Сюань

      Цинсюань, прежде лишь сомкнувший зубы, укусил вновь, прислонив шею к лицу. Прижал к себе Мин И, погрузившись укусом глубже. На этот раз до призрака издалека донёсся собственный тихий возглас, вырвавшийся из неизвестного трепета в груди. Плечи инстинктивно дрогнули от щекочущего шею носа, однако тело словно потеряло связь с разумом, и Мин И не шелохнулся. Руки Цинсюаня обнимают чёрт знает где, но нега их железной хватки бесчестна. От возгласа Мин И они стиснули крепче, а Цинсюань горячо выдохнул в третий укус, который тотчас перетёк в странный мокрый поцелуй и в четвёртую боль. Самую глубокую из всех, пожирающую — в сознании смешались язык и сухие губы, что, втянув в себя до совершенно иной боли кожу, разомкнулись влажным звуком. Призрак не заметил, что первым исчезло — дыхание у шеи или руки. Как быстро. В рассудке задержались туман и фантомный укус на ноющей коже, оба вперемешку с пустотой. Когда он нашёл взглядом Цинсюаня, у того на лице не было ни следа улыбки. Улыбка явилась через секунду: — А эта боль — какой индикатор? Слова не лезли наружу без должного усилия: — Индикатор того… Того, что мне нужно вовремя затыкаться. — Не угадал, — Цинсюань, невероятно красивый своим блеском во взгляде, сразу отстранился и свесил ноги с кровати. — Но в чём-то ты прав. Среди нас есть тот, кто не знает цену словам. Не буду тревожить тебя и пить из твоего графина. Налью себе отдельно. Он спорхнул с края постели. Обернулся, рассеянно разглядывая осквернённую шею Мин И. Отошёл в кухонный угол. Взволнованно сосредоточен — пролил воду в чашку через край, но сразу вытер лужу полотенцем. Сложил полотенце вдвое, втрое, вчетверо, скомкал. Развернул и повесил сушиться. Взял чашку, осушил её за мгновение, пролил новую. — Боль была… Индикатором элемента внезапности? — предположил Мин И. — Им самим? — Вроде того, — между глотками воды ответил Цинсюань. — Не уверен, что буду рад таким внезапностям, — солгал Мин И, потирая приятно саднившую шею, словно разгоняя задержавшийся в пятне укуса яд. — Буду просить об этом вслух. Неплохую мораль ты мне преподал. — Нет здесь никакой морали, Мин-сюн, — Цинсюань потянулся к настойке. — И можешь не просить, я не соглашусь. — Мне не было больно. Верней, это не та боль. Я не возражаю. Ещё бы Мин И возражал! Он провоцировал Цинсюаня на скучный согласованный поцелуй, а получил… Нечто. Тело до сих пор охвачено сладостной дрожью, которая минуту назад сгустила в голове туман, а теперь растекается по венам. Но что ещё важнее — Цинсюань сорвался. Не прихлопнул мотылька, но прижал на мгновение, смяв крылышки. Ни при каких обстоятельствах Цинсюань не увидит «жалкое зрелище», заобнимав Мин И до беспамятства, ведь никогда на такое не решится. Эта нежная паскуда предпочла отрезвить болью, лишь бы не идти на поводу у подстрекающего друга. Целиком осознав свою безопасность, и вместе с ней безнаказанность, призрак еле скрыл улыбку. — Мин-сюн, я предпочитаю соглашаться на то, что могу контролировать, — Цинсюань покачал головой, оглаживая в руках бутылку. — Для меня самого было «элементом неожиданности», когда проконтролировать себя я не смог. Думал укусить тебя единожды, и… Не так. Долго не решался, лизнуть ли тебя за ухо, но ты начал… Я почти поверил, что ты понимаешь, о чём говоришь. — Я всегда понимаю, о чём говорю. — Извини, неверно выразился. Конечно, понимаешь. Мы лишь придаём одним словам разное значение, — он убрал настойку подальше. — Прости, не успеваю подбирать верные выражения. Я не подвергаю сомнению твою рассудительность. Нет, иногда подвергаю, но не сейчас, в этот раз ты… — он потёр лицо рукой. — Прости. — Всё в порядке, я понял, — Мин И улыбнулся. — Нет, подожди. В общем, — тот выдохнул: — Я не подвергаю сомнению твои чувства. Иногда твоя рассудительность сомнительна. Иногда твои выводы ошибочны и вредят тебе. В этот раз они не ошибочны. То, что ты наговорил… Мы смотрим по-разному, и… — он повертел рукой, словно выискивая в воздухе нужное высказывание. — Цинсюань, — прервал его Мин И. — Перестань, я понял. Ты уже поехал на верном подборе слов из-за моих придирок. Просто говори: «Мин-сюн, успокойся, или я уйду». Мне хватит. — Да ни за что в жизни такое не скажу. — Тогда сразу кусай на поражение. — Нет. — Да. Без предупреждения, как только слышишь, что Мин-сюн цепляется к словам — цап за шею, и живём душа в душу дальше. — Ага, — хвала небесам, Цинсюань уловил шутливый тон Мин И, улыбнувшись в ответ. — Или, заслышав о твоей печали, брошусь обезвреживать тебя телесным удовольствием, чтобы не расстраиваться из-за твоих душевных ран. Ты мне начнёшь говорить о своих глубочайших переживаниях, а я сразу тебе под руку буду ластиться и не слушать ни черта. — Я не то чтобы против. — Да ты и отдаться мне не против. — Так и есть. Почешешь мне за ухом дольше тридцати секунд, и я выдам тебе чертежи секретного оружия древних цивилизаций, что погубило человечество, жившее на Земле до нас. — На словах выдашь или в бумажном экземпляре? — В бумажном, и свидетельство с подписью и печатью космического божества из-за горизонта миров. — Оно с собой всегда? — Я его съел, беру пример с лучших. Или ты про божество? Его я тоже съел. Я почему так часто голоден: ем за двоих, кормлю своё чудище за гранью человеческого познания. Но это секрет. — Ты так откровенен со мной. — Именно. Поэтому придётся тебя пустить ему на корм, мы всегда устраняем свидетелей. — О нет. — О нет, — согласился Мин И. — Иди сюда, нам с такого расстояния тебя не сожрать. И вообще, неудобно говорить через всю комнату. Цинсюань мотнул головой: — Устал сидеть. Мин И пожал плечами и неохотно поднялся с кровати сам. На прежнем насиженном месте ему было всё так же неоспоримо комфортно, однако бессмысленно, если рядом некого обнять. Он проследовал в кухонный угол: — Ты прав, разумней обедать у ночной свежести окна, близ столовых приборов, средь ножей и липких пятен… — Когда собираешься кушать меня? — Цинсюань позволил взять себя за руку, но хранил какое-то тёплое безразличие. Или холодную участливость? — Прямо сей… — Мин И принял задумчивый вид. — Нет, не получится тебя съесть. Ты такое же чудище. Случится каннибализм. — Боги часто ели богов, и чудища чудищ. — Ошибка природы. Подобное не может питаться подобным. — Подобное лечится подобным. — Подобное любит подобное. — А как же гармония противоположностей? — Вот не надо рушить мою гомоэротичную симметрию чудовищ. — Я до этого момента был уверен, что ты не владеешь понятием «гомоэротичный». — Странного ты обо мне мнения, Цинсюань. Я в гомоэротичном подтексте эксперт. — Ты учился на гомоэролога, наверное. — Да если бы. Тогда с экзаменами проблем бы не было. Но доля правды тут есть, меня и однокурсники порой называли мужеложцем. И не только они. Можешь себе представить? — Никогда бы не подумал. — Вот и я! Мин И улыбнулся шире. Цинсюань не сделал ничего дурного, напротив, поступил по чести, однако отчего-то крайне зажат, и как его развлечь — неизвестно. Молчит и позволяет тормошить свою безвольную руку. Неужели его даже такая откровенная тема не займёт? Он же при любом удобном случае говорит о своих воздыханиях? Попытаться можно: — В детстве я, по правде сказать, не представлял, что кому-то придёт в голову полюбить себе подобного, — начал издалека Мин И. — Ну, когда я повзрослел, некоторые юноши меня привлекали. То есть, не привлекали, а притягивали взгляд, эстетически. Если мужчина обаятелен, волей-неволей к нему потянешься, совсем не обязательно думать о нём при этом как о девушке. — Можно «думать» как о мужчине. — Именно. Меня не задевали такие насмешки, но… У меня ведь есть моя любимая. Зачем клеветать на мои предпочтения? Я и на девушек других не заглядываюсь, не то что на парней. Нет, до того, как осознал свои чувства к любимой, бывало всякое. А людская молва… Вот я подрабатывал у местного знахаря, но никто не называл меня тогда врачом. Я рано выучился читать, но никто не называл меня толковым ребёнком. Но стоило мне однажды лобзаться с парнем… — Оу, — Цинсюань будто нарочно забивался в угол столешницы. — Занимательным ты был юношей. Кто-то увидел? — Нет, он сам растрепал. Мне потом от отца крепко прилетело. Неважно! Важно то, что я разбираюсь в гомоэротике. И поэтому не собираюсь тобой обедать. И тогда во мне сыграло подростковое любопытство, да и надо было на ком-то учиться. — Ты был своего рода исследователем. — Совершенно верно! Рад, что ты понимаешь. Меня засмеяли, когда на рынке гадалка мне сказала, мол, вижу тебя с мужчиной. Я выгляжу как-то не так? Должно быть, до неё дошли слухи о моих исследовательских поцелуях. Я ведь нормально выгляжу. — А я выгляжу ненормально? — Ты выглядишь… Не знаю, как Цинсюань. Перекидываешься в девушку, но… Ты Цинсюань. Плохой пример. — Плохой пример? Я даже для «ненормальных» выгляжу не так, как полагается? — Не злись, наоборот, по тебе видно, что ты из них! Но я никогда не воспринимал тебя ни как мужчину, ни как женщину. Скорей, как мужчину? Или как обоих сразу? Я не знаю, кто ты. — Да