Сюань

      Ши Цинсюань откашливался, согнувшись, чёрной водой. Промокший до нитки, дрожа от холода, он оглянулся вокруг на простиравшуюся темноту. Деревья на горизонте сотворены иллюзией, но озеро, в котором он стоял по колено, настоящее. Брезгливо задирая ноги, он вышел из воды, и потратил магию на просушку. Отличная идея, распыляться магией на всякие мелочи, когда идёшь к Непревзойдённому. Он взглянул на дом, щурясь в темноте, и направился к воротам. На пути возник «слуга» Черновода. Он жевал во рту траву — успокоительное, на самом деле, но делал это по возможности выразительно и скучающе. Хэ Сюань уже разыгрывал не один спектакль перед Ши Цинсюанем. Трудно вспомнить день, когда они бы не делили театральные помостки. Одним спектаклем больше, одним меньше. Слуга Черновода. Чу-чу-чу, божьей Ци потянуло! Прежде небоходцев слыхом не слыхано, видом не видано. А нынче сам в пасть захаживает, сам и проглотится. Ши Цинсюань. Я к Черноводу… Обсудить кое-что. Слуга. Эка невидаль, нашёлся визитёр. Ты если чё конкретно предложить хочешь ему, так говори. А ежели так, языком чешешь… Ши Цинсюань. Я по делу. Слуга. Хмельём от тебя пасёт. Пьяному глазу дорога заказана… Ши Цинсюань. А вы, э… Кто?.. Слуга. Кто я?.. Всуе моего брата не поминают. (в сторону) Назваться-то как… На ум не идёт ничего… (повернулся обратно) Коль изволите, Рёцин. (опять в сторону) Вот горе мне, о безнадёжный я! Чужим я именем назвался, беду накликал — хозяин имени грядёт. Ши Цинсюань. Чего? Волны клокочут. Приветливый рёв поднимается над водой. Рыба, названный Рёцин, крадётся сквозь волны ближе и ёрзает костяными плавниками по отмели. Ши Цинсюань. (девичий писк) Эт-то и есть?.. Слуга. Вспомнишь солнце — вот и лучик, карася явленье! Небоходец, к чудовищу приблизься, встрепени его нежной дланью, и страха не держи — милостиво оно, без малого руку оттяпает, да не подавится. Кусается, зараза! (громким шёпотом рыбе) Не кусается. Я тебя сам сожру. По косточке. Ши Цинсюань. …Я всё слышу. Слуга. О ты двуглазый, двуухий враг, не для того слух дан тебе, чтобы апарт подслушивать бесстыдно! Ши Цинсюань. Да ты же всё вслух говоришь… Ай! (дёргает пожёванный подол из рыбьей пасти) Слуга. Это и есть апарт, как мне нарратив иначе сложить, долбохлёб? Звездец он умный. (сплёвывает успокоительные травы в землю) Пляши повеселее, костерыб ловит движенье глазами. Ши Цинсюань. У него ж нет глаз… (не шевелится, терпит игривые бодания черепа в его бок) А Черновод тут живёт? Он дома вообще? Слуга. Аль речь тебе дана животным подражать? Всё «ай», да выкрики бессвязные, а тон — что на базар пришёл! Ты складно говори. Ши Цинсюань. (застенчиво) …Ты жопу подотри. Слуга. Пошёл отсюда. Ши Цинсюань. Да ладно, ладно! Постараюсь. Мне что-то рифмовать?.. Слуга. Избавь. Ши Цинсюань. Ну, я могу… Слуга. Не надо. Верю. Ши Цинсюань. А можно… Меня к Черноводу провести, не от Небес посланец я, но волею своей. Слуга. Каким стремленьем ты движим? Ши Цинсюань. (с напряжённым тремоло) Я — поэт, зовусь я цветик… Слуга. Суть ты уловил. Идём. Слуга бряцает ключами, отпирая незапертое, грохает дверью. Из-за неё густой стаей валят неупокоенные души, что выбрались из разбитого прежде сосуда. То было не рыбьей прикормкой. Слуга. (давясь духами как мошкарой) Бай бы вас всех…! В дом, все в дом, черти! Житья посмерти не дают, знай да лови их по средам, отпевай по субботам! А оплакивать часов не напасёшься! В дом, охладелые! Слуга толкает Ши Цинсюаня за дверь, во мрак и сырость. Слуга. Давай-давай, к озеру задом, к погибели передом, полезай в кабинет, то есть, гостиную, не разувайся, тут башмакрады шныряют. И вешалки мы вам не предоставим, Ваше Превосходительство, на ней уже невозвращенцы развисли. Черновод милосерден, но несправедлив. Ши Цинсюань. Какая у вас грязь… Слуга. (в сторону) Ах, больно мне! В углу том мышь скончалась, в моей душе — перфекционист! (Ши Цинсюаню) Я слышу, чья-то морда с охотой жаждет кирпича. Ши Цинсюань. Грязь… Там. (указывает на задвинутую комодом дверь, где притолока сочится чёрной Ци) Погибель Кораблей… Он? Слуга. Погибель в стороне супротив. (махнул на проём в зал) За дверью, что твоё вниманье приковала, не более чем муки плоти и души́ мятенья крылись. Мы там пытали нашего Мин И. Скучаем по нему — и писем нам не пишет. Предателям прощенья нет, а всё же мы тоскуем. Как поживает он? Ши Цинсюань. Нормально. Слуга. Вот досада. Ши Цинсюань. И что за веселье тебе смеяться над ним? Прошли декады, что за дело тебе теперь? Вдоволь вы над ним издевались, забыть пора. Слуга. Да как забыть такое! А разве сам он позабыл? Уж как твой друг от боли стенал, уж как на рыданья исходился день за днём, ночь за ночью! О, за той дверью твой друг мечтал о свете солнца, а как вытащили его под палящие лучи — до чего смешно он молил заточить его обратно в сырость! От сырости же кашлял, как чахоточник, ломался лихорадкой, мёрз до кости. И, представь себе, опять просил о солнце, поруганный. Духи. Никто не даст нам избавленья… Слуга. Эти счастливцы по горшкам заточены, их не истязает никто — и те любят на судьбу роптать. Всех Черновод здесь держит, и все очутились здесь волею своей. Как ты. Ши Цинсюань. Вы не посмеете мне навредить. Слуга. Перед твоим братом мы не в страхе. Но поздно тебе на попятную бежать, иди, иди. (подталкивает ко входу в зал) Не держи обиды, коли без руки выйдешь или без ноженьки, то будет легчайший исход, и всё же исход да выход. Не гневи его. Ши Цинсюань. (сапоги крежещут о нефритовый пол, скрежет эхом отражается от мокрых сводов) Куда мне?.. Слуга. Дальше, дальше. Ши Цинсюань. Не видать далече рук, и руки видеть ни к чему. (обнимает себя) Где ты, проклятый слуга? (вглядывается в темноту) Ох… У воды стоит само воплощение ночных кошмаров друга Ши Цинсюаня. Стоит тело юноши, которого не узнать за трупным разложением, сам юноша бы себя не узнал. Некогда тело это гнило в ручье, оно изъедено червями и сочится ядом из вздувшейся лопнувшей кожи с синими и чёрными пятнами на бескровии. Пустые, сухие глаза, облепленные не мухами, но пылью. Для призрака он слишком оплощён, однако это Черновод. Ши Цинсюань. А!.. Черновод. Ваше Превосходительство? (улыбка подёргивает изъеденные дырами щёки и обнажает кость скулы) Чем обязаны? Ши Цинсюань. Так вот ты какой, любви моей мучитель. (улыбаясь) Над тобой разве что мошкара не вьётся. ... Почему я всё ещё так говорю? Говори нормально. Черновод. И в твоих глазах рассвет не брызжет, давно отцвёл. Тебе не перехитрить меня юным облачением — мертвец глядит на мертвеца. Что за путь вёл тебя сюда? Ши Цинсюань. По дружбе. Черновод. Нет при тебе рыбачьего острога — неужто с миром ты? Ши Цинсюань. От перемирия мы далеко. Наглядно мне, откуда Мин И любви к спектаклям понабрался — ведь прежде жил он с вами? Слежки ради, но был одним из вас. Черновод. «Одним»? Двумя, по меньшей мере. Небес ищейкой, неверным присным… А я его любил. Ши Цинсюань. Любил?.. Черновод. Слышу я шаг робкий, а вижу поступь хищную. (смех разложившихся связок) Ты биться замыслил? Со мной? Что ж дрожишь осиновым листом? Ши Цинсюань. (шатаясь, ступает по заходящемуся лёгким волнением полу) Это ты-то любил его, мразота? Если пошутил, то не смешно. А если всерьёз, я даже не удивлён. Он выглядит так, будто его никогда никто не умел любить. И я не умею. А всё же, недавно я тонул — не в омуте чертовщины, в простой речке. Вроде знал, что не погибну, а страшно одиноко было ко дну идти, холодно и темно, так, что я… На миг я почувствовал себя им. Но он пришёл ко мне, он меня вытащил, а его никто из твоей трясины не вытаскивал, Небеса не вспомнили о нём, пока он сам не вырвался. Черновод. Ну заплачь. Рука Повелителя Ветров очертила узор в воздухе, плавно согнулась и — в долю секунды — взметнулась плашмя веером. Божественная Ци прожгла демону щёку, насквозь разъедая кожу и плоть под ней, ослепив сиянием. Черновод. (утирает плавящееся лицо) Каков нахал… За регенерацию кто уплатит… (усмехаясь) И чего добился ты… Вошёл беспрепятственно в мои владения, поворчал ни о чём, не встретил сопротивления — это ли победа, когда я тебя и за противника не счёл? Хоть вусмерть меня избей, я рассмеюсь тебе в лицо — Мин И страдал, и этого не исправить. Черновод восстановил зрение в одном глазу, и Повелителя Ветров перед собой не обнаружил. Хэ Сюань. Сбежал, дурак. (себе под нос) Черновод пробивает новое дно. Ах ты падла… (приобретает обычный облик) Рёцин. (издаёт звуки рыбы) Хэ Сюань. Иди провожай гостя. Или прожевай. …И что бы с ним за такое сотворил Хуа Чэн? Игрался бы с жертвой? Или не стал бы марать руки и отдал на съедение горожанам? А как изощрялся бы Лазурный Демон? (подумав) Да пускай Цинсюань им всё на ошмётки разнесёт своими случайными ураганами и будет беспечно испивать вино на руинах. Того не сознавая, он будет свято уверен, что ничего ему за это не станется, и окажется совершенно прав. Стоит ли говорить, что его неприкосновенность будет заслугой отнюдь не Неба. Хэ Сюань вздохнул: — Ну, занавес.

