По снегу.

“Ripping wounds wide open

Give it all you got

Poison words and life astray

Addicted to the rush”.

      На улице беспроглядно шел снег, дул ветер, иней облеплял окна. Зима была главной свидетельницей того, что твориться внутри домов людей. Заглядывая в чужие окна с помощью снежинок, та знала, что происходит на самом деле. Сильные холода и метели будто были ее эмоциями, при том не злостью или ненавистью на людей; она так пыталась отвлечь внимания на себя, напугать и утихомирить. Только бы просто отвадить их от вечной жгучей ругани и пламенной ненависти. А деревья рябины, с красными холодными ягодами, казались ранами, что никогда не заживают полностью. Летом рябина обрастает листвой, но ягоды не исчезают, а прячутся за кроной дерева. И так по кругу.       От перегруженности мыслями голова ныла с каждым днём всё сильнее. Нахождение в этом доме всегда казалось чем-то чертовски неверным для Эстонии. Настолько, что приходилось вечно искать поводы задерживаться и не возвращаться обратно. Не приходить снова в этот деревянный особняк с каменным, словно тюремным, забором, которому не хватало лишь колючей проволоки и камер по всему периметру. Но больше всего ему не хотелось видеть своего «надзирателя», который любил ковырять ещё не зажившие, кровоточащие раны, зная, что все равно ничего за это не будет. Он любил медленно затягивать веревку на тонкой шее, перекрывать кислород, и отпускать только в случае полного повиновения к нему. СССР обожал контролировать и властвовать, загоняя Тони и других своих приемышей в круг запретов и обязательство до такой степени, что балтиец ощущал себя зверьком в маленькой клетке без единого шанса на побег.       Это было не просто его личным восприятием — устав дома по правде едва уступал тюремному. Каждый будний день подъём был ровно в 6 утра, а отбой — в 10 вечера. Младших же отправляли спать на час раньше. Кровати после пробуждения должны быть заправлены немедленно, а в течение дня на них запрещалось лежать. «Нечего спины пролеживать, дела сами себя не сделают», — любил повторять опекун.       Личное пространство и свобода выбора были неслыханной роскошью. Увлечения допускались только те, что приносили практическую пользу, а само творчество считалось лишним и ненужным. Все устройства связи находились под жёстким контролем, пользоваться ими разрешалось лишь по учебным нуждам. Про социальные сети или игры можно было даже не думать. Это всё оправдывалось «безопасностью»: якобы недруги СССР начнут следить за семьёй, а после — придут по их души. Помимо мании контроля, глава семейства страдал не менее слабой паранойей.       «Тунеядство и распутство в своём доме я терпеть не буду»,— было его главным лозунгом.       Из развлечений оставались лишь работа по дому, школа, спортивные секции, прогулки, общение и чтение, но в последнем действовали некие ограничения: разрешались только научно-популярные книжки по большей части. Классическая литература сначала проходит жесткую цензуру заботливым товарищем СССР, ведь упоминание Бога или религии в положительном ключе вызывало у него, как не смешно, «праведный» гнев. Еще музыку слушать разрешалось, но исключительно классическую. Если же кто-то хотел нарушить это правило, он мог сделать это лишь посредством наушников— главное, не попасться на глаза с этим.       Еще контролю подвергался и внешний вид каждого чада. Парням полагалось носить короткие, почти одинаковые стрижки — из-за этого Руслан и Женя со спины казались неотличимыми. Девушкам разрешались носить только две косы или пучок, а при работе по дому на голове обязательно должна была быть косынка. Единственным исключением в этом была Грузия. Лиа с детства носила каре до подбородка, а головные уборы её никогда не заставляли надевать, ведь обычно в ее обязанности входили только приготовление еды и легкая уборка.       