идиота. И своих реакций на него, на чужой, вопиюще-великолепный стояк, на покорную, подкупающую тихость пацана, принимающего все, что с ним делают молча и беспрекословно. Реакции, которая красноречивее некуда, опять дыбилась под тканью штанов-трусов и опостылевшим грузом ответственности, ничтоже сумняшеся игнорируя гласы совести, разума и похеренной ещё ночью адекватности, Ставр предпочёл не замечать. Хорошо, что у него заняты руки. Плохо, что глаза ни закрыть, ни оторвать от заветного места так и не получается. Всё время, пока руки споро мотают на запястья и лодыжки Елеазара узкие полосы сырой махровой ткани, Ставр своим найдёнышем неприкрыто любуется, выглаживает тяжёлым взглядом, как наждаком. Когда наматывает на хрупкие, сахарно-сливочные лодыжки браслеты из сероватой махры — особенно остро становится. Остро и жарко, как было ночью. Потому что вид открывается такой… во рту пересыхает, кажется, нёбо растрескивается до самого свода черепа и вскипевший, разжиженный мозг сквозь эти трещины сочится прямо на язык. Языком хочется прижаться к тому, что открылось жадному взгляду. Что горит, розово светится и призывно манит запретным плодом. При свете дня уже не выходит все списать на постыдное наваждение в полудрёме. Ставр понимает. Ставр чувствует. Ставр еле сдерживается, чтобы опять не вывалить из трусов свою тяжелую эрекцию и не начать тереться воспалено-чувствительной головкой о лунно-белые ступни, которые все еще держит в ладонях, бездумно по ним водит подушечками пальцев, любуясь лежащим в постели, голым, как после рождения, прекрасным, как украденная святыня, слепым журавликом. Все-таки кузнец ещё не совсем спятил. Он мотает головой. Тянет с кучи шмотья Зарово бельё. Просовывает в нужные отверстия мосластые, ровные да худые ноги. Скрепя сердце тянет по этим ходулям боксеры вверх. И, нет-нет, совсем не выглаживает горящими от прикосновений лапищами ноги Зара от самых щиколоток до талии. По точеным икрам и остро-округлым коленкам, по дрожащим от прикосновений бедрам. Пока пальцы не проходят в опасной близости от ТОГО САМОГО места, задевают самый краешек треугольника из шёлковых завитков, прячут под тканью упрямо торчащий член слепого. Он-то не особо прячется. Выглядывает из-под резинки крупной розовой жемчужиной головки, напрашивается на внимание, которым его обошли. Что-то цокает. Звонко и оглушительно громко. Вздёрнув забитую шумом голову, кузнец смотрит в лицо Елеазара, который так и покоится на подоткнутых под узкую спину подушках, вцепившись руками в чашку. Зажмурился и сопит, вцепившись зубами в её край. От страха? От желания? Ставр правда решил довести всё вот до этого? Домогаться слепого пацана в температурном бреду? Ну что за пиздец?! Потянув за край одеяла, кузнец бережно кутает в него восково-хрупкое тело, насильно втискивает себя в тесные рамки адекватности, тянется лапой к неподвижному лицу Елеазара, отбирает у слабых пальчиков давно пустую чашку. Вместо этого мостит мозолистую пятерню на серебряную шелковыми прядками макушку. — Зар? Ты как? Вопрос — дурнее не придумаешь, но думать Ставру, у которого весь мозг утёк в набухший от притока крови член, не сильно-то есть чем. Так, имитирует высшую мыслительную деятельность по возможности. — Н-норм? — растеряно спрашивает-шепчет слепой, смаргивая с ртутных глазищ выражение разочарования. — Горло болит. Немного. Ну-да, немного — думает про себя кузнец, скептически оценивая Заровы хрипы, но вслух не возмущается. Вместо этого накрывают лоб пацана ладонью. — Сейчас должно стать немного легче, — и помедлив мгновение, за которое воспалённая совесть всё-таки продавливает все заслоны, добавляет: — Ночью ты спал беспокойно. Что-то снилось? Трус! Стоило напрямую попросить прощения! Сказать, что сделал! Попытаться всё объяснить. Но проблема в том, что пообещать при этом вполне логичное: «такого больше не повторится», Ставр не может. Уже не может. Повторить хочется вот прямо сейчас, и единственное, что останавливает — состояние Зара. — Извини… — шипит-шепчет воробушек, вжимает голову в плечи, прячет зеркальца-блюдца зрачков под бархатно-нежными веками. — Мне часто снятся кошмары. Дома. Тётка просыпалась и дубасила меня головой о спинку кровати, чтобы не орал по ночам. Если просыпался боров, было ещё хуже. Но тут, мне кажется, перестали сниться плохие сны, — чтобы расслышать шорох, который слетал с Елеазаровых губ, приходится наклоняться к нему, ловить каждое слово. А пацан перехватывает прилипшую к его лбу лапу за запястье, тянет ниже, жмётся к ней щекой, жмурится, притираясь атласом кожи к уродливым мозолям. — Этой ночью вот снилось, что у тебя оранжевая кожа. Я когда… когда хорошо запоминаю что-то на ощупь, потом вижу его во сне. Глазами. И это плавящееся под пальцами парафиновое чудо тянет к замершему, с нечитаемым выражением восторга, лицу кузнеца ладошкой. Как тогда, трогает самыми кончиками. Скользит и прорисовывает скулы, виски, лоб. Ощупывает носогубные складки, ноздри и кончик носа. Несмело, помедлив, медленно-торжественно скользит горячими подушечками по губам мужчины, стирая с них выражение восторга, жадную улыбку, завороженное ожидание. Сквозь скрутившую все внутри узлом радость от того, что ночью у Зара стояло всё-таки на него, что во сне малец видел какую-то мандариновую вариацию той туши, что покоилась рядом, не пробивается даже бешенство от остальных подробностей Заровой жизни. Не вспыхивает желание добраться до его «заботливых» родственничков. Спросить, что ещё они делали. Где живут. Их имена и фамилии. Нет. Сейчас у Ставра мозгов — чайная ложечка. Этого объёма как раз хватает, чтобы поймать губами ласкающие пальцы. Поцеловать. Втянуть в рот под растерянный всхлип Елеазара, который через мгновение жмётся губами к его пятерне в ответной ласке, подводя этим жестом черту под всеми несказанными признаниями, не заданными вопросами. Они не спят. Солнечный свет льётся в квартиру сплошным золотым каскадом, сверкает в Заровых волосах, подчёркивает выражение растерянной нежности на тонком, как платиновая амальгама, лице парня. Магию рушит громогласный стук в дверь. Матвей пришёл. Как всегда вовремя.