Сюань

      Тап-тап-тап. Вода капает со столешницы. Время её не испаряет. Эта лужа там надолго — до прихода Мин И уж точно. Тап-тап. Тап. Левитация посторонних предметов Ши Цинсюаню слабо поддавалась. Особенно таких далёких. Особенно таких тяжёлых, как графин. Тап. Левитации, кстати, не существует, за исключением летающих мечей и прочих специализированных чароплетений, подразумевающих прямой контакт тела с объектом. А вот ветряные потоки реальны. Так же реальны и естественны, как любой другой ветер, Повелителю Ветров не подвластный. Повелитель Ветров может смести всю кухню разом, чтоб курганы тлели и пепелища дымились. Но ему-то нужно было махнуть «в другую сторону». Не получилось. Вставать и идти вытирать лужу просто лень. Пусть Мин И потом полюбуется, до чего довёл несчастного друга — так и до голодной смерти доведёт, не заметит! Ши Цинсюань красит веки, подмигивая своему отражению, словно спрашивая: «Жениха дожидаешься?». Оба — и отражение, и Сюань — знают, что красятся без любовных интересов на горизонте: и для себя, и по привычке. Скучал он, скучал по чувству предвосхищения. Прихорошиться специально перед встречей с Мин И всегда приводило к неистовому хихиканью внутри, что рисковало прорваться наружу. Но краситься за мгновения до встречи, спеша и неуклюже размазывая? Прекрасным утром прекрасного дня, который пройдёт с возлюбленным другом наедине? Давно такого не было. А тот скоро должен вернуться, с минуты на минуту солнце минует зенит, скроется за синим облаком, и явится другое солнце, теплее и ярче. Руки Мин И были холодны, когда он уходил. Они леденеют, если он злится или расстраивается, их и без того всегда хочется отогреть. Взять в свои и подышать на них изо всех лёгких? Это путь для слабаков, для Ши Цинсюаня из прошлого. Самые действенные способы — заболтать, заобнимать или ввести в транс. Последнее опасно. С недавних пор Мин И впадает в транс по щелчку пальцев, а Ши Цинсюань всё чаще теряет над этим контроль. Когда-то хватало пары слов и движений, чтобы приковать к себе смягчённый взгляд. Но этой ночью Мин И повело от одного только запаха, а после укуса он превратился в невинное создание с самой простодушной улыбкой на свете. И глуповатой. Ши Цинсюань зацеловал бы эту улыбку, заобнимал бы Мин И «до беспамятства», как тот хотел, не будь это под строгим запретом. Повелитель Ветров обеты ест на обед, обогнёт любой и вывернется из-под наказания. Но Мин И — единственный, чьи запреты не оспариваются. Они ведь всегда касаются только его самого. Большее, в чём ограничивал он Ши Цинсюаня — это пленение в рамках отыгрываемой роли. Однако Ши Цинсюань может себе позволить оказаться пленённым, а Мин И такая роскошь пока недоступна. И нет же, то не транс в прямом смысле. Повелитель Ветров не промышляет гипнотическими проказами, а его возлюбленный друг, его чаянье и упование, остаётся в сознании, пусть и, напротив, погружается в своё сознание ужасающе глубоко. Но как же иначе обозвать это мистическое состояние, в которое они падают или нисходят, держась за руки? За руки держатся тоже не в прямом смысле. Не всегда. О Мин И проще выражаться сложней. Ши Цинсюань навострился нисходить в это состояние, поддерживая Мин И под его тощую фигуральную руку. Выверить интонации, вовремя приобнять, наречь любимой душенькой или ещё кем угодно. Его дверью или занавеской назови, обрисуй покрасивее — мол, подобно занавеси легки веки твои, а сердце твоё, словно нефритовые врата, семью печатями бережёт тьму волнующих тайн… И всё, Мин И отныне занавеска и дверь. Настоящая дверь, тем временем, оставалась немой. …Как же Ши Цинсюань перегнул ночью. Как же Ши Цинсюань перегнул! Он ткнул себе кистью в глаз и поморгал. Зажмурился. Предпочёл остаться в темноте. В нём всегда метались крайности. Беречь кого-то и носить на руках, а затем внезапно руки разомкнуть, уронить свою любовь на землю и самодостаточно предъявить: «Сам ходить умеешь». Причём предъявить со всем возмущением, отстаивая свою честь. Ночью он говорил то, что думал и что хотел сказать. Если Мин И не готов принять его таким — пусть идёт на все четыре стороны. Не по пути им, так не по пути. «Тебе не шестнадцать», говорит. А самому-то сколько, когда любое неосторожное и искреннее слово его из себя выводит? И не умрёт он от засоса на шее. Ничего с ним не станется, если погуляет с этим уродливым, раздвоенным и расплывшимся, до дрожи эротичным пятном. Небеса, как же трудно вспоминать это с сожалением, а не с тяжестью подавленного возбуждения. Он ещё и попросил повторить потом. Да Ши Цинсюань его всего бы исцеловал и искусал, если бы тот хоть сколько-нибудь отдавал отчёт происходящему, а не жаждал простой платонической ласки! Мин И точно проклят. Люди, не заинтересованные в том, чтобы лечь с Ши Цинсюанем или с кем бы то ни было ещё в постель, всё же различают очевидный подтекст. Мин И проклят, оттого любое двусмысленное действие оборачивается каким-то растлением. Повелителю Ветров будто снова шестнадцать лет, или меньше, ведь даже прозрачные фантазии, почти что целомудренные, вихрем сносит жгучий стыд. В первые годы влюблённости он представлял… Всякое. Не стесняясь, как не стеснялся ни одной своей мысли до тех пор. Мысли на то и мысли, чтобы держать их у себя в голове и не иметь никакой возможности выразить словами, часто и слов для них не подобрать. А ещё их можно скрывать. Случайный знакомый или милая подруга не откинутся без чувств умирающей лебёдушкой, если о них немного помечтать ночью. «Помечтать» — что за эвфемизмы лезут в голову? Подрочить, конечно. Но разве можно мечтать на лучезарнейшего из светлейших, святейшего из ягнят?! Можно. Если потом готов выносить его присутствие и не гореть желанием ещё жарче, падая в эту бездонную ямищу, не видя ни единой перспективы даже на облапывания в проулке и взаимную руку помощи под вином. Да и как же такую прелесть за углом лапать и в постель спаивать… Ши Цинсюань брезговал любовными книжками, в которых герои превозносили своих прекрасных дам до той степени, в которой остепенялись только под сорок, под одеялом в темноте. Но те дамы, что с авторских слов были чище лотоса душой и телом, как-никак различали: если персей твоих касаются персты, то тебя, судя по всему, лапают за сиськи. А Мин И — его же за задницу ухвати, он вздрогнет так же, как если бы его ухватили за руку. И выводов не сделает. А ты сделаешь, отчего зароешься ещё глубже. Найти бы там, что хватать… Но ищущий да обрящет. Высшие силы наказали Повелителя Ветров за блуд, влюбив в того, кто плотской страсти чужд, кто предпочтёт обернуться древом, лишь бы избегнуть чужого внимания. О чужом вожделении и речи быть не может. Но Ши Цинсюань же смирился давно! Смирился и забыл, похоть пробуждалась в одних запоях да скучных вечерах, время почти вылечило безысходного бессмертного. Тело стало проще контролировать, а влечение к Мин И уснуло, перешло к остальным несбыточным мечтаниям, которых, как у каждого приличного человека, у Повелителя Ветров гора. Он не опошляет дружеской ласки, влечение не тревожит его… Если только друг не принимается «заигрывать». Бывает, разговорятся они в саду, а Мин И взглянет из-за чашки смеющимися глазами и смотрит безотрывно, не отнимая чашки от лица. Вернёт её на стол тихонько — значит, можно перевести дух. Но если звякнет ею, подтянется к столу и подопрёт щёку рукой, возьмётся потягивать прядь с виска или, что всего хуже, обводить пальцем фарфоровые краешки посуды… Пиши пропало. Каким-то образом, он знает, как пользоваться своей привлекательностью, но не осознаёт её. А как тяжело было выносить его «флирт» раньше! Сейчас Мин И обращается с Ши Цинсюанем добрей, а от того и скромней. Когда-то он склонялся к уху, чтобы процедить свои «последний раз повторяю», или разминал когтистую лапищу за спиной, стискивал в ней лопату, прожигая взглядом всевидящий затылок, или рывком вжимал в стену (в стену вжимался Ши Цинсюань сам от такого внезапного порыва), и нависал грозовой тучей… И как же рад был Мин И оставаться наедине с дорогим другом, подальше от чужих глаз, от Небесной столицы и от жилищ людей! В нём горело его забавное злорадство, он разве что вслух не произносил: «Закопаем тебя под этой осинкой, яму роешь сам». Золотое время было. Однако, с недавних пор, Мин И чаще являет свою жутчайшую болтливость и восторг ото всего подряд. Его так потрясли старые механические часы Линвэнь с особым механизмом, что он молчать не мог три последующих вечера. Ши Цинсюань кивал головой и мечтал, как подарил бы ему десяток таких часов, лишь бы он не замолкал. А Мин И, коварный обольститель, с той же широкой улыбкой намекал, как ему нужны хоть одни такие часы от Повелителя Ветров. Правда, стоило только озвучить предложение вслух, он возмутился и заявил, что побираться не станет. Ши Цинсюань так привык к манере Мин И «дёрнуть за рукав и отвернуться», что минувшей ночью растерялся и посыпался — Мин И не отворачивался, а подбирался ближе. Его удивлённый чувственный вздох надолго застрянет в памяти. Кусая, Ши Цинсюань молился, чтобы Мин И оттолкнул и послал подальше. Или отдался бы в объятия, прекрасно осознавая страсть, что пробуждает в друге, и разделяя её с ним. Он бы ответно прильнул, или утянул бы вниз. Остался бы сверху, меж раздвинутых ног, или позволил прижать себя к постели? Они бы не зашли дальше поцелуев, ведь Мин И остался бы Мин И, после минуты жарких объятий он бы отстранился, часто дыша, и сказал, что так нельзя. Причин, почему нельзя, нашёлся бы длинный список. «Расслабься» — шепнул бы ему Ши Цинсюань, не придумав ничего получше. Ведь он сейчас-то не может подобрать иных слов, улыбаясь своей фантазии, а в руках Мин И он бы утратил дар речи сразу. И возлюбленный друг принял бы это ничтожное «расслабься», потому как произнесено оно было бы столь ошеломительно горячо, что перед Ши Цинсюанем открылись бы все дороги. Тогда Мин И, чью шею тотчас испещрил бы нежно-розовый узор (или только лизать и целовать? или перейти к груди? к плечам?), чьи волосы бы текли водопадом к Ши Цинсюаню или разметались на постели (сверху он или снизу? сбоку? по диагонали на три четверти? волосы хватать или гладить?), милый Мин И чуть слышно сознался бы, как долго заигрывал с другом, как боялся признаться в чувствах, как любит его в ответ и как счастлив он теперь. Ох, он был бы счастливей всех богов и людей на свете. Он бы никогда больше не знал нужды: ни в пище, ни в роскоши, ни в любви. Он стал бы Ши Цинсюаню ближе, чем кто бы то ни было, ближе родного брата, ближе родной кожи. И, чтобы одарить его бескрайней радостью, чтобы объять любовью, нужно… Нужно трахнуть его, что ли? Ши Цинсюань открыл глаза, проморгавшись. В зеркале мужик с румянцем на лице — это он сам, Повелитель Ветров Сюань. Считающий, что единственный путь возлюбить ближнего как самого себя — переспать с ним. Ведь больше совсем-совсем нет способов дарить Мин И счастье, кроме как оседлать его. Неудивительно, что высшие силы разгневаны, если Ши Цинсюань настолько ограничен своей похотью. И, получается, в фантазии он совращал Мин И сразу после того, как тот расплакался ему в ладони, твердя о вине перед родными. Бедный кукушонок. Но его не утешить и дружеской лаской, ведь этот способ бесчестен и проблем не решит. Кукушонка нельзя даже тискать и обнимать, не отчеканивая в мыслях обратный отсчёт! А Ши Цинсюань, в первую очередь, человек, и человек крайне любознательный и эгоистичный. Вожделение в сторону. В душу лезут желания ещё навязчивей. Хочется прикусить скулу Мин И, чтобы почувствовать вкус слёз, лизнуть грудь или подмышку, чтобы попробовать на вкус пот. Заставить Мин И резко взглянуть на свет, чтобы заметить сужение зрачков в чёрной радужке — ведь одна радужка и останется! Ущипнуть кожу — как далеко она потянется за щипком? Появится след? Если приложить ухо к его животу, донесётся ли дотуда стук сердца? Чья стопа длиннее? Чья шире? Ему понравится, если Ши Цинсюань обхватит коленную чашечку, или он вздрогнет от раздражения? Дёрнется ли нога, если по коленке стукнуть? Ши Цинсюаню пророчили худой конец — так конец и правда худой? Задница, понятно, с кулачок, но поместится ли она на обе ладони Ши Цинсюаня целиком? Волосы в носу Мин И, вроде, светлее, чем на руках. А если подставить солнцу только одну его руку, выцветут ли волосы на ней до русых, а на другой, значит, останутся чёрными? Он вообще загорит на солнце? Его плечи же ещё холодней предплечий? У него широкие икры, выступающие узлом на тощих суставчатых ногах, и он похож на оленёнка — сказать ему об этом, чтобы попросить рассмотреть поближе пятна на спине? У него острые зубы — это с рождения, или он их подточил как-то? Если залезть языком ему в ухо, дотянется ли язык до барабанной перепонки? Вряд ли. Всё удовольствие будет в процессе. Удовольствие для Ши Цинсюаня, во всяком случае. Не для Мин И, вот он по-настоящему окажется умирающей лебёдушкой. Увы и ах, кое-кто всегда был немного застенчивым юношей.

