Седьмое Небо

Отпуск — это заебись. Даже недельный. Даже если тебя три раза выдёргивали в онлайн конференции и один раз звонил лично господин Яги уточнять мелкий шрифт в договоре, даже если ты не мог толком уснуть первые несколько дней, потому что стресс, и усталость, холод и жара… Хоть какой-то отпуск это всё же лучше, чем совсем никакой. Так, по крайней мере, научился считать Шинсо Хитоши, длительные каникулы которого в последний раз случились на первом курсе университета. За неделю своего заслуженного права не появляться в офисе в осточертевшем ему костюме он успел не то чтобы прям выспаться и не то чтобы прям прийти в себя… Но по крайней мере поспать дольше пяти часов (один раз) и более-менее разобраться с накопившимися документами, на которые у него не было времени раньше. Несколько раз писал господин Чон, который настойчиво просил звать его просто Сэнгук. Точнее сказать, у них завязалась переписка с Чоном… просто Сэнгуком. Несложно найти темы для беседы, когда вы оба живёте бизнесом. У вас, так или иначе, будут общие интересы, будет что обсудить и над чем поорать. Сэнгук оказался отличным парнем. Хитоши нравилось, что он разбирается в машинах, следит за новинками в сфере технологий и много путешествует по миру (в основном по работе — но кого это волнует?). Но даже самая интересная переписка с Сэнгуком в бессонную ночь и близко не стояла с перепиской с Аизавой бесконечные восемь лет назад. Возможно дело было в том, что Шинсо помнил, кто перед ним: да, мы обсуждаем недостатки недавно вышедшей спортивной модели Хонды и шлём друг другу дурацкие гифки в мессенджере, но в любой момент, как говорится, tables can turn и две огромные компании окажутся на грани войны. С Аизавой такого чувства не было. Не нужно было держать себя в рамках, следить за каждой своей шуткой, за каждым своим комментарием — достаточно было просто быть. Можно было кидать ему мемы с котами и дурацкие видео копошащихся в грязном переулке енотов с подписью «вижу тебя» и получать в ответ что-то в духе «ага, да, ищу тебя обдолбанного у мусорного бака, asshole». С Сэнгуком о подобном шутить было опасно. Да и откровенно говоря... Шинсо даже не пытался после того, что произошло на Хэллоуин. Аизава пригласил его на свой день рождения. Он пригласил его провести время вместе. Пьяный вдрызг, едва стоящий на ногах, он смотрел на Хитоши так убийственно внимательно, и голос его был словно бы… взволнованный… совсем слегка. Unreal, sorta?.. И как после такого думать, что может что-то получиться с симпатичным корейским миллиардером, когда при одной только мысли о пирсинге в губе бывшего учителя сознание начинает гореть. Над подарком Хитоши начал ломать голову сразу в ночь после Хэллоуина, когда вытягивал сонного, упирающегося Каминари из машины. Сам он не спал в ту ночь — слишком многое наложилось: и звонок отца, и господин Чон с его внезапным предложением, и Шота, которого он едва не сожрал взглядом за вечер… Дурацкий прикид его, зачем только вырядился так? Не мог подобрать что-то менее… привлекательное? Что-то менее горячее, что не хотелось бы снимать медленно и аккуратно, выцеловывая каждый открывающийся участок кожи… Хотя в его случае вообще нет разницы в бомжовских ли сэнсэй драных джинсах или дорогих элегантных штанах со стрелками — дело вовсе не в том, во что Аизава одет, дело в самом Аизаве. В его взгляде и тонкой улыбке, в его умении уложить на лопатки двумя ёмкими словами. Несмотря на то, что Шота очень чётко выразился по поводу даров своей персоне, о появлении с пустыми руками и речи идти не могло: кто Шинсо такой, если не примет вызов, когда его буквально подначивают, беря на слабо. «Don't you dare!». Hah, he always does. That's the point. Вот только что же дарить? Ничего дорогого нельзя — сразу полетит в помойку вслед за ним самим, что-то обыденное — не его стиль. В прошлый раз его подарок к дню рождения сэнсэя стоил почти двести долларов, но выглядел достаточно дёшево, чтобы Шота принял. В этот же раз… Идея пришла уже под самый конец недели, когда он блуждал по узким улочкам крохотного городишка Сагамихары недалеко от Токио, куда он спонтанно решил заехать, когда обкатывал Теслу. И всё лишь потому, что его название напомнило ему об Аизаве. Там, в витрине одной кофейни он увидел небольшие бутылочки-пробники на льду, и озарение, как говорится, dawned on him. Потом он задалбливал Руми с выбором шрифта для оформления надписей и гонял Каминари по фирмам, которые могли бы это всё осуществить. Не кофе приготовить конечно — уж такое ответственное задание он бы не доверил никому. Кроме себя естественно. Не то, чтобы у Шинсо был какой-то грандиозный план, когда он собирался на тусовку к человеку, при упоминании имени которого его сердце гулко ухает куда-то в живот. Он перестал тешить себя надеждой долгие годы тому назад, но даже просто немного поболтать, просто быть рядом или просто быть, как они были раньше — его тоже вполне бы устроило. Однако вечер превзошёл всего его ожидания. Шота не просто был, он был с ним весь чёртов вечер. Точнее будет сказать, каждую свободную минуту, потому что сэнсэю приходилось отвлекаться на то гигантское количество гостей, что пришли его поздравить. Но потом он был с ним. Не с Даби, не с Твайсом (хотя они и курили с ним вместе), не даже с этим училкой… как его там?.. Ямадой... (Хитоши он не понравился настолько, что даже его имя он предпочёл забыть как можно скорее). Нет, Шота был с ним. И целенаправленно сводил его с ума своей зашкаливающей тактильностью. Черти тебя побери, сэнсэй! То есть, сначала всё казалось вполне невинным: когда Шинсо пришёл, задержавшись из-за планирования совещания на понедельник, Шота уже был порядком поддатый. Он скалился и язвил в своей обычной, привычной Шинсо, манере. Словно бы Хитоши пришёл к нему на тусовку в Накано в пятницу вечером с рюкзаком, чтобы остаться на ночь, а у Шоты гости. «Смотри мне, пацан, веди себя так, чтобы мне не было за тебя стыдно!» Да, он то и дело касался его спины или плеч, трепал по волосам, но всё это было привычно, всё это было и раньше в школе, Аизава всегда становился очень тактильным, когда напивался. Но потом… Что-то пошло не так. Шинсо не сразу обратил на это внимание, поглощённый светской болтовнёй с друзьями Шоты. Ну подумаешь, нос тыкается в макушку, ну ладони оглаживают руки... Наверное, ему подсказал суровый взгляд Твайса и откровенно ревнивый прищур Ямады: Шота, с грациозностью медведя-шатуна по весне, ломал границы «невинного», целенаправленно забираясь под кожу. Он… боги, он касался Шинсо весь чёртов вечер. Его ладони скользили по плечам и шее, пальцы зарывались в волосы, задумчиво что-то искали у него на голове, сбегали вниз по позвоночнику и даже… чёрт… даже пробрались под кофту — правда совсем недалеко, не касаясь кожи, только чтобы одёрнуть за край и привлечь внимание, но всё же… И его губы были всегда так неприлично близко. У уха, у щеки, и несколько раз, случайно (случайно же?!), практически у самых Хитошиных губ. А его взгляд — одновременно пристальный и какой-то отстранённый, такой, что в его глаза хотелось всматриваться в попытке отыскать в них себя и смысл всего происходящего — взгляд, который отчётливо говорил о том, что Шота, смотря на Хитоши, улетает в свой далёкий космос. Такого взгляда парень удостаивался так болезненно редко, что каждый раз, когда он ловил его на себе, что-то взволнованно ухало в животе, и сердце сладко сжималось... К собственному отвращению, всё, что он мог сделать — мириться с происходящим. Come on, the man of your dreams is… is fucking flirting with you, and you’re just sitting there and ogling? Yeah. That about sums it up. Он не мог сделать ничего. Потому что из вариантов было только схватить сэнсэя за его наглые руки, впечатать в ближайшую твёрдую поверхность спиной и придавить сверху, чтобы поймать осоловелую улыбку своими губами и попробовать на вкус. Но он сильно сомневался, что более тридцати суровых мужиков, находящихся поблизости, оценят такое нахальство. Особенно Твайс, чей взгляд он ловил на себе всё чаще и чаще. Поэтому он мужественно терпел. Даже когда Аизава позволял кутать себя в куртку (и тогда их лица находились непростительно близко), даже когда он обнял Хитоши за талию, положив голову на плечо и едва не заставив выронить стакан с виски, даже когда, утаскивая его от Ямады, прошептал: «Думаю, моя компания приглянётся тебе больше, ваше высочество». Терпел, и повторял про себя, что всё это ёбаная неправда. Этого не может происходить. Чувства проходят. Хитоши проверил это на себе. Стыд за ошибки, который заставляет огнём гореть щёки, стирается в размытое передёргивание плечами или ухмылку «да, вот это я накосячил тогда», ненависть перерастает в принятие, понимание и прощение, боль забывается... Но чувства к Аизаве совсем другое дело. Чувства к Аизаве это его дыхание — разве можно разучиться дышать? Чувства к Аизаве — это свет ночных звёзд и дым сигарет, горечь кофе на языке и испуганным воробьем колотящееся сердце. Так было когда Хитоши учился в школе, так было, когда он пытался выкарабкаться из депрессии, так было в университете. Так было и сейчас, и Шинсо оставалось только надеяться, что к завтрашнему утру хоть что-то останется от его сердца. «Ты знаешь, я предпочту тебя даже многообещающему корейскому бизнесмену», — это была очень инсайдовая шутка, скорее даже сарказм, горькая насмешка над самим собой. Но Шота остановился тогда у самой двери, прихватив Шинсову куртку за расходящиеся края, посмотрел на него очень серьёзно (насколько мог, потому что глаза пытались смотреть в две разные стороны) и заключил с коротким кивком: «Yeah, Toshi, you really should». Твою мать... И Хитоши пропал на той короткой фразе. Сознание вспыхнуло короткой вспышкой синего пламени и упало к его ногам головёшками. Шота хотел, чтобы он остался с ним, пусть это была всего лишь нелепая шутка, но… Шота хотел, чтобы Хитоши выбрал его. И одна только мысль об этом — пусть это было скорее всего лишь его воображение — пускала волну колючих мурашек по всему телу. Терпению тогда пришёл конец. Оно улетело в мусорный бак вместе с опустевшей пачкой «Мальборо», и пока Шота что-то ему затирал, размахивая их последней сигаретой, словно дирижерской палочкой, он нагло, очень нагло по собственным меркам, изучал ладонью спину Аизавы под собственной же курткой: пальцы осторожно гладили плечи, прощупывали мышцы у лопаток, пересчитывали косточки позвоночника, спускаясь до самого ремня джинсов — пока его глаза жадно следили за каждым движением губ и ловили каждый отблеск серебра в лунном свете. Его чёртов пирсинг так и манил: схватить его зубами, чуть оттянуть губу, скользнуть языком во влажный рот, чтобы коснуться пирсинга в языке… твою душу… А Шота никак не реагировал на это, не пытался отстраниться или даже отшутиться, только всё говорил и говорил, изредка вспоминая, что сигарета у них одна на двоих, и поднося фильтр у губам парня, позволяя затянуться. Шинсо пробивали короткие разряды тока с каждой такой затяжки, когда губы касались чужой голой кожи, и внимательный взгляд учителя скользил по его щеке. То есть... на Хэллоуине Шота весьма явно намекнул ему, что он перегибает, схватив за запястье, когда Хитоши коснулся его бедра, чтобы указать на местонахождение потерянного кисета — и это его порядком отрезвило... Но сегодня... сегодня он не понимал уже абсолютно ни хрена. Хитоши прикрывает глаза и медленно