Сюань

      Напротив мерно вздымается грудь Ши Цинсюаня. Утро миновало, но сон на мгновение прервался. Если обратно опустить веки и представить, будто под плечом и бедром не жёсткий пол с тряпкой поверх, а благодатное илистое дно, или хотя бы постель во Дворце Земли, не удастся этой фантазией обмануться. Потому как меж губ волосы, под щекой чужая рука, а в нескольких цунях напротив, на бытийно ином уровне, — горит родное духовное ядро Хэ Сюаня. Когда-то давно, в темнейшие пятна разбитой судьбы, Хэ Сюань ощутил неведанную ранее брезгливость, осознав в собственной груди ничтожно слабое ядрышко. И беда была не только в слабости. Оно было чужеродным, уродливым инопришленцем в тандеме души и тела. Это нельзя было сравнить ни с тесным ботинком, ни с цветком в каменистой почве, ни с чем подобным — нет слов и сравнений, что выразили бы ту брезгливость, его обуявшую. Он чувствовал бы себя лучше, если бы ему пришили чужую руку и заставили бы ею тотчас переписывать сутры. Но и тогда бы его беспокоили скорей сомнительные перспективы этой операции, а не отвращение как таковое. Со временем он смирился с чужим ядром так, как смиряются с потерей зрения и с безумием близкого человека одновременно. Но даже с закрытыми глазами, если правильным образом настроиться, можно ощутить слабую сонную пульсацию родного ядра рядом, и с болезненным облегчением вздохнуть. Перед вершеньем возмездия необходимо подыскать специалиста по пересадке. Судьбу себе уже не вернуть, но нельзя дать пропасть накопленной за жизнь духовной силе в остывающем теле Ши Цинсюаня. Седативного перед предсмертной операцией Ши Цинсюань не получит. Чужая рука под щекой приласкала подбородок. Нет, определённо не получит. Теперь нужно из-за него притворяться спящим, чтобы после не сметать с лица алый стыд. И без того вспоминать страшно их держание за ручки. Пульсация ядра напротив еле мерцает, словно в закрытой медитации. Ши Цинсюань стольким обязан. Ему не откупиться своей мягкой ладонью и очестливыми красивыми пальцами. Однако тут же хлынуло свежее воспоминание: доказательств его причастности нет. Что бы Ши Уду ни натворил, на Ши Цинсюаня нет улик. Хэ Сюань столько лет провёл с непременным убеждением в виновности их обоих, что вспоминает об убийстве Повелителя Ветров уже подсознательно. В собственной жестокости Хэ Сюань давно не сомневался, но даже это было бы чересчур, подвергать мучениям непричастного. Всех подозрений он снимать не будет, для этого нужно ещё долго и долго втираться в доверие и играть в дружбу. Может, играть и не придётся. Как же благоприятно сложилось, что Ши Цинсюань не противен ему. Из Хэ Сюаня актёр такой же, как плотник. А с Повелителем Ветров можно обойтись и без лицедейства: его развлекает холодность Мин И. Хэ Сюань проводил раньше грань между собой и Повелителем Земли, заранее прорабатывая манеру отыгрыша и поведенческие привычки, но после восхождения на небеса он стал собой. Никому не было дела до того, как вёл себя Мин И прежде, никто не знал его лично. Потому даже несколько приятно, что Ши Цинсюань заинтересовался именно им, а не отыгрышем. Хотя, слово «именно» здесь подходит лишь постольку поскольку; «имя» в общении звучало постоянно, и порой Хэ Сюань отмечал, что ему гораздо проще вести личные разговоры без повторяющихся «Мин-сюн». Но ведь было бы подозрительно, потребуй он не называть себя так. Никаких доводов, кроме «я не яркий», он подобрать не мог, тем более, что Ши Цинсюань уже закидал солнечными эпитетами, которые выслушивать вновь не хотелось. Если Повелитель Земли, отказывающийся от использования лопаты, еле вызывающий землетрясения и с лицом страшней Юнъаньской войны, ещё и от имени отречётся, даже простодушный Ши Цинсюань что-то поймёт. Видят небеса, Хэ Сюань желал бы не предавать столь великого значения именам. Однако это оказывается довольно-таки трудно в разговоре с Цин-Сюанем. «Как же ты ещё можешь называть меня по имени, кроме как раздражённо», — сказал тогда бог. Преувеличил, конечно, однако прозвучало немного обидно. Хэ Сюань любил его имя. Цин — звенящая небесная лазурь, острый ледяной воздух подоблачных высот. Подобно звону клинка, рассекает речь, чтобы эхом донести шорох тени: Сюань. Разве можно пренебрегать таким именем, облекая его в раздражение? В укор — вероятно. В пресечение — допустимо. Но раздражение, беспокойство духа, колыхания нервов — это так неуместно! И, возвращаясь к имени Хэ Сюаня, наверное, тем лучше, что Повелитель Ветров не подозревал о нём. Если бы он тем же подлинным голосом промурлыкал «Хэ Шэн», возникли бы проблемы с концентрацией. Впрочем, если бы он надоедливо протянул «Хэ-сю-ю-юн!», концентрация бы вернулась в прежнее русло. Да и какой, к чёрту, «сюн»? Хэ Сюань ни старше, ни младше него. Если бы протягивал «Хэ Шэ-эн», было бы очень даже терпимо. А если «Сюань-э-э-эр»? Нет. «А-Сюань»? Призрак позволил прилить крови к щекам и прикрыл лицо рукой. Сегодняшнее самобичевание окажется именно таким — краснеть перед собой же за разговоры с собой же в своей же голове. Если однажды он решится прикончить вроде-бы-безвинного Ши Цинсюаня, прежде попросит назвать его «А-Сюань». Он ведь заслужил услышать это обращение? Он ведь заслужил, чтобы к нему обратились по имени? — Мин-сюн, — шёпот. — М? — Ещё рано, спи. Ещё и вправду рано.

***

— Я уничтожу всё живое, — прошептал Мин И. — Проснись и пой, Мин-сюн. — Я сожру тебя с потрохами, — Мин И с трудом поднял взгляд на лежавшего рядом Ши Цинсюаня, бодрого и свежего, будто бог проснулся с солнцем и умылся росой. — Потроха мои отправь брату. Остальное твоё. — Я тебе потроха знаешь, куда запихну, — он привстал, высвобождая из-под себя несчастные волосы Ши Цинсюаня, позволяя убрать руку. В воздухе золотилась пыль. — Расскажешь, куда? — Там показывать надо. Останется интригой, однако. — Никогда не устану разгадывать твои помыслы. — Получается плохо, уж извини. Небеса, я чуть не разложился на этой подстилке. Лет десять не спал на полу. — Позволь прочитать твои мысли сейчас, — Ши Цинсюань вгляделся в его лицо. — Ты… Плохо спал. — Не угадал. Снова не угадал. Те же десять лет, по меньшей мере, я так не отсыпался. До того ты меня измотал, что моя бессонница уснула. — Обращайся как-нибудь вечером. Я та-а-ак тебя за ночь вымотаю, за сутки не