***

— Это я, — констатировал Мин И. Он не сразу нашёл глазами кровать, на старом месте остался лишь прямоугольный слой пыли, а оттуда вдоль половых досок простирались четыре следа, словно кровать по ним волокли. Проследовав по оставшимся полосам, методом дедукции он установил: Ши Цинсюань протащил себя через всю комнату вместе с постелью. — Жених приехал! — махнул рукой тот. Бог сидел на краю, по-прежнему привязанный к перекладине, и встретился взглядом с Мин И. Посредником их встрече служило зеркало. — Цинсюань, ты… — нога вступила в лужу. — Откуда тут столько воды? — Хотел пить, но не дотянулся, — он хихикнул через плечо: — Добрый день, радость моя. — Почему ты не… Ты всё это время сидел связанный?! — Конечно, не смел ослушаться! Ты так вежливо попросил, хи-хи. Как прошла медитация? — Я говорил тебе сидеть так до моего ухода. Ухода! — Мин И незамедлительно подошёл освободить руки бестолкового бога. — Ты говорил «прихода». — «Ухода», чтобы я сбежал без помех. За какого садиста ты меня держишь? Ты ногой красишься? — Хотел встретить тебя уже готовым, — Ши Цинсюань продолжал подкрашивать что-то под нижним веком, кисточка была зажата меж пальцев ног, и браслет на щиколотке звенел с каждым мазком. — Я ведь у тебя самый красивый? — Да, да, самый красивый, боги, ты всё это время… — Мин И даже злиться на него не мог. Хорошее ли дельце, провести часов десять в позе креветки! — Ладно тебе, я наслаждался каждой минутой. Особенно упивался теми, в которые переставал чувствовать частичку руки. Ай-ай, вот тут онемело, а тут болит… — Цинсюань поднял красноватые вмятинки на обозрение. — Не волнуйся обо мне, не гляди, само пройдёт. — Придурок, неизлечимый придурок, — Мин И сочувственно принял его руки в свои, осмотреть. — Зачем мне бросать тебя тут на всю ночь? Неужели я правда сказал «до прихода»?.. — Своими ушами слышал. Врёт. В его характере отвечать: «Ох, должно быть, я ошибся», если он не ошибся. — Глаза такие… Горюшко моё, ты плакал? — Было больно, и я скучал, — Цинсюань жалобно глядел исподлобья. Точно кисточкой себе в глаз ткнул, вон развод у века и краска внутри, да и глаз покраснел только один. Бюджетный Хуа Чэн. — Бедный, несчастный мой друг, — Мин И гладил его руки, которые, несмотря на остальную вопиющую ложь, наверняка висели у перекладины всё это время. — Что же я сделал с тобой. — Всё в порядке, — печально улыбался Цинсюань. — Я искупил свою вину? — он настойчиво протянул руки выше. — Целиком и полностью, — Мин И согласился поцеловать их. — И как я осмелился на такое истязание. — Я заслужил, — Цинсюань безуспешно пытался не моргать чаще от краски в глазу: — Только вспомню, сколько наговорил тебе гадостей, слёзы опять душат… — Ты и вправду бредил, — Мин И помог избавиться от краски, дав потереть веко о свой палец. — Но оставим это в прошлом. — Угу… — Чудесно выглядишь. — Всё для тебя, занавесочка моя. — Кто? — Неважно. Они оба замерли на затянувшиеся секунды, продолжая диалог в беззвучии. Это маленькая радость: после краткой разлуки, в полуденных лучах, глядеть в хитрющие глаза Цинсюаня, что торжествует от выпрошенной заботы. — Ты устал, должно быть? — спросил Мин И. — А то я хотел прогуляться, но не думал, что ты провёл тут всю ночь как в тюремной камере. — Отправиться на свидание?! Я не устал ни капли. Нужно только переодеться. — Мы можем остаться, ты поспишь и… — В гробу отосплюсь, — Ши Цинсюань проскользнул под локоть и подлетел к шкафу. — Я в ванную. — А я покуда вытру этот потоп в кухне, бардак невозможный. Но ты волен переодеваться тут, это твой дом. — За какую прошмандовку ты меня принимаешь! — всплеснул руками он и заперся в уборной. Мин И хмыкнул: тем лучше. Он со скромным наслаждением провёл рукой по разлитой воде, размышляя, повести ли друга к реке, к озеру или к лесу. Тот наверняка заклянчит в город, на рынок или в мутные кварталы. Вода приятнейшим образом впитывалась в руку. Если Ши Цинсюань спросит, как она так быстро исчезла, то, конечно, испарилась в воздух. А Ши Цинсюань в ванной. Это очевидно, но… У него есть ванная. — Цинсюа-ань, — Мин И крадучись приблизился к двери. — Я скоро, милый. — А ты… У тебя… Мне хотелось спросить. — Да-да? — Неловко спрашивать такое, вообще не суть важно, мне стало любопытно, и я подумал, что могу спросить, но, наверное, лучше не спрашивать. — Что, золотце? — Забудь. — Что тебе интересно? — Ты зашёл в ванную, и у меня сразу столько мыслей в голове возникло… Мне очень неловко тебя беспокоить, — Мин И поскрёб ногтем дверь. — Я… — Говори, я весь внимание, — мурлыкнул Ши Цинсюань прямо за ней. — О чём ты думаешь? — А-Сюанюшка, чудотворенье моё… — Да, любимый? — У тебя есть водопровод? Мин И мог бы поселиться там. Обитать в смыве, спать в набранном чане, являть свой лик через зеркало и развести там добрую чёрную плесень. И белую пушистую. И путешествовать по трубам, завывая вечерами. Вряд ли тут найдутся трубы: водопровод и на Небесах не везде раскрывает своё сырое лоно перед Хэ Сюанем, но помечтать не вредно. — Мин-сюн. — Не бери в голову. — Огромный водопровод. — Ого. — Отсюда прямиком до небесного акведука. — Продолжай. — Он тянется через изнанку, чтобы пронзить небесный свод. — Невероятно. — Обширнейшая сеть, соединяющая водопроводы всех-всех земных резиденций богов. — Чудо инженерной мысли. — Снабжение из горных ключей, лиловатый дым облаков там стелется, кристальная вода бьёт. — М-м… — Да, а какие там соединения меж трубами, какие там стыки! Блестят точно спинка навозного жука. — Но немножко ржавчины есть? — Есть… — Отлично. — На некоторых участках сплошь коррозия. — Быть не может. — Ещё как может, их десятилетиями не проверяют в заброшенных домах, или в старых-старых подземельях. — Сколько же там плесени. — Ковром устилает влажные своды. — А протечки? — Те трубы, что под землёй проложены, тут и там протекают. — В почву. — В сочный чернозём. — А-Сюань, ты ювелир!.. — Люблю тебя, дорогой… — И я тебя люблю… — Ты там дверь гладишь? — Прошу, открой. — Мин-сюн, я переодеваюсь. — Открой дверь, курочка моя… — Ну… — Умоляю. Щеколда с той стороны стыдливо повернулась. Мин И распахнул дверь, сориентировался в пространстве за мгновение и, миновав отскочившего Ши Цинсюаня, сел на пол у раковины. — Внушительно, — он огладил элегантный изгиб трубы. — На совесть сделано. — Ага, ну тут ещё немножко у унитаза и у ванны… — Цинсюань, — Мин И захлестнули чувства, и он прикрыл лицо ладонью. — Ты же ни разу в жизни их не мыл. — Отчего же, мыл! Лет пять назад. — Пять лет! — не плакать, не плакать. — Я люблю тебя. — И я тебя, — Цинсюань присел на корточки рядом. — …Тут тянет на все десять, — Мин И похлопал его по плечу. — Лучший. — Хочешь, вообще не буду мыть? — Нет, — он взял себя в руки, тяжело вздохнув. Перевёл взгляд на Цинсюаня. — Ты будешь драить это дерьмище зубной щёткой, чтобы как новое блестело. — Как я буду щёткой-то чистить? — Со всем усердием. Иначе нога моя в твой дом не ступит, — Мин И проглотил горечь. — Хоть исподнее надень. — Я в комнате забыл… — Пыль из-под кровати тоже впечатляет. — Я редко здесь бываю. — А я иначе не появлюсь больше никогда, — погладив голое плечо друга, Мин И смягчился: — Хорошо, сам в комнате уберу. Ты только поддерживай. — Молодец, Мин-сюн. — Чистоту поддерживай, не меня. — Но уберёмся вместе. — Ты хочешь украсть меня ещё на сто лет? — Побольше, до конца жизни. — Это уж я обеспечу, — Мин И поднялся, подхватив Ши Цинсюаня с собой вверх. — А колдовать нельзя будет, да? — От твоего колдовства весь водопровод подорвётся, и я никогда не стану прежним. — Ты мне совсем не доверяешь? — Ты сам ночью сказал, что у нас проблемы с доверием. — И я думал всё утро, как эту проблему разрешить, — Ши Цинсюань резко закивал головой: — Покоя не находил! Мы можем начать с малого, идейка на рассвете родилась… Знаешь игру, в которой один человек свободно падает назад, а другой его под спину подхватывает? — А если не подхватит? — Они больше не разговаривают друг с другом и в одно поле не садятся. — Как же — слыхал, играл, я в этой игре мастер. Ты первый падаешь. — Хоть прям тут! — Не здесь, одевайся. Я медитировал неподалеку за городом, там нам будет удобней доверять друг другу в руки. Мин И двинулся к выходу из ванной, но задержался спросить: — Подожди, Цинсюань. Могу я на тебя посмотреть? — Смотри, — тот уткнул кулаки в бока. Призрак пробежался взглядом от стоп до надменно вздёрнутого носа. — Я так и знал. Красивый.