выдыхает. Неудивительно, что после такого он быстро включился в игру и принялся испытывать лимиты своей удачи. Аизава позволил лапать себя со спины? Окей, а если провести пальцами по шее? Поймать за руку? Ткнуться лбом в плечо? Положить руку на талию?.. Когда Аизава никак не прокомментировал довольно откровенные поглаживания своих бёдер, и сам прыгнул на Шинсо со стола, повисая у него на шее и прижимаясь так крепко, что у парня аж звёзды перед глазами загорелись от ощущения всего Аизавы разом на себе… Он перестал понимать что-либо окончательно. Он не верил, да до сих пор не верит, не может поверить, что Шота — Шота Аизава — флиртовал с ним. А по-другому это никак нельзя назвать. Потому что сэнсэй — его сэнсэй, тот же самый, что когда-то ворчал в ответ на его грязные шутки и лепил ему подзатыльники за особую дерзость — сам касался его так, как не касаются просто друзей. И вот теперь они вдвоём в его машине, не считая Таро-сана, конечно — но его, по большому счёту, можно и не считать. Позади багажник, полный подарков, о которых Шота не просил, впереди — оживлённая магистраль с подсвеченными билбордами и приглушённое бормотание ночного радиоэфира. — Называй адрес, если не хочешь снова очутиться в моей гостевой спальне, — отшучивается Шинсо, оттягивая ворот своей кофты, когда машина трогается с места. Шея ещё немного горит от крепкой руки Твайса, так опасно сомкнувшейся на ней мёртвым захватом, а потому слова выходят короткими, оборванными, а голос — слегка сиплым. Впрочем Шота, поглощённый сложным процессом выпутывания из чужой куртки, не обращает на это внимания... Или же он просто слишком пьян, чтобы заметить. — Госте-вой… — пьяно мычит мужчина, ёрзая на кожаном сидении. — Не-ет. Не ...чу. Хитоши усмехается коротко, хватая куртку сзади за воротник и стягивая с него одним движением. Он уже открывает рот, чтобы пошутить о том, что тогда с удовольствием предложит сэнсэю место на своей кровати — благо её размеры позволяют им на ней потеряться — но тяжёлый отрывистый голос Твайса, когда он держал Хитоши за горло, эхом прокатывается в сознании: «Если хоть одна твоя выходка обидит его, пацан, я лично — ты слышишь меня? — лично найду тебя. Хватит с него этих игр, доигрался уже однажды». И шутка проглатывается как-то сама собой. Он уверен — пойди что не так, Твайс придёт к нему даже в офис. Через охрану, через Каминари и камеры. Придёт, и тогда от Шинсо останется только эта его улыбочка и мокрое место. Но вообще-то, предупреждение было излишним. Он и без Твайса не посмел бы сделать что-то, что могло бы расстроить учителя. Но не объяснять же всю сложную систему их отношений, построенную на взаимном уважении и доверии, стоя перед пьяной толпой и следя одним глазом за тем, чтобы мерзкие руки Ямады не касались Шоты слишком долго. Шота, оставшись в одной футболке, принимается складывать куртку на коленях, зачем-то пытаясь свернуть ее в валик. Сосредоточившись на столь сложных манипуляциях, его мозг, похоже, совсем забывает про заданный вопрос. Однако, когда машину потряхивает на выезде с парковки, и он так же быстро отказывается от этой идеи. — Что ты творишь? — смеётся парень и кладёт руку ему на плечо, словно бы пытается поддержать, и принимается осторожно его массировать. Шота довольно мычит, расслабляясь в хватке и, откинувшись на сиденье, прикрывает глаза. — ...ус-тал, — выдыхает мужчина и косится на Шинсо из-под полуприкрытых ресниц. Конечно, он устал. День был долгим, выпито много, да ещё и столько гостей… Хитоши улыбается ободряюще и сжимает руку на его плече. — Мы едем домой, — успокаивает он, выуживая телефон из заднего кармана своих джинсов, чтобы найти Шотин адрес в приложении такси, который должен был сохраниться с прошлой пятницы. Всё же это была гениальная идея — заказать ему тогда машину. — Таро-сан, я скину координаты в навигатор. — До-мо-о-й, — тянет Шота, словно пробуя слово на вкус и придвигается чуть ближе, устраиваясь поудобнее, так что его бедро касается бедра Шинсо. Хитоши кивает и убирает свою руку с его плеча. Он и без Твайса самолично сожжёт себя на костре, если Аизава из-за каких-то его опрометчивых действий вдруг решит перестать с ним общаться. Нет, он не ублюдок какой-то, чтобы take advantage of people… in personal life that is… Он просто довезёт Шоту домой, убедится, что с ним всё нормально, а уже потом — возможно, на следующий день или вообще в понедельник — он соберёт свои яйца в кулак и поговорит с учителем откровенно. Тогда Шота будет трезвый и сможет принимать осознанные решения. — Вас понял, босс. Поездка займёт около получаса, — рапортует Таро-сан, не оборачиваясь. — Дороги в пятницу ночью переполнены. Хотите, чтобы я поискал маршрут покороче? — Нет, всё нормально, — успокаивает его Хитоши. Полчаса наедине с Шотой, с чего бы ему отказываться? — Лич… ...дитель, — бормочет мужчина, снова поворачиваясь к нему, — удобно, а? Его ладонь ложится на колено Шинсо, и это действие такое незаметное, такое обыденное, невинное даже, что дыхание захватывает. — А? — бессмысленно повторяет Хитоши, стараясь поймать ритмику дыхания. Сбитый с толку мозг отказывается посылать правильные сигналы в лёгкие. — В смысле… Да, разумеется. Почему ты спрашиваешь — хочешь, чтобы я поделился? Он занимает свой рот пустым разговором, выигрывая немного времени, чтобы прийти в себя. — Нет уж, спасибо, — фыркает Аизава и его пальцы слегка сжимаются, чтобы прощупать косточки. — I'm no fancy pants. — Yeah, I doubt your ripped jeans can be considered fancy by any means, — передразнивает Шинсо на автомате, не сводя взгляда с чужой руки на своей ноге. — Though, I quite fancy them. — ...м-мм, они удобные, — тянет Аизава, пока его рука медленно поглаживает колено Шинсо, пуская по ноге стайки мурашек до самого копчика. Хитоши сглатывает густую слюну, ничего не отвечая. До него наконец доходит. Они тут вдвоём. Наедине. Рука Аизавы играется с его коленом, и никто не остановит его... Кроме самого Шинсо, но тот не посмеет даже под страхом смерти. Это похоже на наваждение. Никто не прервёт их, никто не помешает, не одёрнет, не пошутит даже, как всё норовил сделать Даби, о том, как совсем не дружественно они себя ведут… Здесь и сейчас… никто ничего не узнает, если... Чужой нос внезапно тыкается ему в висок, разрывая нить мысли. Горячее дыхание опаляет ухо, и Хитоши тихонько ахает от неожиданности. — You know, I quite enjoyed… Голос у Аизавы сиплый от выпитого и срывается на последнем слове, но всё такой же болезненно сексуальный, что аж зубы сводит. Наверное, будь Хитоши сопливым подростком, можно было бы начинать неуклюже ёрзать на сидении в попытке скрыть свой стояк. Но Хитоши уже взрослый, и одного только голоса будет маловато... Зато рука, пальцы которой вычерчивают какие-то замысловатые узоры на его ноге… да, этого в сочетании с голосом вполне хватит. Хитоши зажмуривается, стараясь успокоиться. — Было весело? — предполагает он, не особо осознавая, что именно говорит. Собственный голос внезапно севший и какой-то робкий, словно бы боится, что неверный тембр разорвёт магические сети наваждения, и Хитоши проснётся где-то у себя в пустой спальне. Без надежды на Аизаву. — Naaah, I’m not talking about that... I quite enjoyed your company this evening. Мужчина щекочет нежную кожу виска носом и тянется выше, чтобы зарыться в его волосы, сделать короткий вдох и обжечь сознание парня горячим шепотом: — You smell nice. В него будто молния стреляет. Сердце замирает на миг, а потом вдруг срывается в галоп, мурашки сбегают от макушки до кончиков пальцев на ногах, и это так больно, что приходится закусить губу. Сэнсэй вздыхает ему в самое ухо и кладёт подбородок на плечо. Хочется то ли стонать, то ли орать — Хитоши еще не решил, а потому сидит, не издавая ни звука, и вслушивается в гул двигателя, будто хватаясь за последнюю ниточку, связывающую его с объективной реальностью — пока чужая тёплая ладонь легонько гладит его ногу, и длинные пальцы выписывают какие-то понятные только одному Шоте фигуры на его бедре, неизбежно подбираясь всё выше к паху. Пробуждающееся внизу живота желание сковывает его грудь тугим коконом, выжигает кислород из лёгких и топит мысли в густой чёрной смоле. До дома Шоты полчаса. — Ну, у тебя было много гостей, — он делает попытку перевести беседу в другое русло, краем глаза подмечая, что расстояние между собственными ногами стало будто бы больше. Словно бы он сам не заметил, как раздвинул их, давая учителю больше пространства для его безобразий… боже... То есть... Хитоши сам этого хотел и сам дразнил Шоту, но наверное, не верил до самого конца, что у него и правда может что-то получиться, и уж тем более не задумывался, что делать, если сэнсэй вдруг решит ответить... Словно бы он браво скакал вокруг спящего дракона, а когда сонное существо дыхнуло в него пламенем, очень удивляется. Come on Shinsou, where are your predictive abilities? — И этот… Ямада. Вы друзья? — М-мм, друзья, — Шота практически мурчит, придвигаясь ещё ближе. Вжимаясь в него. Теперь их ноги и плечи плотно прижаты друг к другу. Его губы касаются уха при каждом слове. Он приглашает поиграть? Блять, это не самая лучшая идея. Он же пьянющий. От него разит так, словно бы кто-то пролил весь Хилтоновский мини-бар в салоне. Не то, чтобы Хитоши это смущало... но сэнсэй явно не может отвечать за свои действия. Впрочем, и сам Хитоши, едва ли что-то выпивший, чувствует, что его вот-вот унесёт. Чёрт. Полчаса… Это почти пытка. — Though, — продолжает Шота через какое-то время, словно бы просыпаясь, — you can’t get too close to your friends right? And I want to be close right now. Широкая ладонь Аизавы соскальзывает на внутреннюю сторону бедра и сжимает его у самого паха. Член дёргается навстречу этому прикосновению. Хитоши давится вдохом и целое мгновение борется с единственным желанием — откинуться на сидении, раздвинуть ноги и, запрокинув голову, громко и блядски стонать, потому что, ну сука, вот же оно. Шота сам к нему лезет. Никто его не провоцирует. Сознание кричит в истерике: Блять-блять-блять. Прекрати, блять! И Take me. Stop teasing and take me already. Fuck, just take me. Впрочем, ладонь тут же возвращается обратно к колену и замирает там, наигравшись, и Хитоши умудряется сдержаться. Только мычит неопределённо и пялится широко распахнутыми глазами в спинку сидения перед собой, дыша сквозь плотно сжатые зубы. Твайс весьма недвусмысленно ему намекнул, что Шота в таком состоянии — сам не свой, а потому ответственность за его действия несёт прежде всего он, Хитоши Шинсо, но... Но дьявол, каким бы Шота не бывал пьяным в школьные годы, касаться его так он себе не позволял. Кажется, Аизава и сам больше не считает его пацаном, который только и умеет, что влипать в неприятности. Пол ёбаных часа … Он отворачивается к окну, и, глубоко дыша, всматривается в яркие пятна огней в черноте ночного города, стараясь отвлечься. Если у него сейчас встанет, вряд ли он сможет дотащить Шоту до кровати и не покуситься. Внутри него все сладко сжимается, когда длинные пальцы снова принимаются играться с его бедром, а дыхание учителя сменяется задумчивым мычанием. Он ведь не понимает, что творит, да? Он же в ноль угашен просто... Для него всё это шутка или что-то совсем невинное, так? Откуда Шоте знать, что у Хитоши глаза закатываются, когда он зовет его вкрадчивым шепотом «Тоши», и больно дёргается в джинсах член, когда рядом с ним дразняще проходятся чужие пальцы?.. Технически все эти его касания... Шота ведь даже не пристаёт к нему. Так гладят собак, ткнувшихся в руку мордой, или же — сухую траву, рассеянно пропуская колоски между пальцами. Шота пьян, он не несёт ответственности за свои действия. Он с такой же самоотдачей мог бы и к уличному коту приставать. Только того он бы тискал за уши, а Шинсо вот… за ногу, чёрт бы его побрал. В целом же... ...