И Тони тоже был исключением. Ни одного из правил он фактически не соблюдал, и на фоне остальных выглядел белой вороной. Его увлечениями были фортепиано, абстрактное искусство и литература, а любимая музыка — симфоник-метал и панк-рок. Его тёмные кудри почти доходили до плеч, и тёмными они были лишь потому, что он красил их столько, сколько себя помнил. Одежда, по мнению Михаила, была слишком неподобающей , а вообще он выглядел как «баба». Но главной странностью было то, что никаких жёстких попыток пресечь это со стороны не было. Почему — не понимал никто, ведь СССР даже своим родным детям поблажек не дает.       К сожалению, зимой проводить меньше времени с «семьёй» не выходило. Из-за холода и отрицательных показателей на термометре не удавалось часами сидеть в дебрях леса у места, которое он, по идее, должен был назвать домом, читая то, за что опекун мог бы убить его на месте. Хотя, найдя у пасынка очередное недопустимое чтиво, тот скандал устраивать не стал. «Не смей это читать при других», — единственное, что тогда прозвучало.       Сейчас спасало только то, что СССР зимой особо времени дома не проводил, а разъезжал по своим тёмным делам, которых в было как-то особенно много. В такие дни можно было с меньшей тревогой садиться за обветшалое пианино, играть то, что нравится, а не то, что нужно. Курить, не вылезая на крышу, а потом в панике жевать жвачку, сбивая запах дешёвых, но таких едких сигарет. Читать прямо в кровати весь день, от рассвета до заката, слушая любимую музыку и всматриваясь в каждый раз новый пейзаж за окном.       Крутя на пальце чёрную прядь своих волос, а в другой руке держа карандаш, которым он делал пометки, Тони в который раз перечитывал «Степного волка» Гессе. Тусклый свет от лампы был единственным источником освещения, ведь за окном стояла полная темнота, хотя время было только около шести вечера. По идее, ему следовало бы сделать домашнюю работу, но эстонец решил отложить её: он и так учился на отлично, а значит, двадцати минут перед сном более чем хватит, чтобы всё выполнить.       Продолжая сидеть над книгой с немецкими строчками и перелистывая страницы одну за другой, Тони всё больше уходил в свои мысли, чем в сюжет, который и без того был ему знаком. Через месяц, в феврале, ему исполнится 17. Через год будет 18, но представлений о том, как выбраться из этого дерьма, у него всё равно не находилось. Даже после совершеннолетия его «безболезненно» никто не отпустит. Он убедился в этом на примере Молдовы. Мария всё ещё обязана отчитываться перед отцом за любую мелочь, несмотря на свои 20 лет. Может, можно было и силой добиться «свободы», но Тони не умел сдирать ногти в мясо, биться за себя до последнего, как это делал Литва, за что и получал жестче всех. Эстонец предпочитал делать по полшага на минном поле, ища хоть какой-то путь обхода, чтобы не наступать на мины и не «взрываться» лишний раз.       Забылся он мыслях настолько, что, глядя куда-то в сторону, при перевороте страницы неудачно порезал ею палец. Шикнув от неожиданной боли, Эстония с недовольным выражением лица смотрел на продолговатый порез на подушечке указательного пальца, который начал кровоточить. Приложив палец к губам, он сразу ощутил жестокий привкус металла на кончике языка. Поняв, что из комнаты из-за пластыря выходить совсем не хочется, он устало откинулся на спинку стула, снимая очки и тут же теряя чёткость зрения. Устало смахнув волосы с лица, он перевёл взгляд на окно, чтобы занять себя наблюдением за чем то, а не самобичеванием, пока кровь не остановится.       