***

— Ты уже который раз до трёх считаешь, давай без счёта, — Мин И вытянул руки подальше. — А тест на доверие точно так проводят?.. — Давай, — повторил Мин И. — Я сотню таких тестов провёл, будешь сто первым. Станется тебе паясничать, бессмертный же. — Это не отменит адской боли от столкновения с землёй! — Тут добрая мягкая сочная почва. И корни. И я. Регенерируешь. — Ты умеешь на месте вправлять открытые переломы? — Да, сто раз вправлял. — По разу на тест доверия?.. А разбитые в кашу органы ты мне будешь по всей траве собирать? — До травы не долетят. Ты бог, кожа удержит, — Мин И вздохнул погромче. — Ты ж не боишься высоты. — Внимание, нюанс: я предпочитаю падать с веером. — С веером и дурак может. — А отсюда, значит, только не-дураки летают? — Ши Цинсюань обнял ветку, как родную. — С этого дерева ты первый, гордись. Хорош болтать и ступай в бездну. У меня уже руки устали в таком положении. — Я лечу в уставшие руки… — Ещё не летишь. — Мин-сюн, может, ты помедитируешь немножко… Я подожду… Ты сил наберёшься. Или волос тебе клочок скину? — Не в смертном теле ловлю, — Мин И встряхнул руками, разминая. — Твоя ж идея была. Давай, доверься мне. Чего ты боишься? — Боли! Ох… Мин-сюн, злато моё чахнущее, я не… Я знаю, что ты сильный, самый сильный на свете. Но землетрясения, их… Твоя лопата делает. Очень-очень славно, что ты так навострился ей управлять, но ловишь ты меня своими восхитительными, нежнейшими, пластичными… Лапками. — Тебя на лопату ловить, что ли? — Да нет же, вовсе не надо ловить меня, я сам спущусь, раз-раз пешочком по стволу. — Не морочь мне голову, прыгай, — Мин И поднял брови: — Ты не доверяешь мне, да? — Доверяю! Но у тебя своеобразное чувство юмора, милый. Вдруг, тебе покажется смешным отойти в сторону… Я буду рад неизмеримо твоей улыбке, но я же не увижу её, если кровь зальёт мне глаза, а боль затмит разум! — Я сейчас дерево шатать начну. — Не смей! — Ши Цинсюань застрекотал. — Прыгаю я, дай собраться. — Слушай, если я не удержу в полёте твою тушку, упадём-то мы вместе: ты на меня и я с тобой. Страдания нас сблизят! Мне такой расклад даже как-то больше по душе… Мин И пнул от скуки ствол. Занывшая шея сообщила, что кое у кого беды не только с доверием, но и с силой духа. Призрак потёр шею, затем потёр ствол дерева, которое незаслуженно испоганил подошвой, и вновь вознёс руки к божеству на ветке: — Как там дела? — Да поднимет бурю смелый шаг! Уже?! Сверкнувшая бело-лазурь его одежд была знакома глазу — она сверкала прежде в серых тучах, когда Повелитель Ветров надумывал плясать в грозовых вихрях и разгонять дымку веером. Бог не боялся падать с самых Небес и до верхушек деревьев, как бы ни были его энергетические потоки нестабильны. Себе он верил. Да, человек доверяет себе больше, чем окружающим — сошедший с ума скорей уверует в реальность галлюцинаций, а не в слова душевного врача. Но тот, кто осознает своё безумие и положится на чужие суждения, захочет выздороветь. (А значит, выздоровеет!) Было бы… Приятно, если бы Ши Цинсюань хоть в чём-то доверял другу больше, чем себе. Этому нет объяснений. Приятно, и всё. Интимно даже. — Мама моя родная, — он обмяк в руках и бессильно повис. — Мамочка моя женщина… Нет нужды уточнять, что Мин И его поймал. Кривовато подхватил под грудь и живот, жертвуя удобной позой ради мягкой посадки. Хватая, он сам прогнулся немного, чтобы друг не ударился о руки. — Я думал, ты под спину подхватишь, — выдохнул тот, всё такой же повисший, боком на руках. — Я думал, ты спиной упадёшь. Не больно? — Нет-нет, замечательно, — он ёрзал и выскальзывал. — Возьмёшь меня любовнее? Представь, что я кот. Или младенец хлеворождённый. Или прекрасная дама. — Младенцы с деревьев не летают, — Мин И опустил его на траву поодаль. — Не место тебе в моих чахлых лапках, а то выроню ещё и сдохну на месте от изнеможения. — Ох, Мин-сюн, не обижайся! — тот зашуршал травой, высовываясь из неё столбиком, как суслик. — У тебя очень сильные лапки, руки, я просто трус, и мы прежде не… — Глупости, трус бы на это дерево даже не полез. Передо мной самый храбрый суслик Поднебесной. Идём домой. — Зачем домой? — Обниматься, целоваться и ржать от счастья, что мы друг другу доверяем, — Мин И поднял бровь: — Трубы тебе чистить, разумеется. — Хи-хи, «домой». — К тебе домой. А я потом пойду к себе. Идём. — Вообще-то, пока только я доказал своё безусловное доверие, — всё-таки вспомнил Ши Цинсюань. — А вот ты ещё ниоткуда мне в руки не падал. — За исключением всех холодящих душу полётов, в которые ты меня утягивал. — Ну Мин-сю-ю-юн! — Эх, — вздохнул Мин И, беззаветно откинувшись назад. Он увидел запрокинувшееся вместе с ним небо над головой, разглядел тонкие просветы в облачной пелене, верхушки деревьев тряхнулись вниз, и перед глазами на миг потемнело от удара. Затем — лишь серая облачность и качающиеся вокруг колоски мятлика. Эту пасмурную благодать через секунду испортила рожа Ши Цинсюаня: — Мин-сюн, ты что! — рожа выглядела, конечно, огорчённой. — Тебе больно? — Да нет. — Мин-сюн, глупый, глупый, — он сжимал плечи друга, будто хотел «поймать» его хотя бы сейчас. — Со всего размаху же… Зачем сразу-то падать, я даже встать не успел! — На ветку лезть мне лень, я ж знаю, что ты бы поймал. А если речь о доверии, никаких выверенных подхватов и быть не может. Толку от силы рук, когда важней оказаться рядом вовремя? — Я бы физически не успел встать и добежать. — Бывает. Ненадолго повисла благостная тишина. Интересно, нравится ли Ши Цинсюаню шум древесных крон? Считает ли он его родным-ветряным шумом? Или ветер беззвучен, а шелестят сами листья? Хэ Сюань любит этот шелест. Как леший болотный дух, слушающий листья и представляющий заместо них шум прибоя? Если лесная топь ему мать, а отец — морские глубины, то его двоюродные родственники — деревья и прибрежные скалы? Или это отголоски невознесённого Повелителя Ветров Хэ Сюаня? Мин И никогда не говорил с ним о своих природных чувствах, но наверняка наслаждался особой связью с родной стихией. Просто не рассказывал об этом. Грохот землетрясений неизменно напоминает о Мин И. Вот бы узнать, слышал ли он в них музыку? Слушал разговоры зарытых неупокойников? Пел в горах? — Злостный ты манипулятор, — сказал Ши Цинсюань. — М? — Это было невозможно предугадать. Если бы ты шёл рядом и споткнулся, я бы тебя подхватил. Если бы ты терял сознание, то побледнел бы прежде, и я бы успел сориентироваться. Больше нет причин падать. Ты сам захотел упасть, чтобы стукнуться затылком и давить мне на совесть. — И что? — И ничего, — хмыкнул он. — Идём домой. Вставать он не спешил, как не собирался подниматься и Мин И. Ещё пять мошек пролетело над ними, и он снова заговорил: — Тридцать лет зарабатываю твоё доверие, а тебе всегда недостаточно. — Цинсюань, — Мин И вздохнул, — это просто игра. — Которую ты припомнишь мне при первой же ссоре. Одна мошка кружилась у мятлика, застрявшего в волосах бога. — Цинсюань. — Что. — Я доверяю тебе. Если бы ты только знал, чего мне стоит такое доверие. Это правда просто игра. Я пошутил. — Попробуй шутить, не причиняя боль нам обоим. Нашёлся сирый страдалец. Нечеловеческие муки. — Прости, — Мин И сдержался, чтобы не закатить глаза. — Хочешь, сыграем в игру на доверие, где не надо будет падать? Настал мой черёд предлагать, м-м, социальную активность. — А убираться? — Успеем, — он приподнялся на траве и огляделся: — Вон то дерево сгодится, я там медитировал. Пойдём, продемонстрирую тебе своё преступное доверие. Мин И добрался до поваленного древесного ствола быстрей, сев за него, как за стол, и галантным жестом к столу пригласил. Поверхность практически не бугриста, широка, близка к вертикальной. Сойдёт. Когда он, порывшись в сумке, достал нож, Ши Цинсюань болезненно улыбнулся: — Ты издеваешься? — А что? — Мин И изобразил удивление. — Я подумал, что следует забежать за ним к себе домой, прежде чем возвращаться к тебе. Не принимай на личный счёт, но ночью ты был… — Твоя «социальная активность» подразумевает игру с ножом. — Ну да… — И ты притащил нож, потому что доверяешь мне. — Ну да?.. — Звезда, Мин-сюн. Не думал, что мои домогательства подтолкнут тебя к вооружению. — Так вооружён-то буду не я, — Мин И протянул нож. — Возьми. — Ножи принято давать лезвием к себе, — Ши Цинсюань подцепил его двумя пальцами. — …У тебя щёки розовые. — Его давно никто не трогал, — не в силах вынести насмешливый взгляд, призрак посмотрел в сторону. — Это так же интимно, как доверие безумца душевному врачу. Я не про то, что я безумец и тому подобное. Это сравнение. Прекрати пялиться. — Интимно, потому что теперь оружие у меня? — Нет, не только. — Ну и наклонности у тебя, моя радость… — Ши Цинсюань больше не пялился, но непристойно облапывал эфес и глядел в отражение неба в лезвии. — Волны красивые. — Где? А… Не отвлекайся. Мин И положил ладонь на сухую кору ствола, расправив пошире пальцы: — Вперёд. — Милый… — Давай, тук-тук-тук, бей в промежутки между пальцами, — он показал простую очерёдную последовательность, от мизинца до большого. — Это принято делать на своей руке, в бухущем состоянии и с продолжением в лазарете. — Я рад, что ты знаком с этой игрой! Сперва вот так, раз-два-три-четыре-пять-шесть, потом можем и один-два, один-три, один-четыре… Ветерок, я доверю тебе все последовательности, какие пожелаешь. — Почему ты становишься таким весёлым и располагающим, когда я злюсь или когда боюсь тебя? — Элементарное соблюдение баланса, Цинсюань, гармония противоположностей, начинай. Всё моё доверие лежит сейчас перед тобой. — Это не гармония. И всё же, Ши Цинсюань занёс нож. Ткнул между мизинцем