отоспишься, — Ши Цинсюань отвратительно улыбнулся, подперев себе щёку, не сводя глаз с Мин И. — Давай, когда? — А? — Назови точную дату, мне отметить. Если решишь опять сбегать с Небес и шляться где-то, назначай свидания, у меня расписание строгое. — А. — Выходит, тебе не так легко удаётся читать мои мысли. — Я могу позвать тебя на свидание? — Разумеется. Но, говорю же, нужно свериться с расписанием. У меня свидания с Линвэнь, Инь Юем и Юйши Хуан каждый месяц. С Их Превосходительствами. Хотя ты сейчас удивляешь меня своей тактичностью, обычно не зовёшь, а утаскиваешь. — А. Тогда замечательно! — Ши Цинсюань наконец отмер, рывком сев и скрестив ноги. — Не обещаю прекратить утаскивать тебя в рабочие часы. Но над твоим расписанием мы подумаем. И над моим тоже. К слову об Их Превосходительствах… — он неловко сомкнул губы. — Я вынужден извиниться. — За что? — Лет десять назад я вёл себя очень некрасиво. Когда прерывал ваши встречи с Её Превосходительством Юйши Хуан. Просто… Ты тогда говорил мне, что занят для прогулки со мной, а в итоге шёл к ней. Я расценивал это как то, что она для тебя важней. — Ей-богу, как ребёнок. И что же сейчас? — Мне безразлично, кто для тебя важней. То есть… Не безразлично, наоборот, я рад, что твой круг общения не ограничен мной, как было только-только после твоего возвращения на Небеса, ты выглядел таким несчастным, я не мог не беспокоиться о тебе, и не заметил, как нужно было отступить на шаг, это замечательно, что ты не проводишь в затворничестве целые годы, и я также буду рад слушать о дорогих тебе людях, извини меня, мне не стоило быть таким навязчивым. — Всё в порядке. Этот человек может лгать о подмене судеб? Он же рассыпается в извинениях, наступив на ногу. Потом наступает снова. Ши Цинсюань выдохнул со смехом: — Спасибо. — Ты думал, я не прощу за такой пустяк? Ты раздражал, да, я тебя ненавидел, я с удовольствием представлял, как бык Юйши Хуан наконец насаживает тебя на рога, а я потом поздравляю её с новым титулом Повелительницы Кровавого Дождя. Лучше у неё проси прощения, я выгораживал тебя день за днём. — Не обижайся, Мин-сюн, но ты кажешься человеком злопамятным. — Я? — улыбнулся Мин И. — Как ты мог такое подумать. Я само милосердие. — Когда ты так улыбаешься, мне кажется, ты готов убить меня за то, что я дышу с тобой одним воздухом. — Так это не злопамятность. Это просто ненависть к твоему существованию — теоретическая. Даже если ты лично не причинил мне зла, я всё ещё могу тебя ненавидеть. Теоретически. — И как, получается? — Что? — Ненавидеть меня. — С периодическим успехом. Я очень стараюсь. — Твои старания оценены, — Ши Цинсюань в открытую задействовал интонацию «похвалы». — Я проникаюсь к тебе белой завистью, как ты все дела до конца доводишь. Однажды ты и это дело доведёшь до конца, и буду очень гордиться тобой за любой результат. — Это дело — то есть, ненависть? — Ага. Когда ты разберёшься в чувствах, решишь, ненавидеть меня или нет, я вне зависимости от твоих выводов буду очень рад. И я признателен тебе за внимание. Это честь для меня, быть достойным твоих чувств, неприязни или симпатии. Он помолчал, усевшись на ящик с благовониями и принявшись распутывать волосы после сна. Затем, шире улыбнувшись, добавил, покачивая ногой: — Это всё было теоретически, не смотри так. — Как — так? — Беспокойно. Я не люблю беспокойство на твоём лице. Когда ты спишь, кстати, ты очень красив. Божественен, в прямом смысле. Даже невинен, словно только-только вознёсшийся юноша, безо мрачных десятилетий за спиной. Ты замечаешь, как много хмуришься в жизни, или это непроизвольно? — Мне плевать, как растолковывают моё выражение лица. — Может, тем лучше, что ты своим внешним видом отталкиваешь от себя окружающих, если тебе не нужно их внимание. Если бы ты каждый день выглядел так, как выглядишь во сне, тебя бы давно нарекли прекраснейшим из ныне живущих богов и поручили бы вдохновлять смертных и нести покой уставшим душам, а не зарываться в земле и отчётах. Мин И отвёл глаза. — Не истолкуй превратно, — продолжил Ши Цинсюань, всё мучаясь со своим колтуном в волосах. — Ты не утрачиваешь своей красоты, когда хмуришься. Мне стыдно признаться, — если стыдно, молчи, — но когда твой взгляд мрачен, им я тоже наслаждаюсь. Это неправильно с моей стороны, я не хочу радоваться вещам, что заставили тебя так смотреть на мир, но ничего не могу с собой поделать! В искусстве меня влекут трагедия с драмой, а в жизни… — А в жизни красота ущербности. — Глядя на тебя, я проникаюсь смешанными чувствами. Одно из них — любопытствующее стремление увидеть твою улыбку. — Которая убивает тебя за то, что ты дышишь со мной одним воздухом? — Эту я тоже люблю. Как бы ты ни смотрел, твой взгляд чист. Очаровательно. Словно ты сначала убьёшь меня за существование, а потом расплачешься. — Цинсюань, я действительно хочу убить тебя. — Я знаю. Не поможешь с колтуном? У меня руки устали. — Иди сюда. Ши Цинсюань соскользнул с ящика и прежде направился к двери, отворив её настежь ногой, посыпавшейся трухой ввалив солнечный день в сарай. Затем устроился рядом с Мин И, вынимая из кармана гребень. — Разберись с прядями на том плече, я пока распутаю этот клочок, — сказал Мин И себе под нос, осторожно перебирая пальцами в гнёздышке волос сбоку. — И что, не страшно тебе спать с тем, кто собирается тебя убить? — Смелее, Мин-сюн, я не сломаюсь, это всего лишь колтун, — пробормотал Ши Цинсюань, помогая потянуть сильней запутанную прядку. — «Собирается» убить? Мне казалось, мы говорили о желании, а не намерении. — Я не хочу рвать, я аккуратно, — так же тихо сказал Мин И, придерживая волосы у корней. — Может, и собирается. От теории до практики, от любви до ненависти, тут недалеко. — А я не хочу клочок волос отрезать только потому, что Мин-сюн не умеет расчёсывать, — он занимался прядями с другой стороны, но то и дело лез помочь, мешаясь. — Что ж, тогда, прежде чем спать с тобой, нужно прояснить, как именно ты планируешь меня убить. Расскажешь? — Отрезать клочок волос ты будешь не потому, что Мин-сюн не умеет расчёсывать, а потому что полез в болото, как к себе домой. Потерпи немного, — всё же пришлось разрывать некоторые волоски. — Я открыт к предложениям. Если есть предпочтения, озвучь. Вообще, я хотел обезглавить