ничего плохого ведь не происходит? Так?.. Хитоши знает, что ему не стоит это сейчас поощрять, но вместо того, чтобы отстраниться и осторожно убрать чужую руку, безмолвно молится, чтобы сэнсэй не прекращал... Вот только кому он будет молиться в случае, если он и правда решит не останавливаться, и все эти невинные касания перерастут в нечто большее… — Мммм, — мурлычет Аизава совсем рядом с его ухом, едва касаясь мочки кончиком носа и щекоча нежную кожу шеи горячим дыханием, — ты тёплый... Разум горит вместе со всеми открытыми участками кожи, которых касается Шота. Су-ка. Он хочет Шоту — глупо это отрицать, но он также не хочет проебать всё.. снова. Как проебал тогда. И сколь бы сильным не было сейчас желание схватить эту чёртову руку и просто прижать к собственному полувставшему члену, поймать его чёртовы дразнящие губы своими… Последнее, что ему нужно — утро полное оправданий, извинений и неловких взглядов, за которым последует только неминуемая разлука. — Ты, эм… не хочешь музыку какую… эм… включить? — выдыхает парень, когда чужие губы скользят вниз по его шее, оставляя призрачные отпечатки. Словно бы Шота пробует Хитоши на вкус. Боже, что? Что за херню он сейчас ляпнул?.. Какую ещё нафиг музыку?! О чём ты вообще думаешь?! — Хм… — Шота чуть приподнимает голову, отрываясь от своего занятия, и Шинсо, пользуясь моментом, делает несколько судорожных коротких вдохов, как испуганная канарейка, которую поймали в руки. — Yeah, I like them little noises. Отчего-то в пылающем костре сознания сразу возникает совсем другая ситуация, при которой Аизава мог бы сказать эти слова. В той, вымышленной, ситуации, Шинсо прижат спиной к стене, колено учителя утыкается в его пах, а его губы совсем не невинно касаются шеи. «I like them little noises you make, Toshi…» Блядское видение такое яркое, что Хитоши дёргается на сидении. Твою мать... Когда они приедут уже? Сколько ещё его будут дразнить? Кажется, вселенная услышала его, потому что тёплая ладонь вдруг исчезает с ноги, а тяжесть головы с плеча. Сердце сокрушенно пропускает удар. «Нет-нет, не останавливайся», — хочется закричать, но вместо этого Хитоши лишь прочищает горло и вопросительно смотрит на своего учителя. Шота деловито копошится, устраиваясь поудобнее: накрывается курткой, потом зачем-то убирает её, задирает руки, едва не заряжая локтем в глаз Хитоши, и пытается неловкими пьяными пальцами что-то исправить в своей прическе. Шинсо завороженно следит за его манипуляциями: пальцы его не слушаются, ломаются, когда не надо, или, наоборот, окаменевают, не позволяя, видимо, сделать то, что он планировал — потому что в итоге мужчина роняет руки обратно, снова едва не ударяя Хитоши, и устало рычит. — Ты в порядке? — глупо уточняет он, мстительно поглаживая чужое бедро двумя пальцами. Движение выверенное до миллиметра: рука останавливается у рваной дыры на колене и возвращается наверх, обратно к карману. Потому что если пальцы соскользнут и почувствуют голую кожу колена — ему конец. — Неудобно, — жалуется сэнсэй, обиженно вздыхая. И что-то такое наивно-ребяческое проскальзывает в его тоне, что настроение Шинсо сразу меняется. Ему вдруг хочется крепко обнять Шоту, уложить его голову себе на плечо и поцеловать в лоб. It’s okay, I’ll take care of you. Так он пытался распустить волосы — запоздало доходит до него, и дурацкая улыбка расползается на губах. — Давай помогу, сэнсэй, — не дожидаясь ответа, он тянется обеими руками к чужой гриве. Сегодня голову Шоты украшает большая толстая коса, идущая к затылку почти от самого лба, и несколько тонких косичек, выплетенных от висков по бокам, сливающиеся в высокий хвост где-то на затылке, перехваченный крепко затянутой на нем атласной черной лентой. Часть волос, струящихся от хвоста по шее на спину густой чернильной волной, так же заплетена в тоненькие косички, украшенные вплетёнными в них серебристыми блестящими ленточками. Хитоши нагло пялился на этот шедевр весь вечер, любуясь. Но видимо, любому волшебству после полуночи должен прийти конец. Учитель согласно мычит и поворачивается к Хитоши затылком, позволяя ему осторожно распутать ленту, удерживающую хвост. Отчего-то прикосновение к волосам его учителя — он позволил! — кажется куда более интимным, чем всё остальное, происходящее в машине. Волосы Шоты мягкие и струящиеся, серебристые ленточки в тонких косичках сделаны из какой-то грубой ткани, контрастируя с этой мягкостью. Каждое прикосновение — молниями в подушечки пальцев. Хитоши справляется с узлом, стягивая ленточку и освобождая толстую косу. Она не рассыпается в водопад, как он представил себе, только ослабляется немного, и Шинсо, повинуясь какому-то внезапному порыву, осторожно подцепляет её с середины пальцем и тянет вниз, расплетая сильнее. Коса распадается на тяжёлые волнистые прядки, которые кажутся намного мягче, тех, что уже рассыпаны по плечам. — Так лучше? — он не знает, почему вместо обычных слов — только шёпот, и почему голос так дрожит. Шота благодарно кивает в ответ и качает головой, разлохмачивая причёску окончательно. Несколько тонких косичек падают на его плечи. Прикосновение к этим мягким волосам оставило какое-то странное, плохо идентифицируемое ощущение внутри него. Словно он летит вниз на американских горках. То ли волнение, то ли радость, то ли дикий ужас... Шота возвращает свою ладонь на бедро парня, вырывая его из размышлений. Совершенно случайно (да?) его длинные пальцы оказываются так близко к паху, что хочется выть. — Угу, — он растягивает губы в улыбке, укладывая голову обратно Хитоши на плечо и прикрывая глаза. — Так лучше, Тоши. Собственное имя этими губами — проклятье. Хитоши кивает и отворачивается к окну, тяжело дыша и наматывая широкую ленту на пальцы. Сэнсэй ему больше ничего не говорит, кажется, окончательно провалившись в пьяный сон. Магистрали центра Токио — море огней высотных зданий и освещённых баннеров с рекламой: милые девушки держат саке двумя руками или пьют пиво, делая такие большие глаза, будто бы заглатывают совсем не пенный напиток. Толстые японцы средних лет уминают лапшу быстрого приготовления с тремя, пятью и даже шестью значками огня на упаковке, благодушно улыбаясь. Капсульные отели демонстрируют спящих стройных мужчин в деловых костюмах. Вот и вся жизненная философия: ешь, пей и спи после работы в капсулах, потому что до дома ехать далеко и долго, а утром снова на работу, где тебя ебёт начальник, ставший начальником не столько за труды свои, сколько в силу возраста, пола и связей. Дыхание учителя на его плече выравнивается и становится едва ли ощутимым. Он так быстро задремал? Видимо и правда сильно устал. Раньше Шинсо часто задумывался, а что если. Если бы Шота никуда не исчез, если бы они общались до самого выпуска, если бы Шинсо набрался смелости признаться в своих чувствах… Или, если бы он вообще никогда не встретил Аизаву. Что было бы тогда? Раньше его размышления уводили его куда-то в параллельные вселенные, где он то находил другую, нормальную вечную любовь, то умирал где-то за мусорными баками от передоза или продавал на хрен компанию отца, ломая всё, на что тот потратил свою жизнь. Раньше он находил в этом какое-то утешение, особенно, когда ночи казались невероятно длинными и холодными в пустоте и тишине огромного особняка, где должны были быть его родители, но что-то опять случилось, и отец улетел чёрт знает куда, а мама осталась у подруги. Но «раньше» было давно. Начав работать, Хитоши перестал задаваться сакраментальным «если бы», потому что прошлое уже нельзя изменить, а настоящее — тот короткий миг между удачной и провалившейся сделкой — здесь и сейчас, и нужно срочно что-то с ним делать, чтобы отец не качал разочарованно головой из-за сорвавшегося контракта. Учитывая тот факт, что настоящее «здесь и сейчас» включает себя спящего у него на плече Шоту — после того как он парой невинных поглаживаний до истерики раздраконил сознание — наверное, можно предположить что... что Шинсо скорее всего всё сделал правильно. Вот только, что конкретно он сделал, и к чему это «правильно» в итоге приведёт?.. Он, стараясь шевелиться как можно меньше, прячет ленту в передний карман своих джинсов, а затем прикрывает глаза и медленно выдыхает. «...ваши товарищеские отношения, вы имеете в виду?» — раздаётся в голове высокий голос Ямады. Он завязал с ним разговор, исключительно чтобы объяснить, против кого это блондинистое недоразумение собирается играть. А Шота подкрался сзади и обнял его. Просто обнял, словно бы подтверждая все слова, сказанные Хитоши. И чёрт, чёрт, более того — Шота сейчас здесь, рядом с ним, сидит умопомрачительно близко, бедро прижимается к его бедру, хотя на заднем сидении ещё полно места, а голова лежит на его плече, пока длинные косички заползают пушистыми кончиками под ворот кофты... Нда... Хитоши ухмыляется — ничего товарищеского тут больше, кажется, нет. А было ли?.. Простите, Ямада-сан, у вас, похоже, нет шансов. Он видел, что Ямаде неуютно в этом баре, в этом окружении. Скорее всего, ему даже не особо нравится этот Шота в майке и старых джинсах. Потому что Аизавой в костюме и при полном параде восхищаться проще. Но Хитоши… He takes him as he is. Ямада так не сумеет. Не сможет любить всего Шоту. Наверное, очень эгоистично так думать — но в себе он уверен. Уверен, потому что влюбился в небритого бомжа, развалившегося под кустом в летний зной. И неловко мямлил что-то недовольное, уворачиваясь от его прикосновений, потому что все те невинные для Шоты поглаживания по спине, короткие объятия и бесстыдные вдавливания тело в тело, когда ему нужно было протиснуться мимо Хитоши или что-то взять, а он мешал — вызывали всего одну реакцию: густое возбуждение внизу живота и, если прикосновение длилось достаточно долго, стояк. И столько лет спустя у него всё та же реакция на прикосновения бомжеватого вида пьянющего мужика, для которого всё это игры, всё это невинно. Только теперь он знает, что у этого любителя разодранных штанов есть ещё и другая сторона — умопомрачительно красивая, перед которой хочется упасть на колени и невербально боготворить. Шинсо интересно, что же такого разительного случилось в жизни Шоты, о чём намекнул Твайс? Что заставило сэнсэя обзавестись десятком пирсингов, отрастить волосы и сменить дурацкие футболки на сорочки и фраки? Выглядеть так что дыхание захватывает?.. Шинсо хочет знать, но не хочет быть навязчивым. У Шоты так просто не спросить — вряд ли расскажет, а вытягивать бесполезно... Парень усмехается, бросая короткий взгляд на дорогу. Чем дальше от центра, тем меньше огней. Высотные дома сменяются щетинящимися антеннами трех-четырёхэтажками. В Накано, насколько Хитоши помнит, у дома Шоты был всего один круглосуточный комбини, в котором они по пьяни покупали сигареты в начале третьего утра. Интересно, а как выглядит район, в котором Шота живёт сейчас? Он же сказал, что нашёл что-то поприличнее, но вряд ли что-то особенно дорогое. Может, квартирку в доме этажей в двенадцать? Конечно, Хитоши