и безымянным. Между безымянным и средним. Между средним и указательным. Между указательным и большим. Рядом с большим. Снова у указательного. — Ты можешь и быстрее, — посоветовал Мин И. — Как долго мне это делать? — тот ускорился, нож стал немного застревать в коре. — Дай-ка, — Мин И потянулся вытащить мятлик из его волос. Пересчитал наскоро зёрнышки в метёлочке: — Примерно пятнадцать. Пятнадцать минут. — Десять. — Тринадцать. — Пять. — Десять, со скидкой на застревающее в коре лезвие. Ты стучи-стучи, не тормози. — Мин-сюн, у тебя рука дрожит. — Это от смущения. — У тебя часы с собой? — Нет, я сам считаю. Ускоряйся, не плетись. Сбивчивый ритм глухого скрежета заполнял молчание. Ши Цинсюань сосредоточенно стучал ножом, иногда рассыпая мелкую труху и проезжаясь чуть мимо, но не замедляясь. Поначалу Мин И отсчитывал течение времени, однако вскоре всё его внимание приковало к себе основное игровое действо. В шее, под кожей, почему-то появилось странное щекочущее ощущение, давно его не посещавшее. Оно было сродни грудному трепету, и так же разгоняло кровь. — Ускорься. — Милый, у меня плохо обстоят… Дела с координацией, — Цинсюань бормотал под нос, опасаясь сбиться. — Нет, ты потрясающий. — Я слышал, такие… Игры приводят к зараже… Чёрт, — нож слегка съехал в сторону, — к заражению крови. — Я не человек. Кто бы знал, что вверять себя в руки Цинсюаня может быть настолько приятно. Думается, до сего момента призрак пробовал это удовольствие лишь каплями, открывая душу соразмерно тому, насколько друг того заслуживал. Прежде капли были так мелки и разбавлены страхом, что он не мог распробовать их вкус. Принимать поцелуи Ши Цинсюаня было неправильно, и Хэ Сюань готов был бить эти стёкла назло всем. Неправильно и протягивать Ши Цинсюаню нож. Это риск, но не позор. Это заигрывание с собственным недоверием. Это штормовое волнение. — Быстрее. Дыхание участилось вместе со стуком лезвия. Чувство висящего на волоске (не)доверия приятней, чем злорадство над Повелителем Ветров. Как жаль, что призрак не знал о нём раньше: он бы просил о таком укреплении отношений каждый день и каждую ночь. — Смени последовательность, — попросил он. — И, прошу, бей увереннее. — Солнце, ты в порядке? — Цинсюань сделал паузу. — Конечно, — улыбнулся Мин И. — Возьми меня за руку, вот здесь, — задрав рукав, он указал на предплечье. — Зачем? — Хочу, чтобы ты удерживал меня, покрепче. Вдруг я отдёрнусь. — Если ты отдёрнешься, мы не станем продолжать. — Я же слегка, — просяще взглянул Мин И. — В шутку. Повелитель Ветров был пасмурней неба: — Радость моя, у тебя очень плохое чувство юмора. Однако он приподнялся, заняв наиболее удобное положение. Одновременно напомнил архитектора, нависшего над чертежом, и мясника, примеряющегося, откуда рубить. Обхватил руку крепче, вжав её в дерево. Посмотрел боком: — Всё-таки постарайся не дёргаться. Скажи, когда остановиться. В горле было сухо, и Мин И кивнул головой. — Скажешь? — повторил Цинсюань. — Да. Призрак не боялся боли. Но заработать себе ножевое ранение от чудесной руки Цинсюаня — страшно, в любом контексте. Родной эфес, крепко сжатый любимой ладонью, притягивает взгляд и стучит в сердце. Нужно, необходимо передать потом Цинсюаню этот проклятый нож снова, чтобы он не рубил им мёртвую плоть дерева, а перекатывал в руках, оглаживал и осматривал, был в шаге от того, чтобы узнать узоры волн и всё понять. Пусть не поймёт, пусть ограничится безразличным любованием, пусть только отрогает его и, может, проведёт плашмя лезвием по тёплой щеке. Лезвие же врезается донельзя близко, и видно, что Цинсюаню становится трудней держать темп. Он то и дело сдувает чёлку, прикусывает губу и сдерживает дыхание, будто оно мешает следовать скорому ритму, и, вздохни он невовремя, рука дрогнет. Серьёзность Цинсюаня бывает разной. Чаще она нелепа, особенно когда дело касается небесного долга. Иногда изнуряет и давит, ведь проявляется у истоков зреющего конфликта. Но та серьёзность, с которой он успокаивает, с которой заботится о давно заросших мелких ранах, и с которой рискует раздробить пальцы друга ко всем чертям, — в ней он прекрасен. Пальцы Мин И напряжены, дрожат не столько от волнения, сколько от усилия держаться ровней, неколебимей, ведь расслабляться нельзя, иначе кисть соберётся в кулак. Ладонь грозится пропитать кору мокрым чёрным отпечатком, и призрак вытягивает из руки почти что всю Ци, оставляя её полупустой оболочкой, уязвимой и человеческой. — А-Сюань, прошу… — он заметил, что сам опускался ниже и ниже, грудь ощутила острые древесные морщины через одежду. Руку он намеренно оттягивал на себя. — Быстрее. Мин И слегка дёрнул ею, чтобы Цинсюань придавил её сильней и уделил друга беглым злым взглядом: — Извращенец. Мин И усмехнулся, от переполнивших чувств он сжал свободной рукой траву, попутно вытирая чёрную воду о землю. Только бы не протечь. Цинсюань разделял с ним этот поистине извращённый азарт, таким призрак ему нравился, вне сомнений. «Это не гармония», говорил Цинсюань. А что же тогда? Бог скрывает своё удовольствие, и, надо сказать, очень искусно. Когда он при разговорах смеялся и шутил, его смех оставался безответным, но ведь это совсем не означало, что Мин И не смеялся внутри себя. Бывало, что смех оказался бы святотатством, как улыбка после оплакивания, и, бывало, шутки звучали невыносимо тупые. Но у Цинсюаня и его лучшего друга давно гуляет общая тайна, которую и в шёпоте выражать запрещено, и в молчаливом диалоге. Один нисходит, чтобы возвыситься, а другой возвышается, чтобы низойти. Простым языком, кто-то отступает ради победы. Это и есть баланс, стыдно его отрицать, как и стыдно его признавать. Сейчас призрак нисходит, добровольно подвергая себя опасности, и подскочивший пульс бьётся Цинсюаню в ладонь, только потому что Хэ Сюань позволяет себе это удовольствие. А Цинсюань возвышается, разрубая опасностью воздух, только чтобы потакать другу в больном развлечении. Мин И не рассмеётся от тупой шутки и отмахнётся от комплимента. Ши Цинсюань скроет то, как ему нравится сдерживать несчастную руку. Страх сковывает, он зарождается в желудке, наполняет собой мышцы и кости, и, сдавленный усилием воли, просачивается через кожу сладкой дрожью. Необыкновенно. В обмен на годы заглушённой ярости, что Хэ Сюань расплёскивал на себя, судьба дарит новое удивительное удовольствие. Страх не перед Повелителем Ветров, но перед Цинсюанем, чудесным Цинсюанем, в чьей вине так приятно прятать свой гнев!.. Мин И зашипел от боли. Лезвие вошло не глубоко, как-то сбоку, и еле достало до кости. Он инстинктивно рванул руку на себя, но она будто застряла в силках, кора впивалась в вены на запястье. Цинсюань до неприязни равнодушно посмотрел на Мин И, отложил нож рядом на ствол, шумно выдохнул: — Промахнулся. Он отпустил призрака на волю, и тот припал к ране губами, останавливая ими кровь всё на тех же инстинктах. Ему не впервой зализывать кровотечение: все духи гораздо ближе к животным, чем к людям. — Свет мой, не пачкай ранку, — Цинсюань сам опустился на дерево, напротив сидевшего на траве Мин И. — Подожди, достану твои бинты. Теперь не удивляюсь, зачем ты их носишь всегда… — Я сейчас регенерирую. — Хвала небесам. Помочь? — Нет, — Мин И передавал в поцелуй самого себя как можно больше энергии. Она быстрей пройдёт через рот, чем от груди по всей руке к пальцу. — Но бинты дай. Пустая человеческая ладонь переполнилась демонической Ци, и Мин И поспешил многослойно обмотать её, пока не проступила чёрная вязь. — Ладони-то зачем… — Цинсюань помогал перевязать. — У тебя же палец перерубило. — Он почти зажил, мне так проще энергию собирать. Своего рода ритуал, — Мин И наспех обмотал вторую руку: — А эта в траве испачкалась, не хочу грязным светить. — Как скажешь, — Цинсюань мягко приобнял плечо. — Но я-таки промазал. — Будем считать тест пройденным, — покачал головой Мин И, погрузившись в объятие глубже, чем было предложено. — Мне важнее было убедиться не в том, могу ли я тебе довериться, а в том, хочу ли. Цинсюаню доверять нельзя, и это превосходно. Он согласился на жестокое издевательство над другом, он получал от этого удовольствие, и он промахнулся, ранив, погрузив себя в это болото виновности с головой. А Хэ Сюань вкусил оба гармоничных элемента, вознесение и нисхождение разом. Сладость собственного морального превосходства над мучителем — она бесценна. И о ней можно будет просить снова. Сверху, прямо в макушку, прилетел поцелуй Повелителя Ветров, второй достался лбу, третий спрятался в волосах и там и остался, как запутавшаяся пчела. — Покажи палец, — Цинсюань потёр вылеченную руку, взял её рассмотреть. — Всё заросло?.. — Ещё болит. — Бедняжка, что же я… Ох, мне давно пора отучиться винить себя в последствиях твоих… Наклонностей. Он даже не признаёт вину. Очаровательная бессовестность. Милостью Хэ Сюаня затянувшаяся безнаказанность. — Выходит, и мне можно не раскаиваться, что ты всю ночь просидел, сам себя привязав? — Мин И усмехнулся. — Я же знаю, ты тогда всё правильно расслышал. — Да, я солгал. Только никому не говори. Цинсюань гладил исчезнувшую рану и тёрся щекой о волосы, и движения его отличались от привычных. Он будто бы ещё не переменил прежнюю размеренность, с которой бил ножом, и теперь медленно, с расстановкой ударных и слабых тактов, продолжал ласкать друга. Эта резкая смена в теле призрака, с разогнавшейся крови к спокойному сердцебиению, немного опьянила. — Почему ты согласился? — спросил Мин И. — Подыграть мне. — Мы же условились, что игру выбираешь ты. Ты выбрал. — Почему ты согласился? — повторил он. — Ты глядел с такой неподдельной