Слепой

Впервые он его увидел в переходе. Вокруг зиял трещинами облущенный совковый кафель, забивал ноздри запах сырого бетона, эхом раскатывалось шарканье чьих-то ног. В конце подземная кишка раздваивалась, одним концом уводя к ЖД вокзалу, вторым — к лысоватому парку вокруг дома профсоюзов. Тут постоянно отирались одноногие калеки в шутовском камуфляже, столетние с виду бабки, просящие монетку на хлебушек и безбожно фальшивящие музыкантишки, хорошо ещё если с гитарой, а не скрипучим как двери склепа баяном, вопящие что-то нечленораздельное. Ставр привык проходить мимо, не глядя на попрошаек. Он не считал себя обязанным бросать в их вшивые шапки, картонные коробочки, жёванные пакеты и кофейные стаканчики из ближайшего Мака, потом и кровью заработанные деньги. С хера ли? Он не чувствовал социальной ответственности и инстинктивной вины перед маргиналами. Ставр сделал себя сам. Выбился из глуши. Привык работать руками. И поскольку руки были у всех, кто их протягивал за чужими деньгами — искренне верил: и они могут себе на хлеб заработать. В этот же раз взгляд сам зацепился за проеденный молью рукав серого в клетку пальто. В дыру торчал острый локоть. Растянутый аж до колен свитер мышастого цвета был прорван точно в том же месте и белесый острый локоть сверкал на весь переход, притягивая взгляд, когда паренёк пытался прятать в карман озябшую руку. Во второй он держал пустой бумажный стаканчик, прижимая тот к груди. Его пальцы на фоне коричневого гофрированного картона казались беззащитно тонкими, белыми, как птичьи лапки. Ставр смотрел и смотрел на это чудо. На его криво остриженные русые лохмы, тоже какие-то блёклые, серые, словно пыль по углам в нежилой комнате, на худое, нереальное, одухотворенное лицо, так похожее на те, что смотрят с икон в соборе за парком. Совершенно неуместное в смердящем переходе, в своем вшивом пальто, снятом с плеч давно умершей бабули. Его впалые щёки, ровный нос с тонкими ноздрями, искусанные приоткрытые губы, отчего-то невыразимо яркие на обескровленном лике. И глаза, неестественно светлые, сизые, затянутые белёсой плёнкой, слепым взглядом смотрящие куда-то перед собой, или вглубь себя. От этого взгляда, от этих глаз по спине продирал мороз. Весь его облик пробирался под кожу, под дубленую огнём шкуру и что-то живое, трепетное, незнакомое там ворошил. Ставр на ощупь выгреб из кармана скомканную сдачу из ближайшего гипера, ссыпал разноцветные фантики купюр в пустой стакан. Малодушно попытался откупиться от слепого мальчишки. Спрятаться за милостыней от его глаз. Парень дёрнулся. Вскинул аскетичное, остроскулое лицо заморенного вечным постом ангела, повёл носом, словно принюхиваясь, шумно втянул воздух в узкую грудь. — Спасибо… И Ставр поспешил уйти. Он почти убегал от щемяще искренней улыбки на чужом лице, от незрячего взгляда в пустоту, который теперь, казалось, искал именно его.

֍֍֍

Время катилось размеренно. Ему нравился новый город. Чумной, многоголосый, местами запущенный, со своим странноватым вавилонским колоритом, просоленный морским бризом, оплаканный чайками. Город-миллионник вытянутый вдоль побережья, пустивший метастазы подземелий в рыхлое плато известкового ракушника и истории времён Сократа и Агамемнона. Ставру нравилось почти полное отсутствие тут конкурентов. Старые дома в художественной коросте норовящей отвалиться лепнины, вызолоченные колонны новостроек, ажурная праздность центральных улиц и наркотическая путаница задворков, где задумчивые старинные дворики, битком набитые местным колоритом, соседствовали с хибарами и полуразрушенными заводскими цехами. Даже заброшенные громадины из красного кирпича тут смотрели на мир барочными арками и мауэрлатами, крепостной толщиной вековых стен. Город спал вечным сном заблудившегося в веках чудовища. Лернейская гидра, которую из века в век пытались окультурить и придать лоск цивилизации. Ставру нравилось раздувать мехами живой огонь в своей кузнице, плекать плачущий окалиной металл, чувствовать себя аргонавтом, променявшим руно на гефестов багровый цветок. Жизнь казалась размеренной и простой. Он уставал в кузнице до кровавого пота, до хрипоты спорил с Матвеем над эскизами, вылавливал новых клиентов, встречался в маленьком баре под мостом со старыми. Готовился к Стальной лиге