я тоже. Ладно, какой пример будет хорошим? — Ну… Ты его не знаешь. Но один мой друг… Вот по нему так же видно. Даже если бы он не выражал это постоянно на словах, когда его и не спрашивали, он… Очень из ваших! — Какой? — М-м, манерный? Не с девичьими ужимками, как у тебя. Но этот его перебор ногтями. Щёлкает и покусывает. И когда садится нога на ногу, так носком сапога покачивает… Побрякушки звенят, когда идёт, и полёт одежд грациозен. Смотрит странно, эта яркая подводка под глазом-ами, глазами… Очень странно смотрит. — Ты, наверное, ещё и боишься, что станешь интересен ему? Что у одного из «наших» на тебя встанет? — Я никому не интересен, я принадлежу своей возлюбленной. — А ещё какие примеры? Кто-то, кого я знаю? — Я не уверен… Инь Юй? Он очень красивый, внешность женственна. У него что-то проскальзывает. Для бога войны он чересчур лиричен. Хотя вот Пэй Мин, плохо его знаю, он вполне себе эталон воинственного божества, но… Поверить не могу, что он только для девушек так открыто одевается. Эта грудь… Зачем этот вырез, если вокруг одни мужчины? И за ним такая блудная слава плетётся, что… Не мог же он все эти годы, с его-то грудью и с его энергией, лишь женщин привечать? Ему, может, и без разницы, с кем спать. А когда он одевается прилично, так всё равно будто… Будто неприлично. И тоже глаза красит. Ему идёт. Но губы? Ужасно. Кто ещё? Твой брат, бывало, вёл себя как-то… Когда он смеялся за веером, я думал, что умру. Невыносимо. Это у вас семейное? Вас обоих в девичьих платьях растили?.. — Мин-сюн, у тебя есть примеры, которые говорят об их предпочтениях, а не твоих? — Никто из них, кроме первого, не говорит открыто о своих предпочтениях, о моих тем более. У меня предпочтений нет. Я объективен в наблюдениях. — Объективен? Боюсь разрушить твои надежды на моего брата. Он предпочитает женщин. Он меня ссаными тряпками гонял, когда я в юности признался, что меня и к мужчинам влечёт. Мне было двадцать, а он отчитывал меня, как залетевшую малолетку. Ему на моих девушек было плевать, но за то, что я подержался за ручки с мужиком, — Цинсюань демонстративно поднял сцепленные с Мин И руки, — он мне лекцию нравственности закатил, с битой посудой. — Он бы не бил посуду, он всегда спокоен. Даже когда я его послал полгода назад, он лишь раздражённо вздохнул. Он контролирует свои эмоции. — Так контролирует, что грозился запереть меня дома на годы. Нет, куда мне было до личной жизни, до рыбных обольстителей, я успокаивал брата весь вечер, глубоко убеждённый, что виноват перед ним. Его не просто так назвали самодуром. — Да, за человеконенавистнические взгляды. За то, что убивает тысячи моряков, не выплативших ему дань. За то, что он ублюдок. Но он бы не бил посуду, и тона бы не повышал. Он рассудителен, спокоен и справедлив. — Я же сказал, оставь свои фантазии при себе. Откуда тебе вообще знать, какой он? Справедливый ублюдок? Я не пойму, на что злиться: что ты оскорбляешь моего брата, или что ты его выгораживаешь. — Ты сам его выгораживаешь, словно это не он до сих пор относится к тебе как к «залетевшей малолетке». Но не мне судить. Я бы тоже расстраивался, если бы моя сестра вела образ жизни, подобный твоему. — Он не расстраивается, Мин И, он истерит. А заместо битой посуды на берег выносит разбитые корабли. Он не ищет причин, только срывается на мне или на смертных. — Он бы не срывался. Если ты смог довести даже его, подозреваю, причины были. — Да ты много чего о нём подозреваешь, как я посмотрю. Вы всё-таки общались за моей спиной. — Мы обязаны тебе говорить обо всём? — Не обязаны. Я слишком мал, чтобы уразуметь. Но я в толк взять не могу, зачем скрывать от меня, что бы между вами ни происходило? — За тем, что тебя это не касается. Я бы на его месте тоже ничего не рассказывал младшему брату, который не ценит, что имеет. Его самообладанию можно позавидовать, но… — Самообладанию? Мы точно говорим о Ши Уду, Повелителе Вод? Чьи руки трясутся хлеще твоих? У брата недюжая сила воли, но при сильном стрессе у него мозг как по щелчку отключается. Даже если он сорвётся на меня, а потом сядет молча, уставившись в окно, мне приходится утешать его. Что уж говорить о ситуациях посерьёзней. Так вышло, что я остаюсь собранным, когда волнуюсь, и бремя утешителя переходит на меня. — Нет. — Что — «нет»? — Ты лжёшь, зачем-то. Когда ты волнуешься, ты нервно ржёшь и забываешься. Ши-сюн всегда хладнокровен. — Да, как змея. — Ты просто неблагодарная тварь, Цинсюань. Он столько сделал для тебя, чтобы ты сейчас из ревности на него клеветал? Ши Цинсюань поджал губы. Он не отпускал рук Мин И, но лучше бы отпустил — кровь с трудом поступала в пальцы. Давно Мин И не видел, чтобы Повелитель Ветров злился, кроме как шутя. Голос, в тон словам, злой, а глаза печальны. Трудно вспомнить, когда же он начал так закипать, и от чего. Навряд ли ревнует. Но зачем врёт? Вздохнув, Ши Цинсюань продолжил тише: — А я столько сделал для тебя, чтобы ты сейчас так со мной разговаривал? — Я не просил об этом. — Видишь, я тоже никого ни о чём не просил. Я никогда не жду от тебя благодарности. От меня почему-то все ждут! Я не требую ничего взамен, кроме элементарной вежливости, и то пропускаю всё мимо ушей. Отзовусь и на тварь. Но даже у меня рассудка и достоинства хватает, чтобы отличать друга от врага. Мин И, мой брат относится ко всем, кроме меня, как к дерьму. Это непреложная истина, взращённая десятилетиями. Я всегда был рядом с ним, это моя обязанность. Я знаю его! Потолок его человечности — натянутая дружба с Опухолями, что ему под стать. Спроси Линвэнь, как он сдержанно себя ведёт под конец рабочего квартала. Если с тобой он хладнокровен, это означает, что при удобном случае он вытрет о тебя ноги, если ещё не вытер. Имей, блядь, самоуважение. Призрак давно утратил суть разговора, потерявшись в печальном взгляде друга, и очнулся он только от уродливого ругательства. Что Ши Цинсюань доказывает? Что доказывает Мин И? Что в мыслях у Хэ Сюаня, когда и почему?.. — Подожди, Цинсюань, — Мин И потёр переносицу. — Напомни, мы вообще о чём? — О моём брате. Ши Уду. — Зачем мы говорим о нём?.. Подожди, подожди, не отвечай. Никакой логической цепочки на ум не приходит. В голове пустота, вакуум, в котором летают сказанные и услышанные слова — неизвестно, кому какие принадлежат, и связаны ли они между собой. Думать становится тесно и больно. Как глупо. Мин И нахмурился, сделав вид, будто обдумывает разговор — будто ему есть, что обдумывать! Выражение лица Ши Цинсюаня постепенно смягчалось. Усталый взгляд всматривался в лицо напротив, словно в надежде, что Мин И соберёт мысли воедино. Вскоре Цинсюань перевёл дух, распрощавшись с этой надеждой. Промочил в стороне новый платок, что вмиг покрылся инеем: — Позволь… — пробормотал он, прикладывая холодный компресс к шее Мин И. — Извини, — тот неохотно принял ледяную лапу, нарочно замедляя регенерацию в месте укуса. — Я прослушал. Я не понимаю, о чём мы спорили. Я не лгу тебе. — Знаю, солнце, — Цинсюань следил, чтобы капли из-под компресса не успевали протечь вниз к плечу. — С какого момента ты забыл? Когда мы начали обсуждать моего брата? Раньше? — Я не сумасшедший. Я помню, о чём шла речь. Но не помню, зачем и как. Мне нужно время. Потом обдумаю. — Обдумаем сейчас вместе? — Нет. Я сам поразмыслю и сделаю выводы. Мои выводы не ошибочны, как ты выразился. Они становятся такими, когда ты встреваешь. Прекрати лезть мне в голову. — Сам так сам, — Цинсюань помолчал, проверяя состояние укуса под платком. — Извини. Мне нельзя было повышать голос. Но брат… — он склонился, чтобы поймать отведённый взгляд Мин И: — Милый, что он тебе наговорил? Тот пожал плечами: — Ничего. Клянусь, мы не общаемся. Хватит о нём. И хватит морозить мне шею, — Мин И оттолкнул ледяную руку. — Регенерируй побыстрей, и я отстану. Тебе передать на это благословений? Прими хоть одно, там сосуды повреждены, сейчас… — Само восстановится. Я не нищий. — Нет нужды игнорировать боль, а мне смотреть стыдно на это пятно. — Значит, страдай молча, — усмехнулся Мин И, уворачиваясь от благословляющей руки. — Любуйся, как бесчеловечно меня разукрасил. Воздал по заслугам. — Каким ещё заслугам… — недовольно прошептал Цинсюань и тут же ойкнул, когда его благословляющую руку перехватили в воздухе. — Ты сказал мне обращать больше внимания на свои чувства. Я, между прочим, активно этим занимался, пока ты не превратил мою шею в горный ледник. Не отнимай последнее удовольствие, я этот укус честным трудом заработал. — Не следует наслаждаться последствиями моих дурных манер, — Цинсюань ещё не понял, что его запястье отпускать и не собираются. — «Дурных манер»? Ты так это называешь? — Мин И улыбнулся: сначала вялым попыткам Цинсюаня высвободиться, а затем столь же неохотному смирению. — Его Превосходительство Повелитель Ветров хрустнул мне всеми костьми в объятии, чуть не прожевал меня целиком, а теперь по его воле я не чувствую шеи, так ещё и рискую отхватить благословение на «утереться». Его Превосходительство и впрямь