тебя, безболезненно. Потом передумал, потому что тогда бы всё перепуталось, выпрями шею, да, вот так, и вышла бы неурядица, там долго объяснять. Я уже сомневаюсь, хочу ли этого. И, позволь, в каком смысле «прежде чем спать с тобой»? Ты собираешься и в следующие свидания делить со мной постель? — Как захочешь. Мне нравится проводить с тобой время. И если всё, что тебе нужно для спокойного сна, это моя рука, мне совсем несложно в этом помочь. Хотя ты, наверное, будешь теперь размышлять о том, не отрезать ли мне перед смертью руку, ай, сильнее тяни, мне не больно, ай, да я просто так айкаю, тяни. Забери её себе. У меня нет предпочтений, но если это тебе поможет… — Я маньяк какой, по-твоему? Всё, это последний клочок, тихо-тихо, всё, теперь только на кончиках. А, нет, не последний. Даже если бы я вздумал отрезать тебе руку, чего делать не собираюсь точно, я бы не забирал её себе. Прекрати выдумывать всякие ужасы, гадость. Ты от Пустослова такого нахватался? А может, у тебя ностальгические чувства к нему взыграли? — Я тоже подумал об этом, о Пустослове и тебе. Но ты, насколько я смею судить, отличаешься от неразумной твари. — Спасибо. — Я дружелюбен не вслепую. От божка мне было не избавиться, я смирился от безысходности. За тобой я увязался сам, и был волен отступить в любой момент. В пору мне самому назваться Пустословом, разве нет? — «Был волен отступить»? А теперь что, отступать поздно? — Ай… Вот, да, да, давай, я держу. Ай… Да, теперь мне отступать поздно. Но в этом нет твоей вины. Разве что в том, что ты такой привле… Ай! — Цинсюань, я же не шучу. — Да мало ли людей и бессмертных хотело меня убить? Меня то жёны моих любовников травили, то я получал в лицо от мужей любовниц, или от самих моих бывших прилетало. Не только от бывших. То я стих не про то и не такой напишу, что мне потом письма с подробнейшими угрозами шлют, то я целомудренным монахам якобы рассудок замутню, а потом проклятья горстями снимать. Я много кому враг. Это ничтожная цена за мои прогулки в мир. Не знаю, правда ли я когда-то чем-то тебе насолил, или это ты так свою симпатию выражаешь, но я совсем не удивлён. И не впечатлён твоим вялым настроем. «Умгм ну я хочу тебя немножечко убить а может не хочу умгм ты ведь не против реши за меня упади на мой нож», у меня были враги гораздо страстней. Без обид. Зато могу наверняка сказать, что ты не из моих бывших, я бы тебя запомнил. К тому же, Мин-сюн, мы живём на Небесах, куда ни взгляни — боги войны. Они только так и умеют выражать чувства, ты вообще Му Цина встречал? А своих замашек от Инь Юя понабрался? Нет, слушай, я потом отрежу этот клочок. На Небесах разберусь. — Отступать поздно, Цинсюань. Прими свою судьбу, — безжалостно процедил Мин И, корпя над колтуном. — Ты изначально мог просто отрезать и восстановить их духовной силой. Попросил — терпи. — Ну вот, ты снова жалеешь меня. Взялся — тяни нормально. А восстановить я не мог, у меня сила кончилась на полёте и на уборке. Не вся, но остальная испарилась за ночь. Я ведь говорил, что моё ядро — протекающий сосуд. Ненавижу эту бесполезную хрень в груди. Ай. — Осторожнее со словами, молодой человек, я тебе так все волосы выдрать могу. Я всегда замечал, что у тебя трудности с контролем собственных духовных сил, но не думал, что всё настолько плачевно. — Мин-сюн, я как раз хотел попросить… Раз уж ты расчёсываешь меня. Можешь передать немного сил, только на день? Я верну. — Цинсюань, какой Путь самосовершенствования ты избрал? Путь духовного становления у каждого бога был своим, разумеется. На Небесах считалось грубостью спрашивать о нём напрямую малознакомого чиновника. Однако с Ши Цинсюанем они достаточно близки для таких вопросов? Обыкновенно, Путь был основан на традиционном прочтении Дао дэ цзина, но многие в своих практиках обращались к трактовкам разных школ, и порой такой вопрос мог оказаться чересчур личным. Путь ложился основанием в черты характера его адепта, поэтому и прочтения, отличные от традиционного, могли оказаться специфичными. — Ты упоминал, что обрёл Путь в веселье и вине, — добавил Мин И. — Ты вознёсся так. Ты часто пьян и весел, вино через край, а энергии у тебя на дне, почему? — А, ну… — Повелитель Ветров даже не постарался сыграть смущение. — Медитации, созерцания, классика монастырей. Я учился у тех же наставников, что и брат. Я знаю, мне нужно больше времени уделять медитациям. Знаю. — Тебе?.. Ты себя в зеркало видел? Медитации, среди ручьёв и курильниц? Ты вознёсся с тем самым вином в руках и с песнью на устах, и клянчишь у меня силы, как Средний божок? — Прости. — Цинсюань. Мне не жалко, бери. Если у меня сбоит лопата, это не означает, что я нищий. Я бережлив, порой излишне, но ты можешь брать, сколько тебе необходимо. Но я возмущён, что Повелитель грёбаных Ветров побирается, когда сам же мне говорил об избранном давно духовном становлении. — Я вырос. Благодаря тем практикам я вознёсся или нет, это неважно. — Цинсюань, — Мин И попытался звучать мягче. — Ты был весел и счастлив, когда вознёсся. Пил вино и радовался жизни? — Это просто совпадение. Что я, потом просыхал, по-твоему? Я пил всегда, и сверхсил не получал. Моё бессмертное тело равнодушно к такой отраве, а придавать большое значение своим распитиям не собираюсь. Я божество. Это порок. Мне суждено отречься от всех пяти чувств и тому подобное. — И как, получается? — Пока я сижу здесь с тобой, определённо, нет. Я осязаю, как меня держат за волосы. Я чувствую запах леса и тебя. Я слышу твой тихий голос, что, к слову, очень подло с твоей стороны. Я вижу грустное выражение на лице моего лучшего друга. Во рту после сна чьи-то волосы. Не вытаскиваю их, на случай, если это твои. — Отвратительно. Но разве это не придаёт тебе воодушевления? То, что ты жив. То, что ты здесь и чувствуешь все мерзкие вещи, которые только что перечислил? И я не линяю. — Воодушевление — беспокойство рассудка. Рассудок должен быть чист и незамутнён, словно водяной поток. — В том-то и дело, что поток. Движение, переменчивость, вечное превращение — разве это не про тебя? — Я предпочитаю разделять личную жизнь и духовную, — Ши Цинсюань отсел, разминая уставшие от неудобного положения запястья. Мин И больше не тянул его за волосы к себе, но всё ещё держал, словно тот мог сбежать. — И в этом