***

      Ши Цинсюань и Мин И шли густыми сумерками, до поляны или луга, где бы махнуть веером Ветров в морось и темноту, и прочь в Небеса до полуночи. — И как оно? — впервые нарушил молчание Мин И. — Оно? — Черновод там как? — Вонючий стремачий труп старика. Я беседовал с ним их дела с братом. — Не знал, что они с твоим братом деловые друзья. — Упаси свет. — Так его друг — ты? — Фе! Мой друг — вот, — он зажал локоть Мин И и вытер лицо о плечо. — От которого я вовеки веков не отстану. Он отстал: — Мин-сюн, извини. — Нет. А за что? — Что ты сюда за мной тащился. Когда ты вернулся на Небеса из оков Черновода, когда мы встретились в первый раз, я чуть не плакал от тебя. — Ты буквально плакал. — Наверное. Мне просто повезло, что ему чхать на меня, а мой брат — мой брат, вот и не тронули. Я в их глазах не ценен и волоском с твоей руки, Мин-сюн, именно потому я невредим… Мин И промолчал: — Рассейся на шаг прочь. Лап не терплю. — Брат больно ругался на меня? — Ши Цинсюаня стряхнуло с локтя. — Гонялся за мной, как ты исчез, а я ему сказал: гуляет он, гуляет пусть подальше. Заморосило сильней, и пропитанный чёрной водой Ши Цинсюань шлёпал по лужам старой дороги, без сил через них скакать. «Никогда не отстану». Будто у него был выбор. Судьба давно перевязала их друг с другом, и он бы не делся никуда при всём желании. Однако если она примотала Хэ Сюаня к нему насильно, так пусть Цинсюань кое-как добровольно примет свой рок. Ему всегда приходилось легче. И вот со всей лёгкостью этот сукин сын позорит их общую судьбу! — Смотреть противно, Цинсюань. — Й? — Не божество, а божедранец. Мин И перебросил на него край своей накидки, одну треть или больше: — Тебя как в дерьмо с головой окунули, обволокли в прелой соломе и сполоснули водой. — Спасибо, — Ши Цинсюань тронулся до глубины души, перетянув половину накидки, или больше. — Спасибо, солнце. — Какое из меня… От потрясений позабыл, как солнце выглядит? — Так вот же оно! — Солнце яркое. — Так ведь ты Мин-сюн! Да, Повелитель Земли и вправду ярко горел. — Солнце горячее. — Ну-а-э-а… — он коснулся пальца. — На поверхности холоден, а под кожей теплее. Ещё бы, бытовая терморегуляция сжигает уйму сил. — Солнце жёлтое. — А ты в затмении. — Какое оно ещё там бывает. — Лучистое, ослепительное, ласковое, долгожданное! — Беспощадное, сжигающее, иссушающее, хмурое. — Ты-ты-ты! — Мы на уроке словесности? Спроси кого угодно, никто тебе не сопоставит мой образ с солнцем. — Что мне до них. Ты не показываешься, за облаками прячешься, им и не увидеть. Тёмное солнышко, за тонкой такой пеленой, белый диск, остающийся потом пятном в глазах. — Ещё и зрение людям порчу. — Потому что ослепителен. Я люблю, когда перед глазами это пятно. — Как напоминание, что опасно смотреть на солнце слишком долго? — Нет, как напоминание, что оно всё равно на небе. — Оно светит всем. Солнце светит всем, а не только тебе. В этом разница. — А ты только мне? — От локтя отожмись. Наконец они дошли до приоткрытой местности, до поля с молодняком. И кто-то должен был озвучить вслух: — Мы не долетим. Вслух озвучился одновременно. — Цинсюань, я под угрозой небытия не поднимусь с тобой в проливную ночь выше сосен. В нормальных условиях, опустил бы тебя ниже грибов. — Даже не настаиваю. Дохлый номер. Если бы только выше сосен… Мин И недобро взглянул. Но в темноте слепому богу взгляда было не различить, и Мин И недобро выдохнул носом у уха. — У меня мысль, — сообщил Ши Цинсюань. — Мне не сдалось пережидать дождь в ночь. Я взмахом донесу нас до святилища, у веера самонавигация на алтари Ветров и Вод. — Нет… — воззвал Мин И. — Я думал, что застрял наедине с надёжным рациональным человеком, а его хлебом не корми, дай богам поклоны отбивать. — Я не молиться туда лечу. — Где же те храбрецы, что полагаются лишь на себя, а не на помощь свыше… — Мы только переждём там ночь. — У нас тяжёлая жизненная ситуация, а он всё знай о своих идолах… — Ты не хочешь в святилище моего брата. — Да я первый в очереди на поклон его изваянию, я ж последнюю рубаху… Повелитель Ветров повёл веером. — Прямо сей-щас-час?! — Мин И хотел было отступить на шаг, но был схвачен. — Я быстро, я одним взмахом! — Не-не-не-не-не!.. Действительно, один взмах. Но такой, что мёртвое дыхание перехватило до удушья, и призрак чуть было не обратился в тень, рефлекторно реагируя на опасность. Цинсюань мокрый весь. Рука Мин И скользнула с его плеча, и к жёсткому концу «взмаха» Мин И был свято уверен, что вот на этом самом месте он обернётся в сгусток души Хэ Сюаня, затем в самого Хэ Сюаня, затем наплюёт на все свои планы и прямо тут расквитается с Повелителем Ветров. Пнёт по коленке, например, чтобы её в следующий раз промеж ног Мин И не располагал. — Ты как? — улыбается, сволочь, укрываясь целиком накидкой. Отжал-таки. Промокший до нитки, дрожит, капли с подбородка капают, ресницы как в росе, и шмат волос поперёк лица. — Если бы я хотел прокатиться на твоём колене, я бы попросил. — Ты соскальзывал и падал, прости, ха-ха! Я больно сделал, да?.. — Смотри-ка, и правда святилище! Мин И подошёл к покосившейся запертой двери, постучав пару раз и оставив на костяшках еле заметный ожог: — Дома никого. Преклоним голову где-нибудь под кустом до рассвета. — Нет-нет, это простое запечатывающее заклинание, такое на всех, — Ши Цинсюань вынырнул из-за его плеча к двери. Три раза постучал, два раза шкрябнул ногтями. — Всего пять раз. По ветро-воде, пятёрка — нечётная цифра, «ничто», нивелирует положительное значение остальных чисел, запечатывающих дверь, ха-ха! — Да, нечисть на порог пускать нельзя. Ши Цинсюань рывком дёрнул на себя дверь, подгнившую у петель. Изнутри разве что призраки не вылетели, так терпко повеяло застоявшейся чёрной Ци. — Р-расчистим?.. — Ши Цинсюань даже отступил на шаг, поёживаясь. — Не думаю, — Мин И заглянул внутрь, сделав также вид, что задерживает дыхание. Дышать здесь и впрямь было бы невозможно. Кто бы тут ни проводил тёмные обряды, этот кто-то определённо не знал толка в опрятности рабочего места. Дегенерат. — Что же такое… — Ши Цинсюань облизнул дождь с губ. —Там проверим? — он указал на пристройку у святилища. В таких принято держать всю святую-благословенную утварь, которая не влезает в храм. Ши Цинсюань размашисто пробрался через топкую траву, заскрёб дверь сарая и проник внутрь. Оттуда издал радостный вздох: — Мин-сюн, иди сюда! Здесь, наверное, монах жил, или саман ютил. Отсыревшие благовония и даже подстилка. — Сойдёт. Да, предположительно, здесь когда-то жили. — Фух-х-х! — выдохнул Ши Цинсюань, обернувшись вокруг себя. — Сухо. Он помахал веером, метя кругом пыль, и с пылью мелись мелкие сгустки застоявшейся Ци и гнилые пятна. Снова тратится впустую, когда каждая крупица энергии на счету. Не желая, чтобы Ши Цинсюань и дальше транжирился — им ещё до Небес добираться — Мин И машком руки подозвал его. — Начни с себя, —Мин И прогревал его плечо и одежду, вниз до рукава, и вдаль по