не воспитан. — …Душенька моя светлая, — завелось безысходное воркование, — я не успел попросить прощения. Хотел объясниться, когда залечил бы ранку. Я навредил, так ещё и тебя потом обвинил, и… — В чём обвинил? В том, что я своими речами вынудил тебя напасть? Так это правда, — Мин И хмыкнул. — Я того и добивался. Не умаляй моих заслуг. — Ни коим образом не… Да о каких заслугах ты говоришь? — Цинсюань лениво повертел запястьем. — Ну разумеется, об импровизированной на ходу провокации. Я и не рассчитывал, что ты поддашься на всё, чем я тебя заманивал. Но мне хватило, с верхом. — На такое нельзя спровоцировать. Я сам решил так поступить, — вопреки нелепому раскаянию, руку он не расслаблял. — Мне не следовало причинять тебе боль и выходить за рамки дружбы. Извинений недостаточно, нужно хотя бы исправить то уродство, что я с тобой сотворил. Смотреть тошно на этот след. Какая жалость, что Цинсюань не желает подыгрывать Мин И в элементарном развлечении «Провокация — Последствие». Может, ему по душе иной подход, и «последствия» хочет получить он сам?.. В этом призрак разбирается. — Вот как… — протянул Мин И, поглаживая захваченное запястье. — Вы поглядите-ка, ему тошно смотреть на этот след. Однако, в моменте, без зазрения совести осквернял шею невинного друга, который и воспротивиться был не в силах. Кажется, Цинсюань не улавливал, для чего Мин И сокращал расстояние. Мин И самому невдомёк было, в какую сторону вести чужую руку, но жертву, вопреки традиции, нужно было не загонять в угол, а вытаскивать из него. Довести до стены? До кровати? Краем глаза высматривая, как удобней прижать запястье к стенке, он рассеянно добавил: — …Хрупкого, наивного друга, что вслух боялся попросить об одном лишь поцелуе в щёку. К стенке, чёрт возьми, будет неудобно! С Цинсюанем нужно нежней. Он смотрит полу-удивлённо, и явно огорчённо. Совсем шуток не понимает. Мин И погладил его обездвиженную ладонь и многозначительно взглянул, разве что не подмигнув. «Всё хорошо, иди сюда», — Мин И не произнёс это ни вслух, ни духовной связью, но подумал как можно громче. Еле заметно кивнул, приобнимая Цинсюаня за плечо и подманивая обменяться местами, чтобы вытащить его из угла и расположиться там самому. — …Что ради поцелуя шёл на любые ухищрения, — как можно выразительней намекнул Мин И, привлекая в объятие осмелевшего бога. — Что улыбался, подставляя тебе эту несчастную, нецелованную — как он сам — щёчку, расслабившись в твоих руках. Неясно, расслабился ли Цинсюань от явного намёка в словах, или ему приятна рука Мин И на плече, но глядел он уже спокойней. Слегка вздёрнул подбородок, позволяя пройтись пальцами от шеи к виску и обратно. Мин И неумело отзеркалил прежнее объятие стоя, словно навесу. Как бы ни хотелось сомкнуть Цинсюаня в такое же тёплое и уютное кольцо, в которое тот сам ловил призрака, делать этого не следует. Мин И не уподобится подлецу и не облапает его талию — живот, на пару с тазом, ещё помнят чужие лапищи. Врагу не пожелаешь. Да и навряд ли Цинсюаню сейчас приятно опираться о кости. Если ради чего и следует набрать вес, так точно ради уютных объятий. …В мыслях всплыло постыдное воспоминание, что в прежнем объятии локоть Мин И утыкался куда-то Цинсюаню в живот. Цинсюаню было больно? Ему всегда больно в полётах? Он для этого указал, что нужно поправиться? Лучше не думать об этом сейчас. Лучше почесать милейшему божеству бархатистый висок и драматично вздохнуть: — Напрасно он питал свои надежды. В него, ничего не подозревающего, ты вероломно вгрызся. Ты прав, ответственность на тебе. После первого укуса не остановился — упивался мной, и всё ради своего мимолётного удовольствия. Чтобы потом качать головой, отводить глаза от оставленной раны, выдавить парочку извинений и даже благословение швырнуть. Тебе тошно смотреть — конечно, твоё сердечко не выдержит. Извинись, утри и забудь. Рана зарастёт, боль пройдёт, но я всегда буду помнить, на что ты способен. Воспользовался мной, как одной из своих девок. — Мин-сюн, прости, я… — Цинсюань не понимает, катастрофически не понимает. Всё бросает грустный взгляд на оставленное пятно, когда, очевидно, должен взгляд отводить! — Да к чему же мне твои извинения? — Мин И убирал с его виска мешающиеся патлы. — Времени вспять не обернуть, нас ожидает лишь один исход. Мы оба знали, что он наступит, потому мне даже не застать тебя врасплох. По-твоему, что хуже — ожидание кары или её внезапность? — Мин-сюн… — горестно пробормотал Цинсюань, этот сентиментальный придурок. — Обойдёмся без кары, прошу, я поступил глупо, жестоко, но не нужно искать в этом глубоких смыслов. Мин И… Просто не понимает, чего не понимает Цинсюань. Да не может он воспринимать этот драматичный тон всерьёз. Какие ещё ему нужны намёки, чтобы он уловил шутку? Ему не нравится такая близость? Ему противны прикосновения Мин И? Неудобно стоять? У него просто нет настроения? Он ещё злится? Но, вопреки тревожному взгляду, расположился он очень уютно, чуть тянется к пальцам друга, и — Мин И готов поклясться — еле заметно изгибает шею. — Хочешь, заварим чай и обсудим всё в спокойной обстановке? — безнадёжно лепечет он. — Боги, я и подумать не мог, что ты воспримешь это так, извини меня, пожалуйста, извини… Мин И коснулся лбом его виска, не менее безнадёжно прошептав: — Цинсюань, ты совсем дурак? Тот замер в руках, как зайчонок под кустом. Точно. Совсем дурак. — Цинсюань, — Мин И легонько потёрся о висок носом. — Я шутил. Тебе неприятно? Я ведь осторожен. Чудесно пахнешь. Ты правда хочешь чай? Мне быть мягче? — Я бы предпочёл грубее, — тихо ответил голос, который просто не мог принадлежать зайчонку. — Но тут невозможно ошибиться, обращайся со мной, как захочешь. — М-м. — Кивнул Мин И, совершенно рассредоточившись. В груди зародилось необъяснимое чувство, которое определило голос Цинсюаня как… Горячий. Он прожёг уши — залился в них непозволительно глубоко. После такого в глаза смотреть боязно, и речи не идёт о какой-то грубости. — Солнце, не беспокойся обо мне, — промурлыкал Цинсюань, столь же непозволительно. — Ты прекрасен в любой роли. Прошу, продолжай. Он ведь не разбирается ни в каком колдовстве, кроме метаморфоз. Мог ли он «обожествить» голос? Мин И никогда не знал наверняка, разговаривает ли Цинсюань ломаным тембром от частых перевоплощений, или по-своему развлекается. Вряд ли бог соврал, когда раскрыл подлинный тембр. И Мин И ручается, что это и есть тот самый голос, что вздыхал однажды из-за плеча, и что звучит теперь каждый день, щебечет или улыбчиво болтает. Тогда отчего же сейчас он так невыносим? Всему виной его близость? Лёжа на коленях Мин И, Цинсюань мурлыкал очень похоже, но ведь не обжигал. Разумней будет отстраниться от него к чёрту. Использовать в повседневности подобные чары, ещё и против своего друга — непростительно. На Небесах чётко прописано: никакого колдовства, чёрного или белого, против коллег и сотрудников. Правила распространяются и на смертный мир, на людей только необходимо отдельные бумаги заполнять, по случаю. А к богам всё те же требования — никакой ворожбы относительно друг друга. Мразь. — Что ты, — мать твою, — творишь, — треклятый, — Цинсюань? — Н-ничего?.. — пробормотал зайчонок. — Милый, Мин-сюн, ты сам не свой… Если не хочешь чай, может… Может, почитаем, давай? Что угодно, только… — он с заметным усилием выкручивал запястье из плена. Когда успел попасться снова? — Вот ведь выродок, — процедил Мин И, оглядывая Цинсюаня во всём его двуличии. — Выродок, — кивнул тот. Жалобно посмотрел и губу поджал, как девчонка. — Сколько дать тебе благословений, чтобы ты наконец успокоился?.. Извинений недостаточно — пожалуйста, называй цену. — «Цену»? — Чтобы без лишних скандалов. Я предал твоё доверие, несчастье-то какое, — Цинсюань мельком закатил глаза. — Ну отомстишь ты мне за эту чепуху, и что дальше? Шейка меньше болеть будет? Продолжишь жалеть себя? Всё кончено, ничего уже не исправить. Можешь мне в кровь разодрать горло, а легче тебе не станет. Только подкрепишь собственную обиду, наслаждаясь своим образом жертвы, — он обнажил шею лёгким небрежным жестом. — Я возместил бы тебе все убытки, ради всего святого. Но если желаешь и дальше ныть о несправедливости — вперёд, мсти. Цинсюань что-то перепутал. Он просил о грубости Мин И, а сам… А сам эту грубость из Мин И вытягивает, как может. Призрак хотел бы разозлиться, притворно или по-настоящему. Цинсюань затронул не самые благозвучные струны души и до смешного внимательно наблюдает за реакцией. Наверняка молится на всех языках, чтобы его ранимая радость не рассердилась от таких «шуток». И всё это наговорил ради взаимного укуса в шею? И прежний робкий лепет звучал, только чтобы привлечь Мин И?.. — Цинсюань, — не скрывая улыбки, Мин И приблизился вновь. Со странным удовлетворением вернулся в опасную зону близ чужого лица, отравленную нестерпимым ароматом. Бог не только над голосом колдовал, вне всяких сомнений, он и над запахом заморочился. Запах определённо природный, человеческий, но словно