и просто нанизывал пёстрые бусины дней на неумолимую иглу часовых стрелок. Ничто не портило канву привычной рутины. Приятной, надежной, простой. В этот вечер Матвей зашёл позже обычного. Притащил рулон миллиметровки, разрисованный вензелями и узорчатыми лабиринтами. Будущие ворота больше напоминали музейный экспонат. Матвей был талантливым. Художник. С большой буквы «Ху». Из тех, кто одарён до инфернального блеска в глазах. Вихрастый, резкий. Он подкатывал к складам, где Ставр устроил кузницу, на рыкающем алом байке, белозубо улыбался, хлопал его по широченной спине при встрече, шутил на грани фола, подсовывал кофе в блестящем термосе и домашние, нарезанные матерью бутерброды. Матвея ему сосватал один из первых заказчиков тут. Разовое сотрудничество вылилось в постоянную совместную работу, странноватую, едкую дружбу. Редкие посиделки в кузнице с домашним вином или хорошим виски с заказной жратвой, когда у обоих совпадали окна в плотном графике, разбавляли рабочую рутину. Если может быть рутиной дело, которое в кайф. Всё казалось таким привычным и правильным. Мальчик с бельмами вместо глаз давно вылетел из головы. Работа спорилась. Память тускнела. Совесть молчала. Глубоко за полночь, погасив горелки и тигли, развесив по крючкам щипцы, щипчики и молоты, Ставр устало уселся за руль, не пристегиваясь, вывел тяжёлый внедорожник на трассу. Старенький джип утробно ворковал дизелем, катил неспешно, любовно покачивая в объятиях широкого сиденья ноющую, натруженную за день спину. Хотелось спать, кофе и в душ. Возле Ивановского моста как всегда что-то опять чинили, перегородив половину полосы. Фонари-циклопы плакали жёлтым светом на щербатое дорожное полотно, почти пустые улицы ждали утра, предвкушали пробковые запруды своих безводных русел, молчали многозначительно и почти томно. Железнодорожные пути под пологой аркой моста сверкали стальными лентами рельсов, скалили рёбра обветренных шпал. Хищные. Костыли-пломбы во ртах тяжёлых пробоев шпал. Всё молчало, вслушиваясь в неслышимый перестук колёс. Безымянный состав где-то далеко утробно голосил, неумолимо приближался, волоча за собой скорбь осенней степи, молчание распаханных полей, решетчатую снулую поступь безликих посадок и затерянных между ними деревушек. Он увидел фигуру за металлическими поручнями перил, уже почти проехав мимо. Ветер трепал русые лохмы, рвал полы серого, мешковатого пальто. Именно его Ставр и узнал. Старушечье, битое молью, висящее ветошью на угловатых плечах. В крупную клетку. Голый локоть в дыре. Траченный временем воротник и высокая, хрупкая шея из него, как цветочный стебель. Парень маленькими приставными шажками переставлял ноги, подкрадываясь к центру пологой мостовой арки, там, где щиты натянутой на швеллера сетки закрывали подступы к путям. Чтобы самоубийцы не бросались под поезда. Чтобы такие, как он, не разбивались о рельсы под траурные гудки железнодорожных сирен. Тормоза завизжали на одной надрывной ноте. Тяжёлый джип послушно остановился, тряхнув своего пассажира. Ставр выскочил на улицу, не до конца захлопнув дверцу, почти споткнулся о разграничительный бордюр. Истово надеясь, что громкий звук не спугнул слепого идиота, у того не дрогнули озябшие пальцы, не подкосились ноги. Внизу под ним был асфальт и высота в три этажа, недостаточно чтобы убиться, но вполне хватит переломать ноги, позвоночник, шею на которой болталась пустая, мутноглазая голова. Адреналин шибал до тошноты. Тряслись колени, пальцы не гнулись, хотя, казалось, сожмёшь кулаки и станет легче. Не стало. Только короткие ногти впились в огрубевшую мозолистую кожу. Ставр в десяток шагов добежал до перил, застопорился, во все глаза глядя в растрёпанный затылок. Ветер выл и плакал, предвещая шторм. Громады туч наползали на небосвод волна за волной, норовя проломить тот насквозь, прорвать как плевру, выпуская из косматого брюха щупальца ледяного ливня. Осенние шторма тут были самыми дикими, они раз за разом сносили куски набережной, вгрызаясь отрогами волн в береговую линию, слизывали насыпи и песчаные пляжи, пешеходные дорожки, чахлые деревца, не успевающие подрасти из года в год. Сейчас этот гул был ему на руку. Парень не слышал шагов. А может не хотел их слышать, может какая-то его часть всё ещё цеплялась за жизнь, как