вороту. Бледные клубы пара задымились в испарении. — Тогда что ж ты сам с себя не начал? — Ши Цинсюань коснулся в ответной сушке. — Не трогай. Смотреть тошно, как ты разбазариваешь энергию во все стороны. — Мин-сюн, если хочешь, чтобы я высушил свою одежду как человек, мне нужно будет её снять. Так и скажи. — Я ж сам тебя сушу. Ты и без того непростительно часто оголяешься в моём присутствии. — Это когда такое было? А, недавно. Всего раз! — Когда я год назад нёс тебя пьяного до дома, ты тоже был одет кое-как. Не говоря уже об общем незавидном видке. — Незавидке. — А? — Незавидный видок — незавидок. — Отваливай на циновку и отдыхай, — Мин И швырнул пламя-на-ладони к стенке. Теперь пламя-у-стенки. — Бр-р-р, чего ж ты так далеко огонь подвесил. А ты не ляжешь? — Ши Цинсюань поколдовал над просаленной лежанкой. — Нет, у меня ежедневная — еженощная — медитация и куча дел духовным каналом, — Мин И встал у ящика отсыревших дочерна благовоний. — Это ты из нас двоих пережил, м-м… Интересный опыт. Потому заслужил отдых. — Отдых не заслуживается, отдых должен быть так же регулярен, как твои «медитации», — Ши Цинсюань укутался в накидку. — Я так виноват перед тобой, втянул чёрт знает во что. Иди ко мне? — он похлопал рядом с собой. — Постель узкая, рассчитана на одного. Как я уже сказал, из нас двоих тебе положено спать. Отвядай. Ши Цинсюань сердито развалился в длину. А Мин И, дождавшись, пока тот так же сердито отвернётся к стенке, настроился на духовный канал Черновода, перебрать скопившиеся входящие. Помимо просьб, обнаружились и подозрительно обильные благодарности — невесть за что, он ведь и пальцем не пошевелил, чтобы сбывать желания. Хэ Сюань давно приметил, что Рёцин раздобрел за прошедшие десятилетия, но полагал, что дело в усиленном питании. Хуа Чэн имел привычку закармливать балованную рыбу. Образ Черновода Хэ Сюань как-никак делил с Рёцином в глазах смертных, те непременно отождествляли демона с его костяным спутником, а значит, их духовный канал на двоих был один, и рыба догоняла себе рацион молитвами. Однако важней и подозрительней жирной рыбы — серьёзные намерения Повелителя Ветров к Черноводу. Среди входящих сообщений не нашлось ни одного с Небес (налоговые счета от Владыки совершенно случайно сплыли в долгий ящик), ни одной угрозы, и записей на аудиенцию нет. По одному перегружая черноводные сообщения в духовные ящики Мин И, Хэ Сюань витал в мыслях не столь упорядоченных. Надо было ловушек понаставить, чтоб Ши Цинсюаня затянуло в рыболовную сеть и течением снесло в воды брата. Он бы поранился? Поделом вторженцу. Зачем вторгся? Для Ши Уду ли зыбкую почву разведывал, для себя ли спьяну гулял? Позор, если растреплет о захудалой обители Бедствия по всей Небесной округе. Да не всё ли равно Черноводу на общественное мнение? А Хэ Сюаню? Спит Ши Цинсюань растянуто во весь рост и дышит как человек с чистой совестью, и волосы ему служат подушкой. Укрыт накидкой, но всё равно ёрзает, будто от холода, сжимает пальцы, и как-то уж совсем неудобно подогнул кисть руки, что потом затечёт. Ужели до того Хэ Сюань доигрался байками про черноводный плен, что бог отрастил себе мстительность, и мстительностью прилетело не по адресу? Раз за лучшего друга так воевать ходил, возвестил бы заранее: Черновод бы ему пробную версию Тунлу организовал, чтоб культивировать свою самодостаточность Ши Цинсюань мог вовсю. Не иначе как в доверие втирается, гнида этакая. Притёрся и спит, собой довольный. Почему только не хвалился перед Мин И? Гляди, Мин-сюн, это клок водорослей с затылка врага твоего, я леща ему отвесил в твою честь, теперь отдавай мне свою честь на блюдце. Пока и словом не обмолвился о героическом подвиге. Мамин скромник. Хэ Сюань присел на корточки рядом, оглядывая зажатое запястье и размышляя, как вообще кровь-то поступает в кисть. Навевает некоторые мысли. Яшма. Хэ Сюань сам перед собой закатил глаза и расправил руку Ши Цинсюаня, потирая мягкую ладонь. Это чтобы на следующее утро не разнылся из-за онемевших пальцев, разумеется. Мин-сюн, руку колет, Мин-сюн, я умираю, и прочее. К слову о затёках крови и её подтёках… Хэ Сюань поднялся и отступил в угол, забившись там среди паутины, утыкаясь носом в колени. Он уже свою работу выполнил, сохранил рассудок глупому богу, полезшему в болото. Носиться с его царапинами было уже излишне. И дело вовсе не в воспоминании о подтёках пролитого вина. Кое-кто уже сказал однажды, сколь лицемерен этот гнев на мальчишку с вином. Уж кто, а Хэ Сюань-то, с чередой смертей за спиной, не годится в проповедники заблудшим отрокам. Этот кое-кто делит с Хэ Сюанем пролитую кровь, и сам ни разу не осудил его за непростительные злодеяния. Вот только Хэ Сюань прощать все их грехи не собирается, а потому и Цинсюань не получит большего, чем милостиво отсроченное возмездие. Но не время сейчас для широких раздумий. Необходимо соблюдать гигиену разума. Ненависть должна быть кристально чиста и узконаправлена, ни к чему распространять необузданную злобу на всех сразу. Ненависть достойна чёткого прицела, как у искусного стрелка. Прикорнуть у стенки до рассвета, а там и выдвигаться на Небеса. До восхода не менее восьми часов, какое счастье, нос в занозчатую доску, молитвенный ящик клинком под ребро, висок об косяк подоконника. Самобичевание выходного дня. Хэ Сюань никогда не хочет спать. Сон оказался тошным и поверхностным, грузом в груди. Другого и не требовалось, ведь призрак ни за что не усыпит извечной бдительности. Некогда он без устали выслеживал добычу в потусторонних лесах, полагаясь лишь на животные инстинкты, и ныне он приметит опасность, что возгрозится ему. Сон сгустился, и Хэ Сюань с головой погрузился в его темнейшие глубины, окутанный болотным покоем. И тотчас вынырнул, за волосы вытаскивая себя из сладостной топи. Он растерял капли бдительности, но так легко его дух не сломить. Под щекой не доска. Положение в пространстве горизонтально и жёстко. Свернут клубком. Внутри клубка что-то есть, постороннее. Одежда? Не может такого быть, накидка была экспроприирована Повелителем Ветров. Пища? Часть тела какого-то демона, что имел несчастье попасться в зубы Хэ Сюаню? Нет же, он не покидал святилища. Хэ Сюань опустил глаза вниз, к груди, где в его лапах покоилась посторонняя сущность. — И почто же ты проникаешь в моё гнездо? — нескладно выговорил Мин И, невозмутимо оглядывая вторгшуюся в его сон чужую руку. Повелитель Ветров сидел рядом, листая блокнот с записями. За окошком свету было мало. Неизвестно, сколько времени Мин И провёл в глубинах сна. — М-м? — Ши Цинсюань взглянул сверху вниз, не опуская головы, никак не меняя позы. — Зачем в гнездо… Зачем ты мне руку дал? — Ты сам меня не отпускал. Это нехорошо. Индикатор опасности дал сбой, враг проник во внутренние воды, и межтелесный контакт — сам факт его — выбил с толку. Призраки вынуждены осознавать своё тело гораздо ярче людей, чтобы элементарно поддерживать оболочку, и соприкасание с живым существом — дело опасное. Напрямую их души, конечно, не соприкасаются, иначе от хлопка по плечу выходили бы сплошные химеризмы, содомы и катастрофические нарушения личной гигиены. Аура трогает ауру, но и не в ней дело. Что ощутит человек (бог, зверёк, муха-однодневка), если проведёт по его коже новоявленнейший из неумелейших призраков? Тот, что в воздухе еле шатается и сквозь которого видно? Человек (бог, зверёк, Ши Цинсюань) вздрогнет от холода могильного и от острой концентрации Инь на один квадратный кусок привидения. Муха вообще издохнет, либо воспарит. Мертвецы, которые покрепче бледного тумана, смекают, как холод свой подогреть и как не просвечивать решетом, а шансы обмануть, притвориться живым-здоровым, возрастают. Но людям скрывать нечего, они излучают первородное тепло изо всех пор, такое непринуждённое и наивное до слёз. Им не под силу «обжечь» нечисть одним лишь касанием, их кожа до мёртвой шкуры доносится заговорщицким шёпотом на ухо. Если человеку что-то