обострённый в несколько раз и невыразимо приятный. — Скажи, а ты со всеми друзьями так ведёшь себя? Тот самодовольно тёрся щеками о ладони Мин И, не срываясь поцеловать их, а мирно наслаждаясь. Ну и ублюдская же морда. — Как — так? — ластясь, он прикрыл глаза, трусливо убегая от зрительного контакта. — М-м-нет, не все готовы так со мной миловаться. Доса-адно. Ах, сколько бы дружеских глоток я мог искусать, сколько рук перецеловать, будь мир чуточку добрей… — Не виляй, я не об этом. — А о чём? — Цинсюань подсмотрел одним глазом. — Со всеми ты актёр погорелого театра? Видишь ли… Мин И не завершил мысль, окончательно потерявшись в чужом личном пространстве. От Цинсюаня эффект сильней, чем от всех трав в сумке. Эйфория сравнима с опиумной, однако спутанная, а лукавый голос, тягучий запах и мурчащий взгляд обещают, что ломки не последует. Какая тут может случиться ломка, если вдыхать Цинсюаня позволено хоть вечность. — Видишь ли, ты… — ближе к шее. — Боги, Цинсюань, что у тебя за ароматические масла? Усилители?.. В Призрачном Городе выменял?.. — Мылся день назад, — рассмеялся тот. Голос тих, но доносится со всех сторон. — Только руки утром мазал. В мыслях образы Цинсюаня менялись беспрестанно, от заботливого друга до мстительного подлеца, от гуляющего по столу Чернокота до злобной девчонки в траве. И теперь, смеющийся и светлый, затянувший в себя быстрей любой топи, в воображении он только натирает руки мазью, с шорохом сминает друг о друга ладони, стоит перед зеркалом и улыбается себе. Руки мягки и влажны — до чего же приятно представлять, как он ухаживает за своим телом. Душа тает от одной мысли, как легко Цинсюань превращается из весёлого и неусидчивого в заботливого и рассудительного. Так же, как вбегает в комнату, промокнув под дождём до нитки, и сушится резким порывом ветра, так и моется в чане с водой, неспешно растирая плечи мыльной пеной, средство за средством, от груди и до вытянутой над водой ноги. Хэ Сюань ни разу не видел этого вживую, разумеется, но какое же удовольствие рождает одно воображение. Будет бестактно попросить разрешения наблюдать, как Цинсюань моется? Или пока утром мажет руки и красится? Он редко красится, словно даже в нём притаилась стыдливость. Нечасто разгуливает с яркой помадой в мужском облике, однако в этом облике и помада, и тени, и румяна идут ему гораздо больше. В женском же он завораживает случайной расхлябанной походкой или мужским одеянием. Иногда, будучи юношей, покачивает бёдрами и изящно жестикулирует, а будучи девушкой, сидит, развязно раздвигая ноги. Его недавний вопрос, ненормально ли он выглядит, ужасно глуп. Он всегда Цинсюань, с кем бы ни спал и как бы ни одевался. Удивительный человек, обожествивший голос, обмазавшийся наркотическим ароматом, злобно провоцирующий — совершивший всё это ради внимания своего друга. Если бы только мог он пошире распахивать ворот, когда достаёт веер, и выше поднимать подол, и чаще ослаблять рукава или пояс. Если бы он только позволил наблюдать за собой в ванной. Если бы он пошёл на это ради внимания Хэ Сюаня. Хэ Сюань утопил бы его в своём внимании — но сам не знает, как. Без конца бы любовался? Подавал бы полотенце или поддерживал под руку на скользком полу? Тратил бы сбережения на благовония для ванной комнаты? Хладнокровно признавал вслух, как красиво тело Цинсюаня? Мин И замечал его тело лишь мельком, никогда не имея причин всматриваться, и у него не найдётся ни одного оправдания, почему он уверен, что оно красиво под одеждой. Прикрыться «эстетическим наслаждением» здесь не получится. Хотя бы перед собой призрак должен признать признать: это тело несомненно красиво именно потому, что принадлежит Цинсюаню. …И рассмотреть его внимательней всё же хочется. Из тех же эстетических соображений. — Бог мой, — мягкий смех прервал мысли. — А это уже возмездие, или…? — Оно самое, — Мин И подарил щеке второй поцелуй. Эти улыбающиеся щёки словно созданы для целования. Мин И, будь его воля, целовал бы обе попеременно, однако губам доступна лишь одна, а второй пусть довольствуются пальцы. Мин И поддерживает чудесное лицо как можно бережней, и скула Цинсюаня забавно тает от улыбки, меняясь с угловатого краешка на мягкую щёчку. Цинсюань посмеивается — поцелуй пришёлся рядом с ухом. От прикосновения носа к мочке бог сдержанно выдохнул. Изогнул шею в надежде, что друг спустится к ней. Ну что за предсказуемое ласковое существо. Призрак тает от сумасводящего тепла, от кремовой кожи. Кремовой — потому что она так же зыбка, словно сразу после масел. За утренним умыванием лица тоже следует потом подсмотреть. — Как же давно я никого не целовал, — прошептал Мин И, тотчас пожелав, чтобы слова не долетали до чужого слуха. Наивно. Только бы Цинсюань не начал жалеть его. — Как же давно меня никто не целовал так нежно!… — Значит, все твои приятели — кретины. Любовники — тем более. — Не будь так строг, мой милый, — рассмеялся Цинсюань. — Друзья меня редко целуют, а любовники… Сейчас у меня нет постоянного партнёра, со случайными находятся другие занятия, и это я обычно их… Ай! Мин И дёрнул прядь волос второй раз, в назидание: — Мне неинтересно. — Ха-ха, совсем-совсем не интересно? Я только хотел сказать… Ай-ай-я только хотел сказать! Что! Ничьи поцелуи не радуют меня так, как твои. — Это хорошо. Мне нравится это делать. Губы — чувствительное место. А тебя я люблю. Ты добрый. И кожа красивая. Мне не трудно, — однако следует остановиться, разум через силу связывает мысли. Мин И оставил лицо Цинсюаня в покое. Отнял друга от себя, охлаждая рассудок и выкарабкиваясь из дурманящего запаха. Всё под контролем. — У тебя щека теперь мокрая. Мерзость. Жаль, что мало кто из моих друзей хотел себе слюни на лице. — Я никогда не побрезгую тобой, — отпущенный на волю Цинсюань потрепал плечо Мин И: — Дружище. Пойдём. И всё же, он — ядовитый цветок, что отравляет запахом, вытягивает из почвы все соки, выпивает из солнца лучи. Даже в шаге поодаль, в двух, в трёх (да куда он уходит?), оказывает пагубное влияние, сгущает и без того мутную воду. Призрак отвернулся, сливаясь душой с темнотой угла. Только бы улучить пару минут, вернуть здравый ход мыслей, а ход событий — затормозить ногой на полной скорости. — Солнце, сядем? — окликнул Цинсюань у кровати. — Устал сидеть. — Хорошо, — он зашуршал цветами. — Налить чай? Можем на балконе… Ты любишь красный? — Не люблю. — Разве ты не пил его на той неделе? — Я про цвет. Не люблю красный цвет, — Мин И не желал оборачиваться. Цинсюань шуршит своей алой гирляндой. На свету она огнём горит, там нечем любоваться. — Чай не хочу. Я тут постою. Бог продолжал плетение — были слышны лишь шорох пальцев и шелест цветов. Но тишина с Цинсюанем длится не долго: — Не узнаю́ тебя… Но при том же мало удивляюсь. Так странно. Почему-то я думал, что, если однажды ты поцелуешь меня, я утрачу дар речи. — Я произвёл недостаточное впечатление? — А, нет. Я сгорал живьём и готов был обратиться в пламенный самум. Однако… При том же у меня оставалось чувство, словно ты целуешь меня каждый день. Я не удивился. Только наслаждался, как наслаждался бы любою другой радостью жизни. И… У меня часто с тобой так выходит. — Не очень улавливаю. — Когда ты впервые назвал меня по имени, это звучало, словно ты всегда меня так называл. Когда извинился за сломанный веер и предложил общаться на досуге, мне словно и не нужно было принимать твою дружбу. Прогулки с тобой мне показались столь естественными… Вчера я и мечтать не смел, что смогу тебя обнимать столь близко, как сегодня ночью. Я понимал, что ты любишь обниматься. Но вот так?.. Во мне не хватает сил удивляться, мне слишком хорошо с тобой. — Понятия не имею, о чём ты толкуешь. Я в глубочайшем шоке от любого твоего закидона. Даже от того, как легко ты несёшь подобный бред. И как легко позволяешь себя таскать туда-сюда, — Мин И повертел рукой, изображая их неловкие круговороты в углу кухни. — Мне было жутко любопытно, зачем ты это делал. Я не сразу понял, что мой голубочек хотел лишь… — Я преподавал тебе урок. И мне нравится ласкать твоё тело. Это было лишнее. Мин И поспешил добавить: — Любое тело, — это ещё хуже. — Но твоё приятнее, — хуже некуда. — Если будешь утром мазать руки, покажи мне, — хуже было куда. — …Проигнорируй это, пожалуйста. Цинсюань продолжал плетение молча. Но улыбка его была слышна, а проворные пальцы в цветах зашуршали быстрей. — Нет, Цинсюань, я действительно тебе поражаюсь, — Мин И обернулся, убеждаясь в молчаливой улыбке. — Ты сказал, что сгорал, когда я целовал твою щёку. Но я, окажись на твоём месте, сгорал бы по-настоящему. Как ты это терпишь? Как не теряешь рассудок? У нас разные тела, разный опыт, но разве к такому можно привыкнуть? Хорошо бы кто ему объяснил, что дарить алые цветы в нынешнее время — признак крайне специфичных вкусов. Суеверные боги давно исключили из своего облика красный, а люди носят алые цветы на соответствующие мрачные алтари. Мин И хотел было аккуратно намекнуть, что Цинсюань обознался Бедствием, но тот