радостью. Я не мог отказать. — Понятно, — Мин И улыбнулся. — А что бы я мог сделать для тебя? — поспешил спросить он, пока самообвинения не посыпались градом. Они надвигаются, они скоро прорвутся и не дадут покоя ещё ой как долго. — В каком смысле? — Ты подыграл моему извращению. Какое твоё? — Боюсь, тут и проложена граница нашего с тобой доверия. Мои извращения остаются при мне. Мин И решил тактично промолчать о вчерашнем «наступи на меня». — Наступить на тебя, — произнёс его язык вопреки тактичности. — Мин-сюн. — Молчу. Он честно замолчал. — Мин-сюн, не смейся. — Не смешно. Не смеёмся. Он честно сдержал смех. — Мин-сюн! — Да не могу я ещё и не улыбаться, Цинсюань, боги, зачем мне тебя топтать? — Это было образно! Об-раз-но! — Хорошо, хорошо. Он гладился с Цинсюанем рукой и прятал улыбку в своём рукаве. Они хранили молчание. Затем молчание оказалось похоронено. — Так тебя в землю или в пол, или… — Ха-ха, Мин-сюн, давай я не буду равнять твои волосы с прахом родных, а ты не будешь равнять с грязью меня? Наш гармоничный тандем не выдержит двух пубертатных язв сразу. Я говорил образно, потому что я влюблён и лиричен. Похоть мне мозги бередит. — Сочувствую… Нет, правда, сочувствую. Но почему отказывает тебе какой-то загнанный кретин, а страдаю я? Признайся ему уже и отпусти. Плохо помню себя в молодости, но от влечения крыша у меня в два счёта слетала, я первые месяцы ни о чём другом думать не мог! Признался — стало легче. Хотя, наверное, по мне и не скажешь, что я когда-то был способен влюбиться. Можешь себе вообразить? Цинсюань улыбнулся. — Не можешь, — утвердительно кивнул Мин И. — Могу. Но на секунду я вновь задумался, что ж ты становишься таким весёлым, когда я не в духе. И притом милым таким, что я и сердиться дальше не могу, — Цинсюань вздохнул. — Твоя влюблённость была бы красива. Не знаю, правда, была бы она страстной, застенчивой или нежной. Или всё вместе. Какой она была тогда? — Да я не помню. Помню только обрывочные разговоры или прогулки, уже потом, когда мы с моей любимой начали встречаться. Не думаю, что там было много красоты, — Мин И махнул рукой. — Моя девушка была достойна лучшего, не рассеянных взглядов и тактильной несдержанности. Будь я менее зациклен на себе и своих проблемах, и… — А какой была твоя девушка? — Ну и вопросы у тебя… — размышляя, Мин И приложил к губам пальцы, свои и Цинсюаня. — Если ты кому-то просто хороший друг — охарактеризовать человека тебе проще, ты смотришь как бы на расстоянии. А если кто-то тебе особенно близок, одних слов «умная» или «красивая» недостаточно, да это и не то, что приходит первым на ум. Сперва вспоминаешь образы, мгновения, сами чувства. Когда перестаёшь мыслить категориями «умная-красивая», а знаешь, например, как она отреагирует на крольчонка за пазухой, объяснить всё сложней. — И как она реагировала на крольчонка? — Сперва прохладно отметила, что мне нужно быть осторожней, ведь кролики сильно царапаются, даже маленькие. Потом отняла его у меня, и весь вечер кормила-поила-гладила. Я её такой счастливой давно не видел. Она когда-то так мои сказки слушала, потом её уже было сложней удивить. Я плохо старался, а потом и вовсе об этом позабыл. Мне было проще выражать свои чувства через скучные материальные подарки. Мне и сейчас так проще. Я меркантилен, ты сам знаешь. — Как о меркантильном человеке я бы о тебе подумал в последнюю очередь. — Ты сам говорил, что я, как твой брат, всё человеческое измеряю в обмене. Это правда. — Это не судит о твоей меркантильности. О раненом доверии, разве что. — Одно проистекло из другого, не нужно врать мне из поддержки. Я не осуждаю себя за эту свою черту, благодаря ней я вообще сижу здесь и разговариваю с тобой. — Обмен рабочих часов на досуг? — Нет, благодаря «меркантильности» я в принципе ещё не умер. Но да ладно, — Мин И дразняще поскрёб коленку Цинсюаня: — А какая твоя влюблённость? Пока тот раздумывал, призрак успел уколоть себя неловкостью. Как-то чересчур беззаботно они болтали. На свалке сознания, вдалеке, проявилось еле уловимое воспоминание: Хэ Сюань, три девочки, далёкий посёлок через реку. Все три — почти что незнакомки. Все три шутят и шепчутся, и Хэ Сюань шепчется с ними, и они первые, кто узнаёт о его влюблённости в лучшую подругу, и они сохранят секрет. Они смеются и подкалывают, но им отчего-то доверяешь, ведь ты за все шестнадцать лет боялся раскрыть даже то, что любишь цветы. С девочками было проще говорить о чувствах. И потом тебя тоже слушала только любимая. И матушка, конечно. Странно, что тебя так любит слушать бесполый Ши Цинсюань. — Первую влюблённость почти не помню, — сказал он. — Мимолётная, ха-ха, ещё в горах. Мне было лет двенадцать, а она взрослой была. Ну, это тогда я решил, что она взрослая, так-то она в девках бегала. Она мне персики носила и рассказывала о каких-то непонятных мне вещах, о своих друзьях, о родителях. В общем, сливала мне все свои проблемы. Хе-хе. Мы купаться однажды пошли. Я у бережка ноги мочил, а она в воде плескалась! Нет, не плескалась… Шествовала. Ужасно стыдно было, она-то принимала меня за девочку, потому и не прикрывалась совсем. После того дня я впервые почувствовал что-то, кроме полёта души и всяческих бабочек в животе, они перешли ниже. Ой, я ещё долго не умел отделять одно от другого… Когда у меня голос начал ломаться, я больше к ней не выходил и ужасно тосковал, и жалел, что родился мальчиком, а не такой же как она. А как в город вернулся, сразу нашёл себе увлечение в другой девушке, тоже постарше. Она положила голову мне на плечо, и я непременно попросил её руки и сердца, и был жестоко отвергнут. — Трудно тебе, наверное, находить любовь теперь. — Почему? — Ты бессмертный, женщин постарше не так много… — Мин-сюн, ха-ха, мои детские одержимости ни на что не влияют! — Пока я не признался любимой, я посматривал на тех, что имели схожие с ней черты… Это, вроде, называется вкусом. Предпочтениями. — Нет, Мин-сюн, каждый, с кем я отношаюсь — моя маленькая особенная снежинка. Нельзя спать с одним, а видеть другого. Что ж я, всё такой же малолетний дурачок, чтобы искать похожих и судить людей не с чистого листа, а по каким-то определённым чертам?! — он пробежал взглядом по небу и добавил скорым шепотком: — Поэтому я не лягу с тем, кто напоминает мне мою любовь. — Я-я-ясно, не судишь по определённым чертам, но крест поставишь на человеке, если у него будут глаза, как у твоего этого? — Чепуха, ни у кого не может быть глаз, как у моего этого. Мой этот неповторим! — Конечно, — Мин И покивал. Бедный Цинсюань. — А у тебя тоже было такое, что о цветах и прочем ты мог говорить только с девушками? — О цветах?.. — О чём-то нежном, за что парни-подростки бы засмеяли. — Нет, нет, что ты. Наплести им на ухо чужих стишков — это можно. Но они змеи. Они змеи, а парни — чурбаны неотёсанные, ха-ха! О нежном я с Пустословом говорил. Мин-сюн, я был неотёсаннейшей злобнейшей змеёй из всех, я был тем самым подростком, который окатил бы тебя насмешками с ног до головы! — Даже моя очаровательная улыбка не растопила бы твоё сердце? — призрак улыбнулся безотказно. — Если бы я увидел эту самовлюблённую мордочку, я бы… — Цинсюань склонил голову вбок, подбирая слова. — О-ох, боги, не знаю, я бы почувствовал такие чувства, что принял бы твоё появление за пустословную кликоту и резанул бы тебя бритвой в подворотне, дабы впредь никакие очаровательные юноши не волновали моё сердце. — С чего это ты взял, что очаровательный юноша не ответил бы взаимностью? — А его привлекают мужчины? — Нет, он взаимно достал бы нож в той же подворотне. — Звучит заманчиво. Но, увы, тогда бы я сбежал и наябедничал брату, — Цинсюань пожал плечами. — Я был трусом. — Теперь даже с дерева прыгать не боишься. — Да я и из окна шагнуть никогда не боялся, боже. А вот драки я любил поглядеть со стороны, — он растянул свою хитрую улыбку. — Знаешь, был той самой крикливой мразью, что подначивает и пляшет вокруг. Город у нас был как проклятый, дерьмо и запустение, а уличные драки — там было, что посмотреть. Вот нашепчешь кому-то на ухо, мол, матерью клянусь, слыхал, как сын плотника про тебя гадости треплет. А другому масла в огонь подливаешь, ещё хуже истории выдумываешь. Поначалу верили, сцепятся друг с другом мне на радость, и день удался. Потом уж дошло до них, что я пустомеля, приходилось выкручиваться: и чтоб не огрести, и чтоб поинтересней снова кого-нибудь столкнуть. К одному я примазался, танцы ему мои нравились. И песенки! Тогда-то я додумался сочинять песни понасмешливей. Исполню какую-нибудь дешёвую издёвку в полупьяной компании, жертва моих пасквилей разозлится, швырнёт в меня стол, а у меня заступники найдутся, кому песня понравилась. Или я понравился. Дальше всё как на мази, мордобой вовсю, я подпеваю. — Неужели срабатывало каждый раз? — Не, говорю ж, огребал. Но город большой, и если на юге меня запомнили, время знакомиться с севером. Мало ли было шаек? Не так-то и много. — Вот ведь делать было нехрен человеку, — заметил Мин И. — Ага, а как брат позволил на Средние Небеса захаживать и стал мне подбрасывать благословений, я и обличья начал менять, — Цинсюань глядел теми же лукавыми глазами, но голос его смягчился: — Солнышко, это в прошлом. Мне стыдно за себя в молодости, но слов назад я не заберу, я бы тогда и вправду не впустил в сердце такую прелесть, как ты. Я волоска с твоей головы не стоил. — Чего стыдиться? Не вижу страшного преступления в том, чтобы выбешивать уличный сброд, — Мин И боролся со странным желанием погладить подленькую улыбку Цинсюаня. Не губы и не щёки, а саму улыбку как абстрактное понятие. Но