бледные, дрожащие пальцы за выкрашенный в темно-синий цвет металлический поручень. Выдохнув весь воздух из лёгких, Ставр рывком прыгнул вперёд, просунул руки под мышками, ухватил поперёк груди и дёрнул на себя, всем весом опрокидываясь навзничь. Бордюр, отгораживающий пешеходную часть от проезжей, врезался в лопатки, шибанул, выбивая остатки воздуха из лёгких. В глазах на мгновение потемнело. Парень истошно вопил и отчаянно пытался выкрутиться из захвата. — Тихо! Тихо ты! Всё! Уймись, мать твою! Камикадзе херов! Орал в ухо слепому Ставр, остервенело сжимая кольцо рук, в котором трепыхался угловатый обитатель подземных переходов, как пойманная за жабры серебристая рыбина или приговорённый к смерти на электрическом стуле. От него пахло странным. Не воняло как от бездомных, а именно пахло. Кисловато-сладким, цветочным, знакомым. Воском, мирром и ладаном, или что там курят в Божьих часовнях? Словно Ставр и правда поймал на мосту ангела. Изломанного и больного, потерявшего крылья, зрение, веру, дом. Потерявшего всё. Ведь иначе, что бы он делал за перилами, крадущимися шажочками подбираясь к железнодорожным путям? — Эй, успокойся, слышишь? Я тебе не причиню зла. Я друг. Прекрати трепыхаться, — переведя дух, зашептал прямо в занавешенное вьющимися прядями ухо. В ответ на этот шёпот слепой вдруг замер, весь окаменел, вминая острые локти Ставру под рёбра. — Друг? — Ну да. Надо только познакомиться. Тебя как зовут? Я Ставр. Можно Стас, если слишком непривычно звучит. А ты? Где-то он слышал, что с душевнобольными и агрессивными нужно говорить спокойно, не делать резких движений. Или это было про собак? Вряд ли паренёк был психически нездоров или настроен выпустить ему кишки прямо тут, но то что слепой не в порядке — неоспоримый факт. Иначе бы они не лежали на тротуаре посреди ночи, сцепившись в объятиях словно борцы на татами. — Елеазар, — выдохнул имя слепой, крутанувшись в чуть ослабевшей хватке. Ставр позволил ему. Сел, устраивая бездомного у себя между разведённых в стороны коленей. Когда бледный, как ожившее мраморное надгробие, парень потянулся к его лицу кончиками пальцев, не отшатнуться оказалось тем ещё подвигом. Выхваченные желтушным светом зрачки, подернутые слепой дымкой, сейчас казались совсем белыми. Словно две луны, взошедшие в зенит. У него дрожали руки. От холода или нервного перенапряжения. И искусанные в кровь губы тоже дрожали. В их уголках запеклась тёмная корка, размазанная бурым пятном на полщеки. Вздернутые вверх в странном выражении недоверия и неуместной надежды светлые брови делали лицо совсем юным. Бахрома серебристо-русых, изогнутых ресниц тоже вздрагивала. Елеазара колотило как припадочного, но он упрямо тянулся к чужому лицу. Подушечки его пальцев оказались холодными, просто ледяными. Легли на скулы, как кипящий металл, въедаясь сразу в кожу намертво. К вискам, по лбу, скользящим касанием вдоль переносицы к кончику носа. Изучающе, невесомо, обрисовали контур твёрдых губ, тронули характерную ямочку на подбородке. И вниз по шее. До самых ключиц в вырезе чёрной майки. Руки, изломанные дрожью, легли на плечи, поверх расстёгнутой кожанки. Прощупали их во всю ширь. — Большой. И хмурится часто, морщинка между бровей глубже чем остальные… — тихим, едва различимым в заунывных стенаниях ветра голосом выдал вердикт слепой. Вряд ли обращаясь к Ставру. Скорее по привычке разговаривал сам с собой. Оставить его такого вот, в расхристанном столетнем пальто без единой пуговицы, в свитере-мешке до самых коленей оказалось решительно нельзя. А куда деть несчастье, Ставр представлял пока туго. В храм разве что сдать, чтобы вернули на икону, с которой сбежал этот неприкаянный ангелок? Отволочь в ментовку, чтобы там выставили за ворота, едва сердобольный кретин на джипе уедет? И хорошо ещё, если выставят просто, не пустив перед этим бедолагу по кругу, с таким-то личиком. И даже примет, насильников не запомнит горемыка. Удобно, чего уж там. Вздохнув, задним числом понимая, что встрял по крупному, Ставр осторожно разомкнул сцепленные в замок за спиной Зара руки, уложил их на угловатые плечи, на пробу осторожно сжимая. Вдруг луноглазый совёнок решит упорхнуть, почувствовав ослабевшую хватку? — Вот и познакомились, Зар. А теперь давай вставать потихоньку. Пойдём туда, где