уже весело взглянул: — Я теряю рассудок от одного лицезрения твоей походки, от твоих шагов рядом или за спиной. Я выучился контролировать себя. Но получается далеко не всегда… — У тебя талант. — Годы тренировок. — Постараюсь соответствовать. — Пока не нужно. Принимай удовольствие полностью, проживай свои чувства, и сам привыкнешь со временем. Тебе нечего стыдиться. Не скрою, мне безумно нравится твоя чувствительность, но ты достоин большего. Хочу окутать тебя любовью так, чтобы на поцелуях в щёку ты не терял связь с реальностью. — Ну, попробуй. — Сделаю всё возможное, — Цинсюань кивнул. Прервав плетение, он вгляделся в мрачный угол: — Как странно ты сливаешься с темнотой… Должно быть, дело в твоих прекрасных волосах. Ослепительно чёрные, ни у кого таких не видел — у всех блестят, а у тебя словно поглощают свет. Шелковистые, тонкие, а цветом точно первозданный нефрит. — Я одет в чёрное, потому и сливаюсь. Не растрачивайся на пустые комплименты, умоляю. — Они вовсе не пусты. — Какое же великое значение за ними таится? Мне при рождении выбора не давали, хочу я себе «поглощающие свет» волосы, или серо-буро-малиновые. Чем я заслужил такую похвалу? — Тогда чем же ты заслужил самобичевание? — Какое?.. — Винишь себя в своих несчастьях, которые, как я понял, от тебя мало зависели. «Не был рядом в момент смерти», «не сказал, что хотел» — всё это детали, не причина и не вина. Я не знаю, как ты утратил своих близких, но вряд ли насылал на них болезни или вёл за руку на плаху. — Ты страх потерял? — Я не поверю, чтобы ты убил их сам. Значит, виной всему горькая судьба. Обстоятельства. Так если судьба однажды подарила тебе твоё прекрасное тело, почему ты не радуешься этому так же легко, как винишь себя за… — Просто блеск! Судьба отымела меня черенком лопаты, но зато волосы у меня загляденье. Ты всерьёз это приравниваешь? Ты в своём уме? — Я не приравниваю, милый. Однако я когда-то научился, до чего ценно маленькое счастье посреди череды невзгод. Ты, не солгу, прелестнейшее божество нашего вырожденческого пантеона, а тело множит тебе чувственное удовольствие. Не это ли твоё маленькое счастье после бед и лишений? — Ну и циничная же ты мразь, — Мин И невольно отпрянул глубже в угол. — Я очень хочу отмечать твою удачу почаще, вслух, чтобы ты тоже о ней знал. Её больше, чем тебе кажется, и больше, чем спрятано в твоих волосах. Это ведь только пример. — Просто заткнись. — Люблю я тебя не за волосы, а наивысшей похвалы ты достоин совсем не за случайные обстоятельства. — Помню, «добрый и ласковый». Это не доброта, а слабохарактерность. А «ласков» я тоже от природы. Человек с самым жестоким нравом может на досуге предаваться плотским удовольствиям, со всей «ласковостью», как тиран с наложницей. Я бы не гладил зверей, если бы это не нравилось мне самому. Я бы не целовал твоей щеки, если бы не был таким размазнёй. Потому закрой рот. Я прощу тебе твои циничные сравнения и прочее, но только если ты замолчишь. — Я не сравнив… — Меня сейчас последние капли «доброты» останавливают от того, чтобы не вырвать тебе язык. Хотя бы ради меня, прекрати. Я устал сдерживать гнев на тебя из раза в раз. Ты будто нарочно испытываешь моё терпение. Мне больно сдерживаться. Мне больно от твоих слов. Ты мог сравнить проклятые волосы с чем угодно, хоть с упавшим маслом вниз хлебом. Но нет, ты избрал самое жуткое сравнение из возможных. Это ж каким жестоким подонком нужно быть, чтобы до такого додуматься. Прелестнейшее божество пантеона с прелестнейшим кладбищем за спиной. Аллилуйя. — Милый… — Меня тошнит от твоего голоса сейчас. Воспользуйся подаренной каплей терпения и заткнись. — Ты всё не так понял. Мин И двинулся к проёму балкона, дальше от Цинсюаня и ближе к ночной сырости. Хрустнул дверью, что не поддалась с первого раза, и наконец покинул комнату. Сдерживать гнев действительно больно. Призрак далеко не мастер в самоуспокоении, и, что уж говорить, сейчас совсем не к месту вымещать злость на себе. Они с Цинсюанем ещё не так близки, чтобы при нём можно было спокойно жечь себе ладони. И не в тех отношениях, чтобы увечить ладони самому Цинсюаню. Зато теперь хочется выжечь себе лицо и вырвать волосы, или хотя бы обкорнать. Таких «подарков судьбы» Хэ Сюаню не надо. Он давно не видел иного своего отражения, кроме обыкновенного или заплаканного, однако теперь трудно будет взглянуть в зеркало без злости. Красивые глазки и «поглощающие свет» волосы за пройденную преисподнюю. В насмешку подарены судьбой, только чтобы услаждать взор циничной скотине. Метаморфоз здесь не хватит, выжечь нужно настоящее лицо. Да и настоящее ли оно? Родное тело давно скормлено червям и лесному зверью. Свой славный подарок природа забрала назад, с волосами и глазами, с «нецелованной» щекой. Хэ Сюань самостоятельно воссоединил разум с телом, которое ныне лишь жалкое подражание прежнему. Утраченная нужда в дыхании не сравнится с судорожными сокращениями призрачных лёгких при стрессе, а призрачные глаза никогда не взглянут на мир в его подлинных красках — они то яркие до боли, то угрюмо тусклые. Обострённый слух служит причиной бессонных ночей, чуткий нюх невольно отвращает от нищих смертных. Язык не различает иных кулинарных изысков, кроме похлёбок из Призрачного Города. Хэ Сюаня воротит от вони улиц в человеческих городах, от толп прохожих в знойный день, в сельском хлеву он не появляется без приложенной к лицу тряпки. Однако тело приходит в экстаз от кишащего личинками демонического мяса или грибковых наростов с деревьев чернолесья. Даже столь жалким существованием ничего не исправить, не откупиться от вины и не замолить самого себя. Зато, вместо утоления предсмертной жажды справедливости, Хэ Сюань предаётся странным играм, ищет повод прильнуть к живому телу и, что всего хуже, мечтает подарить удовольствие изнеженному мерзавцу. Словно тот не был любим всеми подряд и самой судьбой, словно не каждая небесная шлюха была его «душенькой», словно он не нарочно выгибает шею перед тем, кто в здравом рассудке её бы сломал. Всё случилось по его воле. До чего возросло самомнение Хэ Сюаня, когда он вздумал, что сам решился на сближение. «Позволь» всегда звучало не просьбой, но приказом. Испытал ли Ши Цинсюань своё садистское удовольствие сейчас? Добивался ли гнева Мин И? Или, напротив, рассчитывал, что Мин И примет жестокий комплимент за манну небесную, как голодный принял бы забродившие объедки? И вновь мысли кружатся вокруг объедков. До сумки далеко, успокоительное взять не выйдет. Желудок свело, забить нечем. В комнату нельзя — Ши Цинсюань прилипнет, уболтает, затащит обратно, вынудит принять комплимент, разразится новыми, что окажутся ещё страшней. Захвалит бледную кожу, сравнив со свежим утопленником, углядит естественную природу мутных слёз — и всё поймёт, и заставит признаться, и не расскажет брату ни о чём. Он прежде сам развлечётся со своим мёртвым двойником. Он знает про любимую, про матушку, про всю семью, даже про извращённые поцелуи и кукушонка, рассмеётся громче и пожалеет горестней, будет пить слёзы и любоваться подаренным ему Хэ Сюанем до скончания веков. Призрак опасливо обернулся, заглянуть в комнату позади. Покошенная дверь скрывает обзор, однако край постели заметен. Ши Цинсюань не похож на себя до безобразия — серое сухое лицо отведено в сторону, губы поджаты. Он разгневан. Мин И его до белого каления доводит. Хэ Сюань ступил дальше на балкон, со звоном запнувшись о громаду птичьей клетки. Уродливый хлам. Ухватиться за край балкона, согнуться и дышать спокойней. Минуты бегут за дюжиной минут, всё тело словно зудит изнутри, каждое случившееся прикосновение напоминает о себе, и хочется расчесать кожу в клочья, лишь бы изъять из-под неё волны истерического раздражения. Хэ Сюань против воли облапан и осквернён, дрожь не даёт забыть об этом. Стенать тут ни к чему — сам хотел, чтобы взяли насильно, и сам напросился. Но разве кто приказывал ему целовать Повелителя Ветров? И этим ртом он будет возносить заупокойные молитвы перед прахом родных? Хэ Сюань как был при жизни рабом плоти, так им и остался. Родных загубили не «обстоятельства». У всего всегда найдётся виновник, первопричина, а не взявшиеся из ниоткуда злоключения. Откуда Ши Цинсюаню знать об этом! Легко объяснять всё судьбой, когда судьба твоя легка. «Среди сытых людей больше учёных, чем среди голодных» — до чего недалёкий довод человека, что ни в жисть не объяснит, отчего восседает на Небесах, а не корчится на земле. Минута за минутой (да где же он?), хочется уйти — но возвращаться некуда. В духоте Дворца Земли Мин И взвоет от тоски, изнанка Черноводья сгорела, в случайном болоте он безвольно канет ко дну и не проснётся ещё год. Можно пойти отловить мелкую нечисть, однако в полусознательном разгневанном состоянии духа он так же рискует выпасть из реальности на месяцы. Нелепейшее, ничтожнейшее Бедствие, напитавшееся от своих полных ненависти срывов, на деле ушибленное на голову. Трус, что не способен противостоять Повелителю Вод даже при светском