она же не абстрактна?.. — Чудо. Был чудом и остался. — Ты заблуждаешься, — а рассмеялся он тихо и застенчиво. — Чудо — это же не обязательно что-то хорошее. Если чудом ежи полетят — ещё куда ни шло. А если все озёра по щелчку испарятся, или у бедной старушки из гусиных яиц вылупятся лягушки? Кошмар наяву. — Постараюсь не способствовать злодействам. — То-то же. Но за тобой глаз да глаз нужен. И теперь, когда я тебе объяснил глубинную семантику слова, мне странно будет называть тебя так и дальше. — Значит, могу называть тебя чудом я? — Руки прочь. Запатентовано. Хотелось убежать от желания гладить улыбку, которое и реализовать-то невозможно. Иногда телесного контакта не хватает, чтобы осуществить стремления души, и с Цинсюанем это вдвойне, втройне сложно. И в архив разномастных ипостасей Цинсюаня вписалась новая. Гадкий, ехидный, совсем молодой. — Как ты выглядел в отрочестве? — уточнил Мин И. — Хи-хи, а что? — Архив свой редактирую, вношу новую информацию. Так как? — Лицом, полагаю, был похож на себя. Не помню своего отражения. Ладони ещё огрубевшие с детских лазаний по деревьям, коленки тоже не заживали… У меня скачок роста был после семнадцати, я его будто бы физически ощутил… Значит, в пятнадцать был пониже, тебе по плечо. Как вернулся в город, отстриг девичьи локоны. Резал, должно быть, чем под руку попалось, косо. Любил, чтоб одежда звенела — моё появление наперёд слышали, видели уже вторично. Подошвы треугольные были, я следы оставлял на песке в каменном саду. — Милый. — Усы не сбривал. — Слово, конечно, не воробей, но… — У меня был обаятельный пушок. — У меня тоже. — На этом моменте, надо полагать, мы достигли вершины доверия? — Определённо. — Так что же, в нашей встрече, которую ознаменовала твоя самовлюблённая улыбка, мы стояли друг перед другом совершенно усатые? — Я старше тебя лет на двести. — Люблю в тебе эту черту. — И теперь мой архив содержит больше запретных знаний. Но в моём воображении ты правда милый. Плохих детей не бывает. — Встреча с маленьким Сюань-эром тебя бы убедила в обратном. — Оставь это, прибедняться — моя привилегия. Все дети хороши. Что потом из них выходит — вот это уже вопрос. Некоторые даже трубы не моют в ванной, сущими монстрами вырастают. — Я редко там бываю! Но отныне, раз уж туда вхож мой лучший друг, всё будет идеально… — Цинсюань потянулся губами к пальцам Мин И. — Стой. Не целуй меня так часто. Вообще не целуй. — Прошу прощения, — виноватая улыбка ничего не поняла. — Нет. Ты растрачиваешь всю ценность — сыпешь ими, я замечать не успеваю. — Предупреждать? Или быть помедленней? — Я медитировал сегодня утром на этом самом месте, и я всё решил. Ценность жизни заключена в воспоминаниях, и я никогда не забуду, как ты поцеловал мою щёку в первый раз. И прошлую ночь не забуду. Но если мы продолжим повторять по кругу одно и то же, оно приестся, не отложится в памяти, и мы охладеем друг к другу. Не трогай меня вообще. — Солнце… — Мне нравится вздрагивать от каждого прикосновения. — Солнце, это же моя цель, помнишь? Я не хочу, чтобы ты дрожал в моих руках. По крайней мере, не от изголодавших чувств, — он добавил строже: — И не от страха перед ножом. — Не боюсь я ножа. А еда становится тем желанней, чем пустей в желудке, и я уже говорил про бесполезность сытого сна. Если бы меня заботили мои прихоти, я бы давно нашёл кого-то, кто мне руку погладит. Это не жизненная необходимость. Моя жизненная необходимость — это голод, но руку я протяну только тебе, и поцелую только тебя, и… Я хочу голодать по тебе, понимаешь? Один миг Цинсюань выглядел слегка растерянным, но тут же улыбнулся шире и склонился ниже: — А я по тебе голодать не хочу. Не думал об этом? — Т-ты всё обесценишь нам обоим, — близость чужого лица напротив сбила с толку. — Ага, конечно, наобнимаюсь и брошу. С каких это пор ты видишь во мне лишь пищу для твоего голода? Надоест нам обниматься — и что с того? Займёмся чем-нибудь ещё, как занимались до этого не один год. Мы были друзьями всё это время, а надоедим друг другу после сотни объятий? Что-то же толкало тебя ко мне раньше? — Нет, подожди… «Что-то толкало тебя ко мне раньше» — этим «чем-то» был лишь разваливающийся, из палок склеенный план мести! Не сказать, что Мин И страдал неимоверно от общения с Ши Цинсюанем, но по своей воле он бы близко к нему не подошёл! Призрак выкинул месть из головы, пока болтал о юных влюблённостях и играл в доверие. Нет, он выкинул её ещё раньше, когда пальцы Ши Цинсюаня сплелись с его в нетерпении, когда призрак продался за поцелуй в щёку! — Солнышко, разве я только инструмент для расчёсывания твоих телесных потребностей? Так и есть, так и было! — Свет очей моих, — Цинсюань кратко поцеловал щёку. Мин И невольно тянулся к его лицу, не помогал даже отведённый взгляд. Увы, метод «не смотреть, и он уйдёт» здесь был бесполезен. — Твои измышления мне льстят, я счастлив быть желанным тобой. Но мне почудилось, будто ты считаешь меня зажравшейся потаскухой, которой этот «голод» чужд. Всё не вертится вокруг тебя, я тоже нуждаюсь в нежности, и не чьей-то, а твоей. Почему же ты решил за нас обоих? — Я не решал, — повезло, что голос Мин И прозвучал резко, а не в тон блаженной суматохе в голове. — Я попросил меня не трогать. — Потому что сдерживаешь свои желания. И мои тоже, таким образом. — Неважно, почему я попросил. — Важно, если это касается нас двоих. — С-сейчас это касается меня, причём буквально, — Мин И не находил в себе сил отстраниться от Ши Цинсюаня. К Ши Цинсюаню влекло, к его рукам и к его лицу, к его запаху и к объятиям. Ко всему, что изучено так мало или не изучено вообще. Однако влечение не походило на прежнее, подобное странному опиуму. Нынешнее оказалось слабым наркозом, и даже вынужденное удовольствие доносилось издалека, а разум в клетке тела оставался холоден. — И тебе это нравится. Небеса, я не прошу от тебя большего, чем редкие соприкосновения, но даже их ты отвергаешь теперь, и только потому что любишь над собой издеваться. Не жалеешь себя — хоть меня пожалей. И я тебя пожалею всей душой, любимый. — Цинсюань, — Мин И приподнялся выше, к прекрасным горящим глазам и слабенькой пьяной улыбке. Когда бог успел где-то нализаться? — Я же сказал: неважно, почему я отвергаю. Прекрати меня лапать. — О каких лапаниях ты говоришь? — поражённо вздохнул Ши Цинсюань. Его руки разгуливали где-то у рёбер и вниз. — Да разве же так облапывают? — Это тоже неважно, — Мин И мягко уцепился за его плечи, чтобы подтянуться ещё выше, и опустил лицо к его шее, добровольно проваливаясь в безумный запах. Если нет сил выкарабкаться из притягательной ауры, путь лежит через тернии. — Милый, ты… Поцеловать висок, упасть обратно к шее, поцеловать волосы у самых корней, почти что на затылке. Ши Цинсюань обнимает, но непонятно, стремится ли прижать к себе, или оттолкнуть. Нужно дотянуться рукой до его локтя, до талии, дальше и дальше… Абстрагироваться и представить, что это испытание Тунлу. Бывало и похуже. Или же, Хэ Сюань очутился в сказке наяву, и ему нужно пробраться голодным через переполненный яствами зал, терпеть жажду в зале с родниками и фонтанами, и не смыкать век в зале, устланном мягчайшими перинами. — А-Сюань, расслабься. — Стой, не я… Я не… Заставить его отклониться назад, снова поцеловать висок, щёку, держать себя в руках, огладить его бедро, ещё подальше, вернуться к бедру и скользнуть за поясницу, и ниже к дереву. Бог сам вспыхнул смущением. Самонадеянная зазноба. Цинсюань — своего рода трёхглавое чудище, змий, которого в детстве мать роняла всеми тремя головами оземь. Чтобы его одолеть, нужно отвергнуть дружеское, трансцендентное и плотское вместе, а то на месте трёх голов вырастет вдвое больше. Мин И облегчённо выдохнул, сжав в кулаке лезвие. Удобно, когда для победы ранить надо не врага. Он сомкнул хватку сильней, вгоняя острые края глубже себе в ладонь, и отстранился от Ши Цинсюаня, опускаясь на траву. После недолгого онемения, боль прихлынула. Нет лучшего средства вернуть себе здравомыслие. Края надреза тёрлись друг о друга и о металл, то раскрывая рану, то смыкая. — Мин-сюн… — Что конкретно непонятного в словах «не трогай меня»? — боль просочилась в шипение. — Мин… — Очевидно, я взял нож не тебя им резать. Знал же, что так будет, но не думал, что так скоро! — Не… — Тш, жди, — Мин И бросил нож на траву и стал разматывать промоченный кровью и чёрной водой бинт. С тягучим хлюпаньем бинт оторвался от ладони и упал рядом, а призрак, прежде чем склонился к руке, добавил: — Позже скажешь, что хочешь. Я сейчас злой. На вкус кровь с вязкой Ци была всё так же отвратительна, но выбора не оставалось, а очаг боли, рассёкший линии судьбы на ладони и порезавший многострадальные пальцы, затихал. Затихал медленно, продолжал гореть даже после того, как верхний слой кожи зарос на глазах. Мин И настигло и другое омерзение: нужно срочно умыться. Он утёр лицо чистым бинтом, который ему подал Ши Цинсюань, и мысленно подсчитал, сколько улиц нужно будет пройти с грязной рожей. — Пойдём к тебе, — сказал Мин И, — твой водопровод мне нужен как никогда. — Я объяснюсь прежде. — Валяй, — он взял протереть нож, видавший сегодня виды. — Мне, нельзя было, трогать, тебя, без согласия, — продекламировал Ши Цинсюань. Он выдержал паузу. Пауза затянулась. — И всё? — Извини? — А что-нибудь поновей…? — Я не сказал ничего, от чего мог бы сейчас отрекаться! Оплошал только тем, что осквернил твой изящный стан своими грязными руками! Мин И обернул к нему собственную ладонь, многозначительно качнув головой в её сторону. — …Да, солнышко, нам обоим надо ручки помыть, — согласился Ши Цинсюань.

