Слепой

Бортик огромной ванны прогревался быстро, словно пил большими глотками принесенный из шипящих под водой сопел жар. Так же, как и Зар. Словно эта пенящаяся в стенках необъятной ёмкости тёплая влага затекала в него тоже, затевала там водовороты и раскаляла добела. Вот-вот польется из ноздрей, ушей и рта слепого. Зар сжимал зубы до рези в скулах, чтобы не выплеснуть из себя ничего лишнего. Например, просьбу обнять. Одежда стремительно сшелушивалась куда-то в неизвестность. Слой за слоем, обнажая худое тело. Хотелось протянуть руки и проверить, раздевается ли Ставр рядом с ним сейчас. Вот только отпустить бортик ванны — страшно. Можно ведь не удержаться. Нет, не упасть, а опять влипнуть всем телом в шумно дышащую, грохочущую голосом-камнепадом, пахнущую живым огнём и чёрным морем глыбу. Ставр большой, надежный и до умопомрачения нужный. Ставр в одночасье заслонил собой весь мир, укутанный в глухую темноту неизвестности. Заслонил собой даже Елеазарово ущербное прошлое, отсекая его куда-то в несуществующие, умозрительные величины, ими сейчас можно легко пренебречь. — Всё, забирайся в воду. Тебя опять трясёт. Рокочет у самого уха мужчина, подхватывая притихшего и напряжённого, как электростатическая дуга слепого идиота. Потому что идиота опять колотит. Потому что идиот — слабак и трус. Он никогда не решится сказать ничего важного в голос. Словно не только слеп, но и избирательно нем. Руки мужчины чуть ниже тощей задницы сминают плоть почти до боли. Подхватывают. Переносят через край ванны. На короткий миг под рёбрами-прутьями Елеазара расцветает невесомость, сладко откликается щекоткой внизу живота. Его усаживают в теплую купель, едва ли ощущая недокормленные Заровы килограммы хоть какой-то тяжестью. А слепой плавится и течёт, хватая ртом горячий пар вместо воздуха. Ставр тоже раздевался. Вместе с ним. Это Зар узнаёт, пока его бережно замачивают в ванне, потому что обвил руками массивную шею, впутал сплетённые замком пальцы в непослушные локоны на затылке своего грозового демона. На короткий миг кожу обжигает ощущение его рельефной груди, вжатой в тощие рёбра. И это ощущение проплавило кожу до кости. Кажется, на нём теперь навсегда останется отпечаток выпуклых грудных мышц и торчащих сосков. Всё это вопиюще неправильно. Угрожает раскрытием всех Заровых грязных тайн. И он сжимается в эмбрионовый, остро вычерченный ключицами-локтями-коленями комок среди огромной ванны. Ждёт. Малахольно, испуганно-восторженно ждёт всплеска воды рядом. Массивного тела на расстоянии вытянутой руки. Но Ставр слишком идеален, чтобы полезть в купель к голому пацану. Он скрипит дверкой душевой где-то слева. Шумит водой. Фырчит, словно огромная гнедая ломовая лошадь. Ирландский тяжеловес, у которого вокруг копыт меховая щётка и грива цвета шоколада. Зар помнит. Мама водила его кататься на таком, ещё совсем маленьким и безумно счастливым. Ставр будит в истрёпанной душе слепого те же чувства. Восторг, смешанный с ужасом. Неверие в то, что бывает кто-то настолько прекрасный и большой, непрошеное, подкожное доверие. Столь сильное, что в огромную горячую тушу хочется врасти, прилипнуть всей кожей, пропитаться душным, пряным запахом. Ставр возвращается, перед этим дважды стукнув дверью. Он куда-то ходил. Что-то принёс. Он льёт на голову Зара пахнущее восточными пряностями, горьким кофе и хвоей. Вспенивает, смывает, зачерпывая воду из ванны огромными ладонями. Растирает ароматные хлопья по нервно вздёрнутым плечам. Елеазар мог бы отмыть себя сам. Мог. Но сидит, не открывая рта. Потому что руки Ставра — то, от чего он не может отказаться. Они гладят по спине, вдоль выгнутого коромыслом позвоночника. Очерчивают острые плечи. Прикасаются к шее легко-легко, словно боятся её сломать. Из ванны его вытаскивают точно так же. Молча и уверенно. Уже прочувствовав ту линию, по которой проходит их граница допустимого. Хотя она, естественно, всецело Ставрова. У Зара границ попросту нет. Не от изменившего всё, что он знал, необъятно-всесильного кузнеца. Который успел одеться. Узнаёт это Елеазар, обвив шею мужчины на короткий миг. Успев промочить его футболку руками, грудью, подбородком, воткнутым в плечо. Вместо одежды Зара кутают в огромный халат. Мягкий и необъятный, в котором можно угнездиться как в коконе и уснуть прямо на ходу.