диалоге в коридоре. Что уж, Хэ Сюань заслуживает свой статус любимой игрушки Повелителя Ветров, а никому больше он и не нужен. Минута за минутой, яд из укуса растекается по телу, с кровью бьётся через сердце и свербит под шеей. Хочется дематериализоваться, сгустком души забраться в птичью клетку и запереть за собой дверцу. Только так выйдет проглотить чувства, вбить их под днище души или в клетке оставить. Не прошло и часа, как Повелитель Ветров подкрался, остановившись в проёме. Сил нет к нему оборачиваться. Сил не будет сдержать себя и не рассечь ему щёку, чтобы забрать поцелуи назад. Вот он робко тронул локоть — сам не подозревает, как новую волну раздражения толкнул в душу. И локти, и плечи себе нужно прожечь до костей, не регенерируя в последствии. Изничтожить всё тело, лишь бы не приходилось терпеть чужой взгляд, чужие руки, чужое внимание — ведь самого виновника изничтожить не получится. Если внимание приводит только к жажде уродовать себя, лучше оставаться без внимания вообще. Цинсюань гладит — но тем не заглаживает вину, а успокаивает своего скандального друга. Ему подвластно заставлять призрачное сердце и биться чаще, и замедлять ход. Цинсюань выглядит как дурак, ведёт себя как дурак, но бессмертное существо его возраста не может не сознавать ответственности за слова. То, что ляпнул он, мог ляпнуть разве что чёрствый болван, или, на худой конец, романтичный мальчишка. Сколько бы они ни играли в простых людей, ему далеко за сотню — если от природы идиот, жизненный опыт компенсировал бы прирождённую глупость. Вот он распознал безысходный вздох Мин И как шаг к примирению. Обращённый к нему взгляд распознал как прощение? Сам глядит спокойно, будто не его только что грубо заткнули. И тепло, будто Мин И ему добрых слов наговорил, а не излился чёрной обидой. Как грустно. Цинсюань лишь сделал комплимент, из благих намерений. Не первый раз и не последний. Есть ли вообще разница, чья заслуга эти проклятые волосы, раз Цинсюань просто-напросто хотел сказать что-то приятное своему вечно угрюмому спутнику? Он явно не знал, что придётся защищаться от цепляния к словам. И зачем Мин И был так дотошен? Сам получил осторожную похвалу, а в ответ прицепился, заставил обосновывать комплимент, заткнул, так ещё и обиделся. Терпение Цинсюаня ведь тоже не бесконечно. Рано или поздно он устанет от замашек Мин И. Рано или поздно он бросит призрака наедине с собой, ведь тот никогда не приносил своим близким ничего, кроме несчастий и разочарований. Цинсюань и так продержался дольше положенного, вынося все истерики. Он уже всё для себя решил? Уже потерял надежду на нормальные отношения и даже не опускается до мелких склок? Это их последние часы вместе?.. — Ты ждёшь извинений, — Мин И отвёл глаза. — Пошёл к чёрту, не стану извиняться. — Свет мой… — тот заломил себе пальцы до щелчка. — За что?.. — Что злюсь из-за такой мелочи. — Ты можешь злиться, на что угодно, — он попытался встретить взглядом взгляд. — Я не взвесил слова, прежде чем произнести их. Прости меня, пожалуйста. Я ужасно выразился. — Нельзя же мне раздражаться из-за каждого пустяка. — Можно, дорогой, чувства не появляются на пустом месте. Нужно только выяснять их причины, чтобы потом не пришлось переживать раздражение вновь. Сейчас же речь не о пустяке, а причины ясны — я нёс первое, что приходило в голову, не успевая задуматься. И наверняка есть причины поглубже… Но ты имеешь право злиться, и по мелочам тоже, лишь говори со мной повежливей. И не замыкайся в себе, солнышко. — Я знаю свои права, не нужно меня поучать. Ты не обижаешься? — Я никогда на тебя не обижаюсь, — ложь. — А за свои слова мне стыдно. Я не проводил тогда сравнений, но мне не стоило затрагивать… Такое. Понимаешь, меня огорчает, как часто ты винишь себя за всё, тем более за чью-то смерть, и… — Не будем об этом. Мин И не вынесет очередного срыва, а Цинсюань — тем более. Он выдохнул: — Лучше объясни, зачем ты меня выжимаешь, как тряпку. — Люблю тебя, — Цинсюань обнял ещё крепче. — Хочу обхватить тебя всего полностью, такого длиннющего и любимого. Иногда я хочу кружить тебя в танце, как лист на ветру, а иногда — сжимать тебя до хруста. Нежно. — Не уставай от меня. — Как я могу устать? Ты даришь мне силы и радость каждое утро, — он с заговорщицким видом приблизился: — Вот мажу кремом руки и вспоминаю о тебе. — Ты должен был проигнорировать это. — Не могу, голубочек мой, не могу, — он рассмеялся, скрывая горячий смех в плече друга. Мин И был бы в сотню раз счастливее, доведись ему наслаждаться этим глупым поддразнивающим Цинсюанем ночь напролёт, без срывов и конфликтов из ничего. — Ты для этого мне крем дарил? Почему же сразу не сказал, что хочешь подсмотреть за мной? — В этом суть подсматривания. И, нет, дарил я только для заусенцев. Но ты сегодня упомянул, и… — Мин И отвернулся. — Ради всего святого, мы можем закрыть эту тему? — Закрыть? — шёпотом уточнил Цинсюань. Мин И еле заметно мотнул головой. — Мой возлюбленный друг молчит о своих желаниях! — тревожно вздохнул горе-актёр. — Нет, это точно не голубочек, а рыбонька. Или партизан. Только взгляните на бедные мои руки! — он вознёс их перед лицами. — Никто не обратит на них взор украдкой, никто не увидит их божьего помазанья. И ныне ничей взгляд их не коснётся… — Мой касается. — О? — Цинсюань вернул внимание к Мин И. — А ты, часом, не желаешь ощутить их блаженную лилейность? — Слегка. — Ах, им довелось обрести счастье! — он поймал лицо. — Счастье приласкать такого прелестного молодого человека, чья улыбка своим светом воспевает саму жизнь! Кто это у нас тут мир в сиянье одевает? М-м? Кто это у нас тут такое явление Логоса? С кем мне неведома угроза пресыщения? — он приятно смял лицо и определённо ждал ответа. «Не знаю» — вот возможный ответ. Но тогда Цинсюань скажет «Мин И», или «Мин-сюн». «Я» — ни за что на свете. «Встань на веник и убейся» — оптимально. «Хэ Сюань». — Ах, вижу-вижу, его невозможно опознать и о нём нечего сказать! — Цинсюань понимающе закивал головой. — Зияние небытия на его устах полнозначней всякого имени. Громоподобное молчание. Я просто по уши. — Не хочу жвучать как дурак, — прозвучал как дурак Мин И. — Рыбонька подала голосок! — восхищённо прошептал Цинсюань. — Сейчас ты особенно похож на рыбку. Такая мордашка, так бы и съел! — Прекрати мять мне лицо. И прекрати прикидываться идиотом. — Ну что ж у тебя все дураки да идиоты… — Цинсюань, тебе сто шестьдесят лет, а ты хихикаешь, как… Не знаю… — Как будто мне шестнадцать? — в полумраке он заблистал белыми клыками ещё ярче. — Так я себе пароль не наобум выбирал! — Нет. Как будто тебе сто шестьдесят, но ты зачем-то изображаешь из себя юношу. Ты даже не нарочито молодишься — выглядишь естественно. Оттого страшно. В памяти мелькнул недавний облик Цинсюаня. Серое лицо, тяжёлые нижние веки. Суховей. — Тебе не шестнадцать, — Мин И убрал с его лица вьющуюся прядь, чтобы рассмотреть получше этот беспечный взгляд, своим сиянием затмевавший сеточки морщинок в уголках глаз и улыбчивые впадинки вокруг губ. Не регенерирует их, себе не врёт. — Тебе даже не двадцать, или во сколько ты там вознёсся, — на вид ему можно дать как шестнадцать, так и сорок. — И что же, миленький мой? — Цинсюань пожамкал щёки. Он уже просёк, что Мин И это приятно. Успокаивает быстрее трав. — Неужто мне нельзя возлюбленного друга приголубить, если с моего рождения прошло больше пары десятков лет? Зачем же тогда было рождаться… Только ради первых десятков? Ну там ничего интересного не происходило… Я выгляжу так старо? — Не во внешности дело, даже не в самом поведении. Взрослый человек не сравнит волосы с моими «неудачными» обстоятельствами, не говоря уж о бессмертном. Мне кажется, будто ты притворяешься невинным, чтобы… Я не знаю, зачем. То мальчиком меня назовёшь, то подменяешь мной старшего брата. Что с тобой такое?.. Цинсюань смущённо хихикнул. — Не смейся. Цинсюань захихикал ещё несдержанней. — Перестань. — Ох, счастье моё, прости, что сбиваю тебя с толку! — он перехватил руки лёгким движением, словно тотчас утянул бы в танец, но вместо этого рывком привлёк ближе. Улыбнулся ещё бессовестней, чем раньше: — Видишь? — Что? — Ты удивлялся, как я контролирую себя, не предаваясь этому невыносимому стремлению быть к тебе ближе. На деле оно выносимо! И беспокоит меня реже, чем раньше. Но, бывает, рассудком я улетаю, рассыпаюсь во все стороны, и… Боги, иногда гляжу тебе в глаза, и ощущаю себя как никогда молодым. В шестнадцать я чувствовал себя иначе, да и был ужасным занудой. Или в двадцать… — он наигранно задумался и как бы случайно притянул ещё ближе. — Не суть! Я всё такой же юный повеса, но с тобой я безгрешен. Меня влечёт к тебе, святая радость моя, но быльём поросла моя прежняя тёмная любовь, в которой я топил по молодости своих, э-э-а, друзей. Твоё благодушие и краса твоя — ответ моему созерцанию. Твой аромат прельщает меня, но скользкие те стези, что миновал я во мраке, отныне… — Тебя влечёт ко мне? — Я думал, это не новость. — И тебе нравится