прошепчут, он волей-неволей воспримет не только сам звук, но и ощутит чужое дыхание, и услышит шорох потока воздуха в ушной раковине. Приятно это или нет — зависит от личности того, кто «на ухо шепчет». Касаться Ши Цинсюаня терпимо. Бог часто лапает без разрешения, со своими редкими полётами или частыми хватаниями за руки. Но призрак, к своему счастью или несчастью, уже привык. Даже смирился. И руки Ши Цинсюаня явно приятней, чем чьи-либо ещё. Пусть он цепляется внезапно, однако по-своему почтительно. Хэ Сюань жалок. Хэ Сюаню давно следует подавить в себе прижизненную тягу к прикосновениям. Если он не может даже воспитать собственный характер, а опирается на прихоти из жизни, неуместные в посмертии, то как он собирается вершить планы? Бог тем временем прикрыл блокнот и заткнул его себе за ворот. — Ты так беспробудно спал, — он улыбнулся и ткнул на угол: — Вон там. — А как… — Головой об косяк, Мин-сюн. Забился как мышь, ещё и в прямом смысле головой у косяка, и вырубился сразу. — Ты ведь… — Конечно же, я и не собирался спать. Я ждал, пока ты надумаешься себе и сдашься, ляжешь сам. Не мог же я позволить дражайшему другу ютиться в углу! — Ты меня перетащил, что ли? — Перенёс осторожно. Но, когда опускал на подстилку, ты заграбастал мою руку и мне было её не вытащить. — Извини, — Мин И разомкнул хватку. — Да ты держи, мне не жалко. Затекла немного, пустяки. До сих пор изогнута под кривым углом. Ши Цинсюань потому и не меняет позы — этот угол удобней всего. — Лёг бы рядом, придурок, — Мин И отстранил от себя его руку, схватить его пальцы и размять: — Так можно и конечности лишиться, на моей практике случалось. — Всё хорошо, Мин-сюн, — засмеялся Ши Цинсюань. — Поработай мышцами, быстрей пройдёт. — Мин-сюн, всё в порядке! — повторил он, послушно вертя кистью. — Что ж ты рядом-то не лёг, а так извернулся? — Ты же сам сказал, что подстилка только на одного. Не желаю возлежать с тем, кто этого не приемлет. А ты что, был когда-то лекарем? — Вроде того. Мне только дай поотрезать людям конечности. — Я думал, ты был плотником? — Кем я только ни был, Цинсюань. — Например, например? Мин И с трудом сел рядом, опираясь о стенку. Ноги запутались в накидке. — Всего не упомнить. Лекарем, плотником, дворником, водоносом, рудокопом, охотником, сиделкой, — массовым убийцей, — игроком, если это профессия, ещё монахом, школьным учителем, нянькой… — Нянькой? С детьми? — От таких как я детям лучше держаться подальше. Но, да, случалось. Моя матушка работала при детском приюте. Мы с братом ей помогали. И к чему Мин И так распространяется? Конечно, приятно, когда раз в пятьдесят лет кто-то поинтересовался его личной жизнью больше чем из вежливости, и кто не Юйши Хуан. Но зачем слушать Цинсюаню эту чушь? — У тебя был брат? — Да, младший. — Он жив? — осторожно спросил Ши Цинсюань. Мин И выразительно пожал плечами. — Сочувствую. — Бывает. — А кто у тебя ещё был? — играет в тактичность, но на деле смотрит с едва прикрытым любопытством. — Сестра. И отец. И мать. И… — Мне так жаль, что у тебя никого не осталось, Мин-сюн, Мин-сюн, я бы жизни своей не представлял, не будь у меня брата, у меня и не было семьи, ну, кроме него, и мы выросли вместе, и вместе же вознеслись, а… — Удивительно, два родных брата, в одном поколении, в одно время. — Будет странно, если я скажу, что сам удивлён? — сдавленно засмеялся Ши Цинсюань. — Я, конечно, рад, что он проживает своё бессмертие не в одиночестве. Но… А-э! Э. Не знаю. На роду нам писано то было? Или меня его благостью задело?.. Я б сам не смог. — Смог же. — Небесная Кара обрушилась карой небесной! Я б коньки отбросил, не приди мне в испытании на помощь брат, потому и себе-то приписать победу не могу, ни одно из моих достижений не моё, я даже ходить учился с ним. — Зато падать сам умеешь. Ши Цинсюань усмехнулся: — Падал я тоже по указке. А когда падал десятый раз подряд, вставать уже не решался — какой смысл, всё равно споткнусь. Я заранее знал, что не продержусь на ногах долго, когда ещё не знал слова «ноги». Можно назвать это особенностями в развитии. — С рождения слабые суставы? Или что-то со спиной? — Древнее зло. — Родители?.. — Нет, мелкий прилипчивый демон. За какими-то детьми из знатных семей с рождения носятся корыстолюбивые регенты, норовя отгрызть себе кусок состояния почивших родителей. Моему брату достались такие опекуны, и это были его проблемы. А в меня вгрызался нечистый дух, и на деньги ему было плевать, ел он меня самого. Духовно, конечно. Руки-ноги на месте, — Ши Цинсюань пожал плечами, показывая на месте руки. — Он питался моим счастьем, ещё чаще — шансом на счастье, ведь до счастья я долго не дотягивал. Он поначалу жадный был, воровал у меня первую улыбку, не дожидаясь добычи покрупнее. Потом додумывался инвестировать в мою радость, стерёг нужного момента. — Нечисть из подвида гнилоротых? — Пустослов, да. Гнилоротый, Пустозвон, «кто-то за плечом». Когда я слов не понимал и говорить не умел, он визуализировал мне картины. Что уж, я не любил оставаться один, ведь один никогда не был. Ши-сюн так устал от меня, ха-ха! Дёргать Ши-сюна каждую секунду я не мог, прятался от духа в кладовках, под одеялом, пытался подружиться с ним. Наливал ему молочка, хотел подкормить, пел ему песенки. Но зачем ему молочко, когда рядом такой вкусный я. Иногда он меня так изводил, что я мог без сил лежать неделями, словно бы с жаром, но на деле просто опустошённый до капли. А если он давал мне передышку, набраться сил, я сбегал из осточертевших стен на улицу. Брат поначалу ругался, но потом как-то попривык. Я стольким ему обязан… — Да, быть должником неприятно. — Я ему не должник. Он ничего от меня не требует, кроме послушания. А когда он увёз меня в горы и отправился в собственный Путь, я нашёл временный отдых. То есть, нашла. Он переодел меня девочкой, чтобы спутать Пустослова. Но, м-м-м… Однажды я прокололся. Очень глупо прокололся. Понёс задержавшемуся в горах брату еды, присел у дорожки, и… Небеса, какой я был тупой ребёнок… Как же я надоел Ши-сюну. У него должна была быть своя жизнь, свои друзья, свой Путь. А я сам, как паразит, прицепился к нему мёртвым грузом и только и знал, что огрызаться в ответ. — Это его долг. — Что ж ты всё о долгах. — Я был бы несказанно рад, поручись кто-нибудь за меня. Поверь, я всегда хотел услышать слова «Твоя ответственность — моя», «Твои проблемы — мои». Я приписывал эти слова первым встречным, мечтая, чтобы кто-то меня вытащил из сансарного колеса, на которое меня намотала жизнь. Страшно признавать, но в первые месяцы после встречи с Ши Уду и его братцем на Небесах, Хэ Сюань ловил себя на каких-то ностальгических мыслях. Эти двое — единственное, что осталось от давно затерявшегося в памяти времени, от далёкой молодости. Неотъемлемая часть воспоминаний, часть родного города, клочок прошлого незадолго до конца. Они его даже не узнали. Ладно ещё, Цинсюань, он видел лицо Хэ Сюаня единожды, и то издалека. Но Ши Уду? Конечно, перед «возвращением» на Небеса призрак несколько смягчил черты лица и придал коже более здоровый оттенок, чем при жизни. К тому же, смёл прижизненный загар. Может, выглядел немногим старше. Полноценная маскировка вытягивала бы из него слишком много сил, так что даже хорошо, что перед «возвращением» по стечению обстоятельств не успел перевоплотиться в широкоплечего ясноликого Повелителя Земли. Но Ши Уду не вспомнил! А то, что Цинсюань лицо Хэ Сюаня видел единожды, нисколько не оправдывает, а только очерняет и без того подлый поступок. Хорошее дело, украл счастье Хэ Сюаня и даже не решился встретиться с ним лично. Сейчас приоткрывать душу перед такой сволочью просто мерзко. И как же он доведёт свой рассказ про Пустослова, как объяснит своё вознесение? — Мин-сюн, мои проблемы и мою ответственность брат на себя брал столько, что мне самому не оставалось, и… — Так что там с твоим злым духом? — А, ну… — отчего-то его лицо залилось краской. — Я совершил нечто