֍֍֍

Малец тих, зажат и болезненно разрумянен. На щеках краска проступает пятнами, стекает акварелью с острых скул. Мокрый, он напоминает дворового котёнка, которого макнули в ароматную воду, перед тем как пустить на кровать. Серебристая шёрстка топорщится иглами. Когтистый комок уже не шипит и не показывает мелкие зубки-иголочки. Но ещё и не мурлычет. Зря он состриг пацану длинные волосы. Лучше не стало. От вида беззащитного, бархатного на ощупь затылка и изящно-высокой шеи Ставра всё равно коротило. Только теперь ещё и не получалось убедить себя самого, что происходит это из-за похожести Елеазара с тощей девчонкой, сошедшей с подиумов и глянцевых страниц. Ставр подсовывает под распаренные персиково-розовые ступни тапочки. Ждет, пока Елеазар обуется, и ведет махрово-пушистый кокон на тонких ходулях к камину. План отогревать промороженного в море пацана живым огнём рождается из мысли о заброшенной работе. О раздутом мехами пламени в домне. Чтобы Зару было не холодно ждать, Ставр тянет из стенного шкафа смешную имитацию медвежьей шкуры. Раньше она лежала перед камином, сверкая пластмассовыми глазами на объемной голове. Но новый хозяин задолбался спотыкаться о причудливую образину. Спрятал от греха и своих копыт подальше. А сейчас вот огромная синтетически-меховая хреновина, кажется, будет кстати. На ощупь она приятная. Зар надолго залипает, ощупывая второй слой своей обертки, в которую его укутал кузнец, перед тем как усадить в кресло у камина. А сам занялся растопкой, убрав так понравившуюся пацану ажурную решётку. На то, чтобы на выложенных художественной горкой дровах запрыгал живой огонь, уходит порядка пятнадцати минут. За это время Зар успел облапить голову синтетического медведя, сползти вместе со своим защитным кожухом на пол, теперь чутко вслушиваясь в треск дров и неспешные передвижения Ставра, который убирал щепки, ставил на место решётку, сновал из основного зала в кухонную зону, чтобы вернуться оттуда с добычей. — Ну что ты на пол уселся? — беззлобно ворчит хозяин дома, при этом тоже усаживаясь на пол рядом со слепым. Огонь пляшет мандариновыми блёстками в ртути незрячих зеркал, которые смотрят из глазниц Зара в самую глубь вещей. Огонь делает юное лицо идеальным. Липнет к гладкой коже лепестками сусальной позолоты, играет на обветренных губах неожиданно яркими, почти порочными отсветами, делая лицо херувима не столь аскетичным, сколь чувственно-болезненным и невозможно прекрасным. — Хочешь? — с напряжением спрашивает Ставр. Потому что слова выдавливать из себя становится вдруг трудно. Горло слиплось, так что не протолкнуть ни звука. Приходится вкладывать в ладошки Елеазара принесенную чашку горячего шоколада. Сжимать тонкие пальцы вокруг теплой емкости, обхватив своими грубыми и смуглыми, сто тысяч раз обожжёнными — как прикасаться к святыне, к потерянной и забытой в детстве сказке, у которой вдруг проросли серебристые перья и мшисто-русые ресницы. Которая оделась в плоть и пришла посидеть тут, у костра, в шкуре неубитого медведя, опустив увенчанную серебром голову, и о чём-то своем, наглухо сказочном, молчать. — Спасибо, — бормочет Зар, принюхиваясь к своей чашке как щенок, которому подсунули что-то непонятное, но явно вкусное. — А себе взял? — Да. Только просто кофе. Не сильно люблю сладкое, — слишком поспешно отвечает Ставр. Убирает руки. Хватается за свой банальный американо, который пить не то чтобы хочется, но лапы чем-то нужно занять. Потому что вот так сидеть — неподвижной, тяжело дышащей глыбой рядом со слепым муторно, внезапно неловко. Как-то вдруг становится слишком близко и