Слепой

О том, что Елеазар уснул, Ставр узнает далеко не сразу. Он слишком погружён в эту странную магию невесомых объятий, чужого тепла, доверчивой близости, которая совсем не похожа ни на что испытанное ранее. Она пробирается под кожу золотой проволокой, медными крючками, жжётся искорками жидкого металла, сыпящегося из-под пневмопресса собственного осознания — отпустить теперь свою случайную находку будет очень сложно. Когда придется. Если придется… В едва-едва ощутимых касаниях тонких, полупрозрачных рук кроется что-то особенное. Ставр, опустив голову, смотрит на прижавшегося щекой к его груди пацана. Он младше на полжизни, укутан в свою беспросветную тьму, но при этом преисполнен света, как раскалённый электрической дугой неоновый газ. К нему страшно прикасаться и не прикасаться тоже страшно. Поэтому так хорошо, что воробушек сам доверчиво льнёт, почти намертво влипает в грудь, распахнув свою бутафорскую накидку берсерка, сопит в прогретую дыханием и огнём ткань майки где-то над сердцем. А спустя мгновение слепой пытается сползти ниже, что-то неразборчиво бормоча, поворачивает ангельскую мордашку так, что становятся видны плотно сомкнутые веки, и Ставр еле сдерживает смех. Малец уснул. Облапив обеими руками необъятную в принципе грудь. Пригрелся. Пытается теперь поудобнее разместиться в оранжевом свете камина, недовольно сопя и ворочаясь, потому что здоровый мужик — не подушка. Он ни разу не мягкий. Нихера не эргономичный. Он шумно дышит и утробно в кулак смеется на попытки себя приспособить под спальное место. Умилительно. Этим попыткам даже мешать не хотелось. Кузнец так и сидел, дурак-дураком, пока Зар сползал куда-то всё ниже и ниже. Перебирал худыми ногами под шкурой, сворачивался в свой привычный уже клубок. Его оказалось удобно вот такого подхватывать, уже поджавшего коленки к груди, тащить спящего к назначенному постелью дивану. Медведь потерялся где-то на середине пути. Остался лежать бурым сугробом на паркете. Подопечного на диван Ставр сгрузил в одном халате. Мягкая махровая ткань сбилась, открывая узкую полоску безукоризненно-белой кожи. Розовый, бледный сосок-бусину. На слепом — ни родинок, ни веснушек, ни шрамов. Он весь как парное молоко, кажется, стоит провести пальцами и на них останется тонкая маслянистая плёнка. Ставр замирает, вжав колени в пружинистое ложе, смотрит на увечного журавлика, так и не отняв от него руки, не решается скатить оперённую туманом голову на подушку, всё поддерживает под горячий затылок. А Зар опять почти неслышно ворчит, недовольно поджимает обветренные губы, пытается свернуться вокруг Ставровой руки, обхватив ее неожиданно цепко. Подтягивает поближе, пытается уже знакомо влипнуть и вжаться. Так похоже на недокормленного дворового котенка, который трется о любую приласкавшую руку, который ищет защиты у ног, даже если те могут пнуть под тонкие рёбра до хруста. Кузнец убирает лапищу из-под колен своей спящей ноши. Медленно тянет за пояс халата, распуская тот, словно удавку на шее. Отворачивает махровую ткань, обнажая уже знакомое, долговязо-жилистое тело. Все только для того, чтобы Зару было удобно спать, чтобы толстая ткань не мешала под коленями, не скатывалась противным комком. Конечно-конечно. Вышелушить слепого из банной одёжи и не разбудить — задача максимум. Ставр осторожно перекатывает пацана, стягивает с рук рукава, выдёргивает из-под спины опостылевший халат, чтобы отбросить и остаться один-на-один с чужой наготой. Почему-то сейчас ослепительно-острой, кричащей и недозволенной, словно впервые его таким видит, так что становится невыносимо жарко. Чудится — пожар из камина подобрался вплотную к разложенному дивану, обступил со всех сторон и готов их вдвоём заживо сжечь. В уши ударяет пудовым молотом пульс, в висок мысль — Зару, наверное, холодно. Ставр поспешно кутает слепыша в одеяло. За это время ворчащий сомнамбула успевает опять сцапать его руку и утащить себе ладонью под щёку. Наконец-то перестает ворочаться и недовольно сопеть на мешающего спать кузнеца. Ставр на это самоуправство улыбается, смотрит, чувствует, как по ладони растекается тепло и тяжесть мерно дышащей головы. Пытаться отнять у воробушка добычу — бессмысленно. Он только сильнее сжимает пальцы на широком запястье, пытается переползти щекой по руке выше, опять фырчит свирепым ежом и опять начинает поджимать перламутрово-розовые, жемчужно-иссушенные морским бризом губы. — Ладно, ладно… — шепчет над спящим Ставр. — Уговорил. Укладывается рядом, поверх одеяла. Позволяет в себя влипнуть, облапить, сонно притереться ликом святого к прокопчённой, смуглой шее. Обнимает за плечи, только чтобы было самому удобнее лежать. Конечно-конечно. И сердце при этом не пропускает предательски удары, не путает ритм, не грохочет о рёбра горным камнепадом, норовя на каждом следующем стотонном валуне проломить ненужные кости навылет. Ставр долго не спит. Лежит. Слушает ровное дыхание на своей коже. Тиканье напольных часов с ходиками. Треск дров из почти потухшего камина. За окном опять беснуется рождённый в море шторм. Стучит в окна. Мешает спать и машет артритными ветками платанов. Ставр даже однажды встает, чтобы погасить свет, подбросить в камин дров, стащить с себя лишние тряпки и вернуться к спящему слепышу, который за время отсутствия большой и пахнущей безопасностью грелки в своей новой постели, успел доползти в её поисках почти до края, при этом удивительным образом не развернувшись со своего кошачьего, угловатого, беззащитно-трогательного калачика. Елеазара кузнец утаскивает обратно в центр огромного спального плацдарма, укутывает в одеяло, на этот раз вместе с собой. Прижимается и прижимает, безотчётливо-сонно гладит по острым плечам. Под раскаты грома за окнами и под первый сейсмический удар дождевых капель о стёкла, засыпает. Ему хорошо.