***

— Я теперь весь хочу помыться… — на закате солнца Ши Цинсюань выглянул из ванной одними печальными глазами, причём снизу, где-то на уровне коленопреклонения. — Уже закончил? — Мин И выглянул в ответ из-за краешка книги — ни больше ни меньше. — На твой вопрос нельзя ответить положительно. И отрицательно нельзя. Я в процессе, но закончил на… — Ши Цинсюань обернулся в ванную. — Некоторый процент. — Хочешь сказать, что… — Мин-сюн, я не буду мыть трубы изнутри, это издевательство! — Даже ради меня? — жалобно протянул Мин И. — Я тебе пыль протёр… И ляжку… — Боже, не смотри ты так, — Ши Цинсюань колебался секунду, но мотнул головой: — Нет-нет, ни за какие глазки я туда не полезу. Я создал все требуемые условия, чтобы ты не смотрел на мой дом как на кучу навоза и не брезговал пользоваться моим превосходным водопроводом. Я тебя не держу здесь, счастье моё, и если что-то не устраивает… — Сам прочищу, — скрывая нетерпение, Мин И поднялся из-за вычищенного до блеска стола. — Ты умница, — он поддержал Ши Цинсюаня за плечи, — просто умница. А теперь, позволь-ка, — он просочился за дверь ванной, — оставь нас с водопроводом наедине. — Тебе от меня только одно и нужно, да? — Я очарован твоим жилищно-коммунальным обеспечением, — Мин И поспешил скрыться за дверью. — Куда…? — Ши Цинсюань не давал двери захлопнуться. — Дай мне ополоснуться сперва! — Я ненадолго. — У тебя что, у самого нет водопровода на Небесах? — Мне запретили… — Мин И дожимал жалобные ноты из голоса. — Цзюнь У. Запретил. Сказал, что я бед натворю… И перекрыл… В тазике плещусь. — Ты мыться собрался? — Да, вперёд тебя, часа на два затону, а что? — …Можешь взять полотенце, к зеркалу ближайшее. — Нет нужды. — Тебе воду прогреть? — В моих планах на вечер не обозначено тушение пожара. — Сменной одежды у тебя нет? — Сотворю себе что-нибудь. — То есть, я тебе не нужен. — Цинсюань, мой дорогой Цинсюань, нужен! — Мин И приоткрыл дверь, чтобы схватить лицо друга и крепко поцеловать его в лоб. — Я отправляюсь тонуть. Захлопнув дверь и опечатав её заклинанием, Хэ Сюань со вздохом стёк по ней на пол. Всякий смысл существования расплывался рядом с единственно верным природным. Будь это возможно, призрак обрёл бы вечный покой в этой чистой, стерильной до рвоты ванной, впитавшись в мокрые половицы. Он неспешно перебрался к трубе под раковиной, оплёл её пальцами и припал к ней ухом. Отсюда не слышно водосточной музыки, звук оказался сродни шуму волн в ракушке. Старательно вычищенные стыки тянули к себе язык, но Хэ Сюаню чужда эта вульгарность. И у него было не так много времени. Распрощавшись с раковиной — ей он сказал не «прощай», но «до свидания» — Хэ Сюань перетёк к ванне. На вид простой чан, ничем не отличный от любой другой бочки или чугунного котла, однако этот — особенный. В нём есть смыв. Сверху громоздится кран. Хэ Сюань повернул рычаг, и комнату заполнил плеск проточной воды, холодная струя ключом прорывалась сверху и разбивалась о начищенное дно. Дочерна серебряные крупные капли и брызги падали с небес, столб воды плясал перед глазами. Назойливая мысль о протекавшем времени не давала насладиться видом. Получаса недостаточно, чтоб и на долю удовлетворить душу. Хэ Сюань вежлив и терпелив, при иных обстоятельствах он бы не полез под кран так скоро. Одежду он снимал уже промоченную до нитки, а, раздевшись, склонил к струе голову и обнял колени. Ночью он не успел пройти ни к болоту, ни к озеру. Проплыть лицом вниз по реке, что впадала бы в море, в бескрайний океан, остаётся несбыточной мечтой, пока душа ищет пристанища меж рук Цинсюаня. В сутках так мало часов, в отдыхе так мало дней. Цинсюаню бы понравилось море? Он бы принялся вспоминать брата, плохим или добрым словом. Он способен услышать в море песнь бездны и узреть его величественный ужас, но Хэ Сюаня он в нём не увидит. Привести его на побережье — что горсть соли высыпать на рану, и не морской, а рыночной отсыревшей. Цинсюань весь день был печален. Друг его чем-то задел? Утром, когда недостаточно обеспокоился натёртыми руками? Днём, когда швырнул в траву, а не обращался, как с прекрасной дамой? Цинсюаня тревожит то, что он нарёк «извращением»? Он жалеет, что рассказал, какой дрянью был в юности? Зачем ему так часто целовать руки? Хэ Сюань может найти оправдание всему, кроме последнего. Не самим поцелуям, а той мысли, что Цинсюань подкинул ему между делом. Призрак чересчур необдуманно решил, что их дружбы не существовало до первой телесной теплоты. И она не исчезла после, и она не ограничивается вымаливанием этих тайных поглаживаний и внезапных объятий. Неужели Цинсюань подумал, что друг открылся ему только ради ублажения самого себя? Это ведь не так. Но образ Цинсюаня в голове и вправду теперь неразделим с его телом. Невозможно представить себе его и не помыслить о мотыльковых объятиях, о жажде зацеловать его лицо, о голоде по нему. Хэ Сюань не сводит их отношения к такой пошлости, даже облизывать стыки водосточных труб приличнее. Обходился же он как-то раньше без этого безудержного притяжения? Прошлая ночь разрушила всё. И нынешний краткий отдых наедине с протоком животворящей воды также оказался разрушен. Хэ Сюань ограничен не временем, но самим собой, и от новых и новых беспокойных мыслей не скрыться, даже если вручную морозить воду над головой. Он перекрыл кран. Нехотя переступил ванну. Обернулся в зеркало только за проверкой облика — сотворить исподнее, несуразное чёрное полотно поверх, накинуть на творение маскировку Ци. Улыбнуться. Убрать улыбку. Мин И шагнул было к двери, попутно расчищая свои подтёки на трубе и в чане с помутневшей водой, но заглянул в зеркало ещё раз. Поднял подол и наспех соткал на нём бледный серебристый узор, кривоватыми полосами. — Явление Мин-сюна! — торжественно махнул рукой Ши Цинсюань у стола. — Ну, как тебе понравился мой… О, я не ожидал, что ты сотворишь себе одно только исподнее одеяние. — Это не исподнее. Это бесформенная накидка. — Голубка моя, спешу тебя просветить, ткань на голое тело — это исподнее. Нет-нет! Ничего не меняй! Не смей! Я попросту удивился, неужели ты в таком завораживающем виде отправишься ко Дворцу Земли? Дорогой, если собираешься покорить Небеса, начни с военного захвата, а то я приревную ко всем подряд… Это мой пояс? — Не твой, а идентичный твоему. Люблю яркие цвета. — Зачем же творить идентичные иллюзии, когда я могу дарить тебе… — Цинсюань, ковыляй в ванную. — Так ты обещаешь не гулять в таком виде по Небесам? По крайней мере, этой ночью? — Да, я ночую здесь. Куда уж очевидней. — Музыка для моих ушей, — Цинсюань порхнул мимо, облетел вокруг Мин И и нырнул за дверь. Если подумать, Цинсюань ведь тоже пал жертвой этого телесного притяжения. Неясно, связано ли это со стремящимися друг к другу духовными ядрами, или в том проявляется его блудная натура, слабая к телесным удовольствиям. Чем, по сути, отличаются эти его прихоти от других, от вина или музыки? Есть ли великая разница для Хэ Сюаня, подавляет ли он сам тягу к воде, или к пище, или к живому существу? К примеру, они оба с Цинсюанем любят обсуждать дешёвые приключенческие романы, оба любят гулять без цели или обсуждать за спиной небожителей. С ним весело играть во все игры кроме азартных, и с ним приятно отыгрывать себя самого. Если дружеская ласка, пусть и чрезвычайно странная для друзей их возраста и пола, сближает их, почему она должна надоесть, раз Ши Цинсюань, страшно признаться, не надоел Хэ Сюаню за минувшие годы? Да, он раздражал, доводил до тихой истерики и ворошил все болезненные темы при первой же случайности. Но не надоел. А в его отсутствие, напротив, становится скучно. От этой лёгкой скуки Хэ Сюань взял полистать альбом зарисовок, который и в прошлый раз он пролистал не менее рассеянно. И, как в прошлый раз, глаз не мог не остановиться на слащавом изображении Его Высочества. Тут разворачивается ситуация потяжелее. Когда Хэ Сюань будет снова корить себя за то, что становится слишком зависим от человека, разрушившего его жизнь, он успокоит себя мыслью, что у кого-то бывает и хуже. Несчастный Хуа Чэн. Жил ничейной собачонкой, а в посмертии медленно сходит с ума. Позорная привязанность Хэ Сюаня к лучшему другу ни в какое сравнение не идёт с одержимостью несбыточным у Хуа Чэна. Голодать по кому-то — изумительное чувство, но во всём надо знать меру. Вдруг, искусственно ограничив себя в любви к Цинсюаню, Хэ Сюань заиграется этими границами до такой степени, что возведёт его в подобную несбыточную одержимость? Добровольно накладывать на себя оковы, в которых Хуа Чэн томится столетиями… На самом деле, блестящая идея! Она не понравится Цинсюаню. Но Хэ Сюань удерживает взмывающую улыбку ладонью. Только представить — случайные соприкосновения руками и разожжённое фениксовым пламенем смущение, перешёптывания у ограды в полнолуния и никогда больше, подмигивания краешками ресниц на Собраниях и — раз в год! — обнимать колени Цинсюаня, клясться, что воздержание друг от друга окончится на следующий день, что Хэ Сюань жить без него не может. И так десятками лет. В кровь хлынуло столько счастья, что и мысль о возмездии отразилась чуть ли не истеричным смешком. Как смешно будет убить его брата. Как смешно будет убить его самого. Как же забавно всё сложится! Одним прекрасным днём, соблазняя Цинсюаня на самую запретную близость, после стольких голодных лет, схватиться за лезвие — но ранить не себя. И только ли соблазнять его надо? Только ли заманить, или наговориться о сокровеннейшем, прожить в чужой шкуре и проникнуться сожалением, познать друг друга, насытиться друг другом, с тем глубоким и тонким вкусом, с которым висельник совершает предсмертную трапезу? Когда верёвку для твоей шеи уже заботливо перевязали петлёй, когда запах свежевскопанной земли напоминает тебе об обречённости каждого существа на земле, когда от пресного риса, что на вкус как подошва, тебе чудится юбка твоей мамы, и белые зубы папы, отчего-то пьющего только из горла кувшина и только ощерившись, и сестра так же жалуется на пресный рис и тоже щерится, когда пьёт молоко… — Я повешу, ладно? Ши Цинсюань накинул на дверь мокрую одежду Мин И. — Ночью дождь может пойти, — добавил он, — боюсь, на балконе развешу — промокнет. — Спасибо, — Мин И надоело смотреть на Его Высочество. — О, книжка с картинками! Видел, что тебе понравилось, а я и рассмотреть-то как следует не дал. Показать ещё? У меня есть… — Потом. Тебе нужно спать. Мне не нужно, но из солидарности готов, — Мин И поднял глаза на Цинсюаня. Тот выглядел… Обычно. Подол ночной одежды