мог в любой момент на этой неделе проверить адрес и найти изображение на картах, но это уже откровенно попахивает сталкерством, так далеко заходить он не готов. Парень отворачивается от окна и утыкается носом в тёплую макушку Аизавы. Мужчина ворочается на его плече, чуть сжимая руку на бедре. С каждой новой минутой этого дня Хитоши чувствует, будто он ставит на кон все больше, с каждым новым раундом внутренне замирает в секундном ожидании, что же выпадет: красное или чёрное... С Шотой всегда было так. Всегда пан или пиздец. Ещё в школе. Сначала Хитоши закинул пробную удочку в виде пары-другой грязных шуток, что всегда делал с новыми учителями — но Шота расщёлкал их, как орехи, и лишь лихо оскалился. Будто сам протянул открытую ладонь, маня пальцами — эй, пацан, чего там у тебя ещё есть, выкладывай. И Хитоши выкладывал. Буквально бросался дротиками, один за одним, а Шота всегда отбивался (даже когда, в конце концов, в ответ на очередную колкость ему прилетал учительский подзатыльник — Шота всегда был на шаг впереди). Сэнсэй, конечно, частенько звал его пацаном и в целом его подкалывал... Но пожалуй он был первым в его жизни, кто обращался с ним, как с равным. Наверное, тогда он и увяз. Шутки-шутками, а потом он вдруг возвращается домой после очередной их встречи, и осознает, что сердце колотится о рёбра так, что скоро вот-вот сломает. А через несколько дней проснулся с болезненным стояком от мокрого сна с участием сэнсэя, и пиздец. — Твою мать, сэнсэй, — тихо выдыхает он, отстраняясь и откидывая голову на сидение. — Твою мать. Столько лет прошло. Столько всего было пережито, но когда он оказывается рядом с Аизавой, весь его жизненный опыт растворяется в одном коротком выдохе, и вот Хитоши не может отличить право от лева и умирает от каждого прикосновения. Снова. Словно бы ему снова восемнадцать, и его до этого никто в жизни так не касался. Впрочем, наверное, это можно списать на то, что у него давно никого не было, и голодное до чужих прикосновений тело принимает за подкаты любые касания. Вот только себя не обманешь, к сожалению… Он и сам почти засыпает, убаюканный ненавязчивым бормотанием радио и прямой дорогой, когда машина резко поворачивает и довольно жестко спускается с хайвея. Хитоши инстинктивно вцепляется одной рукой в ногу Аизавы, а второй — в ручку двери. С каких это пор в Японии плохие дороги?.. А, тут идёт ремонт, замечательно. Машину слегка подбрасывает ещё несколько раз, но и этого оказывается не достаточно, чтобы разбудить Шоту. Ха, да раньше рядом с ним можно было на кровати скакать и музыку слушать — не проснулся бы... В конце концов машина останавливается рядом с единственным подъездом высокого дома-свечки, одного из ряда таких же одинаковых, расположенных недалеко друг от друга. Тут и там в домах горят окна на разных этажах, а всего их, наверное, не больше десяти. Такой типичный многоквартирный дом среднего класса — Хитоши бывал в подобных: квартирки здесь всё равно крошечные, но плотность стен, конечно, получше. Уже не бумага, а картон. Нда, как же люди живут в таких условиях? Он никогда не понимал типичных японцев в этом плане. Впрочем, во многих других планах он тоже их не понимает... — Эй, — когда Таро-сан включает свет в машине, он убирает упавшие на лицо учителя прядки и проводит по небритой щеке костяшками пальцев — жест, который он может себе позволить. Шинсо почти с ужасом приходит к этой мысли. Сэнсэй спит на твоём плече, облапав тебя за ногу почти до стояка — ты и правда можешь себе позволить касаться его так. — Мы приехали. — Куда? — сонно осведомляется мужчина, приоткрывая один глаз. — Домой, — Шинсо снова поглаживает его по бедру (а за такое, будь Шота трезв, он мог бы и огрести, но в конце концов, кто он такой если не потыкает палкой спящего дракона). — Идём?.. Это звучит так внезапно привычно, что даже не верится сначала. Он снова это сказал. Домой. Он вытаскивал Шоту из такси домой столько раз, что в какой-то момент начал сам называть квартирку в Накано «домом». Хоть сейчас это совсем не Накано, но они идут туда с Шотой. И это очень похоже на «дом». Шота со стоном принимает вертикальное положение и моргает, устало мыча. Длинная прядь, снова скатывается на лицо, и он машинально заправляет её за ухо вместе с другими волосами, открывая россыпь бусин-пирсингов и длинную цепочку с колечком на конце в мочке. Шинсо ловит себя на мысли, что хочет потянуть за это кольцо зубами. — Тащишь меня в свой замок? — фыркает Шота, впрочем, не особо сопротивляясь, когда его тянут за руки. — Нет же, к тебе домой! — ну да, конечно, из них двоих только Шинсо сентиментальный придурок. Он перехватывает Аизаву за талию и кивает водителю. — Таро-сан, помогите, пожалуйста, донести его добро. Водитель послушно кивает и открывает багажник. Шинсо затаскивает Аизаву на лестницу и ведёт через широкую подъездную арку мимо освещённой велосипедной стоянки к лифту. Таро-сан догоняет их, оставив машину мигать аварийкой. Парковки рядом с подъездом не было, скорее всего, она где-то на подземных этажах, как и в доме у Шинсо. Пока они ждут лифт, Аизава успевает устроиться за спиной Хитоши, снова уложив подбородок ему на плечо и обняв руками за талию. Его щетина щекочет собственную небритую щёку, длинные распущенные волосы падают на грудь. А лифта всё нет. Шота, кажется, снова засыпает, используя Шинсо как огромного мишку Тедди. Его сердце мерно тикает в спину, а с его руками парень, задумавшись, принимается играться: то поглаживает пальцы, то сплетает их со своими, то отпускает и снова укладывает себе на талию. Наверное, они выглядят как два полных придурка: оба небритые, в каких-то обносках (пусть и Хитошины и стоят от пятисот долларов), взрослый истыканный пирсингами мужик мирно дрыхнет на плече парня помоложе, а тот, забыв обо всём на свете, скалится, как дебил, и лапает чужие руки. Но рядом только Таро-сан, да и тот вежливо пялит в створки лифта перед собой. Хитоши уверен, рядом с его личным водителем можно было бы спокойно попросить проститутку побрить тебе задницу — он бы лишь уточнил, не принести ли господину увлажняющий крем, чтобы предотвратить раздражение кожи. Идеальное воспитание. Но проверять свой домысел он, разумеется, не собирается. Когда лифт, наконец, снисходит до них, Хитоши мысленно выдыхает. Его ноги уже начали потихоньку сдавать, да и плечо порядком затекло ещё с машины. Любимая тушка, конечно, на то и любимая, чтобы таскать её на себе, но сэнсэй — не хрупкая барышня. Он тяжёлый. Белые створки бесшумно раздвигаются, открывая чистую, но крохотную кабинку. Пожалуй, даже слишком крохотную для троих взрослых мужчин и кипы вещей. — Я поднимусь вслед за вами, господин Шинсо, — к тому же выводу приходит и Таро-сан, делая шаг в сторону. Парень кивает, и, втаскивая свою ношу в кабину, уточняет у сэнсэя этаж и номер квартиры, чтобы у водителя не было проблем их найти. К счастью Шота всё ещё помнит, где живет. — Тоши-и, — сонно мурчит мужчина, как только дверцы закрываются, оставляя Таро-сана на площадке. Он бесстыдно вжимается в него и, словно бы, прибавляет ещё полтонны веса. Как умеют делать это огромные наглые котяры, которые не хотят уходить с кровати, когда их гонят. — Ч-что? — сипло выдыхает парень, облизывая губы. Он каждой клеточкой спины очень отчётливо ощущает рельеф чужого торса, широкую металлическую бляшку ремня у самого копчика и... он заставляет себя не думать о том, чем именно учитель сейчас прижимается к его заднице. Сердце всё равно ломает свой темп. Руки сэнсэя одним очень ловким для пьяного движением скатываются к Хитошиным бёдрам и ныряют под кофту. Парень охает от неожиданности, рефлекторно втягивая живот, но не отстраняется и перебарывает порыв схватить чужие запястья. Мать твою, сэнсэй, что ты творишь?.. Не останавливайся только… С каким-то проёбанным любопытством человека, точно знающего, что за обрывом пустота, он позволяет чужим наглым пальцам изучать свой торс: подушечками пройтись по линиями пресса, пуская короткие электрические разряды прямо в сердце, обвести с любопытством выступающие тазовые косточки — Шота как будто впервые касается его, с пьяным интересом пытаясь понять, что и кто перед ним. Внизу живота снова завязывается тугой узел возбуждения. Да, он знал, что за обрывом пустота. Но всё равно, блять, прыгнул. А как ещё, это же сэнсэй... — You won’t just leave me there, r-right? — неразборчиво бормочет сэнсэй, когда его ладони соскальзывают на бёдра Хитоши, а большие пальцы удобно устраиваются в петлях для ремня — да так и замирают, будто Шота наконец нашел то самое, что его пьяный разум искал. Несколько долгих секунд, которые кажутся практически бесконечными, чужое (или собственное) сердцебиение отдаётся в затылок, а член наливается тяжестью. Шинсо снова коротко облизывает губы. — Yeah, — он едва различает ответ за гулом крови в ушах. — Good, — выдыхает Шота и остаток пути, потеряв к разговору всякий интерес, мямлит какую-то песню на английском прямо парню в ухо, пока тот пытается заставить лёгкие сделать вдох. Зачем он спросил это? Решил, что его бросят у двери, или он имел в виду совсем не это?.. Что-то намного большее? Останется ли Хитоши в его жизни?.. Нет, скорее всего, он просто слишком пьян, но какие-то остатки сознания пытаются убедиться, что тело будет доставлено до кровати в целости и сохранности, а Шинсо пора перестать искать смысл там, где его нет. Шотины прикосновения ничего не значат — он всегда очень тактильный, когда напьётся. И его слова не несут никакого подтекста. Все очень просто... Так ведь? Сердцебиение, наконец, немного выравнивается, и уши улавливают «Are we destined to burn or will we last the night?» и с удивлением понимает, что знает эту песню. Шота, пьянющий в дерьмо, мычит «Lost» Дермота Кеннеди. Денки слушал ее на повторе, когда поругался с женой и страдал дома у Хитоши целых два дня. Но с чего бы учитель вообще её знал?.. Слова, помимо воли, всплывают в голове. «I will hold you till I hold you right...» Его руки уже инстинктивно тянутся, чтобы осторожно коснуться ладоней Аизавы, но лифт с лёгким толчком останавливается. Створки бесшумно раскрываются. Пятый этаж встречает их тишиной одинаковых белых дверей, разбавленной приглушенным гудением улицы и таким же ярким светом ламп, как на первом этаже. Перехватив Шоту за талию, чтобы удобно было вести, он вытягивает его из кабины, посылает лифт вниз для Таро-сана и оглядывается. Двери расползаются по обеим стенам длинного узкого коридора в две стороны, а порядок номеров какой-то странный. То ли чётные на правой стене, а нечётные — на левой, то ли через два номера, то ли отсчёт ведётся в две стороны: в одну по убыванию, в другую по возрастанию… Возможно, так во всех домах — Хитоши не знает, у него на этаже всего две квартиры, там сложно запутаться. Впрочем, долго гадать, куда податься, не приходится — Шота сам тянет его в нужную сторону и почти сразу же путается в собственных ногах, так что Шинсо крепче обхватывает его за талию, чтобы предотвратить близкое знакомство его носа с полом. — Бля, сэнсэй… — шипит он, притягивая его к себе, так что чужой ремень давит на бедро. — Я дорожу всеми твоими конечностями, пожалуйста, постарайся ничего себе не сломать по дороге! В ответ ему снова достаётся только невнятное бормотание. Кажется, он уже совсем на грани. У двери с нужным номером Шинсо останавливается. — Ключи, — требует он, вытягивая свободную