ужасное, непростительное. А потом вознёсся. «Ужасное» — мягко сказано. — Подожди, Цинсюань, то есть, ты совершил дурной поступок, избавился от духа, а затем вознёсся. Как это связано? — Я не избавлялся от божка-Пустослова, он сам исчез, когда я взошёл на Небеса. Это ведь ложь. Очевидно, дух зацепился за Хэ Сюаня задолго до вознесения Повелителя Ветров, за два года. Мин И не планировал расспрашивать дальше, чтобы не показаться чересчур пытливым, но его непонимающий взгляд мимо Ши Цинсюаня не прошёл. — Смотри, — бог помогал себе жестикуляцией, нервными обрывочными движениями, другой же рукой сжимал пальцы Мин И. — До двадцати лет я жил с его шёпотом за плечом. Однажды я совершил дурной поступок. Это был первый раз, когда я кому-то причинил зло, не напророченное Пустословом. Раньше, если обстоятельства складывались несчастливо, божок их прежде озвучивал. Но он ничего, Бай побери, не говорил об убийстве! Это было моим собственным идиотским решением. — М-м. Мин И поглаживал его руку, но совсем не из тёплых чувств, скорей успокаивая самого себя. Он давно истомил себя воспоминаниями о прошлом и не ощущал ничего, кроме приглушённой уставшей боли, сродни тому чувству, если слёзы высохли и остаётся только тереть воспалённые глаза. Но когда воспоминания ворошит другой человек, ещё и причастный… — Я люблю стихи и повести смертных, я живу ими, я читаю их и погружаюсь в настоящий мир, вне осточертевших Небесных пределов. Но что за злая шутка! Самая распространённая легенда о Повелителе Ветров — о пролитом вине. — Это когда ты окатил какого-то прохожего? — Я убил его. Все приписали через десятилетия, мол, я только обозлил его, проучил. Но я ведь на деле отнял его жизнь, по глупой неосторожности. Я подозреваю, к распространению мифа и брат руку приложил. Он не хотел, чтобы я излишний раз себя упрекал в этом, но сделал только хуже. Он полагал, что я так же, как смертные, забуду, что на самом деле произошло?.. — А что произошло? Ты случайно плеснул из чарки, и всё? — Не случайно. Я услышал, как он кричит на какого-то мужика, угрожая сломать ему руку, или… Я не помню, я, кажется, спустился? Или я потом спустился? Я долго сидел рядом с ним. — С кем? — С убитым. Я думал, что мог его спасти, пока он ещё дышал, кровь ему вытирал… Нет. Так странно, когда я избегаю мыслей об этом и мимолётом вспоминаю, картина кажется логичной. А сейчас, когда объясняю вслух, мне никак не облечь в слова образы в голове. Мне не хочется вспоминать об этом. — Не нужно больше, Цинсюань, — теперь уже приходилось действительно гладить руку Повелителя Ветров, не только из собственной тревоги. — Всё хорошо. — Я никогда не забуду глаз того человека, что остался у мёртвого тела. Забыл. — Всё хорошо. — Надеюсь, с ним потом ничего не случилось. Он же должен был семье убитого? Я тогда совсем не думал о деньгах. Никогда не думаю. — Быть может, он тебя простил за это, даже если с ним что-то и случилось. — Мне так жаль, что я не осмелился с ним потом заговорить, или… Я просто боялся его, и себя, я всегда был трусом. — Что бы он тебе сделал? — Ничего, конечно же, ничего, я не мести его боялся. А зря. — Так что же было потом? — Мин И натянуто улыбнулся, желая отвлечь Ши Цинсюаня от его нытья. Никому от этого не легче. — Это я помню ещё хуже. Пару недель провёл как в тумане, и Пустослов как-то… Изменился? Он не шептал за спиной, он… Вот я сказал, что в детстве, пока я говорить не научился, он проецировал перед глазами образы. И тогда случалось что-то похожее, только не страшное, а странное. Какие-то бессвязные картинки, лица, я постоянно хотел забыться сном, чтобы не слышать чужих голосов. Я за всю жизнь тогда отсыпался, ха-ха! Пытался залить свою тоску вином, но тоже не упомню, получалось ли. И тогда же я чуть лучше узнал себя! — Через пьянку? — Не совсем. До этого, в один из моих загулов мне сказали очень важную вещь за Чистой беседой… И этому совету я последовал на Пути. Но это мало относится к Пустослову. Зато из этой однообразной череды запоев меня вырвал один забавный случай! Не такой уж забавный, на самом деле, но… — обеспокоенность на лице Ши Цинсюаня сменилась привычным деланным смущением. — Помнишь, я говорил, что до вознесения и до того, как научился летать, никогда не достигал столь ошеломительных вершин удовольствия, кроме пары раз в смертном теле? — Прости, Цинсюань, но меня не сильно интересует, с кем ты спал при жизни. Смертной жизни. Надо ж так сказануть. Пора привыкнуть, что не все делят периоды своего существования на «до смерти» и «после». — Я вовсе не о таком! Это совершенно несравнимо, — он несколько обиженно отвёл взгляд. Теперь ведь не расскажет, о чём хотел. — Такое нельзя сводить к плотским удовольствиям. Просто испытал интересный мистический опыт, когда меня отчитывал Ши-сюн. — Цинсюань, я правда готов это слушать? — Конечно, не готов. Никто не готов. Я никому о таком и не поведаю. Хмуро глядит перед собой и молчит. Мин И ощутил незначительный укол совести за то, что обесценил этот пережитый «мистический опыт» и свёл его к «плотским удовольствиям». Но сам, к сожалению, совершенно отчётливо понимал, о чём хотел рассказать Ши Цинсюань, и навряд ли желал бы об этом слушать. Между двумя людьми иногда случаются вещи, которые не принято выставлять на чужое обозрение. Какого бы «удовольствия» ни произошло однажды между Ши Цинсюанем и Хэ Сюанем, это явно было не предназначено для ушей Мин И. — Прости, — на всякий случай извинился Мин И, поглаживая ладонь Повелителя Ветров. — Мне лишь показалось, что тебе стоит оставить свои трансцендентные воспоминания при себе. Мы пока недостаточно хорошо знакомы, чтобы ты делился со мной сокровенным. Ши Цинсюань вздрогнул на последнем слове, и Мин И с трудом удержался от ехидной улыбки, продолжив: — Однажды обязательно расскажешь. Не распространяйся о «таком» кому попало. — Никому кроме тебя я и не собирался рассказывать. Хорошо. Значит, — Ши Цинсюань беспечно улыбнулся, столь же внезапно, сколь обычно: — Значит, я буду добиваться ещё большего расположения с твоей стороны, чтобы ты сам спросил! — Это угроза? Лучше расскажи, как ты всё же вознёсся. В конце концов, Мин И для этого и продолжал диалог! — Что ж… После того трансцендентного-такого-о-чём-нельзя-говорить, я покинул родной город. Видения продолжались, но не так ярко. Перед глазами не мелькали ни лица, ни голоса, однако надо мной нависла тяжелейшая во всей жизни тоска на пару лет. Однажды она исчезла, вероятно, благодаря лекарствам. И где-то через год практик, почти тех же, что и раньше, я вознёсся. Случайно, когда просто пил вино. Так что Пустослов либо как-то «рассосался» от лекарств за время тоски, либо пропал благодаря практикам. После вознесения я его ни разу не встречал. Глядит так невинно и машет ресницами. Ши Цинсюань врать не умеет — по крайней мере, если пытается, Мин И без труда ловит его на лжи. Так в какой же момент Повелитель Ветров тактично упустил упоминание того, что поменялся с Хэ Сюанем судьбами?.. Если собирался об этом рассказать, то уже миновал подходящие события. И, кажется, ему больше нечего добавить. А также можно наверняка сказать, что под «мистическим опытом вершины удовольствия» он не имел в виду саму операцию по смене судеб. Приятного в ней было мало. И «опыт» случился явно позже. — И всё? — небеса видят, Мин И старался не выглядеть чересчур навязчивым. — И всё, — Ши Цинсюань непонимающе пожал плечами. Мин И откинулся обратно на подстилку, не выпуская руки Повелителя Ветров, и стал глядеть в невысокий трухлявый потолок. Странно. Так разнылся из-за убитого ростовщика, но и словом не обмолвился о Хэ Сюане. Мин И давно мысленно готовился к такому разговору, забавы ради, чтобы послушать, как будет мяться или бесстыже выкручиваться Ши Цинсюань. Значит, Ши Уду строжайше воспретил брату распространяться об их гнусном поступке, угрожая наказанием или ещё чем? Но ведь и в таком случае Повелитель Ветров сейчас бы смотрел не так невинно. Ши Цинсюань в