мой запах. — Аромат, что не развеет ветер… Он за гранью пространственных величин. — Понятно. Всё теперь яснее ясного. Духовное ядро Хэ Сюаня тянется из груди Ши Цинсюаня в родную душу. И, по всей видимости, это работает и в обратную сторону. С годами они двое становились друг другу ближе и ближе, а ядра всё ярче ощущали потребность вернуться к исконному владельцу. Какая досада, что нельзя об этом поведать изнывающему от неизвестного влечения Цинсюаню! Глупый полубог ищет объяснения своей кружащейся голове, выдумывает море эпитетов, бежит за злобным духом — и всё только из-за ядра, стремящегося к Хэ Сюаню! В какой-то мере это поэтично. Но в большей мере — просто жалко. Бедный, несчастный в своём неведении Цинсюань. А призрак ведь успел поверить, что тот очарован прогулками по изнанкам и нищей благотворительностью. Но, слава небесам, насладиться этим восхвалением Мин И не успел, и теперь не придётся переживать боль досады. Дружба Цинсюаня, однако, кажется искренней. Нет, Мин И уверен в её искренности — так же, как уверен в чистоте собственных чувств. Хэ Сюаня порой влечёт к другу, когда в друге хочется раствориться, или хотя бы соприкоснуться с ним самым сокровенным. Однако он умеет отделить трансцендентное от дружеского — как бы спорно это ни звучало — и тянуться не к ядру, не к рукам, но к любимой приветливой душе. Цинсюань умеет так же. — Да, всё понятно, — повторил Мин И. — Я чувствую к тебе то же самое. Иногда кроет, но в целом терпимо. Не переживай, со всеми бывает. Может, мы совпадаем духовно, неким особенным образом, — он милостиво дал подсказку. — Кармическая дружба какая-нибудь. Спасибо, что объяснил. Мне теперь и злиться не хочется на твоё хамство, у тебя же не все дома, а думаешь ты ядром. — Получается, так, — Цинсюань смотрел на Мин И, как на идиота. — Получается, так, — Мин И посмотрел на Цинсюаня, как на идиота ещё большего. Тот состроил скептическую рожу, такую, в какую и плюнуть не совестно. И явно оценил ответный скептицизм Мин И, ведь незамедлительно переменился в лице: — Ой, кошмар, твой хлад меня с ног сбивает. Неотразим. Я ж для чего тебе наплёл столько… Могу я благословить твою щёчку? — Ты каждый поцелуй называешь благословением? — Не каждый. А ты каждый раз будешь закрывать глаза, когда я ближе положенного? — Нет, — Мин И прищуривался от чужого лица напротив. — Но пялиться прямо перед собой бессмысленно, если все чувства в щеке. — Тогда чувствуй, — добрая усмешка Цинсюаня пронеслась вдоль скулы к виску и обратно, словно он не сразу определился, куда же благословлять. Несомненно, если бы призрак и таил обиду за укус, то после таких благословений от обиды не оставалось бы и следа. Лицо потерялось меж тёплой ладонью с одного бока и цветущими поцелуями с другого. Поцелуи робки и беспорядочны одновременно, точно Цинсюань боится передать «благословение» в один, и потому расколол его на россыпь кратких и застенчивых. И если какое счастье призраку и досталось, так это поразительно нежный друг. Обниматься с кем-то, кто не нахмурится от близких соприкосновений и не сморщит нос от поцелуев — редкая удача. А кто будет целовать в ответ... Однако можно ли полагать, что это маленькое счастье призраку подарила судьба? Разве он не сам заслужил расположение Цинсюаня? Разве он случайно оказался здесь и сейчас, а не после долгих лет тягостной дружбы? Эти размышления даже не успели отразиться в голове размышлениями как таковыми, скорей мелькнули отблеском мирного удовлетворения. Хорошо, что обдумывать призрак не успевал — ведь где-то в глубине души свербели пустившие корни мысли: «Это Ши Цинсюань!» и «Если не из-за судьбы ты здесь, то из-за чего?». Однако, мысль «Это Ши Цинсюань!» приобретала всё новые оттенки с течением секунд. Уколов сперва душу виной, она превратилась в мысль несколько приятную. Это Ши Цинсюань. Мин И получает от такого напоминания удовольствие, схожее с удовольствием разбившего окно хулигана. Хэ Сюань не бил окон. Но мелко пакостил. Судей здесь нет, друзья наедине, но призрак знает, что наслаждаться поцелуями Ши Цинсюаня воспрещено. Неважно, кем воспрещено — он нарушает чьи-то правила. Правила судьбы или собственные, или даже правила поведения в дружеских отношениях, дело десятое. Окажись рядом хоть кто-то, готовый осудить — Хэ Сюань был бы только рад, он только охотней отдавался бы в объятия, заносчивей глядел бы на осуждающего «кого-то», качающего головой и приговаривающего, мол, приди в себя, Хэ Шэн. Приди в себя, Хэ Шэн. — Такой хорошенький! — с невозможной улыбкой хихикнул Цинсюань. — Жуть как люблю твоё удивленьице. — Удивленьице. — Да! Я раньше в толк взять не мог, что ж ты так часто недоумённо глядел без причины… А потом понял! — М? — Ты улыбался, — Цинсюань захихикал ехидней. — Теперь не знаю, что оно означает… Но тогда ты улыбался! — Нет, я впадал в ступор от твоих выходок, вот и «удивленьице» отображал. Цинсюань замотал головой: — Ты меня не обманешь, солнце, мой ястребиный взор тебя исследовал по самое не хочу. — И правда не хочу. Ты мне паранойю разовьёшь. — Тогда я обязан поделиться с тобой тайной! — серьёзно заявил Цинсюань. Он пошарил рукой в кармане и представил взору свою старую заколку: — Я вижу спиной. — Ага. — Ага! Буквально, — он повертел её в пальцах. Эту заколку с белой лентой он носил бессчётные годы, в ней нечего было изучать. Серебристая, формой глаза с крупными ресницами, белая лента волочится. Теперь, когда он указал на буквальное значение своих слов, у Мин И закрались подозрения: — Глаз на затылке. — Да, занимательный артефакт. Он давно у меня, я… — Сам сделал? — очевидно, что нет. Очевидно, не было нужды в таком грубом вопросе. — Не, случайно мне достался, он старый. Сбоит немного, не сразу подключается к разуму, местами проржавел. Но основную функцию исполняет, — Цинсюань неловко пожал плечом: — Признаюсь, мне поначалу было беспокойно, когда ты следовал молча за спиной. — Понимаю, понимаю, «прогулки показались столь естественными», что ты сразу и защитных заклинаний на себя напялил, помимо наблюдения по всей оси. Прочувствовал весь мой естественный дружеский настрой. — …И заклинания были, да. — Замечательно. — Ты сам же признался, что хотел меня тогда убить. — Я жаждал твоей смерти. И не факт, что имел в виду не образно. Хотел бы — убил. — Замечательно, — передразнил Цинсюань, возвращая заколку в карман. — Я намерен сам решать, когда мне умереть, потому не рисковал. Не обижайся, Мин-сюн, я часто ношу её, и не только с тобой. Я ведь говорил, что не ты один «жаждал моей смерти». — Будто я позволил бы умертвить тебя кому-то ещё, — хмыкнул Мин И. — Я скорей обижусь на то, что ты совсем не рассчитывал на мою защиту. — Ты же не цепной пёс, чтобы я был уверен в твоей защите всегда. — Цепные псы нуждаются во сне и кормятся с рук хозяина. У тебя есть парочка таких — я не о собаках — и сомневаюсь, что ты в них уверен. А я не сплю, питаюсь за свой счёт, и я действительно не намерен отдавать тебя смерти. Не знаю, когда словосочетание «лучший друг» утратило насмешку, но сейчас я без насмешек называю тебя лучшим другом. Я не позволю тебе умереть. Цинсюань рассмеялся в ладонь, повседневным золотистым смехом развязного юноши. Чудесно, однако обидно. — Я серьёзно, — нахмурился Мин И. — Знаю! Я не над тобой смеюсь, солнце. Но не тебя одного застают врасплох объятия, и всяческие слова, и… — от сдерживаемого смеха у Цинсюаня дрожали ноздри и ресницы. — Ты сказал худшее, что мог. Но я всё равно без ума от тебя. Как он далёк от истины в своих представлениях о друге. Конечно, что сделает бесполезный Повелитель Земли, с больной спиной и брешущей лопатой? Разве что обоим выроет могилу. Нельзя винить Цинсюаня за смех. Тем лучше, что он заблуждается. Но ведь Хэ Сюань не бесполезен. — Я не нищий, — тихо повторил он в тысячный раз. — Я экономный. Я не для того годами пашу как не в себя, чтобы… — чтобы проедать накопленное попусту. Чтобы вымещать гнев в стихийных бедствиях. Чтобы тратиться на средства по уходу за волосами и ожидать комплимента. Чтобы прожигать одолженные деньги на отдых. — Чтобы в нужный момент не оказаться рядом. Не смейся. — Мин-сюн, я не… — Хочешь, вон ту скалу раскрошу? — Мин И указал на чёрную гору вдали. — Я могу. Ты и так побрякушками увешан, но я тебе в разы больше оттуда достану. Не окажется ценной руды в ней — разобью другую. Любишь волшебные артефакты? Я сотворю, пожалуйста. Дай мне список своих врагов — и на следующий день список можно будет сжигать за ненадобностью. Я заслуживаю своё место на Небесах, я заслуживаю место подле тебя, наравне с тобой и выше. Да хватит ржать. — Мин-сюн, ты был прав, я иногда смеюсь от нервов. Мне не смешно. — Я успел за столько лет изучить твой смех. — Изучай повнимательнее, — Цинсюань утёрся, всё так же посмеиваясь. — Люблю твоё внимание. И твой гнев, если он направлен не на меня, а… Особенный. — Я не злюсь. — Злишься. И смотришь на меня так, будто я чего-то стою. Ты не обязан ничего мне доказывать. — На кой чёрт ты мне сдался, я себе доказываю. Мой