руку. Аизава, очень медленно моргая, пытается посмотреть на Хитоши, но чернота зрачков фокусируется где-то за ним. — А где ключи? — спрашивает он. — Я откуда знаю? Это же твои ключи, — фыркает парень, впрочем, тут же вспоминает, что не раз лазил по карманам своего учителя тогда в поисках ключей, потому что вылавливал Шоту из кустов, и тот, расстроившись из-за прерванной попытки единения с природой, отказывался сотрудничать и висел на своём ученике мёртвым грузом. Наверное, поэтому, он даже не задумывается, позволяя руке соскользнуть с талии в один из задних карманов и ощупать его содержимое. Шота тихо выдыхает у него над ухом, замерев. Кончики его волос щекочут шею. И только тогда до него доходит, что, наверное, сейчас лапанье чужой задницы через карман уже не выглядит так невинно, как в школе… Особенно после того как бесконечно долгий путь в лифте сам учитель изучал его голый живот… — Они хотя бы в джинсах? — уточняет он, прочищая вмиг пересохшее горло. В ответ — лишь неопределённое мычание. Чертыхаясь, Хитоши проверяет второй задний карман и переходит к передним, поддерживая сэнсэя за спину. Лазать в чужие передние карманы — процесс муторный и неудобный, а со стороны выглядит как откровенное домогательство. Поэтому, должно быть, Таро-сан вежливо откашливается, приблизившись к ним. — Господин Шинсо? — мужчина многозначительно смотрит на кипу в своих руках. — А, оставьте тут, — парень кивает на пол рядом с собой, одной рукой пытаясь протиснуться в чужой карман, второй всё ещё прижимая к себе Шоту за талию. — И, Таро-сан, припаркуйтесь где-нибудь, думаю, мне понадобится какое-то время. Его невозмутимый водитель вежливо кивает, и уходит обратно, оставив подарки у двери. Шинсо проскальзывает, наконец, в чужой карман. Довольно глубокий. Достаточно, чтобы пальцы могли нащупать шов нижнего белья за тонкой тканью подклада. Он бросает на Шоту короткий взгляд, чтобы удостовериться, что не позволяет себе лишнего, и встречается с его внимательными чёрными глазами. По коже прокатывается волна жара. — Нету? — уточняет Шота, медленно проводя рукой по волосам, словно они ему мешают. Собственные пальцы вдруг кажутся каменными. Безумно тяжёлыми и неповоротливыми, вытащить которые не представляется возможным. Но каким-то чудом у него это получается. Проверять второй карман уже не хочется, и Шинсо, осторожно отпуская учителя и оставив его стоять у стены, проверяет кардиган, который Таро-сан захватил вместе с подарками. Вот и ключ. Небольшой жёлтый с резиновым брелоком в виде головы Тоторо. — Скажи мне, — ухмыляется Шинсо, поворачивая ключ в замке, — почему я всегда должен смотреть за твоими вещами? Мужчина в ответ лишь пожимает плечами, привалившись к стене. — Потому что ты их не проебёшь?.. Он кажется таким спокойным и беззащитным в этот момент. Что-то ухает в животе от этой мысли. Карман вдруг обжигает кольцо с черепом, которое Шота оставил ему на сохранение, когда играл… ползал по бильярдному столу. Он… доверяет ему?.. Шинсо выдёргивает ключ резче, чем планировал. За дверью их встречает привычный крохотный кафельный пятачок-прихожая, где нужно снимать обувь. Сейчас в нём оказываются небрежно задвинутые ногой подарки. Шоту же парень, взяв за плечи, затаскивает через порог на ламинатный пол. Свет в квартире выключен, однако лампа из коридора спасает положение, высветляя силуэт двери по правую руку и какого-то то ли шкафа, то ли комода слева. Видимо, шкаф для обуви, как и во всех типичных японских квартирах. — Так… И куда мне тебя вести? — спрашивает он скорее самого себя, нежели Шоту, который снова перенёс на него весь свой немалый вес. — Спать, — уверенно отвечает ему Аизава. Понятно, что спать, на что ещё ты в таком состоянии способен — фыркает парень про себя. Но вот где… Впрочем, можно его прям тут положить, и заснёт же, как миленький. Немного жёстче земли в кустах, зато мягче бетона крыши. И кардиганом сверху накрыть. Но Хитоши упорный, он и раньше не особо любил, когда сэнсэй засыпал где попало, а сейчас — тем более. На улице уже не лето, можно и заболеть. Выудив из кармана джинсов телефон, он включает фонарик и, освещая себе дорогу, тащит учителя вперёд. Короткий коридор перетекает в достаточно просторную комнату, лунный свет, льющийся с открытого балкона слева, очерчивает заваленный каким-то вещами диван, стоящий ко входу боком и кофейный столик перед ним. Фонарик выхватывает бледно-зелёную обивку дивана, книги на столике и какой-то мусор на полу, через который парень предусмотрительно переступает. Справа за диваном виднеется проход, скорее всего на кухню, а прямо позади дивана — дверь. Должно быть в спальню. Если нет, то что ж… учитель будет спать на диване. Шинсо всё же не тягач. Аизава задевает что-то ногой, и это что-то, судя по звуку, оказывается стеклянной бутылкой, которая с громким звоном откатывается в сторону, разрывая тишину пустой квартиры. — Shit, — тихо выругивается Шинсо, крепче перехватывая мужчину за талию. — У тебя тут что, ловушки для незваных гостей? — Званых... у меня не бывает, — бормочет Шота в ответ, спотыкаясь посреди фразы. Нда, не убиться бы по дороге. Однако, остальной путь до двери чист, и следующая комната, действительно, оказывается спальней. Тут, в отличие от зала, пиздецки темно, и всё, что видит Шинсо — силуэт огромной кровати, стоящей справа. Шота — видимо, на автомате — тянется к стене, щёлкая выключателем, и небольшая комнатка озаряется тусклым жёлтым светом. Кровать завалена множеством разноцветных подушек и кажется, какой-то одеждой, но самый её край предусмотрительно расчищен, и Шинсо, с облегчением дотаскивает до неё свою ношу. — Вот так, — улыбается он, разворачивая учителя за плечи лицом к себе, а спиной к кровати, чтобы усадить и разуть, но замирает. В тусклом жёлтом свете, падающим сверху, лицо учителя вдруг кажется мистически незнакомым, щетина — обманчиво мягкой, а его глаза демонически-тёмными, притягательными и завораживающими. Хитоши вдруг чувствует себя глупым светлячком, подлетевшим слишком близко к открытому огню, под этим внимательным, изучающим взглядом абсолютно чёрных глаз. Они держат его прямо за душу, приковывая к месту, не позволяя ни разжать руки, ни подойти ближе. Словно бы натягивают какой-то невидимый поводок у него на горле, побуждая к действию, но и предупреждая — оступишься и… Словно завороженный, Шинсо несмело опускает одну руку Аизаве на спину между лопаток, так что кончики косичек щекочут пальцы, а второй медленно ведёт по руке Аизавы, чувству рельеф его мышц под тканью футболки, а потом — когда ладонь соскальзывает с рукава — жар его кожи. Дышать становится труднее, но он не сводит взгляда с чужого лица. Как Шота отреагирует на такой откровенный жест? Отстранится? Огрызнётся? Отшутится? Или же… Когда пальцы скользят ниже, переходя с косточки запястья на талию и нащупывают чужой ремень под тканью футболки, сэнсэй тихо хмыкает. — Oh, right lemme help you , — руководствуясь какой-то внезапно вспыхнувшей в голове идеей, что спать с ремнём на штанах неудобно, он притягивает Шоту ближе к себе и, запустив руку под футболку, вытягивает язычок ремня из петли, однако расстегнуть бляшку ему не позволяют, перехватывая запястье. — What, no foreplay? — пьяно усмехается мужчина и вдруг утыкается лбом в его лоб, и Хитоши невольно вздрагивает, напрягаясь всем телом, чтобы удержать чужой вес. — Not even a kiss? — чужое дыхание обжигает щёки, а в чёрных глазах блестит что-то откровенно голодное — или это отражение собственных глаз Хитоши? Это уже слишком. За этот вечер они несколько раз оказывались в подобном положении, но ни разу они не были так близко. Наедине. Ни разу он не испытывал этого чёткого ощущения, что Аизава, его Аизава, тоже хочет его. По спине пробегает дрожь, а член снова призывно дёргается в джинсах. Успокоившиеся было возбуждение накатывает на него с такой силой, что перед глазами вспыхивают белые пятна. Оглушенный внезапным отливом крови от головы, он неосознанно поднимает свободную руку и ловит Шоту за лицо, проводя большим пальцем по скуле и чувствуя, как покалывает под подушечкой щетина. Мужчина коротко вздыхает и прикрывает глаза. Шинсо ведёт головой в сторону, чтобы их носы не столкнулись, и тянется к учителю губами. Сердце колотится в горло. «Kiss me», — кричит сознание. «Just fucking kiss me», — вопит оно. Ну же… По бёдрам растекается жар, твёрдый член упирается в ширинку. Хитоши зажмуривается. То ли проглатывая смущение, то ли предвкушая прикосновение чужих губ к своим. Но Шота не двигается, словно бы ожидая чего-то. Даже не дышит, кажется. Шинсо не дышит тоже — боится, что неловкое движение лёгких может разрушить это случайное заклинание, притянувшее их друг к другу так близко. Близко. Целую бесконечность они стоят так, в миллиметре от непоправимого: Шинсо ощущает фантомное тепло чужих губ на своих. Все одно короткое движение. Последний выдох, и... Но пальцы Аизавы лишь расслабляются на его запястье, и Хитоши, наконец, приходит в себя. Он осознаёт, что вытворяет, и отстраняется. — You’re drunk, sensei, — он ненавидит себя за эти слова. Парень обиженно закусывает губу и отводит глаза, словно бы пристыженный собственным поведением. Все естество бунтует против этого. Это нечестно. Он не должен сам себя приводить в чувства. Он не хочет. Не он должен бить себя по рукам с криками: «Не трожь, это на рождество!»... Но больше некому. And after all, somebody must take responsibility. И пусть ему сейчас обидно до зубного скрежета и болезненной пульсации внизу живота, зато он точно не будет ненавидеть себя завтра утром, если всё испортит, воспользовавшись чужим положением. — Yeah, — выдыхает Шота вместе с коротким смешком куда-то ему в плечо. — I’m fucked. И словно в подтверждении своих слов сэнсэй обмякает в его руках, напоминая Хитоши, что именно он собирался сделать поначалу. Шинсо осторожно снимает с Шоты ремень и бросает его куда-то на кровать. Кажется, учителя совсем не напрягает тот факт, что, блять... Хитошин член бесстыдно упирается ему в бедро. И что более удивительно... Шинсо это не напрягает тоже. То есть, случись такое тогда, в школе, он бы позорно сбежал, красный от смущения, как помидор, скрывая свое возбуждение и сделав вид, что ничего не произошло, но сейчас... Шота сам его откровенно довёл. Сам... Если он вдруг недальновидно, в силу опьянения, пошутит про его стояк, то… то… — собственное сердце стучит где-то у горла — Хитоши просто укусит его. Прорычит что-то в духе «как думаешь, чья это вина?» и мстительно вонзится зубами прямо в шею. Но Шота молчит. То ли потому что понимает, что это может сделать только хуже, то ли слишком пьян. И Хитоши получает короткую передышку, усаживая его на кровать, а сам опускаясь на колени, чтобы осторожно расстегнуть тяжёлые берцы сэнсэя. Он полностью сосредотачивается на задании, игнорируя стояк и хруст стеклянных осколков его сердца, которые осыпаются куда-то в легкие из-за разочарования. У самого пола довольно темно, так что он практически орудует вслепую, нащупывая пальцами затянутые петли шнурков и вглядываясь в черные узелки на фоне черной кожи. Да чёрт, где же нужный конец... Увлёкшись, он вздрагивает от неожиданности, когда чужая рука зарывается в его волосы, принимаясь поглаживать его голову и пропуская пряди через пальцы. Он замирает. Что сэнсэй снова творит? Не наигрался? Мало ему было? Что ещё его пьяный автопилот задумал?.. Хитоши сидит неподвижно, старательно