слишком короток, во Дворце он бы так не ходил. — Ох, никаких полуночных исповедей, никаких сплетен косичек и заплетаний о мальчиках… — Цинсюань указал жестом на постель, пока сам суетился у зеркала и спешно мазал руки. — Ложись, мой солидарный друг. Если ты хотел спать, не стоило меня ждать. — Я бы ни за что это не пропустил. — Что — это? — Смазывание, и лицо у тебя… Чище. Вроде мокрый, вроде сухой. Давно не видел тебя дома. Двигаешься как-то иначе. — Как? — У тебя повседневный подол создан для полёта, а рукава — для танца с веером. Даже если ты не танцуешь и не летаешь. А так, ты… Нормально двигаешься. — Тебе нравится? — Ты всегда мне нравишься. — А, — Цинсюань улыбнулся своей зависающей улыбочкой. Для подстраховки он разразился: — Твоя похвала для меня превыше всех… — Это факт. Живи с ним. Я про движения. Что ты мне нравишься, и без того «превыше всех» очевидностей. А пока Мин И в открытую подсматривал за обычным Цинсюанем, он пропустил гораздо более очевидный факт. Друг всерьёз принялся расстилать себе подстилку на полу? — Это что? — поднял бровь Мин И. — Готовлюсь ко сну! — На полу. — Гостеприимство — вот одна из моих положительнейших черт! Потому своё ложе я по праву передаю тебе, как моему дражайшему другу, — Цинсюань лёг на пол, укрывшись каким-то покрывалом. — Солнце, я ведь говорил, что не желаю возлежать с тем, кто этого не хочет. — В прошлый раз я был не против, — Мин И всё же лёг на постель. — Я не оставил тебе выбора и напрашивался. — И я был не против. — Милый, я же не брезгую тобой, — Цинсюань махнул погасить свет. — Но тогда мы пребывали в стеснённых обстоятельствах, а сегодня я тебя стеснять не хочу. — Ты не… — Мин-сюн, я сплю. Он вечно превращает всё в какой-то цирк. Мин И лежал. Не то чтобы он так хотел подержать друга за руку. Это будет отличным началом воздержания. Но то, что Цинсюань лёг на тряпках на полу, даже не на приличной циновке, казалось неправильным. Поменяйся они — было бы спокойнее. Но он же не согласится меняться. — Мин-сюн, — злобный шёпот. — Что. — Тут место только на одного. — Какая жалость. На кровати-то место для двух. Что поделать. — Мин-сюн, ляг на кровать. — Пока ты тут отлёживаешь себе рёбра? — Мне удобно. — Мне тоже. Повёрнутый спиной Цинсюань сердито не спал. — Мне очень нравится твоё дыхание в тишине замкнутого пространства. — Мин-сюн, спи. Ты мне там косичку плетёшь? — Ты говорил, что хотел бы этого ночью. — Я шутил. — У тебя тоже с чувством юмора не очень. — Зачем плести мокрые волосы? — Они прекрасны, влажны как губка. Я бы в них спал. Превратился бы в мышку или суслика, утонул бы в них и зарылся, только ушки бы торчали. — А ушки зачем? — Дыхание твоё очень люблю. — Какие мышки спят в мокрых норках? Обернись лучше уточкой, или рыбкой. — У уток гнёзда сухи. А рыбка запутается в волосах, как в сетях или в буйнозаросшем дне, и не выберется. — Вот и замечательно. А ещё рыбка молчалива. — Не знаю, мне попадались чрезвычайно разговорчивые особы. Возьмём, к примеру, пескарей… Или жёлтенькие умные мордочки трубачей, мимо них не пройдёшь без толку, любопытные. Я всяких повстречал, и, скажу тебе прямо: рыбка, особенно та, что побойчее, не отпустит тебя по делам, покуда ты не выслушаешь её. Безусловно, они предпочитают компанию себе подобных — куда я им сдался — и галдят наперебой, особенно если брать и наблюдать за конкретным жилым районом. Межвидовая коммуникация — их конёк. Кстати, о коньках… — Межвидовая коммуникация — с тобой? — Со мной тоже. Но, видишь ли, рыбы существа незлобливые, и если речь о тех самых оседлых жителях одного района, что делят один риф и одну воду, между собой они обыкновенно не ссорятся, помогают друг другу. Меня они не сразу приняли, бросались врассыпную, а я ведь даже не дышал, как же мне было… Хочешь к морю? Мин И прикрыл свой болтливый рот мокрой прядью. Ши Цинсюань согласится, всегда на всё соглашается, однако его неудовольствие всплывает после, через день или через пять лет. Нечего ему делать у моря. — Ты не обязан говорить «да», — добавил Мин И. — Не скажу. Нет. — На речку? — Я подумаю. Мин И впитывал губами капли с прядки и боялся их сглотнуть. — Не обижайся, милый. — Я не настаивал. — Я не очень люблю море. Не принимай на личный счёт, пожалуйста. — Что здесь может быть личного? Ты же отвергаешь не горы и долины, и не земляных червяков. — Тебе это важно, значит, личное. — Ты из-за брата, да? — Не только. — Черновод? — Не поминай к ночи. Нет. — К чему такие суеверия, — Мин И расплетал кривую косичку. — И зачем поминать его днём? Цинсюань молчал — зря была заведена речь о Черноводе. То, что он лезет в любую рану, кроме мифической черноводной, это подарок судьбы и большая досада. Мин И склонен путаться в показаниях, да и врать не любит, и его «собственная» история переписывалась в голове тысячу раз. Повелитель Ветров слышал из этой тысячи две-три версии, не сильно друг с другом расходящиеся. Минуту-две спустя, Цинсюань повернулся на спину. Неужели всё-таки продолжит диалог? Лгать ему страшно и безумно интересно, ведь во лжи призрак пропадает и под именем Мин И, и под именем Хэ Сюаня, воплощая своё Я в кошмарных сказках. — И чего мы на полу лежим, как дураки… — рассудил, однако, Цинсюань. — Глупо, — Мин И согласно перевернулся на спину. Половую жизнь призрак вёл испокон веков, на жёстком ему спать не привыкать. Во Дворце Земли кровать у него появилась совсем недавно — чтобы выливать на неё перед сном ведро воды и закутываться в промокшие простыни, нагревать их собой. На кровать Цинсюаня, наверное, можно и без воды лечь, в качестве компромисса. — Нет, если бы мы не легли в двух шагах от постели, — Цинсюань сел, — было бы не так глупо. — Предлагаешь лечь подальше, на балконе? — сел Мин И. — Ждать, пока дождь пойдёт? — Можно и на улице. — За городской чертой уютней. — В горах я видел премилую деревеньку. — Там в хлеву? — Или на колокольне. — В степях за границей. — В океанской впадине. — Я боялся, ты не предложишь. — За океаном! — В ледниках. — Уснуть вечным сном в ледяных громадах, бок о бок с Древними… — Цинсюань мечтательно вздохнул. — Или вон там. — …Там? На кровати? Ты, верно, шутишь. — Смелая мысль — первый шаг к открытию новых земель. — Если настаиваешь, — Мин И в мановение ока очутился на кровати и боролся с желанием свернуться в клубок у стенки. Было бы нечестно занимать много места — хотя места и так хватило бы на целых три клубка в ряд. — В неизведанном краю смыкаем веки, — Цинсюань лёг рядом, и под одеялом он совершенно буднично взял руку друга в свою: — Я за любые исследования, кроме голодовки. — Ты называл меня голубком. — Называл. — Так вот, голуби знают, что нужно давать, а не брать. Когда они целуются своими клювиками, они отрыгивают друг другу пищу. Им предпочтительней накормить партнёра — в их случае, романтического — нежели самому быть сытым. Голуби мудры. — Если им обоим хочется накормить другого, кто ж в итоге наестся? — В таком случае, нарастает конфликт. Побеждает сильнейший, чаще самец. И голубь кормит голубку, всё просто. — Они могли бы отрыгивать по очереди. Я даю тебе свой обед, а ты мне — свой. — Я стерплю, но голубей-то не учи как жить. — И думать не смел. А к чему ты это? Прости, я сегодня не ужинал. — Я это к тому, что не собираюсь быть голубкой. Не хочешь голодать — пожалуйста, проси о близости, когда ощутишь в ней нужду. Но обо мне не беспокойся. Ты и так меня ею пресытил, во всём надо меру знать, тем более, когда говорим о нашем жутком взаимодействии, не свойственном друзьям и даже родным братьям, в котором мерить надо чайной ложкой, а не вёдрами, и о котором помыслить стыдно на холодную голову, Цинсюань, ты куда полез. — Всегда мечтал потрогать твой локоть, а ты слишком заманчиво предложил мне побыть голубкой. — Я кормить тебя должен, обнимать по запросу. В уговор не входят локти. — Мне перестать? — Нет, продолжай, но ты не понял ни единого моего слова. — Как приятно быть непонятливым… Локоток замечательный, шершавенький. — Для тебя наждаком натёр. С заботой о близких. — Можно поцеловать? — Да хоть язык себе сотри. Цинсюань осторожно обхватил подтянутый к нему локоть. Положение неудобное — как любое положение с Ши Цинсюанем, принятое в первый раз. Остаётся молиться, что раз последний. …Точно последний: — Ты обещал целовать, а не лизать, — Мин И отдёрнул руку. — Я не видел иных способов стереть себе язык! — в отчаянии прошептал Цинсюань. — Радость моя, твой локоть лучше наждака в сотни тысяч раз. Для такой текстуры в человеческом языке слова не отыскать! — Если ты вздумаешь лизать его, пока я сплю, всё же обретёшь покой в ледниках, — Мин И сомкнул обратно ладони и закрыл глаза. — Свои локти лижи, — один глаз он приоткрыл в насмешке: — Ах да, до своих ты не дотянешься. — А ты будто дотянешься. Мин И согнул свободную руку, хрустнул до щёлкнувшей поясницы, надменно взглянул в восхищённые глаза напротив. Провёл языком в цуне от локтя, выше к плечу, и неспешно перешёл им к самому восхвалённому наждаку. Очертил языком круг и напоследок сомкнул губами. Обратный хруст прозвучал глуше. — Холодок пробирает, — задумчиво кивнул Цинсюань, крепко стиснувший руку Мин И. — Омерзительно изгибаешься, бр-р, я бы вечно смотрел. И у тебя очень длинный язык. — А знаешь, что ещё у меня длинное? — Боюсь предположить, совершенно всё. — Да, всё, кроме жизни. Но я о длинном списке причин, почему тебе нужно выспаться. Кончается он тем, что ты проделал замечательную работу в ванной и заслужил отдых. — Отдых не заслуживают, — Цинсюань опять не ожидал поцелуя в лоб, и опять чуть подался им навстречу, чтобы задержать подольше. — Легко говорить тому, кто… — Мин И прицокнул языком. — Неважно. Спи. — А страшные истории на ночь? — Спи. Кстати, описанное мной поведение свойственно не только голубям. Снегири так же делают. Да и многие птицы, к примеру…

***

      Их судьбы переплетены. Их не просто поменяли местами — их завязали узлом, скомкали, подожгли с одного края фитиль. Всё переплетено. Их души встретились до самого их рождения, прошли друг через друга насквозь, протанцевали во временном небытии Сансары и возродились в один день и в один час, так близко, будто желали встретиться вскоре после появления на свет, найтись и не расставаться. Всё переплетено, тепло и мягко, жёстко на трубных стыках (какие трубы?), густо замешано (густые и вьющиеся), стоит лет лишений (нет, не стоит), выдерживает все влияния извне (держит за руку), петлёй на шеях их обоих (шея горит чужим дыханием), табуретом из-под ног (ноги общие, где-то чьи-то). …Нельзя было спать.