твоя беда. У всех свой путь, уникальный. Ты не обязан сражаться с водяными драконами на Каре, чтобы доказать свою силу. Зачем идти наперекор природе, что сотворила тебя таким? Дао — о гармонии с природой, с окружением. Пришей человеку руку — он станет уродом. Отрежь — он станет калекой. Не нужно ничего прибавлять и убавлять, а развивать уже существующее в тебе. — Что мы всё об отрезанных руках? Когда уже заговорим о рукавах? — он слабо усмехнулся. — Я, чёрт возьми, понятия не имею, о чём ты, но ты упорно пытаешься соскочить. — Я не буду черпать силу из бутылки, это глупо, всё, что оттуда можно вычерпать — вино и забытие. — Ты и не должен напиваться до беспамятства. — Давай эту тему мы закроем? Мне гораздо приятнее говорить об убийстве меня, чем об этом. Прежде, чем меня убить, меня надо найти. — И где же ты спрятал свой прах, Цинсюань? — Я его потерял. А ты свой? — У семьи, разумеется, у матушки. Нет, правда, ты свой двойник сейчас, или?.. — Конечно же, нет, — он отсел, принявшись шарить себе по глубоким карманам юбки. — Я настоящий. Я здесь. Я Цинсюань. И мои потроха при мне, потом заберёшь. — Насчёт ветряного потока… — Мин-сюн, тема закрыта. Ши Цинсюань вынул маленький кухонный ножик, тотчас полоснув им по колтуну в руке. — У меня в волосах иногда забивается энергия, так что… — он протянул отрезанный клочок Мин И. — Потрохов не отдам пока, но можешь забрать, там осталось немного благословений, десяток или два, сам я их растеряю сразу, как соберу. Спасибо за беспокойство, и вообще за всё, что ты сделал для меня за эти дни. — Во-первых, я не сделал ничего, только нашёл тебя, — Мин И подцепил кончиками пальцев волосы. — Во-вторых, иди к чёрту. Что у вас за манера. На вытянутой руке он поджёг клочок пламенем-на-ладони. Огонь не причинит значительного ущерба призрачной оболочке, но Мин И на всякий случай сделал вид, что избегает соприкасаться с пламенем. К тому же, Бай его знает, как себя ведут божественные благословения в огне. Ши Цинсюань с непроницаемым выражением лица глядел на догоравшие волосы. Их сухой палёный запах смешался с лесным влажным. Вот ведь чудила. С упоением расспрашивает об убийстве себя, но отбивается от духовных разговоров своими замученными фразами. Выматывал ночью Мин И, твердя про бескорыстную помощь, а тут вдруг бросил подачку «за беспокойство». Хотелось списать это всё на извечное непостоянство характера Повелителя Ветров. Само глупое словосочетание «извечное непостоянство» оказывалось идеальным описанием этого придурка. Но сейчас Мин И не заметил любопытных парадоксов. Сейчас перед ним сидит самый обыкновенный, но скучный Цинсюань, с жирным мажущим слоем Ши Уду поверх, без противоречий, просто запачканный. Призрак должен был ощутить отвращение, но сердце всколыхнула смутная жалость. Она, видимо, отразилась на лице, поскольку Ши Цинсюань тотчас улыбнулся: — Свидание у костра? Не перестаёшь удивлять. — А я уже устал тебе удивляться, Цинсюань. — Твой лик печален. — А твой тосклив. — Будем вместе плакать? — Горючими слезами. Видишь, как плохо я на тебя влияю. — Вообще-то, это я тут смёл твою утреннюю улыбку напрочь. — Я хотел сожрать тебя, это не улыбка. — Так это всё было приглашение полезть к тебе в пасть? — Я не настаиваю. — Мне ещё прошение подавать придётся, чтоб ты прожевал меня быстрей. — Заглочу тебя по-быстрому. — Ещё успеешь. А улыбку я намерен увидеть сейчас же. — Заставь. — Это вызов? — Ни в коем случае, я… Что ты делаешь. Ши Цинсюань подобрался ближе и уселся напротив с серьёзным видом. Ножик он почему-то демонстративно повертел в пальцах — всё это время с ним сидел?.. — Кстати, не носи в подоле острых вещей, — заметил Мин И. — Время юморесок. Мин И обречённо выдохнул: — Кто в Небесной Столице побывал, тот над анекдотами не смеётся. А нож — это для защиты? — Ты полагаешь, это я тут должен защищаться? — Ши Цинсюань и вправду произнёс это так, словно Мин И выдал глупейшую фразу в его жизни. — Идёт дракон по лесу… — Нет… — Идёт дракон, царь всех зверей, по лесу с записной книжкой, составляет меню на ужин. Встречает медведя. Говорит, так-с, медведь косолапый, одна штука, я тебя съем сегодня вечером, приходи. Ну, медведь кивнул грустно и ушёл понурый. Идёт дракон дальше, встречает лису. Говорит ей, та-ак, лисица-сестрица, одна штука, съем тебя, приходи к вечеру. Лиса вздохнула и кивнула, что тут поделать, раз царь приказал. Тут дракон встречает зайца. Заяц косой, одна штука, приходи сегодня вечером, я тебя съем. Заяц такой: а можно не приходить? И дракон ему такой: можно, вычёркиваю, аха-ха-ха! Мин И давно не одаривал кого-либо настолько мрачным взглядом. Впрочем, он нарочно постарался. — Твоя очередь, — Ши Цинсюань помахал из стороны в сторону ножиком. — У нас не было уговора обмениваться юморесками. — Заходят на постоялый двор монах, ку… — Шёл Лао-цзы под дождём без зонтика, — вздохнул Мин И, — встретил своего ученика, идущего под большим зонтом. Учитель, почему вы идёте под дождём без зонта? Это ученик спросил. Лао-цзы ответил: когда идёт дождь, Дао состоит в том, чтобы промокнуть. Вот, ученик просветлился, выбросил зонт и ушёл, улыбаясь, под дождём. Ну и дурак, сказал Лао-цзы, подбирая зонтик. Ши Цинсюань хихикнул: — Мне смешно только то, как ты монотонно это рассказываешь. Расскажи ещё? — Теперь ты. — Хорошо… Один даос говорил всем, что сам может влиять на свою судьбу. Услышала про это его судьба и явилась к нему в образе старухи с мешком. В этом мешке, говорит, твоя жизнь, а я твоя судьба. Как же ты можешь повлиять на меня, если я предопределяю дорогу твоей жизни? Ну, недолго думая, даос вдарил палкой ей по голове, отобрал мешок и пошёл своей дорогой. — Слишком притянуто. — Ну давай ты без притянутостей. — Сейчас подумаю… — Мин И оглядел друга с ног до головы, размышляя. — Раз уж на то пошло, идут по лесу трое: Собиратель цветов под кровавым дождём, Несущий беду в белых одеяниях и Лазурный фонарь блуждающий в ночи. — Мы ведь не страшные истории рассказываем, ты перепутал. — Сам сказал, мы у костра. Так вот, идут и похваляются. Хуа Чэн говорит, я такой самовлюблённый, нет никого на свете тщеславней меня. Безликий Бай тоже подхватывает, мол, я несу лишь несчастья и беды, нет никого меня разрушительней. Ци Жун вышагивает гордо, хвастается, я самый