разы хитрей, чем кажется, или на самом деле понятия не имеет, что произошло? И о Пустослове как-то мутно рассказал. Очевидно, что дух пропал из его жизни после смены судеб. О каких ещё годах «насылаемых видений» может идти речь? Соврал бы, мол, однажды божка убили, или «кому-то» пересадили, или сам отвалился. Да и как он себе объяснил это «мистическое удовольствие»? О последнем Мин И спросил бы, но потом. Пока он выслушивать такое не готов. Ши Уду провёл подмену тайно от брата? Неужели Ши Цинсюань даже не заметил изменений в духовном ядре, списал всё на собственное становление? Хэ Сюань тоже не сразу понял, что произошло. Если бы кое-кто не пришёл проведать свою умирающую жертву, Хэ Сюань давно бы предался забвению смерти. Подмена оказывается очевидной, только если сопоставишь два и два. Ши Цинсюань также и не догадывался, что произошло с «юношей под балконом». — Не самое зрелищное вознесение, верно? — улыбнулся он, отвлекая Мин И от лицезрения потолка, нависнув где-то рядом-сбоку. — Почему? — Я ничего толком и не сделал. Не захватил вражеских земель, не принёс себя в жертву, не трудился усердно и не посвящал себя духовным практикам целиком и полностью. Просто пил на балконе, как любой другой смертный. — Цинсюань, не каждый смертный бы вынес гнилоротого. Если кому-то для наивысшего становления необходимо продемонстрировать блестящие стратегические навыки, а кому-то — перерезать себе горло в качестве неоспоримого аргумента своей чести, это их путь. Кто-то должен прежде утопить себя в крови, в своей или в чужой — как повезёт. Гордись тем, что нашёл свет в мирской суете и избрал свой путь в стихах и вине. За тебя уже уплачено, веселись. Лучше уверенный в себе бог, чем ноющий о самонедостаточности бессмертный человек. — Даже этот путь мне просто посоветовали, я бы сам не нашёл его. — Значит, будь благодарен тому, кто тебе дал такой совет и ступай спокойно. Какой же путь без наставника? — Угу… Мин И испытал нечто похожее на облегчение. Не Мин И, Хэ Сюань. Пусть и нельзя быть до конца уверенным, что Повелитель Ветров ничего не знает о смене судеб, лучше пока на это надеяться. Слишком долго Мин И, то есть, Хэ Сюань, ругал себя за чрезмерную снисходительность к этому лоботрясу. Ши Цинсюань остаётся объектом наблюдения, а не «другом» в прямом смысле этого слова. Но теперь можно выдохнуть спокойно и не отчитывать самого себя перед зеркалом за некое подобие симпатии к недобожеству. Легче поверить в то, что Ши Уду держит брата в неведении, чем в то, что Ши Цинсюань сейчас наврал и не расплакался от чувства вины. Потому что выглядит довольно спокойным. Правда, по тыльной стороне его предплечья то и дело пробегает шершавая дрожь. Призрак вечно забывает, что не все обременены постоянной терморегуляцией. Он и сам сейчас, поддерживая человеческую-божественную температуру тела, немного замёрз. Но если бы Хэ Сюань замечал каждую боль и малейший дискомфорт в теле, он бы давно покинул этот мир. — Можешь лечь ко мне. Сам не заметил, как процедил это сквозь зубы, и тотчас пожалел, встретив удивлённую улыбку. — Тут же место на одного? — У тебя кожа гусиная. Или куриная. Хватит там прозябать. Ложись, пока предлагаю. — Правда? Серьёзно, ещё одно слово сомнения в ответ, и Повелитель Ветров будет дожидаться рассвета изгнанным из сарая собственного святилища. Бог, видимо, уловил угрозу во взгляде, потому что всё же устроился рядом. Мин И забыл, как не выносит близости лицом к лицу. Но ещё больше не выносит, когда Повелитель Ветров представляет собой жалкое зрелище, потому с этим можно было смириться. Хвала небесам, Ши Цинсюань сразу закрыл глаза, ими не пронзая. Иначе Мин И бы его уже выгнал. Но пока укрыл частью накидки, чтобы тот перестал строить из себя озябшую псину без конуры. Пламя-у-стенки по мановению руки погасло, к тоскливому вздоху Ши Цинсюаня. В темноте все чувства обострились: дремать будет безопасней. Спать Хэ Сюань никогда не хотел, он поверхностно медитирует. Святилище тут или нет, они посреди незнакомого леса, вдали от поселений. По крайней мере, людских. Хэ Сюань любит лес, это его второй дом после родного озера, однако до́ма нужна осмотрительность при наблюдении за огнём, а в лесу надо держать ухо востро. Под сплошной шелест дождя снаружи, Мин И почти что сосредоточился на погружении в медитацию, однако рука в руке его отвлекала редкой дрожью. — Цинсюань, тебе всё ещё холодно? — Не очень. — Если не очень, что у тебя волоски на тыле ладони всё дыбом? Тебе передать тепла? Сейчас. — Мне правда не так холодно. — Не ври, вот снова дрожь в руке. — Конечно она дрожит, ты её так гладишь, — последовало идиотское гыканье. — …Цинсюань. Если бы Мин И не начал уже передавать тепло через ладонь, он бы сейчас отдёрнул её к чёрту. У божеств тоже есть собственное восприятие прикосновений? Почему Повелитель Земли ничего не говорил об этом? Что чувствует Ши Цинсюань? Он может заметить колыхания ауры? Как божества это воспринимают? — Я не глажу, — объяснил Мин И, — а разгоняю тебе кровь. А если глажу, то чтобы ты не ныл из-за своих гнилоротов. — Как скажешь, Мин-сюн, — Цинсюань лёг удобней, переместив сцепленные руки ближе к лицу. — И вообще, зря я столько плохого наговорил. И тем более уж совсем мрачно описал тебе Пустослова! А ведь он был мой друг. — Чего? — Ну, я тогда сказал, что в раннем детстве пытался подкормить его молочком. Молочко он, конечно, не пил, но я ведь не останавливался на этом. Он был не очень умён, толковей дрессированной собаки, но глупей ребёнка. Однако говорить умел, слова понимал. Так что иногда, если я мог ещё сам подать голос после его очередного обеда, я рассказывал ему что-нибудь. Что-то из жизни, или всякие размышления, или прочитанные книжки. Он слушал, обсуждал. По-своему, разумеется. Мне только отвлечься нужно было, я, скорей, сам с собой говорил. Но Пустослов отвечал, хотя зачастую невпопад. И ему порой не нравились те же персонажи или истории, что мне, поэтому мы могли ругаться. Если он обижался, он очень смешно ворчал. — И ел тебя? — Неа, он же не был тогда голоден. А чтобы отвлечь его от обиды, я показывал ему новые игрушки и всякие выменянные штуки. Ему очень нравилось, когда я переодевал кукол в разные платья. Мы ещё в догонялки играли. Но он сразу прятался под потолком, и мне водить было скучно, а меня он сразу догонял. Хотя иногда поддавался, ха-ха! Когда я немного подрос и начал сочинять песенки, он был моим первым слушателем. Если Пустослову нравилось, я нёс стишок брату на похвалу. Если же не нравилось, я называл его дураком и всё переписывал. — Суровая у тебя была аудитория. — Ещё бы. Да, молочко он не пил, но сладости у меня воровал, утаскивал себе под кровать. Я тогда лез за ним, не от обиды, а просто пожурить, и он вскакивал мне на постель и притворялся мной, и я притворялся им и говорил ему всякие гадости, и он делал вид, что плачет, ха-ха! — Цинсюань… — Что мне ещё оставалось. Мы так «дружили» все двадцать лет, пока он не изменился. Когда я был подростком, приходилось с ним играть всё так же, как с маленьким, он не рос со мной. — «Приходилось»? Он мстил тебе, если ты не соглашался играть? — Нет-нет, это вошло в привычку. Если я о нём забывал, он мог обидеться, но только грустно сидел и шептал себе что-то под нос. Я не думаю, что он понимал, что делает мне больно, когда ест меня. Для него, похоже, это было как само собой разумеющееся. И он не видел мира вокруг — то есть, видел предметы, но не понимал значения за ними, если я ему не рассказывал. Потом он всё равно забывал. Для него не существовало других людей, если они не были связаны с пророчествами. Значит, я и был его миром. Как же я мог его надолго оставлять грустить? — А если ты сам грустил, разве он замечал? — Иногда. Когда случалось что-то плохое, с чем он не был связан напрямую, он мог обеспокоиться и тихо сидеть рядом. Может, молчание и было его сочувствием. А когда… Когда я пролил вино, он замолчал навсегда. Вначале я его видел, иногда