За окном виднелся уже убранный от льда и снега задний двор, деревья с инеем на ветвях, привычный забор, за которым начинался лес. Но что-то на фоне снега за домом сильно выбивалось — непонятное размытое пятно, которое постоянно перемещалось. Тони приблизился к окну и заострил внимание на странном объекте, размышляя о том, правда ли там что-то есть или у него снова «поплыло» зрение. Медленно надев очки обратно и проморгавшись, он понял — не привиделось. По снегу бегало какое-то небольшое животное. От такой нетипичной картины глаза округлились, а дыхание будто замерло. Почему простое животное вызвало столько эмоций, даже сам юноша не мог понять. Но учитывая, что все дни здесь казались днём сурка, его реакция была объяснимой.        — Kas see on hirv? — тихо пробормотал Эстония, продолжая всматриваться вдаль.       Обычно дикие животные так близко к домам не подходят — максимум, пробегают мимо. Но оленёнок, как определил зверька Тони, не торопился убегать в чащу, а, наоборот, рьяно ходил туда-сюда, высматривая в лесу кого-то — скорее всего, свою мать. Он был слишком маленьким, чтобы ходить в одиночку, тем более зимой. На душе появилось странное, необъяснимое ощущение. В этой ситуации явно было что-то не так. Детёныш оленя продолжал ходить из стороны в сторону, постоянно глядя то на дом, то в чащу. Он выглядел совершенно дезориентированным, будто не понимая, куда ему идти. В какой-то момент зверёк просто замер и, подняв голову, посмотрел прямо в окно — в ответ балтийцу.       Едва Тони осознал, что оленёнок его каким-то образом заметил, где-то с первого этажа послышались чужие громкие шаги и скрип лестницы.       Отец вернулся.       Балтиец рефлекторно захлопнул книгу и встал из-за стола. Шаги становились всё ближе — явно направлялись к нему. Почти не успев обернуться и убрать книгу в ящик, дверь тут же распахнулась.       — Сколько раз мне нужно тебе повторять, чтобы ты свою пошлятину хотя бы при других не читал? — прямо с порога раздался жёсткий прокуренный голос.       Юноша замер, понимая, что про «пошлятину» наверняка донёс Россия. Но было уже не до этого — спорить с коммунистом себе дороже. Всё ощущалось и слышалось как под толщей воды. Руки сложены на груди, глаза смотрят вниз. Мысли были совсем о другом. Лучшее, что можно было сделать в такой ситуации, — это притвориться, что тебя нет.       — Эстонская Советская Социалистическая Республика, имей хоть какое-то блядское уважение ответить мне! — голос мужчины был неприятно громким, и на шум, вероятнее всего, уже отреагировали остальные домочадцы.       К сожалению, Тони продолжил молчать. К сожалению, СССР разозлился, когда ему снова не ответили.К сожалению, в следующую секунду щёку обожгло. К сожалению, в который раз ему прилетела грубая пощёчина, от которой он едва не потерял равновесие, а очки с характерным звуком отлетели и упали на пол. К сожалению, это всегда повторяется.       — Мне жаль, — как по протоколу тихо ответил приёмный сын Союза. Это была заученная фраза, после которой «отец» обычно утихал. Пускай Тони терпеть не мог произносить эти слова.       Насилие было второй привычной мерой в этом доме. И Эстонии в этом плане повезло больше, чем остальным. СССР не мог часто применять грубую силу к своему пасынку: он сопровождал его на половине встреч с западными «коллегами». Нельзя было допустить, чтобы на нём были видны хоть какие-то следы побоев. Нельзя было допустить, чтобы о СССР подумали плохо. Он ведь не монстр. Он — любящий многодетный отец. Он, как меценат, приютил десяток детей, несмотря на наличие родной тройни. Человек большого сердца и доброй души, а никак не черствый изверг с манией контроля и склонностью к садизму. А столько детей ему нужно вовсе не для имиджа или усиления власти, а потому что он их просто любит.       «Твоя внешность — единственная ценная в тебе вещь», — однажды сказал «любящий отец», держа стопку водки в руках. С тех пор эти слова засели в голове крупной заноза. Казалось, что если Эстония и имеет какое-то значение, так это демонстрировать через себя состоятельность своего «отца». Но больше всего изводила противоречивость этих слов. Они не сходились с тем, что он слышал обычно.       — «Ты можешь говорить без этого ублюдского акцента?» — хотя русский и не был его родным языком. — «Говори громче, я в твой шёпот вслушиваться не собираюсь», — он всегда говорил тихо, а громче просто не мог. — «Что у тебя с лицом? В грязи испачкался?», — веснушки раздражали Михаила больше, чем самого эстонца. — «У тебя не волосы, а стог сена. Иди расчешись хоть», — даже к волосам он получал замечания, хотя он лежали всегда одинаково.       Всё это ставило в тупик. Было ощущение, что что бы он ни сделал, это всё равно окажется неправильным.       Тони отошёл от мыслей, только услышав, как хлопнула дверь. Ушёл. Наконец-то.       Подняв взгляд, он аккуратно приложил ладонь к ушибленной щеке, которая всё ещё неприятно жгла. Едва хмыкнув, он понял, что пора искать оправу. Щуря глаза и медленно опускаясь на колени, юноша при свете одной лишь настольной лампы пытался выловить очки, закатившиеся Бог знает куда. Его спокойствие в такие моменты казалось непробиваемым. Но это была скорее особая черта воспитания, а не реальное чувство. Тони всегда боялся показывать свои эмоции слишком ярко. Боялся, что его осудят. Боялся, что не так поймут, а ему потом хуже будет. Иногда так и хотелось смеяться прилюдно, обнимать кого-то, вести себя по глупому, спорить и кричать если нужно. Но в итоге он всё равно держал всё в себе.       От поисков его отвлёк скрип двери и лёгкие, аккуратные шаги. Тихие и осторожные — Латвия. За несколько лет жизни в этом доме Эстония научился различать, кто идёт и где, просто по шагам.       — Тц, я думал, он мне всыпать собирается, а в итоге на тебя сорвался… И почему только?       Латвия, он же Янис Калниньш, был ближе всех к Тони. По крайней мере, они делили одну комнату на двоих. Осмотрев происходящее, он быстро заметил очки, валявшиеся на полу. Подняв их, Янис протянул предмет владельцу.       — Aitäh, — тихо поблагодарил эстонец, надевая очки и поднимаясь с холодного пола. — Руслан донес ему о том, что я, мол, читал «Лолиту» при всех. Вот он и взбесился, — голос слегка дрожал, то ли от злости, то ли от обиды.       — Да уж… Я думал, ты что похуже выкинул. Но ты сам понимаешь, что Михаил к чему угодно придерётся, — с долей беспокойства произнёс Латвия, садясь на свою кровать. Он не сводил глаз с брата, пусть и не родного.       — И без тебя знаю, Яна, — с явной усталостью ответил Тони. Оперевшись поясницей на подоконник, он оглянулся через плечо в окно. Оленя уже нигде не было, только следы копытцев на снегу.       — Но я не ожидал, что этот мелкий чёрт такую подлянку мне устроит…       Латвия звонко усмехнулся и, зачесав светло-русые волосы назад, заметил: — Он просто завидует. Ему ж папка не разрешает делать то, что он хочет, поэтому тебе и мстит.       — Завидует? Да он меня терпеть не может. Я его, конечно, тоже, но всё равно не понимаю такой беспочвенной неприязни ко мне… — Тони закусил губу, поворачиваясь корпусом к подоконнику. Его взгляд снова устремился в окно. Его напрягало то, что он так и не узнал куда в итоге пошел оленёнок.       Латвия хотел бы что-то ответить, но передумал. Вместо этого он хмыкнул, встал с кровати и достал из-под матраса пачку сигарет с зажигалкой. Подойдя к старшему брату, он положил руку ему на плечо.       — Давай лучше на перекур. Глядишь, и Литву достанем.       Тони опустил голову и слегка улыбнулся.       — Тогда я схожу за ним.