делая вид, что ничего не происходит, чтобы не усугублять собственное положение, и лишь сосредоточенно пялится на собственные пальцы, пока возится со шнурками. — Toshi, — шепчет мужчина внезапно очень тихо, бездумно прихватывая короткие прядки и, чуть оттягивая их. — After all… На улице ревёт проезжающая мимо машина, заглушая часть Шотиных слов, и парень выхватывает только последнее: «Glad, you’re back». Сердце обречённо ухает вниз, разбиваясь к херам. Шота… скучал по нему? Хитоши тяжело сглатывает. Он не был к этому готов. К такому внезапному откровению. К этой открытости. Шота никогда... Никогда. Никогда не говорил ему, что скучал. Даже когда звонил пьянющим в три часа ночи и нёс всякую чушь. Даже когда Хитоши уехал в Нью-Йорк на несколько недель, и они не могли нормально болтать из-за разницы во времени. «Я даже соскучился по твоему притону, сэн-сэй», — сказал тогда Шинсо, надеясь, что Шота не заметит покрасневших от смущения щёк, потому что между строчек в этой фразе было «Я так сильно скучал по тебе, что не мог перестать возвращаться к тебе во снах». А Шота ничего тогда не ответил. Даже не посмотрел на него, занятый проверкой сочинений. Только утащил Шинсо на речку вечером, поил его горячим шоколадом с виски, потому что ноябрь и у воды уже довольно холодно, и чаще обычного трепал его по волосам. И вот сейчас, пьяный в хламину, он вдруг очень честный. И это даже обескураживает как-то. В подобном состоянии грязные шутки Аизавы кажутся куда более приемлемыми, чем такая откровенность. Пульсация в паху немного утихает, острое возбуждение уступает место сконфуженному смущению и волнению. Парень коротко облизывает губы и делает глубокий вдох, словно бы готовится к прыжку в бездну. — Me too , — едва умудряется выдавить он, не поднимая головы, проталкивая слова через пересохшее горло. Shit… Вот он и сказал это. Восемь лет и заученная фраза «я приехал в Японию, потому что здесь отличное поле для работы», которую он повторял и семье, и друзьям, и самому себе, старательно забивая правду тяжёлой палкой подальше в подсознание — в мгновение развеиваются в пыль. То есть… Конечно, он не приехал в Токио, чтобы искать здесь сэнсэя — слишком долго он твердил себе, что всё это в прошлом, что у каждого из них теперь своя жизнь. Но когда он приехал в Токио, он всё равно не мог не вспомнить всё то, что происходило с ним здесь восемь лет назад. Будто стыдясь собственной правды, он с силой дёргает шнурок и, наконец, развязывает злополучный узел. В повисшей тишине он стаскивает с Шоты ботинки и отбрасывает их в сторону. Мужчина громко вздыхает и тут же падает спиной на кровать, словно марионетка, которой перерезали верёвочки. Он копошится, переворачиваясь на бок, подтягивает к себе ноги и устраивается поудобнее, что-то неразборчиво мыча в подушку и накрываясь одеялом из разноцветных квадратных лоскутов. Всё ещё пришибленный только что произошедшим, Хитоши глупо переспрашивает: — Что?.. — ...а-э-и диван… там плед… на стуле, — повторяет Аизава громче куда-то в матрас. Плед?.. Шинсо оглядывается в поисках нужного объекта, и не найдя поблизости ничего похожего, вдруг понимает, что Шота уже укрылся одеялом. Зачем ему еще и плед? Вроде в комнате не так уж холодно, хоть сейчас и не лето. Похоже, он даже не осознаёт, что уже укрылся... Хитоши ещё несколько секунд бездумно пялится перед собой, а потом выходит из комнаты, на автомате щёлкая выключателем и закрывая за собой дверь. Он чувствует себя совершенно ошарашенным. Ни логика поведения сэнсэя, ни его слова, ни тем более собственные поступки никак не могут сложиться в одну общую картинку, мелькая вспышками перед глазами и прокатываясь эхом в пустой голове. Тело зудит от возбуждения, каждое движение ощущается острым холодом на разгорячённой коже, а сердце все никак не может выровнять свой ритм, болезненно колотясь о рёбра. В сознании произошло короткое замыкание из-за огромного объема новой информации. Кажется, ещё чуть-чуть — и организм просто отключится из-за перегрузки. Нужно бы охладиться и успокоиться. Он сам не замечает, как преодолевает путь обратно по коридору прямо в ванную, чудесным образом минуя хлам на полу, а привыкшие к темноте глаза позволяют найти раковину, даже не включая свет. И только когда холодная вода брызгает на лицо, он наконец, приходит в себя. Твою мать, сэнсэй… Твою мать! В голову тарабанит взбесившийся пульс. Ворох панических вопросов обрушивается на него вместе с обжигающим холодом воды. Что сейчас произошло? Что ты только что творил, парень? Что ты себе позволил… Почему сэнсэй позволил тебе всё это?.. Он оглядывается вокруг в поисках полотенца, пока ледяные капли скатываются по шее за воротник, пуская мурашки по спине. Шота… Хотел этого? Хотел его?.. Блять, всё это звучит слишком невероятно. Пальцы щёлкают выключателем у зеркала, натыкаясь на него, прежде чем сорвать с вешалки рядом небольшое полотенце. Он прячется от яркого света в коротком ворсе, вытирая лицо и шею, а когда глаза привыкают к свету, и он может наконец оглядеться, то обнаруживает себя в крохотном квадратном помещении, с пола до потолка отделанном белым. Белый кафель на полу, белые пластиковые панели на стенах, белая, пожелтевшая от времени ванная, белый умывальник и гармошка-дверь слева от него. Яркими-цветными пятнами по помещению раскиданы разномастные пузырьки и тюбики. За один такой, стоящий на раковине, Шинсо и цепляется взглядом, выхватывая из мелкого текста на прозрачном тюбике хорошо знакомые ему буквы... Чёрт, да это же смазка! Вот так просто стоит, рядом с дозатором для жидкого мыла, словно бы… ну да, сэнсэй же сказал, что не зовёт гостей... Хитоши сглатывает густую слюну, уставившись на бутылёк. Так значит, Шота... прямо тут?.. Почему-то даже мысленно произносить слово «дрочит» рядом с именем своего бывшего учителя ему тяжело, словно бы он нарушает некий запрет. И какое-то волнение поселяется в животе из-за этого. Поджав губы, он двумя пальцами приподнимает тюбик, чтобы рассмотреть, как много ещё осталось внутри. Больше половины израсходовано. Его бросает в жар. То есть сэнсэй довольно часто здесь развлекается сам с собой?.. Хитоши переводит взгляд на крохотную ванную, в которой можно только сидеть, даже ноги толком вытянуть не получится. В голове вспыхивает видение: обнажённый Аизава сидит в этой ванне, уперевшись спиной в задний бортик. Его длинные волосы забраны в неряшливый пучок, так что несколько прядок падают на лицо; глаза закрыты, а бесчисленное серебро на лице и в ушах бликует в свете лампы. Длинные ноги согнуты в коленях и разведены в стороны, насколько это позволяет пространство. Член в джинсах снова начинает пульсировать, требуя внимания. Парень прикрывает глаза и медленно выдыхает, стараясь выпустить все свои эмоции вместе с воздухом. Это всё похоже на какой-то бредовый сон. It’s too much for one night. Он очень давно не испытывал подобного. Слишком давно он был один. Слишком привык думать только о работе, слишком долго его никто не касался... Никто не проявлял такой интерес. Но хуже того, что первым человеком за долгое время стал… сэнсэй. Тот самый, на которого Шинсо позорно дрочил в школе, крепко зажмурившись и старательно делая вид, что ничего не было после. Потому что это было слишком проёбано. Они были друзьями. Они были учеником и учителем. Они никогда не могли бы стать любовниками. Однако сейчас... за чернотой закрытых век он отчётливо видит всё того же учителя в своей ванной. Мокрые прядки причудливыми завитушками липнут к щекам и лбу, ресницы подрагивают, а лоб то и дело прорезают морщинки. Нижняя губа раскраснелась и припухла от частого закусывания, так что серебряное колечко кажется меньше, чем обычно. Шинсо завороженно ловит короткое движение кадыка, когда мужчина шумно сглатывает, откидывая голову назад. Слишком громкий выдох, похожий на проглоченный стон, тонет в плеске воды. Хитоши сам впивается в нижнюю губу зубами, сдерживая стон. Он приваливается спиной к стене за ним, утыкаясь затылком в холодный пластик. Во рту скапливается слюна. Обычно его мозг слишком занят мыслями о работе или предстоящей сделке, чтобы вообще вспоминать о собственном члене, а если уж он выделяет себе время, то банальной дрочкой это не ограничивается... но вот он стоит в чужой крошечной ванной, привалившись к стене со стояком в штанах, словно впервые увидевший порно подросток, и не может перестать думать об учителе, ласкающим себя… Как Шота делает это?.. Как он себя ласкает?.. Даже в уединении своего сознания он никогда не позволял себе думать об учителе так. Тогда, в школе в его фантазиях он толком не видел сэнсэя — не осмеливался. Только представлял его голос, тепло прижимающейся к его спине широкой груди, или руку с драконьим хвостом, двигающуюся где-то у его паха, и его глаза. Его треклятые глаза были везде. Они изучали Хитошино тело, он гипнотизировали его, смотря прямо в душу, они приковывали его к полу... Но позволить себе его увидеть его целиком… это казалось каким-то нереальным, проёбанным... Fucked up guilty pleasure , приправленное подростковыми гормонами и острым чувством обречённости из-за чёткого понимания, что в реальности ему нихрена не светит. Но это было раньше. Сейчас ему уже как-то похуй, если честно. Сейчас его тело потряхивает от желания, а член болит — настолько он твёрдый. И виновником этого был Шота. Кожа, где до него дотрагивался учитель, горит, будто отпечатки оставило очень ядовитое существо, а разгоряченное сознание подкидывает всё новые и новые брёвна в костёр его сорвавшегося с цепи воображения. Всё так же не раскрывая глаз, Хитоши жадно прослеживает внутренним зрением путь капельки пота, скатывающейся с острой ключицы сэнсэя к оскаленной пасти дракона у него на груди. Опускает взгляд ниже, к руке, которую учитель устроил у себя между ног. Ладонь обхватывает ствол у самого основания, позволяя разглядеть красную набухшую головку над чёрными колечками лобковых волос. Он не знает, есть ли они там, но ему всегда нравилось думать, что да. Широкая ладонь неторопливо скользит вверх-вниз, то скрывая головку под крайней плотью, то освобождая её, чуть натягивая уздечку. Он коротко выдыхает, чувствуя, как очередная волна жара прокатывается по всему телу, а его яйца становятся просто каменными. ...