неуравновешенный и душевнобольной, нет никого, кто был бы меня долбанутей. Идут-идут, и видят — стоит дом, а на нём табличка: «Зеркало Правды». С бахвальством на устах заходят внутрь, проводят там какое-то время, внимая словам истины. Выходят злые, и в гневе вопрошают: «Да кто такой этот ваш Ши Цинсюань?!» — А… — Ши Цинсюань на мгновение завис. — А-а, понял, понял! Понял, типа, типа, я их разрушительней, долбанутей и прочее, ха-ха! — Ага. — И тщеславней. Хуа Чэн мне в этом не ровня. Но как же мне не быть самовлюблённым? — он, точно девица, накрутил локон на палец, удивлённо хлопая ресницами. — Ах, и правда, я всего лишь волшебная муза великим стихотворцам и милостивое вдохновенье воспевающим мою красу бардам, любимец мужчин всех возрастов и образец для женщин. И любимец женщин тоже. Любимица. Неважно. Но и ты пойми меня, тяжело быть прекраснейшим из божеств. — Чушь городишь. Если уж тебе и быть из-за чего самовлюблённым, так точно не от рукоблудствующей на тебя интеллигенции. И, уж прости, но Принц Сяньлэ прекраснейший из божеств. — Это кто? — Интересоваться Небесными делами надо больше, — о Наследном Принце призрак узнал далеко не от Небес, и слышал о нём больше, чем хотел бы. — Сяньлэ же нет давно. А-а, это который низвергнут был два раза? Или возносился два раза… Я понял, о ком ты. А что, он больше в твоём вкусе? — Упаси небо. Я вообще не о том. — Тогда почему ты так обиделся? — Ши Цинсюань улыбнулся. Он всё это время, конечно, улыбался, но сейчас как-то то ли умилённо, то ли снисходительно, подняв брови. — Меня злит, что первое, что ты вздумал нахваливать в себе, это любование смертных. Словно бы одного только грациозного изваяния на алтаре достаточно для превознесения. — Мнение смертных мы не учитываем? — Ничьё не учитываем. Ты сам сказал, что предпочитаешь разделять духовное и личное, но заговорил о себе, как о Повелительнице Ветров с постамента. В тебе, лично в тебе, явно найдётся, чем гордиться. А отчего-то припомнил какое-то там вдохновение твоим хлебальником у стихоплётов. Ши Цинсюань засмеялся, прикрыв «хлебальник» рукой: — Мин-сюн, я пошутил! Я не думал, что ты близко к сердцу воспримешь такую глупость… — Это не смешно. — Ты же сам выставил меня бедствием пострашней Четырёх, а обиделся на шутку в мой же адрес, ха-ха! Правда, не Четырёх, а трёх… Почему не… А. Подумал, что Мин И не хочет вспоминать Черновода? — Потому что четвёртый с тобой знаком, к его несчастью, — пожал плечами Мин И. — Но если бы ему нужно было с тобой в чём-то равняться, он точно не превзошёл бы тебя в жестокости и устрашении. — Чем я так страшен, ха-ха? — Ты угрожаешь мне ножом, чтобы я выслушивал твои тупые анекдоты. А я тем временем ни разу не улыбнулся, и мы пришли только к тому, что ты жестоко пошутил над собой же. — У тебя просто нет чувства юмора. — А ты теряешь чувство собственного достоинства, когда говоришь такие глупости. — Это ведь правда. — Что — правда? Что ты — красивое божество? Разумеется. Что тобой восхищены смертные? Конечно, — Мин И вздохнул. — Однако, они молятся по адресу Повелительницы Ветров, а не тебе. Чем ты сам в себе доволен? Ши Цинсюань посмеялся: — Ну… Я весёлый. В этом уже сомневаюсь! — Цинсюань, я смеюсь только истерично или злобно. Или и так, и так одновременно. Я точно не тот, на ком нужно отрабатывать шутки, если только они не направлены в мой адрес. Тогда я действительно засмеюсь, и как раз-таки злобно, когда отвечу тем же. Я ведь немного улыбаюсь, глядя на тебя со стороны. Ты просто не видишь. Зачастую ты светишься от счастья, и я не могу не скрыть улыбку за рукавом. Раньше я себя за это осуждал, но… Что ты ещё любишь в себе? — Я, ну… Ши Цинсюань принялся думать. Непозволительно долго. — Ты…? — Мин И сделал жест рукой, мол, продолжай. — Добрый?.. — протянул он взмывшей вверх интонацией, придав лицу какое-то невозможное выражение, словно прожевал целиком лимон. — Ага, носишься за всеми, кто тебе покажется «несчастным», тратя на него всё своё время. Излишне много. Серьёзно, ты после моего возвращения на Небеса чуть ли не каждый день мне готов был дверь выломать, игнорируя мои «Пошёл к чёрту, больной урод!». И ведь выломал однажды. Я ещё раньше был наслышан о тебе, и даже думал, что мне следует с тобой завести знакомство, но был самонадеян в терпении. — Что ж тогда в этом хорошего, раз я тебе надоедаю? — Ты не давал мне свариться в собственной ненависти к себе. Если бы не ты, провёл бы в самопоедании не одно десятилетие. Я не преувеличиваю. Только я не хотел верить, что оказался нужным тебе. Но не суть. И это я ещё не упомянул, какой ты расточительный. То есть, щедрый. Бросаешься благословениями во все стороны, кому ни попадя. — Это потому что я не знаю цену им. И заработаны они не мной. — Если бы каждый не знающий цену деньгам наследник и аристократ уподоблялся тебе, Поднебесная бы давно расцвела, как никогда прежде. И, поверь, те, кому ты раздаёшь благословения и деньги, цену им знают. Что ещё в тебе хорошего? — У меня кончились идеи. — Я не буду тебе подсказывать. — Подскажи немножко… — Ох. Чест…? — Честь?.. — Не думаю. — Честность?.. — Отлично, угадал. — Я часто вру. — Все врут. Но ты никогда не лжёшь, кроме как в мелочах. И то, так глупо, так уж на пустом месте, что ловить тебя на нём жалко. Цинсюань, я всю жизнь был наивным идиотом, но мне хочется верить тебе. Моя вера в человечность как таковую иссякнет окончательно, если даже ты лжёшь мне. — Я врал тебе о том, что исполняю свои обязанности. — К тому, что ты говоришь всякую ерунду о себе, я уже привык. Даже не могу назвать это враньём, ты словно в это веришь сам. Меня тогда это и разозлило, что ты лгал так неприкрыто, будто я не замечаю вовсе твоей жизни. Иногда ты чересчур прямолинеен. Ты верный друг, можешь избегать поручений от Небес, но всегда держишь слово, данное, по крайней мере, мне. Ты же мне искренне рассказал даже об убийстве и своей бедственной молодости, не утаил ничего. Ведь так? — Конечно… — Видишь, до каких высот может взмыть твоё самомнение, если ты всё это осознаешь. Я бы ещё продолжил, но ты иначе совсем нос задерёшь. — Хе-хе… — Ши Цинсюань немного оживился, кажется, выйдя из задумчивости, в которой слушал эту внезапную тираду. — Я ведь всё то же хотел сказать о тебе. Ты опередил меня. — Если ты посмеешь