֍֍֍

Ему жарко. Жарко и тесно. Дышать тяжело. Дышать нечем. Ощущение чужого тела и движений. Ощущение настолько яркое, что из сна выдергивает сразу же в болезненно-острое возбуждение, которое как кипяток по снятой коже, прокатывает от затылка до пят оглушительной волной. Можно только хватать ртом воздух. А воздуха нет. В глотку льется все тот же кипяток. Заполняет легкие. Вспенивает их, варит живьём изнутри. Перед глазами — мрак. Ничего не видно. Ни фонарей за окнами, ни света из чужих жилищ. Они словно повисли в безжизненном космосе, и убийственное излучение невидимых звезд проходит насквозь, изжаривает до костей, принося с собой не боль, а удовольствие, которое острее и в сто раз хуже боли. Потому что оно нетерпеливое, жадное, жаркое и липкое. Оно требует немедленных действий, иначе край. Прикосновения жалят и жгутся, невесомые. Их полно. Они всюду. Он осознает себя придавленным сверху. И тот, кто на нем, тягуче-медленно трётся. Буря за окном грохочет, гремит, панически воет. Из неё рождается вспышка, на короткий миг выхватывая безмятежный профиль. Точёные черты, сомкнутые веки, на лоб налипли отяжелевшие от пота ртутные пряди. — Зар? — едва различимо, почти немо зовёт Ставр, приподняв отлитую из чугуна голову. Его не слышат. Слепой лежит, прилипнув щекой к бугристому от мышц плечу своей живой подстилки, неестественно белый в неровном свете молнии, короткой вспышкой гонзо-журналиста выхватившей у мрака один — единственный миг. Парень тяжело дышит сквозь приоткрытый рот, от этого дыхания, кажется, Ставрова кожа вот-вот начнёт обугливаться и тлеть. Распластавшись по телу мужчины, Елеазар медленно толкается бёдрами, трётся, весь липкий от пота, легко скользит по широченной груди, елозит напряжённой эрекцией по животу кузнеца, то и дело скатываясь чуть ниже, задевая то, что под ненадёжным прикрытием ткани оставленного из благих побуждений белья, тоже отзывчиво готово, подёргивается от нетерпения. — Блядь… — ошарашено выдыхает Ставр, опять окружённый слепой темнотой, прижатый хилым весом слепого, объятый слепым желанием уплывшего в сонные дали пацана вот прямо так разложить. Возбуждение стирает грань между «можно-нельзя», гасит балансирующее между сном и явью сознание, втягивает в эту грязную игру, в которой Ставр не знает ни ставок, ни правил. Хорошо, что темно. Так легче поверить, что это все не на самом деле. Руки сами находят совершенно обнажённые, ритмично напрягающиеся ягодицы. Обхватывают, на пробу легонько сжимают, помогая совершать очередной скользяще-долгий толчок. О него трутся, пытаясь то ли выебать в пупок, то ли подрочить окаменевшим от напряжения животом. И Ставр не против. Ставр-умница помогает. Подставляется и трётся в ответ. Тискает тощий, мальчишеский зад, то и дело проходясь кончиками пальцев по ложбинке, горяче-шёлково-склизкой. Зар успел вспотеть как в сауне. Под одеялом у них, как в аду. Там — кожа к коже, пальцами в тело. Зар цепляется за плечи Ставра, всё так же ровно и часто дышит. Кажется, даже слюни в плечо пускает. Или это с него так пота натекло. Там, где щека жмёт на ключицу мужчины, совсем мокро и горячо. Между их животами словно кто-то плеснул разогретого масла. Гладкая головка — нагретый на солнце камушек, возит от пупка вниз-вверх. Задевает, дразнит. Ставр окончательно едет крышей. Шумно дышит с присвистом сквозь сжатые зубы. Дотягивается до бархатисто-горячего мешочка между ног Зара, осторожно перекатывает в пальцах, поглаживая велюровую плоть. Мало. Мало-мало! Этого ему до сдвига мало. Второй рукой кузнец лезет между их животов, тянет вниз боксеры, выпуская на свободу напряжённый и каменно-твёрдый член. Зар — сомнамбула словно чувствует всё, словно знает, прокатывается по стволу своим, притирается вплотную, едва различимо скулит и задыхается в Ставрову шею, пока кузнец возвращает одну ладонь на тощую задницу пацана, выпустив поджавшуюся мошонку, чтобы прижать узкий таз поплотнее и толкнуться навстречу. Чтобы теснее и ближе. Чтобы чувствовать Елеазара всем своим телом. Сплетаться ногами, животом к животу. Ловить один ритм. Ощущать, как по груди скользит плоская, мальчишеская грудь, которую с женской не спутаешь даже во тьме, даже закрыв глаза. В ушах барабанит. Горло перехватило незримым ошейником. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, можно только шипеть сквозь зубы. Ставр слепо шарит между их слипшимися телами нетерпеливой лапой. Потому что всё ещё мало. Потому что до умопомрачения нужно. Находит, обхватывает, неудобно-неумело двигает на пробу вверх-вниз, уместив непривычно в мозолистой лапище сразу два. Внутри ладони становится сразу же липко и жарко. Предэякулят слезится с головок, склизко размазывается по коже. Зар отчетливо уже стонет. Двигает бедрами быстрее и резче. Трахает услужливо подставленную руку. Трётся о прижавшийся по всей длине член. То, что нужно. Ставр помогает лихорадочным, сбивчивым толчкам. Обхватив одну ритмично сокращающуюся ягодицу Зара, бессознательно жмёт пальцами на туго стиснутое колечко мышц. Пока тот не взрывается в ответ частой-судорожной пульсацией, вторя придушенному скулежу в плечо, жаркому, липкому выплеску между их телами, оглушительному осознанию — что именно только что произошло. Ставр кончает, вновь подняв голову, мордой в пушистую макушку Зара, бездумно наглаживая пальцами все ещё нервно пульсирующий сфинктер. Кончает долго, мучительно, размазывая по ладони свою и Зарову сперму, склеивая их окончательно, задыхаясь и хрипя. Удовольствие накатывает и глушит, как динамит распластавшегося по дну сома. Под веками всё ещё вспыхивают белые круги, а по телу бродят отголоски пережитого, когда Ставр роняет гудящую голову. Замирает. Ошарашенно хватает распахнутой пастью вдруг ставший охереть каким нужным воздух. Зар на нём тоже притих. Так и лежит на груди лягушонком. Их сперма стекает по Ставровым ребрам, скапывая на простыни тягуче и горячо. Кузнец заторможен, оглушен и придушен. Он на автомате вытаскивает зажатую между животами руку, потому что неудобно. Мостит липкую на ягодицу Зара, только потом понимая, где именно покоятся его лапы. — Зар? Опять зовет, до конца не понимая, что хуже, если слепыш ответит, или если окажется, что он так и не проснулся. Потому что, выбирая между спонтанным сексом с пацаном, которому хотел помочь, и его же нечаянным изнасилованием, Ставр выбрал бы — сдохнуть. Этого между ними не должно было произойти в принципе никогда. Ни того, ни другого, ни любого из возможных вариантов в промежутке. Но лужа совместной спермы между их животами упрямо намекает — случилось. — Блять! Ставр повторяется. Идет по кругу, словно оно поможет случившееся переиграть. И тут страшно даже не то, что у него на пацана стояло колом, и не то, что они вместе кончили. На кого мастурбировал подвернувшимся в кровати мужиком Зар — угадать не получится. Кроет внезапной, совершенно тупой ревностью. Желанием растрясти мальца и прямо вот сейчас выспросить, что ему снилось, что это все было, как с этим всем теперь жить и как смотреть на Елеазара поутру, когда он проснется весь измазанный их засохшей спермой, голый, в постели с виновато-довольным кузнецом. — Лучше бы с того ебучего моста я скинулся… Едва ворочая языком в пересохшей пасти, хрипит Ставр. Хочется пить, а лучше напиться. Хочется. Но не настолько чтобы из-под Елеазара выползать. Потому что его близость все равно накрывает малахольной нежностью, чем-то щемяще-трепетным, не дающим под ним не только шелохнуться, но даже дышать заставляющее сквозь зубы, тихо, украдкой, чтобы не разбудить. — Завтра ты мне яйца открутишь, и будешь прав, — грустно-весело шипит поплывший от пережитого кузнец. Тянется к макушке на своем плече, трется о нее носом, целует невесомое серебро. Потому что теперь уже можно. Потому что теперь уже все равно.