касается ли он своих сосков, обводя твёрдые бусинки скользкими от смазки пальцами? Дразнит ли он себя медленными длинными движениями, проводя рукой по всему стволу, или концентрируется только у головки? Стонет ли он?.. Блять, у него должен быть такой охуенный рычащий стон... Пиздец. Хитоши расстёгивает собственные джинсы быстрее, чем успевает это осознать. Горячий твёрдый член ложится в руку, и Шинсо судорожно втягивает носом воздух. В груди что-то взрывается от облегчения и волнения, словно бы он прыгает с обрыва в ледяной шумящий водопад. Большой палец заученным движением собирает выступившую смазку с головки. Тело пронзает молнией от этого простого прикосновения. Тихий проёбанный стон, похожий скорее на жалобный скулёж, вырывается из груди, и Хитоши тут же закусывает губу. Так скулит щенок, которому впервые перепал кусок настоящего мяса. Fuck. Как же. Охуенно. Наконец-то. Подрочить. По бедрам пробегают мурашки, разгоняя чистый напалм по венам. Как же, блять, охуенно, наконец, коснуться себя. Он проводит рукой по стволу, размазывая смазку, и невольно прогибается в спине, толкаясь в собственную руку. Как же охуенно позволить наслаждению заполнить каждую клеточку измождённого тела, вступить в химическую реакцию с хронической заёбанностью и, наконец-то, сука, наконец-то, сжечь все посторонние мысли ярко-синим пламенем. В его воображении рука учителя повторяет это движение. Откинув голову назад и плотно сжав губы, Шота толкается в свой сжатый кулак, чуть приподнимая бёдра ему навстречу, а пальцы на его ногах то и дело поджимаются от болезненных мурашек удовольствия, перекатывающихся по телу... Хитоши полностью фокусируется на этой картинке. Он надрачивает себе, плохо осознавая, что именно делает, словно бы это какой-то безусловный рефлекс, как дыхание, как сердцебиение, как само существование... Впервые за чёртову бесконечность он снова не может думать ни о чем, кроме сэнсэя, его низкого бархатного голоса, который становится ниже в шёпоте, его дерзкого оскала, его мозолистых пальцев, которые касаются, вопреки всему, бережно и слишком невесомо. И его блядских чёрных глаз. Бля-я-я... Хитоши проглатывает новый стон, чувствуя, как туго сворачивается внизу живота возбуждение. И это одновременно так сладко и так проёбанно, что вместо сердцебиения — гул деревянных барабанов, а вместо дыхания — песочный сип маракасов. И жар. Жар, которые он чувствует в своих костях. Жар, смазывающий все остальные ощущения. Жар, с напором лесного пожара сносящий все внутренние заборы и стены, которые Хитоши воздвигал, стараясь забыть Аизаву. Его рука становится такой мокрой и скользкой, что каждое движение сопровождается тихим хлюпаньем. Дыхание сбивается на короткие рваные выдохи, рука смещается к головке и сжимается плотнее вокруг неё, ускоряясь. Сэнсэй в его воображении ускоряется тоже. Шота приоткрывает рот, часто и коротко дыша, кончик его языка показывается на мгновение, облизывая пересохшую нижнюю губу, и Шинсо вылавливает взглядом цветной шарик пирсинга. По бёдрам Шоты пробегает видимая дрожь, заставляя мышцы видимо напрячься и тихое «shit» вырывается из его горла. Fu-u-uck. He’s so beautiful like that. Raw and fragile and… and so hard to resist. Секунды растягиваются в бесконечность. Хитоши распадается на атомы с каждым новым движением рукой. Он отзеркаливает каждое движение учителя в своём воображении, теряясь в сбитом дыхании. Он так непростительно близко. Он так близко… Gosh, just… just… Вдруг Шота дёргается, прогибается в спине, подаваясь вперед, и распахивает свои невозможные чёрные глаза. Хитоши кончает в собственный кулак с проёбанным тихим всхлипом, чувствуя, как волна жара растекается от паха к плечам, и сверкнув короткой вспышкой, затухает где-то в затылке. Черноту перед глазами прорезают молнии. В ушах звенит так, словно бы рядом грохнула бомба. Хитоши открывает глаза, медленно возвращаясь в реальность, и пялится на перепачканную руку. Он дышит тяжело, голова гудит, словно бы его ударили сзади увесистой подушкой, но по телу уже разливается приятная послеоргазменная тяжесть. Твою мать… Что он только что сделал?.. Последнее, чем ему нужно было сейчас заниматься — фантазировать о человеке, который по сути спит в нескольких метрах от него, но… Но Шота же сам… Он сам вжимался в него, сам лез гладить бедро и щекотать носом ухо… Он доводил его, растягивал нервы до тонкой проволоки, и смотрел, как её разрывает по нановолокнам. Последнее должно было лопнуть там, в спальне. Но Хитоши смог удержать ту тонюсенькую нить, схватившись сознанием за оба конца, как чёртов человек-паук, удерживающий поезд от падения в бездну... Вот только он совсем не супер-герой. И его сил хватило только до ванны. Ему сейчас должно быть стыдно, как когда-то в школе. Стыдно, неловко и обидно. Но испытывать ничего, кроме приятной опустошенности не получается. Даже смущение за неподобающее использование ванной учителя не находит свой путь по венам к щекам, исчезая где-то в лабиринтах и переплетениях разума. Хитоши делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, и подходит к раковине, включая воду. Шота же сам… Сам... Все эти его касания, все эти его объятия, все эти его откровенно блядские фразочки... Шота никогда к нему ещё не приставал, никогда откровенно не шутил так, что его шутки звучали как приглашение… Чёткая мысль вспыхивает в голове словно свет в конце туннеля. Сэнсэй тоже хочет его. Хитоши для него теперь — не просто пацан, которому не с кем общаться, и от осознания этого по спине бегут мурашки, собираясь где-то у шеи. Шинсо окончательно приходит в себя, только когда холодная вода касается его рук. Твою мать, Шота, твою мать... Он приводит себя в порядок и поднимает глаза, чтобы встретиться с собственным самодовольным взглядом в зеркале. Его лицо сияет, как чёртов начищенный Таро-саном кабриолет… Блять. Его плечи начинают подрагивать от беззвучного смеха. Шинсо хохочет, прикрыв глаза рукой и закусив губу, чтобы ненароком не выпустить смех наружу и не разбудить учителя. Он нравится Аизаве. И это пиздец. Отсмеявшись, парень делает глубокий вдох. Отражение в зеркале раскраснелось и стало ещё более растрёпанным. Им обязательно нужно поговорить. Не закуситься, не поспорить, не отшутиться, а сесть, выпить кофе и поговорить. Он обязательно напишет Шоте завтра… Он поджимает губы, машинально прикидывая возможный текст сообщения, и рассеянно окидывает взглядом полочку у зеркала. На ней раскиданы украшения: несколько маленьких колечек-серёжек, парочка тонких цепочек, кольцо со змеёй, которое Шота носил в день их встречи в университете, и массивная кованая шпилька, кончик которой причудливо изогнут изящной завитушкой. Рядом стоит небольшая зелёная бутылочка пены для ванн с лотосом на этикетке, а на самом краю, почему-то, пустой стакан для виски. Хитоши достаёт отданное ему кольцо из кармана джинсов и внимательно рассматривает его, отслеживая блики света на гладкой черепушке, прежде чем положить его в стакан. Уж здесь-то Шота его точно не потеряет. Он щёлкает выключателем у зеркала и выходит в коридор. В прихожей неожиданно светло. Чёрт, он ведь так и не закрыл дверь, когда разбирался с учителем. Хорошо, хоть никто мимо не проходил в такое время, а то добропорядочные соседи наверняка бы заподозрили что-то неладное, увидев брошенные на полу вещи и дверь нараспашку. Вот крику-то было бы, открой они дверь в ванную... Парень смотрит на подарки, которые ранее просто задвинул ногой в квартиру. Стоит, наверное, занести их в зал. Среди них, к тому же и его кофе, который лучше бы положить в холодильник. До утра, конечно, ничего с ним не станет, но cold brew на то и cold — да и прохладный кофе учителю с похмелья, возможно зайдёт лучше, чем те стрёмные растворимые помои, которые, Хитоши просто уверен, Шота пьёт до сих пор вопреки близкому знакомству с туркой и зёрнами... Боже, он вообще проснётся утром? Он же наклюкался в такое непотребство. Снова. В какой уже раз за всё время, что они снова общаются? Хорошо, хоть не ввязался в драку ни с кем. Он усмехается, закрывая дверь и поднимая запакованные в праздничные обёртки коробочки и переливающиеся цветные подарочные пакеты. Проверить заодно наличие в холодильнике минералки, а если нет, послать Таро-сана, пока он не уехал?.. Он уже делает шаг по направлению к залу, но запоздало понимает, что всё это время ходил по квартире учителя в уличной обуви. Ох, да, точно, Шота всегда ворчал на него за эту привычку, приобретённую им ещё в Америке. Он небрежно скидывает кроссовки, прижав задник носком другой ноги, и поудобнее перехватив кипу вещей, проходит в гостиную. Чужие сокровища аккуратно пристраиваются у дивана, прежде чем Хитоши, вооружившись телефонным фонариком, подбирается к выключателю. Зал озаряется ярким белым светом, распугивая тени даже из самых дальних уголков. Окей, бардак не такой пугающий, как казалось сначала в темноте. Деревянные полы местами поблёскивают, словно бы на них пролили что-то липкое, да забыли вытереть. Судя по брошенным на полу бутылкам и пустым банкам, это вполне может быть пиво. И, зная учителя, хорошо, если это окажется всего лишь пиво... Насколько Шинсо помнит, у Шоты всегда была проблема с поддержанием порядка на полу — то есть, срач на столе или на диване убирался, а вот сомнительные субстанции на полу, кажется, просто являлись частью самобытной атмосферы его берлоги. В Накано он не раз и не два портил свои носки по невнимательности. А в какой-то момент даже начал помогать учителю в уборке, потому что «ты же тоже тут живёшь, малец, и если тебе что-то не нравится, возьми и убери». И, да, он жил там. Пусть только по выходным. Пусть только несколько месяцев, но это было место, которое он намного охотнее называл «домом», чем какое-либо ещё. Когда-либо. Помимо бутылок и сомнительных пятен на полу примостились какие-то тряпки, перепачканные чем-то чёрным, пара носков и маленький плоский пульт с разноцветными кнопочками, а в самом углу между книжным шкафом и дверью на балкон — Рик. Старый друг за время их разлуки обзавёлся внушительным тёмно-коричневым стволом и здоровенными зелёными листьями, уверенно тянущимися вверх. На Рике красуется бумажная гирлянда из улыбающихся тыквенных голов, а на самом высоком листе устроилась небольшая летучая мышь — видимо, в честь недавнего Хэллоуина. Хитоши хмыкает про себя, вспоминая, как раньше они подбирали совсем маленькому тогда ещё растению наряды к различным праздникам. Даже крохотную бумажную бескозырку и игрушечный спасательный круг раздобыли для него на День Моря. В центре зала стоит обшарпанный бледно-зелёный диван с несколькими декоративными подушками, сваленными в один угол, а рядом с ним — кофейный столик из затемнённого стекла. Похоже, Шота уже не боится, что случайный собутыльник разобьёт столешницу. Видно, и правда, почти никого сюда не водит, не то, что раньше. Игнорируя диван, он опускается на корточки и принимается искать в сваленных коробках и пакетах свой подарок. Упаковкой добра сэнсэя занимался Даби, так что Шинсо сильно сомневается, что найти его будет просто: судя по всему он бездумно запихивал коробки в пакеты, а мелкие пакетики — в те, что больше, чтобы сократить количество вещей в руках. Приходится выложить на пол всё. В какой-то момент красиво обёрнутые коробочки сменяются книгами, конвертами из тонкой цветной бумаги, перевязанными красно-белыми шнурками, а ещё алкоголем. Не дорогим и пафосным, вроде хорошего коньяка, но точно тем, которым Шота с удовольствием разбавит вечер: популярный среднеценовой виски, пара бутылок качественного саке с разными вкусами и сливовое вино. Хитоши некоторое время с любопытством разглядывает высокую пузатую бутылку из нежно-розового стекла. Белая этикетка с стилизованными цветами сообщает, что саке называется «Саюри» и обладает мягким вкусом с цветочными нотками. Тут нужно бы рассмеяться и заметить, что подобное саке скорее подарят девушке, но… После всего произошедшего у него нет проблем представить, как Аизава наливает в стопку прозрачную жидкость из розовой бутылки. И дело вовсе не в том, что алкоголь — он алкоголь и есть, даже если пахнет чем-то нежным, нет. Дело в самом Аизаве. Он умудряется сочетать в себе казалось бы несочетаемое (как например, быть выдающимся преподавателем и при этом не гнушаться лёгкими наркотиками), и казаться при этом не неуклюже прописанным героем комического романа, а… полноценным… совершенно естественным… Как будто бы таких байкеров, что затягиваются самокруткой, а потом крутятся перед зеркалом, заплетая косы и украшая их заколками и лентами — каждый второй. Несколько упакованных в подарочную бумагу коробочек спустя, он-таки находит свою. Небольшие бутылочки с холодным кофе разных сортов с добавлением всевозможных специй, вместе с вином и сакэ отправляются с Шинсо на кухню. На пороге их поджидает внушительный разводной ключ, и слава богу, что у кухни, а не у спальни, иначе парень бы споткнулся о него, когда тащил Аизаву, и переломал бы себе все пальцы. Выключатель обнаруживается тут же на стене. Кухня оказывается небольшим светлым помещением с простым белым гарнитуром и невысоким холодильником вдоль стены, у окна слева примостился небольшой обеденный стол с одним стулом. Хитоши раскрывает холодильник и тихо вздыхает. Пустой. Конечно же он пустой, разве что на средней полке стоит вскрытая коробочка бенто из магазина, да в дверце спрятаны какие-то соусы, пара банок дешёвого пива и минералка. Когда они только начинали общаться с Шотой, он тоже частенько простаивал пустым, сохраняя холодным только пиво и редкие покупные обеды. Позже, когда Шинсо стал оккупировать логово Аизавы каждые выходные, учитель начал готовить. Сначала лёгкие закуски к выпивке, потому что народу в доме собиралось всё больше и всё чаще, а тратиться на магазинные особо не хотелось, потом — завтраки для них двоих в обмен на кофе. Шота сам ему как-то говорил, что готовить для себя ему просто лениво. И у Шинсо в груди разливалась горячая радость. Сэнсэй готовил для него. Пусть это было что-то простое, вроде омлета или сэндвичей, но по вкусу во много раз превосходило самые изысканные блюда, которые родители заказывали на ужин из ресторанов или которые для них готовила экономка. Потому что в них была… душа… так, что ли?... А сейчас готовить ему, похоже, не для кого. И живёт он, как раньше, на алкоголе и вере в свой стальной желудок. Хитоши ставит бутылки и свой подарок на одну из полок. Так, отлично, теперь можно ехать к себе... В огромную пустую квартиру, где уже должна была побывать экономка, чтобы привести ее в порядок... Сколько сейчас вообще?.. Таро-сан, должно быть, заждался... Циферблат на умных часах показывает начало третьего ночи. Написать Шоте будет лучше ближе к обеду, а то и после. Неясно, как долго он будет спать. В тот раз, когда Шинсо притащил его к себе, он продрых до вечера. Он закрывает холодильник и разворачивается к столу, рассеянно оглядывая его захламленную столешницу. Кружки, стопки отпечатанных листов, скомканные бумажные пакеты из Макдональдса и небольшая книга с красно-чёрной обложкой, которая выделяется ярким пятном на белом обеденном столе. Он подходит ближе и поднимает её — это оказывается «Стража! Стража!» Терри Пратчетта. Ха, Шинсо как-то читал ее в самолёте. История про спивающегося немолодого капитана ночной стражи, который любит философствовать и декламировать не к месту глубокомысленные цитаты. Интересно, где Шота остановился? Он раскрывает её ровно на том месте, откуда торчит пушистая коричневая кисточка книжной закладки. Да так и садится, где стоял с книгой в руке — благо, отодвинутый стул с чем-то скомканным и мягким сразу за ним спасает задницу от встречи с полом. Дыхание застревает в горле. Это же его закладка. Его подарок на день рождения учителя восемь лет назад. Из каких-то давно забытых тёмных закоулков разума на него бурным потоком обрушиваются воспоминания. Он нашёл её в маленьком антикварном магазинчике, гуляя по улицам Нью-Йорка, когда той осенью летал с отцом в штаты по делам, и не раздумывая решил подарить её Шоте, потому что сэнсэй вечно оставлял свои раскрытые книги то на столе, то на балконе, то на кровати обложкой вверх и ворчал потом, когда Хитоши их случайно закрывал, роняя или спотыкаясь о них. «Сам будешь искать, где я остановился, пацан!» Не торгуясь, он отдал за подарок целых двести долларов — за саму закладку и её историю от улыбчивого пожилого хозяина магазинчика. Конечно, если бы Шота узнал, сколько она стоила, он ни за что бы её не принял. В памяти отчётливо всплывает тот самый момент. — Держи, сэнсэй, — Хитоши протягивает учителю простой конверт из крафтовой бумаги, встречаясь с недоумением в чёрных глазах. И тут же поспешно добавляет, отшучиваясь: — Это тебе небольшой сувенир от меня, а то надоело слушать твоё нытьё о том, что я опять снёс задницей твою открытую книгу с дивана. Голос предательски фальшивит в конце фразы, а сердце невольно ускоряет темп, потому что где-то глубоко внутри он боится, что Шота его снова пошлёт, как было тогда, с виски. Мужчина недоверчиво хмурится, осторожно вскрывает конверт, извлекая оттуда плоскую латунную закладку с отлитым на ней рельефом здания Нью-Йоркской публичной библиотеки, и проходится по металлу пальцами, подцепляя привязанный к закладке тонкий шнурок с кисточкой. Морщинка между его бровей разглаживается, а уголки губ ползут вверх. Кажется, он не злится. — Finally you are not trying to bribe me, kid. Thanks. Он до сих пор ей пользуется? Шинсо думал, что Шота выкинул её ещё тогда, уехав из города. Разве он не обиделся на него? Разве не оборвал все связи, чтобы не иметь с ним дела?.. Но сохранил подарок? Или просто жаль хорошую вещь?.. Но… Он не потерял её. Не сломал, не исцарапал ничем, только нитки на кисточке разлохматились со временем или из-за частого пребывания в руках. Хитоши подавляет очередную глупую улыбку. Слишком много невербальных откровений за одну ночь, нужно всё это переварить. В конце концов, тот факт, что Шота столько лет спустя готов с ним общаться, и, возможно, окей, испытывает к нему некое влечение — ещё ничего не значит. Если бы люди трахали всех, кто им хоть чуть-чуть нравится, мир погрузился бы в хаос. Нужно переспать с этой мыслью, успокоиться и заставить дурацкое воображение перестать расписывать возможные варианты дальнейших событий. Шинсо поднимается со стула. Мягкая ткань, на которой он сидел, падает на пол. Это… Плед, о котором говорил учитель? Который он должен был найти... заче́м?.. Стоп. Подождите-ка… Шота, кажется, что-то ещё говорил про диван. То есть… Он хотел, чтобы Хитоши остался?.. Хотел ли?.. Скорее уж буркнул по привычке, так как в школе Шинсо всегда занимал его диван… Остаться?.. Парень смотрит на плед, гипнотизируя взглядом ворох клетчатой ткани, как будто именно он может принять за него судьбоносное решение. Остаться и поговорить с Шотой сразу, как только он проснётся? Глаза в глаза, чтобы у него не было возможности сбежать?.. Или же не искушать судьбу?.. Его мысленные терзания прерывает короткая вибрация смартфона в кармане джинсов. Хитоши достаёт гаджет и рассеянно пялится в экран, пытаясь вспомнить знакомые буквы. Таро-сан пишет, что ему пришлось перепарковаться довольно далеко от дома из-за того, что машина загораживала проезд, так что он просит не терять его и известить, когда Хитоши будет спускаться, чтобы он успел подъехать. Парень задумчиво мычит, закусывая губу, коротко выдыхает, словно перед прыжком в холодную воду, и мгновенно набирает ответ. «Спасибо, Таро-сан, сегодня ваша помощь мне больше не понадобится, вы свободны». Если Шота и правда хотел, чтобы он остался, то возможно и его посетила идея поговорить по-человечески? Нельзя же вечно тереться друг об друга в людных местах и надеяться на чудо. А если нет… Что ж, учителю придётся смириться с тем, что Хитоши оккупировал его диван. Снова. Он прячет телефон обратно в карман, сгребает плед с пола, выключает на кухне свет и возвращается в зал. В какой-то дурацкой полунервной спешке он разгребает диван — словно бы Шота вдруг может проснуться и уличить его в этом. Скинув лишние подушки и какие-то вещи на кофейный столик, он выключает в зале свет и осторожно пробирается к дивану на ощупь, стараясь не задеть пустые бутылки и банки на полу. Телефон вместе с умными часами отправляются на столик к остальным вещам. Плюхнувшись, наконец, на мягкие подушки, и накрывшись пледом, он медленно выдыхает, чтобы хоть немного успокоиться. Пиздец какой-то. Идя на день рождения к сэнсэю, он конечно, надеялся, что между ними, наконец, хоть что-нибудь прояснится, но уж никак не ожидал, что этот день для него закончится вот так. В течение какого-то получаса он узнал, что Шота по нему скучал, после чего бесстыдно осквернил ванную сэнсэя, а потом осознал, что всё это время Шота скорее всего тоже про него вспоминал… Все ещё не верится. Хитоши устраивается поудобнее, насколько это возможно после своей гигантской мягкой кровати, и впивается взглядом в потолок. С балкона падает мягкий свет луны, отбрасывая холодные блики на белую матовую поверхность, а с улицы доносится приглушенный шум далёкой автострады. Он помнит, как в первый раз пришёл к Шоте как друг. Они планировали посмотреть парочку чёрно-белых фильмов, потому что в Токио начался треклятый сезон дождей, и Шотины планы пойти в клуб накрылись чёрными тучами. Шинсо принёс с собой каких-то закусок и упаковку пива. Он сам тогда не особо понимал зачем: то ли разведать границы дозволенного, то ли поиграть на чужих нервах, то ли просто чтобы казаться взрослым в глазах учителя (хотя скорее самого себя). На самом деле, он поначалу дико нервничал, но даже себе не мог в этом признаться. Его ладони вспотели, когда он ставил пиво в холодильник. И делая несколько первых глотков, он украдкой смотрел на Шоту: скажет ли он что-то? Но сэнсэй так ему ничего и не сказал, лишь молча окинув Хитоши многозначительным взглядом, когда тот приложился к холодной бутылке. В итоге кино он почти не запомнил. Большую часть времени он просто кричал про себя тихонечко, что кажется, впервые за несколько месяцев в Японии что-то пошло как надо. И то ли от уличной духоты и мерного рокота дождя, то ли от всех этих нервов — к вечеру его просто вырубило. Он не знает, уснул ли Шота вместе с ним, потому что когда Хитоши проснулся, была уже глубокая ночь. С тех пор так просто стало получаться. Он приходил к сэнсэю, они пили или дули, или просто тусовались. Потом Шота уходил в спальню, а Шинсо сворачивался на диване, или они оба отключались там же, перекинув друг на друга ноги (no homo, unfortunately). К собственному удивлению, он почти всегда засыпал у учителя без проблем. За редким исключением, когда день был слишком насыщенным на эмоции. У него даже синяки под глазами начали проходить. Хотя всё это, конечно, было тогда. Тогда у него не было руководящей должности, груза ответственности перед отцом, хитровыебанных партнёров по бизнесу и ещё более хитровыебанных соперников. А ещё тогда он не мог представить что Шота — нет, сэнсэй — когда-нибудь будет касаться его так, как касался сегодня, и его двусмысленные пошлые шутки будут звучать как — пусть и пьяное, проёбанное — приглашение. Хитоши зажмуривается, все ещё не в силах до конца осознать всё произошедшее сегодня, и какая-то идиотская улыбка расплывается на его губах помимо его воли. Так что вряд ли он сможет вот так просто отрубиться сейчас. Слишком много всего нового для одного дня. Слишком волнительно... Но ничего, завтра ещё выходной, и сам Шота вряд ли проснётся рано, так что у Хитоши будет время все обдумать и переварить. Шинсо подтягивает колени к груди, плотнее заворачиваясь в немного колючий шерстяной плед, глубоко вздыхает, морально готовясь проваляться до самого утра, но веки моментально наливаются свинцом, а в сознании начинает клубиться густая, успокаивающая темнота, поглощающая всем мысли до единой. Несколько ровных ударов сердца спустя, он проваливается в глубокий безмятежный сон.