лучший друг не первый год ходит под защитными заклинаниями, а мои руки до сих пор чисты, относительно. Грёбаный позор. Как с тобой сложно. — Мне с тобой не легче, — омерзительнейшая улыбка лишь сильней растягивала слова: — Видишь ли, я не хочу, чтобы ты марал о кого-то руки. Не хочу, чтобы ты переживал бурю этого губительного восторга. Подарить тебе покой — вот моя самая смелая мечта. Но я бы дорого дал за мгновения, в которые лицезрел бы твой подлинный, праведный гнев. Разбитые горы не в счёт. Уверен, ты прекрасен в своей ярости. — Сейчас тебе будет не прикрыться душевной юностью. Цинсюань сдержал смех ладонью, словно подавился им: — Ха-ха-наступи на меня. — …Больной изврат. Какой бы смысл он ни вкладывал в свои слова, он воспламенял сердце. Смешанное с гневом смущение расколотило грудь, руки сжали руки. — Ха-ха, да, — пульс в венах Цинсюаня ускорился в такт сердцу призрака. — Порой меня пробирает дрожь, когда ты угрожаешь мне. Однако оскорбления тоже сойдут. — Ты сейчас нарочно меня довёл. — Нет, я не хотел. Но ты так заманчиво говорил. Мне не нужны драгоценности или артефакты, само собой. И всё же, меня опьяняет фантазия о тебе, о той острой холодности, с которой бы ты рассекал скалы или… Кого-нибудь. — Тебя? — Нет, я хочу смотреть со стороны, если позволишь. — Лучшему другу — лучшее. — Ах, я никогда не усомнюсь ни в твоей щедрости, ни в силе, — Цинсюань подтянул поцеловать сцепленные руки. — Как жаль, что в своих детских снах я не встречал божеств. Но, отчего-то я, словно воспитанный тобой ребёнок, хочу плясать в огне в твою честь. А ребёнком быть не желаю, напротив, кем-то ближе. — Будь у меня родной ребёнок, ближе мне никого было бы не найти. — Если ты страдал от одиночества, почему не завёл родных детей? Почему не нашёл счастье в своих воспитанниках? Тебе ведь необходим был кто-то равный, кто утолил бы твою жажду любви? — Мне необходимо было разрешение конфликта, которое позволило бы спать мирным-покойным сном, — а текущую проблему решить нужно срочно. — …Цинсюань, ты алую гирлянду мне в цвет ярости плёл? — Ага, — тот мечтательно покивал головой. — Тебе нравится? — Обожаю красный, замечательный венец. Принесёшь его мне? Он очень поможет преодолеть мой внутренний кризис. — Одно мгновение. Цинсюань подтянул руку Мин И ближе, внезапно поцеловал ладонь, спустился вдоль вен вторым поцелуем, а последний оставил в сгибе локтя. Да что же он распыляет такие чувственные жесты между делом, наспех?! Он спорхнул с места, улыбнувшись через плечо: — Идём. Он рылся в красном ворохе на кровати, ругаясь на распущенные концы и собирая гирлянду воедино, приговаривая что-то про божье нисхождение. Мин И за его спиной щёлкнул пряжкой ремня. Ремень — ценный подарок, и ценный вдвойне из своей универсальной пользы. Повелителя Ветров взять силой или обманом? Или просто попросить? — Цинсюань, чудо моё. — Да-да-да? — тотчас обернулся он, и округлил глаза от вида ремня: — Что, так сразу? — Вытяни, пожалуйста, руки. — А ты чего это такое задумал? — он нервно засмеялся, охотно руки протянув. Когда пояс оборачивался вокруг них и затягивался, Цинсюань не сводил глаз с Мин И: — Как ты узнал об этой моей маленькой мечте? — Догадался. Не больно? — В самый раз, мой ненаглядный. — Хорошо. Подойди сюда, — Мин И подвёл его к краю кровати, расположить руки у перекладины и обернуть ремень последний раз. Приковав уже окончательно, подтянул и осмотрел: — Точно не больно? Тебе так до моего ухода сидеть. — Нисколько не больно, мой… Стой, до чего? — Сейчас у меня дела: отдых наедине с собой, иначе я тебе шею сверну. Отдых продлится до утра, — Мин И проверял сумку в дорогу. Недолго поразмыслив, он запихнул туда алую гирлянду. — Затем медитация. Потом я буду наслаждаться последними минутами своего одиночества, глубоко вздохну и вернусь сюда, — он приласкал удивлённое лицо Цинсюаня: — Ты ведь подождёшь меня? — Как пожелаешь, но… Почему бы не оставить меня здесь без этих очаровательных оков? Ты не подумай, я не стану выпутываться из них, мне просто интересно. — Если бы я тебе приказал безо всякого ремня сидеть здесь и с места не сходить — ты бы исполнил. Но пока мне спокойней так. Я хочу уйти, а иного способа сбежать не нашёл. — У нас проблемы с доверием. — Полагаешь? — Ага. Но с ремнём мне больше нравится. Так умело связал, хи-хи, часто этим занимаешься?.. — Да, связывал в подвале сестру, чтобы отцу было проще её наказывать. Получив поцелуй в лоб, Цинсюань смущённо моргнул: — Извини. — Тебе идёт смущение. А извиняться следует не за это. Проходя сквозь тьму к двери, Мин И поймал себя на тихой грусти. Уходить в сырость не хочется. Менять меланхолию на мрачный азарт охоты — тоже. Сложись всё иначе, он бы остался в этой комнате до утра, или до следующего вечера, или ещё дольше. Отвязал бы сумасшедшего юношу от жёсткой перекладины, зацеловал бы запястья, сплёл бы ему венок из пёстрых цветов, пил бы с ним чай и, может, прикорнул у него под боком на пару часов. Или не под боком — лёг бы рядом, рука в руке, шёпот к шёпоту. — Нет, тебе вообще ни за что не следует извиняться, — уточнил Мин И у двери. — Но впредь следи за языком. Я не прочь послушать твои псалмы. Мне приятней, правда, когда я солнышко, а не верховное божество, но ты очень красив, то есть… Тебе идёт это благоговение, ты сразу лёгкий и воздушный, глаз не оторвать. Однако не нужно восхвалять то, о чём представления не имеешь. В ярости я — не пылающее неотразимым блеском небесное откровение и тому подобное. Представь себе бешеное злобное существо, брызжущее слюной, предающееся самым примитивным визгам и готовое бить всем, что под руку попадётся, кусаться и царапаться — вот это я. — Я ведь говорил не об озлобленности. Её я видел. — А иного я предложить не могу. Хочешь «праведного гнева»? Никаких хладнокровных возмездий не будет. Скажи мне, что с матерью моей сношался, и краем глаза заметишь всё хладнокровие, на которое я способен. Зубы себе потом пересчитаешь, разумеется. — Это и будет святой праведный гнев. — После шутки про мать? — Чем не благой мотив? — Цинсюань. Единственный «праведный гнев» в моей жизни, о котором я не жалею ни капли, был омерзительней гнева истеричной обезьяны. Представь то самое визжащее существо, шестнадцати лет от роду, а затем представь высокого плечистого мужчину, который в свои шестьдесят коня поднимет. И их связали столь удачные обстоятельства, что в самой бесчестной и уродливой схватке из возможных, малолетняя дрянь оставила своего отца калекой. Я клянусь тебе, ореол святости меня не окутывал. — …Твой отец пошутил про маму? Но разве они не… — Ты такой тупой, что мне хочется плакать за твою душу. Мин И отворил дверь и с горечью переступил порог. — И ещё, Цинсюань… Ты спросил, что ж я ребёнка не завёл. Вопрос сам по себе идиотский. Но и это неважно, — он перебирал пальцами цветы в сумке. — Переведу прежде на твой язык. Цветок в вазе, жадно глотающий беспитательную воду, увядающий на глазах, заслуживает сочувствия. Но если этот цветок вдруг возомнит себе, что ещё заслуживает внимания опыляющей пчелы, разве не будет это смешно и грустно? Ну какую жизнь и какую любовь он может дать, со своей иссохшей сердцевиной, привлекая только не успевших выбраться из него жуков? У меня никогда не будет детей. Теперь я бесплоден, а та, что должна была стать матерью, ушла. Мой род прервался на мне. — …Ты можешь усыновить или удочерить кого-то. — И снова, отринув отягчающие обстоятельства — нет. Не могу. Могу приютить, воспитать, вырастить. Я прекрасно понимаю, что подчас приёмные родственники становятся дороже кровных. Но я желаю невозможного. Хочу смотреть на своё солнышко и видеть черты моей любимой, моих отца и матери, дедушки, сестрицы, свои собственные. Быть с ним с самого его зарождения и не застать его смерти. Он был бы моим продолжением. Не таким, каким видел меня мой отец. Я бы добился того, чтобы перед ним все дороги были открыты, но и не так, как открывают их… Перед некоторыми. Ты говорил, что хотел дарить мне счастье «без посредников» — и я хочу так дарить жизнь, не подбирая чужих детей или оберегая чужую икру. Я научился находить счастье в чужом счастье или разделять его с другими. Но я хочу разделить его только с любимой. Это банально, эгоистично, и я без зависти не могу смотреть на птичью пару, вьющую гнездо. Да, ты правильно выразился, мне не хватает кого-то, кто утолил бы мою жажду любви. Однако любовь бывает разной, ты сам это знаешь. Я люблю тебя, твоя дружба спасала меня, ты моё благословение. Тогда, должно быть, я нуждался именно в тебе. Но есть что-то, что никто мне никогда не вернёт и не подарит. — Неужели никакому врачу не подвластно излечить твоё бесплодие? Ты ведь бог, а в лазарете… — Тем лучше, что такие как я не размножаются. Не криви лицо, я смирился давно. Сейчас только тебе на вопрос про детей отвечал. — Солнышко, — протянул Цинсюань, собрав на лице нелепую печаль, — солнышко, иди ко мне. — Сказал же, ты тут до полудня, — Мин И ступил на бесконечную лестницу вниз и затворил дверь.