***

      Тони не помнил, в какой момент они с Яной и Томой узнали, что на захламленный и богом забытый чердак можно пробраться через окно по крыше. Оказалось что ставни проема не закрывались на замок, а были просто связаны легко гнущейся проволокой. Так у них и появился «островок свободы» в этом доме. Тут за сигаретами и ночным холодом они обсуждали всё подряд: от безобидных рассказов о прожитом дне до политики и анекдотов про Сталина. Но сегодня говорить не хотелось никому.       Сидя на шатком и изодранном диване, который был отправлен на чердачную «свалку» очень давно, все курили одну сигарету за другой из почти пустой пачки «Парламента». Никто не находил подходящей темы для разговора. Литва и Латвия изредка переглядывались, словно проверяя, есть ли у кого идеи, как прервать неловкое молчание. А Эстония продолжал сидеть молча, но размышлял вовсе не о недавней ситуации с отцом — его не оставлял в покое тот самый олень.       — Эй, а тебе старый хныч говорил, что в понедельник к нему кто-то с Запада приедет? — наконец нашёл тему Томас, выпуская дым и сбрасывая пепел в какую-то банку, что использовалась вместо пепельницы.        — Es arī to dzirdēju! — подхватил Янис, щёлкая пальцами, будто пытаясь вспомнить больше. — Финляндия его зовут. Кто-то говорил, что он совсем молодой, ну, по крайней мере, тридцати ему точно нет.       Эстония заинтересованно поднял взгляд на братьев и, медленно затянувшись, обхватил себя за колени.       — СССР об этом официально не говорил. Значит, вряд ли на встрече будет кто-то ещё, кроме них двоих, — тихо заметил Тони, сжимая рукава свитера в ладонях от холода. На улице было около минус 18, а чердак не был отопляемым помещением. Но даже ощущался уютнее самого дома.        Факт спонтанной встречи настораживал. Ранее он не помнил, чтобы СССР проводил дипломатические встречи или визиты с Финляндией. Сам Эстония уже не раз слышал об этом молодом человеке и его стране — но в подробности не вдавался. Его больше интересовала культурная составляющая. Настолько, что отыскал учебник финского и намеревался выучить его от и до, ведь случайно услышал диалог двух финских мужчин в форме, и понял, что понимает около 60% всей информации, и, в принципе, речь казалась до боли похожей на его родную. Жаль на деле всё пошло куда сложнее: избыток длинных слов, правил и прочего утомлял. Учить немецкий или французский ему нравилось намного больше, и всё же какую-никакую базу он освоил.       — Ага, ну и к счастью, хоть пару дней без его доёбок проведём, — усмехнулся литовец. Хрустнув костяшками пальцев, он поднялся на ноги. — Давайте уже обратно, а то скоро заметят, что нас нет.       Эстония продолжал сидеть, задумчиво глядя в кучу платных коробок и вещей. Братья, обсуждая что-то подошли к полой оконной раме, собираясь вылазить обратно, но, заметив, что их сводный брат так и остался на месте, остановились.       — Тоня, ты идёшь? — окликнул его Янис, застыв у окна.       Эстония уткнулся лбом в колени. Голова кипела от мыслей, но заставлять волноваться Яну не хотелось. Выждав пару секунд, он тяжело вздохнул и поднял голову. Непослушные волосы лезли в глаза, а холодный ветер, что пробился во внутрь от открытых ставней казался единственным успокоением. Но Литва был прав — скоро их отсутствие заметят. Закусив губу, Эстония в который раз потушил недокуренную сигарету об запястье, болезненно морщась от ожога, и, вдыхая последний дым из лёгких.       — Ma tulen nüüd! — чуть громче обычного ответил балтиец, надевая на себя очки. Не хватало ещё по ночи с крыши свалиться.       На душе всё равно было неспокойно. Тони не знал, что именно, но что-то должно было случиться. Предчувствия никогда не подводили его. Продолжение следует.