развлекаться тут взаимовежливостями, я возьму с пола твой ножик и, клянусь, тебе не сдобровать. И я не выламывал никому двери, в отличие от некоторых. — Я не знал, что она была заперта. — Она была закрыта на два засова и околдована заклинанием. — Я не заметил. — Я тебе кричал убираться вон, кроя матом, каким никогда за весь свой век не изъяснялся ни до, ни после. — А ведь матерился неплохо. — И из любопытства слушал дальше? — Ты был в тот вечер особенно грустный. — Конечно я, чёрт возьми, был «грустный», тогда миновало ровно сто лет со смерти близких мне людей. — Прости. Ты до этого не наносил себе увечий, и я решил… — За собой следи, падаль. Не туда, не туда, не туда. — Извини, — поспешно сказал Мин И. — Я не слежу за языком. Ты тогда мне был нужен. Извини. — Так нужен, что чуть не поймал лицом лопату, — Ши Цинсюань улыбнулся. — Всё хорошо. Я никогда не знаю меры, если лезу в душу. И сам та ещё истеричка. В ту ночь, когда я плакал в уборной, ты мне тоже очень был нужен. И я рад, что ты наконец готов принять мою помощь по своей воле. Нам ещё не поздно научиться любить друг друга, как нормальные друзья, как нормальные люди. Словно они сколько-нибудь походили на нормальных людей, хоть в одном аспекте существования. Они оба были омерзительно смертными. Один отсталое недобожество, другой призрак недобитого мальчишки. Омерзительно смертные, и оба в худших проявлениях своих взрощенных десятилетиями человеческих пороков. — Не знаю, Цинсюань. До недавнего времени, совсем недавнего, я не ощущал к тебе ничего, кроме отвращения. Я всегда люблю того, кого должен ненавидеть, и наоборот, я ошибаюсь в людях, и в тебе — больше всех. Тебя я любить не хочу, но и ненавидеть душа не лежит. А те, в ком я не ошибался, давно умерли. — Понимаю. Однако, наверняка я не пережил того, что пережил ты. Да Хэ Сюань тоже не пережил. — Твоё счастье, — пожал плечами Мин И. — У нас разные судьбы, что уж. — Ага. Но, да, бессмертным лучше не привязываться к людям. — Разве у тебя нет друзей среди бессмертных? На Средних же не одни только люди, да и с Верхними ты в хороших отношениях. Формально. С кем-то. Наверное. — Мне проще находить общий язык с людьми. Я недоразвитый. Так что похороны каждые лет пять, поколения сменяют поколения, и я уже научился не окунаться в такую дружбу с головой. Тем более, что они быстро «вырастают», и к своим сорока годам предпочитают обо мне забыть. Похороны не всегда печальны, я могу даже не помнить, что меня с покойным связывало, но осталась какая-нибудь безделушка на память — и прихожу, зная только имя. — Они не относятся к тебе как-то по-особенному из-за божественного статуса? — Только по первости, если знают о нём. Потом просекают, что я довольно посредственен в общении. — Может, «непосредственен»? — Это тоже. Да я редко со Средними общаюсь. Когда спускаюсь в смертную Столицу, я просто Цинсюань, или Сюань, убираю небесную «лазурь» из моего имени и оставляю «тайну». — Мило. Кто-то называет его «А-Сюань». — Да. Но! — Ши Цинсюань выпрямился. — Теперь, когда у меня точно есть лучший бессмертный друг, счастливей меня никого не найти! — Дерьма наверни. Я хотел сказать, я тоже рад. — Ты специально так сказал. — Вырвалось ненароком. — Если бы ты улыбнулся мне так же добровольно и искренне, как оскорбляешь, я бы тебя расцеловал. — Я никогда в жизни больше не буду улыбаться. — Один разок… Не злобно, по-доброму! — Заставь. Ши Цинсюань горько вздохнул: — Да что же мне тогда делать, если напротив меня такая принцесса-несмеяна! — Какая, к чёрту, принцесса. — Он ещё и не хочет быть моей принцессой, — Повелитель Ветров трагично склонил голову. — Я бы его на руках носил, я бы ему дарил всё своё время, я всего бы себя ему отдал, а он разбивает мне сердце… В пору только насмехаться над собой! Так он и это запрещает… — И всё ещё не улыбается. — Ага. Но, подожди, — Ши Цинсюань уставился в глаза напротив. И стал смотреть. И молчать. — Что ты делаешь?.. — спросил Мин И через какое-то время. — Смотри мне в глаза. Не может такого быть, чтобы ты не улыбнулся, глядя долго кому-то в глаза. — Зрительный контакт не так работает. — Кошка сдохла, хвост облез, кто улыбнётся, тот её и съест. — Опять угрозы. Цинсюань, я смотрел тебе в глаза весь наш разговор, с чего бы мне сейчас улыбаться? — Молчи. Смотри. Цинсюань смешон. Но совсем не в том смысле, в каком хотел бы. Чего он добивается? Нет, безусловно, он выглядит забавно, когда нарочито серьёзен. Однако теперь расслабил мышцы лица, глядя абсолютно равнодушно. Почти не шевелится, даже не моргает, хотя моргать не запрещал. В уголках век ресницы слиплись. Сшелушенная кожа щёк ещё заметней с такого ракурса. Губы не сухие, как обычно, и не обкусаны. — В глаза, Мин-сюн. — Да смотрю я. Когда глядишь в его зрачки, остальные черты лица как бы размываются — простая фокусировка зрения, но от долгого наблюдения всё немного плывёт. Как, повторяя одно слово раз за разом, можно случайно потерять его значение и рассматривать только странную форму и ставший бессмысленным набор звуков, так сейчас время от времени лицо будто теряет знакомые черты, или его абсолютное равнодушие становится несколько комичным. Несколько комичным — не означает, что смешным. — А ты хорош, — заявляет Цинсюань, залихватски утирая нос, словно трудится в поте лица и конкретно так занят. — Я просто мёртв внутри. — Даже призраки улыбаются, не отмазывайся. Всё, молчи. — Ты сам начал… — Тц! Цинсюань смотрит. Немигающим взглядом, который нельзя назвать пронзительным или проницательным, хотя уж проницательности Повелителя Ветров можно позавидовать. Кажется, что он как-то оторвался от реальности, размышляя о чём-то своём, чтобы самому не засмеяться, а, значит, им ещё долго так сидеть, пока он не улыбнётся или ему не надоест. Однако через невыносимо долгие секунды его зрачки глядят то в один, то в другой глаз Мин И, словно Цинсюань теряет концентрацию, а брови подрагивают, возносясь выше. Веки и щёки у уголков рта напряжены, но он держится, и то возвращает себе невозмутимость, то вновь колеблется. Проходит, кажется, вечность. Мин И занять себя ничем не может в недеянии, и, чем дольше смотрит, тем более нелепой оказывается ситуация, в которой его гипнотизирует это существо. Потому что Цинсюань превращается именно что в