слышал. Пока я плакал наедине с собой, он ютился у меня на плече и гудел. Затем я всё чаще напивался, и даже не заметил, когда потерял его из поля зрения. Он оставался, но молчал. Надеюсь, я не убил его, когда вознёсся, а только отбросил от себя, — Ши Цинсюань с досадой хмыкнул: — Я умею лишь подстраиваться, ещё и за своего мучителя беспокоюсь. Если он выжил — он портит жизнь другим людям. Я должен был желать его смерти, я должен был радоваться избавлению, но я скучал — ну не мразь ли? — Не вини себя за большее, что сотворил. Ты бесишь меня, да, ты мразь, но у меня язык не повернётся упрекнуть ребёнка в защитном беспомощном дружелюбии. — В двадцать я ребёнком не был. — Кем бы ни был, Пустослов жрал в тебе ребёнка, потому спроса с него нет. Гибкость — не самая дурная черта. — Это не было ей. То, что гибко — меняет форму на время, а потом в прежнее положение возвращается. Я не прогибался, я сломался. — Сейчас ты мне кажешься довольно… Прочным. — Позврослел. А что, хочешь гибкость мою проверить? — Ши Цинсюань сменил тон плавно и резко, и коленкой подтянулся и плечом подвинулся. — Не надоели ещё мои жалобы? — Я не хочу, чтобы ты ныл, но это не значит, что не хочу слушать тебя. — Тебе нравится меня слушать? — сказал так странно, что непонятно, на каком слове поставил акцент. — Если бы не нравилось, я бы с тобой вообще не разговаривал. Никогда. Это неправда. Окажись Ши Цинсюань полнейшим дураком или просто моральным уродом, Мин И приходилось бы поддерживать диалог. Что ж, по счастливому стечению обстоятельств, если их знакомству вообще свойственны счастливые обстоятельства, Ши Цинсюань не худший собеседник. Да, Мин И нравится его слушать. — А как тебе мой голос? — Какая разница?.. Что он так прицепился к своему голосу? — Вот мне твой очень нравится. Особенно сейчас, когда ты тихо говоришь. Знаешь, у кого-то тихий голос красиво низко вибрирует, у кого-то мурчит или немножко дребезжит. Мне такие тоже приятны, но твой… Даже безо всякого выражения, если ты говоришь тихо, звучишь ласково. Так что можешь и не пытаться меня одёргивать. Что бы ты сейчас ни сказал, у тебя совсем не получится привычное равнодушие. — Цинсюань, это глупо. «Ласковость» голоса — это интонация. Не само звучание. — Вот-вот, слышишь? Как жаль, что ты не слышишь себя со стороны… Такой нежный, тягучий… Нет, не тягучий, зачеркни. Густой. Нет, тоже не так. Скажи ещё что-нибудь, всё равно что. — Цинсюань, — всё осуждение сосредоточено в одном слове. Рука Повелителя Ветров дрогнула. — О боги, — он тихо засмеялся. — Ты… Правда пытался сказать это как-то злобно? — Видишь, ты же догадался, что я это произнёс отнюдь не дружелюбно. — Именно что догадался. С какой же ещё интонацией ты можешь меня звать, кроме как раздражённой. Но я не обижаюсь. Я знаю, что ты не со зла. — Ну да, из великой любви. Если я говорю что-то раздражённо, я действительно раздражён. И мне бы не хотелось, чтобы ты искал там что-то ещё. — Мин-сюн… — Моё «нет» всегда означает «нет», а «да» — «да», и никак иначе. — Обычно я так и ориентируюсь в общении с другими. Мне редко приходит в голову трактовать чье-то «нет» как «да» и наоборот. С тобой мне сложнее. — Звучит словно очень сомнительное оправдание нарушению личных границ. — Неа! На твои отказы и замечания я реагирую соответствующе. И на согласия тоже. Но продолжаю наблюдать. — Я у тебя под наблюдением? — Под ястребиным взором, Мин-сюн, — подлец даже глаза уже давно приоткрыл. Зачем, если в темноте не видит? Смотрит немного мимо, но иногда случайно пересекается взглядом, сам того не осознавая. Или всё же замечает общие очертания. — Мне очень нравится угадывать твои подлинные эмоции, мысли, переживания. Ты говоришь одно, а делаешь другое. По-моему, ты даже сам перед собой многого не признаёшь. А значит, мне до жути любопытно узнавать о тебе что-нибудь, чего ты сам не знаешь. — Отлично, сам выдумал, сам поверил. — Я не выдумываю, а основываю всё на опыте. — Например? Чего же я о себе не знаю? — Ну… Ты любишь чихать. — М? — Я редко вижу твою улыбку или что-то на неё похожее. Но после чихания ты совсем чуточку улыбаешься, несколько секунд, и расслабляешься. Очень спокойный, милый такой. — Во-первых, я морщусь. Во-вторых, с чего ты решил, что мне это неизвестно? — Ты же сам чертыхался однажды, когда закашлялся, мол, ненавидишь естественные проявления тела, «для бога атавистичные». — Очень натянутый довод. — Хорошо, тогда… Если ты столь честен, ответь мне честно же на вопрос. Пусть твоё «да» будет означать «да», а «нет» — «нет». Но я заранее знаю ответ, мне просто интересно, знаешь ли его ты. — Ну? Ши Цинсюань подозрительно серьёзно глядел. В глаза, точно в глаза, нисколько не мимо в темноту. — Это правда, что тебе очень нравится, когда тебя хвалят? Причём здесь вообще это? К чему этот вопрос? Зачем об этом знать Ши Цинсюаню? Что он там себе надумал? Какая глупость. Хэ Сюань что, ребёнок? То есть, Мин И. А кому не нравится похвала? Это же поощрение, или дружеский жест. Что в этом особенного, даже если это так? — Для того, кто о себе всё знает, ты слишком долго думаешь, — скептически протянул Ши Цинсюань. — Я думаю о том, зачем ты вообще это спросил. — Отвечай на вопрос. Тебе очень нравится, когда тебя хвалят? — его голос обернулся на удивление серьёзным. — А кому не нравится? — Отвечай на вопрос. — Цинсюань, я отвечу, но это же глупо. Всё равно что спросить: «Как думаешь, вкусная еда приносит удовольствие?» — Ты сам мне говорил, что тебе не приносит удовольствия вкус еды. И это правда, тебе всё равно. Ни на какую вкусную еду ты не реагируешь так, как на похвалу. Хотя что-то общее есть. — Ничего нет общего. Я ем, потому что голоден. Я говорю «спасибо» на комплимент. — Ты никогда не говоришь «спасибо» на комплимент, ты жмёшься или огрызаешься. Отвечай на поставленный вопрос, как обещал, — строгий тон Повелителя Ветров не к месту. Мин И ещё не сориентировался, как на него реагировать. — Небеса, Цинсюань, прекрати. Додумай сам, раз так хорошо это умеешь делать. Можешь подумать перед сном. Спокойной ночи. — Да или нет? — Какая разница? Это всем нравится. — Не всем так, как тебе. — Спокойной ночи. — Отвечай. — Цинсюань. Что бы там ни говорил Повелитель Ветров о голосе Мин И, сейчас он наверняка услышал всё раздражение. — М? — Да. Это так важно? — Что — «да»? — Да, да, мне очень это нравится. Спокойной ночи. — Умница, — с улыбкой ответил Ши Цинсюань, лаская руку. — Я так счастлив, когда ты честен со мной. — Цинсюань, ночь. Люди и боги и демоны спят. Спи. Пожалуйста. Что же так стыдно-то. Зачем Повелитель Ветров изощрился выставить простую вещь такой, что согревшееся призрачное тело чуть не прилило взолновавшуюся кровь к щекам? — Мин-сюн, я не усну, пока не уснёшь ты. — Твои проблемы. — Так и есть. Твои проблемы — мои. Я твой друг. — Не надо использовать против меня мои же слова. Я хотел услышать «твои проблемы мои» и прочее в детстве, сейчас информация просроченная, успокойся. И хотел от старшего, а не от… Тебя. — Я не собираюсь ничего использовать «против», Мин-сюн. Помощь другу — это общечеловеческое. Не нужно объяснять всё старшинством. Я вообще считаю, что покровительственная помощь не так ценна, как взаимная. Покровительствовать — это как отсыпать от большого мешка зерна. В дружеской поддержке зерном принято меняться и делиться, при нужде и просто так. — Не желаю с тобой вообще ничем больше обмениваться. Наменялись уже. — Ты не желаешь взаимопомощи? — Нет, не желаю. «Нет» означает, внезапно, «нет». И не нужно других трактовок. Я не буду с тобой делиться никаким зерном. Моё зерно. Спи. — То есть, ты только что заявил, что не хочешь мне ни в чём помогать. — Да. — Вот лёжа со мной здесь и сейчас. После того, как пытался вытащить меня из моих неурядиц. До этого проискав меня две недели. До этого таскаясь за мной по глупому поручению. И это только за минувший месяц. — Твой брат заплатил мне, чтобы я тебя нашёл. — Ты отказывался брать у него плату даже