подкожно-волнительно. Ставр хлебает кофе, как дворовый пёс дождевую воду. Шумно фыркает на поднимающийся из чашки ароматный пар, сдувает его, как ломовая лошадь сдувает дымку тумана над дышащей теплом, свежевспаханной землёй. Минуте на второй такого сидения Ставр спохватывается. Животные мысли помогают вспомнить о том, что парень слепой, но не глухой, и какую-то пургу по телевизору может просто слушать. — Я сейчас, — поспешно бормочет, в поймавшие его за локоть ладошки. — За пультом схожу. А то что мы в тишине… Ты как? Отогрелся? Воробушек кивает. От движения серебристые прядки падают на лоб. Воздушные, зыбкие, убирает их с мраморной, горячей кожи Ставр не особо задумываясь. Он сейчас в принципе не по критической мыслительной деятельности. Зажжённый впервые за столько лет костёр, за ажурной решёткой камина, превращает старую квартиру в осколок сказки. Где место как раз луноглазому Зару, а не молчаливому, прокопчённому дымом и пламенем кузнецу. Пульт валяется на одном из комодов. Чёрная плита телевизора на стене оживает и сбивчиво дикторским голосом о чём-то говорит. Не то, не то. Ставр быстро пролистывает каналы, ищет то, что можно слушать не глядя. Виснет на переливах птичьего пения и делает чуточку громче. Во влажном шуршании тропической сельвы, в плеске ярких, как наркотический трип, ядовитых жаб среди замшелых заводей, в слаженном стрекоте сотен птичьих глоток, незримый натуралист возбужденно-восторженно рассказывает о брачном танце лирохвоста. Голос диктора тоже влажный и глухой, как ил на дне тропической реки. Он обволакивает теплом, сыростью и запахом прелых листьев, засасывает в себя, как разинутая пасть щучьего бычка, погружая на самое дно маслянистой ловушки. — Дискавери, — говорит Ставр, возвращаясь на прежнее место перед камином. Зар в ту же секунду влипает в бок, обхватывает массивную руку горячими ладошками, жмётся к плечу лбом. Причина испуга не понятна. Непонятно даже, испуг ли это, или мальчишка просто устал сидеть на полу с прямой спиной, закутанный в своего синтетического медведя. Решил вот так перенести часть своего веса на кого-то покрупнее и поудобнее. Ставр согласно подставляется. Ставр совсем не против. Ставр всецело за. Настолько за, что выворачивает обхваченную лемурьими ладошками-лапками ручищу, роняет слепое горюшко себе под бок, обнимая за покрытые синтетической шерстью плечи. Пластиково-клыкастая голова за спиной Елеазара словно снятый шлем берсерка. Сверкает стекляшками глаз, скалит безобидную жуткую пасть. Придумал же кто-то эдакую несуразную уродину. Слепой липнет к рёбрам, упрямо молчит, занавесив лоб опущенной головы своим русо-дымчатым серебром. — Нравится? Или что-то другое поискать? Ставр не затыкается и вертит в свободной руке пульт от плазмы. Вторая лапа лежит на плече пацана, и это не то чтобы плохо, просто наглухо странно, уютно и тепло, настолько, что кажется: отсветы огня в камине с той же силой лижут изогнутые прутья грудной клетки кузнеца, что и кукольные мордашки херувимчиков в розах защитной решётки. — Нет, оставь. Так хорошо! Мне нравится… Почти в панике торопится вышептать слепой и жмётся к подставленному под тонкопалые ладошки телу ещё сильнее. Словно кузнец может истаять, стоит его отпустить, словно речь идёт совсем не про Дискавери. — Ну и хорошо, раз нравится, — покладисто спешит успокоить притихший комок бурой шерсти и натянутых нервов Ставр. Оставляет в покое пульт. Накрывает освободившейся лапой беззащитно-плюшевый затылок. Ставр никогда не понимал этой фигни с сидением у камина во всех рождественско-благополучных заграничных фильмах. Сейчас до него начинает доходить.