неведомое существо, настолько теряется смысл за его равнодушным лицом. Если вернуть себе осознание, что напротив — Цинсюань, можно счесть его милым. Особенно когда он будто жалобно возносит брови, сдерживаясь, раскрывая шире глаза. Он смотрит. Это поистине перетекает в вечность. Одна вечность катится за другой. Положа руку на сердце, Мин И бы никогда не поверил, что Цинсюань способен так долго сидеть на месте, ещё и не сдвинувшись ни на цунь. Брови Цинсюаня взмывают до невиданных высот, когда он чуть склоняет вниз голову, невыразимо глупо напрягая рот, опуская его, ярко выделяя носогубные складки. Ужасно нелепо. Он и без того в повседневности часто кривляется, но это даже кривлянием не назвать, это чёрт знает что. Выдохнул через нос, подавив смех — он что, хочет рассмеяться над своим же лицом? Он же его не видит. Или видит? В отражении зрачков? Мин И заглянул в зрачки Цинсюаня внимательней, рассматривая, можно ли заметить в них собственное отражение. К величайшему горю, можно. К величайшему горю, оно ещё более нелепо. Суровейший Повелитель Земли Мин И, Демон Чёрных Вод Хэ Сюань, искажённый выпуклой поверхностью глаза. О боги. Надо срочно подумать о чём-то плохом. Не в перспективе плохом или жестоком, а о том, что уже произошло. Но в голову ничего не лезет, разум словно огораживает призрака от мыслей, которые сейчас неуместны. Это же кощунственно, размышлять о худших временах, глядя в это идиотское лицо напротив и на своё же идиотское отражение. «Умгм можно я тебя немножко убью» — всплывает в мыслях передразнивание Цинсюаня. Боги, этому отражению идеально подходят такие слова. Его даже убожеством не назвать, это просто крайне дебильный Хэ Сюань. Если бы вот эта вот немочь предстала перед Цинсюанем, верша какую-то дурацкую месть, Повелитель Ветров самостоятельно бы скончался. «Умгм типа как бы упади на мой нож ой ты уже умер от смеха». Это должно быть грустно, омерзительно или хотя бы под грифом «с таким шутить нельзя», но… Чем больше подрагивают мышцы лица Цинсюаня, чем сильней дрожат его губы, чем напряжённей веки, тем зеркальней проявляются эмоции на лице призрака. — Мин-сюн, — шепчет Цинсюань. — Мин-сюн. ?.. — Дерево, — Цинсюань поднимает указательный палец рядом с их лицами, но призрак не собирается отвлекаться на такое. — Дерево. !!!.. — Дерево… Поползло! — он быстро шевелит пальцем горизонтально, изображая червяка, или ползущее дерево, или что это за чертовщина! Мин И на такое не может повестись. Но в отражении дебильнейший Хэ Сюань теперь выглядит ещё хуже, почти с таким же придурковатым выражением, как у до предела опустившего рот Цинсюаня. Придёт ли конец страданиям?.. Хочется вспомнить что-то страшное, трагичное. Но нельзя, и невозможно, и как заставить губы не дрожать! Цинсюань поднимает второй указательный палец. Мин И окружён, но не сломлен. — Дерево стояло, упало, поползло, — напевает себе под нос Повелитель Ветров, раскачивая пальцами и «ползая» ими по воздуху. Или «ползя». Ну и ублюдское же слово. — Заткнись, — на выдохе цедит Мин И, но, даже не глядя в отражение, понимает, какое тупое выражение лиц у них обоих. — Дерево лежало, встало, поползло, ту-ту-ту… — Заткнись… — голос дрожит, говорить нельзя, нельзя ничего чувствовать. В горле, как при зевке, образуется пустой распирающий изнутри комок, стремящийся наружу. Комок пытается выйти хотя бы через нос, но только сдавленное «кхх» предает призрака, и лицо срочно принимает невозмутимое выражение, мышцы лица расслаблены. И теперь ещё хуже, ведь с такой невозмутимостью он игнорирует эти ползущие, мать их, деревья, и даже не кривляющегося, а просто серьёзного, как Яшмовый Владыка, Цинсюаня! Ползущие, мать их, деревья. У этих дегенеративных ошибок природы существуют матери-деревья. Их много. Они плодятся. Они, сучьи дети, размножаются. Спасения не придёт. Дрожь из груди и живота, миновав горло, стала выходить через нос отрывистыми выдохами. О нет. Наверняка Цинсюань напротив тоже на грани, потому что от лица-кирпича не осталось ничего, и он жалобно кривится. В последний момент, когда спасение было близко, и Цинсюань был, кажется, готов сдаться… «Умгм Цинсюань готовься сейчас мы будем размножатб деревьев» — говорит выпуклый Хэ Сюань из отражения. Призрак рассмеялся. Со сдавленным придурочным тихим хихиканьем, не размыкая губ, а затем себе в руку, какими-то отрывистыми то ли вдохами, то ли выдохами, похожими, вроде, на нормальный смех. — Цинсюань… — беспомощно выдавил он, слыша, как унесло того. А того унесло гораздо сильнее. — Цинсюань, твою ж налево… Хоть сейчас заткнись к чёртовой матери… Кхh-х-хrrr, у деревьев есть полозы, то есть матери, то есть… — Ха-ха-хи-ха-ха-ха-хаА! Ха-ха-хИ-ха-ха, аА-а-а, какие полозы… — Кhх-qръъ’нъèъь, заткнись… Это ведь даже не смешно, но смех Цинсюаня заразителен, каким заразительным обычно бывает зевание. Мин И ожидал, что рассмеётся только от дурацкого зрительного контакта, и тотчас придёт в норму, но невозможно слушать этот смех спокойно. В памяти даже нет случаев, в которых Цинсюаня накрыло бы так сильно. — Я не могу, ха-КХИ-ха-кхи-и-ИХИХИИХИХИХИХи-хХа-кхИа-хк-ахохохоХк-ах-а-ЩхГхХАа-а-а-а, ты смеёшься, — Повелителя Ветров уносило всё больше. — Ты так мило смеёшься, хаА-ха-хаэ-о-хи-а-ЗАЩВХА-а! У Цинсюаня чистый, но временами срывающийся на какой-то истеричный, смех, то протяжный и дрожащий, то «раскрытый», но вновь падающий до хрипящего подвывания лисицы. Когда смех истеричный, он взлетает вверх, судорожным пронзительно высоким хихиканьем, а «раскрытый» хохот почему-то напоминает о каких-то добродушных дедушках, или о зычных голосах военачальников. Да что с ним не так. У Мин И смех тихий, почти беззвучный, спрятанный в рукаве, больше похожий на нервные выдохи носом, он отворачивает лицо и плотно смыкает губы. Иногда вырываются звуки поистине хтонические. — Цинсюань, заткнись, кр’кhxqъ я молю тебя, заткнись, я не могу это слушать… Ъqъъqъьъъъ… — он попытался вернуть себе невозмутимость, но плечи снова задрожали, невозможно спокойно внимать этим издаваемым Повелителем Ветров звукам, умилительным донельзя и напоминающим умирающее животное. — Хи-хи-хи-х-авхХзХщхзп-ах, — отвечает Цинсюань, — я сдерживал это, кха-ха-хаААА, минут десять! — Твоё чёртово лицо… — Вот это? — ЪЪЪъъъъ… Придёт ли конец страданиям?       