за то, что когда-то вытащил меня с Тунлу. И когда пьяного домой принёс. Честно, заплатил? — Нет. Отстань от меня. Не хочешь спать — не спи. Молча. — Ну что же дурного в том, что я желаю помогать тебе в ответ? — Мне ничего от тебя не нужно. — А тебе ведь нравится, когда я пою? А когда играю? Я счастлив дарить тебе свою музыку. И ты рад её принимать. — Это простое уважение к творчеству как таковому. Я любуюсь искусством, оно создано для этого. И что с того, что ты красиво поёшь? В танце ты тоже красив. Я теперь тебе должен за эстетическое удовольствие? — Ты мне нисколько не должен ни за что. Пожалуйста, не подсчитывай, кто из нас кому скольким обязан. Легко говорить об этом проклятому Цинсюаню, который никогда в жизни не сможет вернуть «долг». — Лежи молча. Ты не знаешь ничего о «взаимопомощи» и уж тем более долженствовании. — Солнце, позволь мне заботиться о тебе. Безвозмездно. Несмотря на идиотскую формулировку, Мин И задумался. Ши Цинсюань и впрямь ему многим обязан. Что бы он ни подразумевал под «заботой», Мин И, то есть, Хэ Сюань, заслужил это. Это меньшее, что он может получить взамен своей разбитой жизни. Ши Уду виновен в гибели близких Хэ Сюаня, потому обязан заплатить страданиями и мучительной смертью. Ши Цинсюань забрал судьбу. Так пусть отдаст, что сможет, пока сам не попадёт под нож. Может, выкупит себе милость. Хэ Сюань и так не желал слушать его нытьё от боли. — Хорошо, хорошо, — вздохнул Мин И. — Делай, что хочешь, только отстань. — Спасибо, — зачем-то поблагодарил Ши Цинсюань. — Проси, о чём угодно. Убей своего брата, например. — Не убирай руку. Можешь не спать, но не уходи и не убирай руку. Сбежишь, а не хватало мне с утра тебя по всей чаще искать. — Я буду здесь, — для убедительности он даже лёг чуть иначе, укутавшись и подоткнув себе волосы под голову. — Выражай словами желания почаще, я ведь не умею читать мыслей. Ещё бы. — Тогда, — Мин И задумался на мгновение. — Ты вот гладишь сейчас руку всё в одном месте. Немного раздражает, когда долго одно место. Не лично меня раздражает, просто кожа устаёт. Можешь в разных? — Конечно. Пальцы Ши Цинсюаня наконец потеплели, что не могло не радовать. В обострённых темнотных чувствах совсем не доставляет удовольствия трогать озябшую кожу. Зато теперь можно успокоиться. И запах вокруг приятный. Дождь, мокрая почва в густой растительности, отдалённо тянет болотом, влажная древесина пристройки пусть и старая, но не затхлая. От ласкающего руку Ши Цинсюаня тоже как-то пахнет, едва различимо, дождь смыл прежний дух морской соли и пота, оставив только местами напоминания о них. И помимо них какой-то совсем слабый уникальный запах, знакомый, но навряд ли можно сказать наверняка, что это. Дыхание Ши Цинсюаня умиротворённо и размеренно, легко. Последний раз призрак спал рядом с живым человеческим существом много десятилетий назад, ещё до Небес. Тогда было не только глупое держание за руки, но и уверенность в завтрашнем дне. Теперь Мин И был уверен в завтрашнем дне ещё надёжней: сутки перетекали друг в друга незаметно, одинаково, сплошной полосой, теряя понятия дня и ночи. И не следует предаваться воспоминаниям о былом. Они не менее чреваты слезами, чем воспоминания о жизни. Для Хэ Сюаня прошлое всегда горько, было и будет. Настоящее туманно и смазанно, момент утекает и заставляет оглядываться на будущее. А будущее ещё хуже всего остального, потому что его для Хэ Сюаня больше не существует в привычном понимании. Но и об этом лучше не думать. — Мин-сюн, всё хорошо? — Нет. Кисть Мин И подверглась новым прикосновениям. Новыми они были не от того, что расцвели в других местах, а от того, что оказались… Другими. Те же тёплые пальцы гладили там же, но уже иначе, менее робко, нежно. Словно бы раньше служили выражением дружеской симпатии и той самой взаимопомощи, а теперь заменяли какие-то не озвученные Ши Цинсюанем слова. — Хочешь рассказать? — однако зачем-то спросил он. Но ведь в его пальцах сейчас заключён не вопрос. — Нет. Цинсюань умеет гладить руку, что бы это ни значило. Пройдётся лёгкими шкрябаниями кончиками пальцев по тыльной стороне и обхватит мягко всей поверхностью ладони, нежно сомнёт и вновь вернёт только подушечки, которые проведут от запястья вдоль по венам до костяшек. Массирует костяшки, и кожа приятно натягивается и мнётся, а мышцы беспомощно расслабляются, и перепонки удостаиваются осторожных потираний меж оснований пальцев. А затем снова вся поверхность ладони Цинсюаня возвращается, и греет в своём плену пальцы, и тотчас атакованной оказывается складка меж большим и указательным, и затем кончики касаются кончиков, и лунка каждого ногтя получает свою долю ласки, и, небеса, зачем же он проник к ладони Мин И с такой внезапной щекоткой! И снова шкребёт, и снова гладит, и так по кругу, невыносимо. Чего он добился? Теперь, чтобы противостоять этому круговороту мучений, приходится гладить в ответ. Совсем неуклюже, пусть и обороняясь отчаянно. Если это война, Цинсюань определённо одерживает победу, но притом, словно извиняясь за выигранные сражения, расслабляется на мгновения, позволяя себя гладить и пробовать на практике собственные методы. Раскрывает промежутки меж пальцев, разрешая их изучать, подставляет тыльную сторону для исследования линий сухожилий, даже переворачивает кверху ладонь, подвижнически отдаваясь мягким щипкам. Впрочем, отдавать инициативу полностью он и не собирается, тотчас атакуя вновь, изощрённей и коварней. Приходится отступить к запястью Цинсюаня, которое отдалённо знакомо. Его выпирающая косточка уже попадала во власть Хэ Сюаня, и это несомненное наслаждение — обхватить её, массируя, а затем и само запястье, обездвиживая кисть. Обезоруженный, Цинсюань расслабил кисть, позволяя её изгибать и проникать большим пальцем в ладонь, в которой каждая линия судьбы оказывается пройденной, а каждая вмятинка не оставленной без внимания. Почувствовав некоторую безнаказанность, Цинсюань чуть высвободил запястье, тотчас сплетаясь с Мин И пальцами, не сразу всеми симметрично, а с каждым по очереди, меняя положение и то оказываясь указательным на безымянном, то средним на мизинце. Чудесное чувство, словно водоворот, или затягивающая в глубины топь, вязкая патока и трепет листьев на ветру. — Сколько мыслей с этими пальцами… — ох, и зачем Мин И заговорил. — Как только представлю, какие чудесные вещи ты мог бы ими вытворять… — Расскажешь? — еле слышно спросил Цинсюань, облизнув губы. — Да, — Мин И волнительно сглотнул, — конечно. Они такие беспорядочные, было бы сложно плести сети. Но такие ловкие… Может, всё же неплохо бы справились, если прежде научить… Сердце трепещет. — А что ты ещё представляешь? — его улыбчивый шёпот тоже взволнован. — Очень, очень многое, Цинсюань… Как они плетут корзины… Вышивают, перебирают зерно… Подковывают, пишут, и колесо прилаживают, прядут, и подол сминают… развешивают гирлянды трав на просушку, и веером чертят воздух, и чистят рыбу, чешуйка за чешуйкой, и за чешуйкой… Цинсюань издал какой-то сдавленный звук, похожий на смех и першение в горле одновременно, и плотней переплёл пальцы. Но вряд ли он научился бы всему, с его-то рассеянностью и неспособностью усидеть на месте. Хотя сейчас претензии к неусидчивости на месте следовало бы предъявить Мин И. — Цинсюань, очень жаль, что ты придурок, — на всякий случай уточнил он, придвигаясь ближе, однако не к лицу, а как-то вниз, сворачиваясь в клубок и забирая себе руку. Притянутые к груди колени отлично справлялись с поставленной задачей — ограждали от Цинсюаня, но и не давали его руке высвободиться. Теперь можно уснуть в безопасности. — Подожди, солнце, — тихо произнёс тот, чуть приподнимаясь и ложась обратно, склонив голову ближе. Он коснулся свободной рукой плеча Мин И: — Ляг на мои волосы, привстань немножко, я подложу. Сопротивляться было бесполезно, и Мин И повиновался, опускаясь щекой на предложенную подушку. — А ты на чём будешь? — Всё хорошо, спи. — Не уходи. — Не уйду.