теплее. Ты кофе любишь? Мне вот сейчас жизненно необходима порция хорошего эспрессо. Подняться на ноги, утаскивая за собой худого, как щепка, парня, было несложно. Натруженные за день мышцы сладко ныли, требуя покоя и лености, но работали исправно. Привычный махать молотом Ставр мог худосочного слепого поднять одной рукой, так мало веса было в этой живой душе. — Я не пью кофе. Не пил… давно очень. С мамой ещё когда. А тётя говорит, что он — смола, в которой черти грешников варят, и пить его нельзя. В ответ на неожиданную отповедь слепыша намылившийся было тащить его к машине Ставр завис, застыл, огорошено на парня уставился, как громом поражённый. Тётя? Черти? Смола? Кофе нельзя? А стоять со стаканчиком от него в переходе можно? У этого горя есть родственники? Так какого же хера он слоняется по городу в драном пальто среди ночи, худой как вешалка и неприкаянный, как потерявшееся дитя?! — А что твоя тётя ещё запрещает? — вкрадчиво спросил, всё-таки уводя незрячего ангела с центра моста к брошенной чуть поодаль машине. — Грешить, сквернословить, ронять вещи, быть неблагодарным, забывать про молитвы и пост… — протараторил Елеазар, потом вдруг смутился, передернул нервными плечами под тяжёлой рукой своего поводыря. — Я не дурак, Ставр. Понимаю, всё, что она говорит, это бред. Тётка меня даже на сходки свои не берёт никогда, чтобы тамошним не показывать. Просто я привык говорить то, что от меня ждут. И делать то, что требуют. Иначе ведь совсем житья не было бы. Хотя оно и так… Пустой взгляд перед собой переполнен тоской. Она не умещается в серебристых блюдцах зрачков, переливается через край, злыми, выдавленными ветром слезами. В уголках глаз давно скопились белёсые комки то ли соли, то ли гноя. Воспаленные веки припухли. На светлых ресницах этот налет Ставр разглядел лишь оказавшись прямо под очередным фонарём. Бездумно потянулся к чужому лицу, грубыми заскорузлыми от огня пальцами стирая выхоложенную ветром влагу. — Ладно, ладно, Зар. Забудем про твою злобную тётку на время. Просто выпьем кофе и поговорим. О чём-то далёком от религии. Лады? Садись. Отпуская худое плечо, усаживая Елеазара на пассажирское сиденье, Ставр инстинктивно укладывает руку ему на макушку, пригибая косматую, увитую русыми буклями голову, чтобы найдёныш не ударился. Залез в салон вслед за ним по самый пояс, пристегивая замершего парня ремнём. — Это для безопасности. Не пугайся. Дружелюбно улыбаясь, пояснил, видя, как побледнел до синюшного оттенка слепой, ощупывая у себя на груди широкую ленту ремня. Хлопнув дверью с водительской стороны, плюхнувшись на привычное место, Ставр выдавил из мотора бархатный рык, провернув ключ зажигания. Машина медленно и плавно тронулась. Ехать им было недалеко и недолго. По ночному пустынному городу. В напряжённом молчании. Зар так и цеплялся обеими руками за ремень, вновь вслушивался в рокот мотора, в приглушенную амортизаторами тряску на неровностях дороги, плавные покачивания поворотов. Ставр не особо-то понимал, что сейчас делает. Просто не мог найти в себе храбрости свернуть с привычного пути домой, поискать в интернете номер горячей линии, отвезти паренька в отель или спросить, где живёт его набожная тётушка. Любой из этих вариантов казался по-своему отвратительным, как и давешняя перспектива сдать свою находку в полицию.

֍֍֍

Квартиру Ставр купил в тот же месяц, что и цех под кузницу. Продал всё, что было в одном городе и купил в другом. Кардинально поменял окружение. Тогда от всего знакомого было тошно, хоть в петлю лезь. Сейчас знакомым стал уже и этот город, и уютное пристанище на третьем этаже старого здания с лепниной. Исторический фонд во всей красе. Высокие потолки, странноватая планировка, деревянные двустворчатые двери парадной с рельефной мордой льва, щерящего клыкастую пасть и хлопья осыпающейся краски с гривы. — Ступени, осторожно, — Ставр берёт Елеазара под локоть, ещё у порога, помогает идти в полутемном подъезде, улыбается сам себе. Парень, видать, совсем бесстрашный — идти непонятно куда с незнакомцем, ничего не спрашивая. Или ему уже всё равно. Не случившееся самоубийство обернулось странной поездкой в неизвестность с большим и хмурым спасителем, который вполне ещё может в итоге прикончить. Дверь. Квартира. Вспыхнувший в прихожей свет…