Конец страданиям пришёл, но мучительно затянулся, пока оба прежде приходили в себя, поочерёдно отпивая от бутыли воды из сумки Ши Цинсюаня. Он до этого бесконечно долго там её искал, параллельно шутя на случайные темы, доставая вместо воды какие-нибудь камни, неясно откуда там взявшиеся, и его уносило от вида каждого камня. Камни были откровенно смешные. — Зачем ты носишь там эти валуны… — прошептал Мин И. — Зачем… Цинсюань… Зачем ты это делаешь… — Не напоминай… Не напоминай мне про камни… Это вершина комедии… — Они такие… Круглые и тяжёлые, кх-х… — Не напоминай, умоляю… — Ши Цинсюань страдал, скрывая ладонями лицо. — Я не вынесу их… — Ты выносил их всё это время в сумке, эти камни… — Не говори это слово… — Ты шёл к Черной, этой, Воде, с грёбаными камнями… Если бы он тебя утащил к себе в логово, открыл сумку, а там… — Да мы бы оба пошли на дно… — Камнем… Ещё минута мучительного смеха Цинсюаня и изношенных мёртвых лёгких Мин И, после чего, кажется, сил больше не оставалось. — Я не могу, — прошептал Мин И, поднимаясь на ноги. — Я всё, я… Надо подышать воздухом. Давно призрачной оболочке так сильно не был необходим простой воздух. Непонятно, что именно нужно было сейчас регенерировать, но тело требовало чего-то большего, чем духовная сила. Такой ад требует работы лёгких, которые только что чуть не отмерли второй раз. — Зачем ты рассказал про размножение матерей деревьев, — проскулил Ши Цинсюань, вывалившийся из сарая, и оперся рядом с Мин И о стенку. — Нас же тогда почти отпустило. — Это была месть за само наличие деревьев в наших отношениях. Лёгкие активно возрождали отмершие клетки мозга. Общение с Повелителем Ветров плохо влияет на все аспекты жизни. Существования, то есть. — Я даже не успел назлорадствоваться и спокойно налюбоваться твоей улыбкой, ты всё рукой так мило прикрывался. Ну точно принцесса. — А сейчас ты спокоен? — Относительно. Всё относительно. Выносительно, — увидев встревоженный взгляд Мин И, он поспешил поправиться: — Нет, нет, всё, никого не выносит. Всё под контролем. Солнце давно пересекло зенит. Неясно, к которому часу они встали, но уже тогда было за полдень. Искрилась в лучах морось, она не воспрепятствует полёту. Спешить не хотелось. Поговорить с собой в зеркале по поводу произошедшего предстояло позже. Эта гигиеническая процедура сейчас казалась словно бы походом к наставнику Академии, в наказание за провинность. Ши Цинсюань выглядел наконец спокойным. Глаза ещё блестели, он то и дело утирал их рукой и глядел перед собой. Его заразительный смех наконец иссяк. Призрак не мог сказать наверняка, от чего сам рассмеялся. Уродское отражение было забавным, но не до такой же степени, чтобы смеяться. Лицо Ши Цинсюаня было тоже нелепым, но призрак не любил дешёвого смеха, какой можно вызвать у ребёнка, показав ему язык. Нет, он любил когда-то показывать детям язык, но это было много лет назад. И то были дети, и уж смеялся не он сам. К тому же, он мог смешить, наоборот, глупыми потешками и стишками в сопровождении ледяного взгляда. Или дурацкими интонациями. Или шутливыми угрозами, в стиле «догоню и съем». О деревьях лучше не вспоминать. Они не смешные, но сейчас от них веет опасностью. Опасностью ещё одной волны. На сегодня хватит. Может, как заразительно чихание, так заразительны и попытки сдержать смех? И он просто отразил эмоции человека напротив? Хэ Сюань всегда был по-своему эмпат. К тому же, чем больше пытаешься не думать о чём-то, тем больше об этом и думаешь. Может, призрак потребовал заставить себя улыбнуться вовсе и не для того, чтобы потом разочаровать Цинсюаня равнодушием. Может, он изначально хотел, чтобы его заставили дать себе разрешение на смех из-за пустяка. Чтобы он сейчас искал оправдания перед самим собой, сваливая ответственность на обстоятельства. Мол, его вынудили, и он сделал это только для того, чтобы Цинсюань отстал. Оправдания себе он умеет искать. Как искал недели назад оправдания своему «любопытству», как вчера искал предлоги, чтобы держать руку. Любопытство? Ищет его для Ши Уду? Он говорил себе то же самое год назад, когда нёс спящего Цинсюаня домой. Он говорил себе то же самое и пять лет назад, когда позволял сидеть ему рядом с собой, пока сам заполнял отчёты, и не пресекал гуляющих по столу пальцев и разговоров ни о чём. Он не может послушать игру на цитре, прежде не вздохнув утомлённо на всякий случай. Даже в полёте призрачной тени над водой, два дня назад, ему было проще решить, что он ищет Цинсюаня ради Ши Уду, словно он и правда мог взять за это или за что-то другое плату, словно он хоть раз её принимал. Словно ему нужна была эта плата доверием или благословениями. Словно он за все эти годы хоть как-то приблизился к Повелителю Вод через дружбу с Повелителем Ветров. Если верить в человечность, если верить в честность такой бестолочи, как Цинсюань, то он и правда не подозревал о подмене судеб. Если эти годы стоили того, чтобы в этом убедиться, то наконец можно хоть чуточку расслабиться? Не до конца, или хотя бы только на сегодня. Может, он так же, как хотел позволить себе засмеяться, хочет позволить себе улыбнуться перед кем-то, или даже кому-то. Не за спиной, скрывая лицо рукавом, и уж тем более не той натянутой кривизной, от которой самому тошно, от которой сведёт скулы. Может, он заслужил это. Кто-то из них двоих точно заслужил. — Ну, Цинсюань, раз ты спокоен… Мин И обернул к нему лицо, улыбнувшись. Он даже не старался, иначе улыбка вышла бы искусственной. Он не был уверен, что делает всё правильно, потому что не успел задуматься о контроле мышц. Рядом тот, ласковый, кому улыбнуться хочется. Призрак не знал, как он сейчас выглядит. У него не было привычки лыбиться собственному отражению, в зеркалах он встречал безразличного Мин И или мрачного Хэ Сюаня, или омерзительно заплаканного Хэ Шэна. Или кого-то из них особенно злого, отчитывающего за привязанность к Повелителю Ветров. Повелитель Ветров же, по всей видимости, не был готов к таким метаморфозам, потому что стёк немного по стенке. — Солнце, ты чего… Я же пошутил… — Мне несложно. Ладно, немного сложно. — Солнце, я больше не буду просить, извини меня… — Всё настолько плохо? Ши Цинсюань отлип от стенки и осторожно тронул руку: — Я не буду больше, не нужно, пожалуйста, не плачь.