Вечно горящие огни

Эбардо стоит и смотрит на сцену немигающим взглядом, не в силах вдохнуть, резко ставший спёртым, воздух. В голове будто взрывается фонтан из фейерверков, который рассыпается в виде искр головной боли по полу. Сердце гулко стучит, а на глазах наворачиваются слёзы., которые он проглатывает вместе с горьким комом, который стремительно падает вниз. Воспоминания о прошлом заставляют ноги подогнуться и опереться о стену, с силой зажав рот рукой, чтобы не закричать. Эбардо не находит в себе сил радоваться за то, что Сайрисса жива, его это не волнует, ибо все мысли кричат и звучат как выстрел в оглушающей тишине. Ведь он так же мог спасти Бартоломью, мог ему помочь, стоило всего лишь оттолкнуть его в сторону, поднять глаза, поднять голову, что угодно, даже не надевать эти проклятые линзы, чтобы ему туда ничего не подмешали, чтобы потом он не убежал их судорожно менять, пытаясь не плакать от сильного жжения. И это бесконечное «а, если» сводит с ума, не даёт нормально вздохнуть. Эбардо чувствует, что должен успокоиться, выровнить дыхание, вести себя достойно и выступать опорой для Джодаха, который кажется скоро упадёт в обморок, но он не может. Его трясёт, а из горла рвётся истерический смех, заставляющий с силой прикусить кожу на ладони, пока сбивчивое и тяжёлое дыхание покидает пределы дыхательных путей, в которые забиваются камни, падая один на другой, заставляя тонкую лёгочную ткань прогнуться под своим весом и надавить на диафрагму. Сердце стучит слишком быстро и при этом невообразимо медленно, из-за чего после каждого сильного удара о рёбра следует оглушающий звон, из-за чего окружающие перед ним будто безмолвно двигают губами, как рыбы, и играют в пантомиму, суть которой он никак не может уловить. Хочется, как в детстве, забиться в самый потаённый угол, закрыть уши руками или буквально разорвать свои барабанные перепонки, лишь бы оглохнуть и ничего не слышать. Не слышать, не видеть, не говорить. Эбардо и так ничего не говорит при Сан-Фране о смерти брата, что чувствует по этому поводу, как ему тяжело, даже спустя столь длительный срок, предпочитая молчать, ибо сил в себе на этот разговор так и не нашёл. Эбардо до сих пор не может толкнуть себя вперёд, чтобы прийти на его могилу, которая скорее всего уже прилично заросла травой, и от этого становится хуже. Он чувствует себя ужасным братом, ибо даже не в состоянии пойти на кладбище. Однако Эбардо ничего не может с собой сделать, ноги будто прирастают к полу, язык немеет, а к горлу подкатывает предательская тошнота и удушье. Эбардо просто не готов туда пойти и смотреть на чёрно-белое изображение, на широкую улыбку, но при этом невообразимо пустые глаза. Хотя он должен и обязан это сделать, ради дани уважения и памяти, с тёплым огоньком любви и бесконечной печали, что внутри него больно обжигала грудную клетку изнутри, и заставляла чувствовать вновь бесконечное разочарование в самом себе и уверенность, которую ему внушала собственная одежда и макияж, здесь был бессилен. Всё это съедает его, извивается в голове, словно червь паразит, которые прогрызает себе путь через его серое тёплое пульсирующее вещество. Мозг кричит не думать об этом, не фокусироваться, но всё это тщетно и бессмысленно, руки лишь дрожат сильнее, а голос почти глухой, еле слышный. Губы будто немеют и отказываются шевелиться, пока головная боль собирается под черепной коробкой и отдаёт по нервным окончаниям в глаза. Веки щиплет от слёз, они будто горят изнутри, но спасительных капель на дне кармана заведомо не обнаруживается, пальцы лишь хватаю пустоту, пропуская между собой воздух, поэтому приходится терпеть, с силой стиснув зубы. Плечи дрожат сильнее. Со стороны он наверняка выглядит жалко, когда с силой сжимает плечи руками, впивается в кожу лопаток ногтями, отставляя под одеждой красные полосы, которые изрезают бледную кожу. Но он в порядке, точно в порядке, разве что ни сегодня. Боль прокатывается по нервным окончаниям, а дрожь продолжает бить тело, не давая сфокусироваться и успокоиться. Мозг лишь бьёт тревогу, пока на губы наползает кривая и нервная улыбка, которая дрожит, так и норовит сползти стремительно вниз, а из горла вырывается истерический смех, который дерёт изнутри сухое горло и заставляет лёгкие с диафрагмой судорожно подрагивать, опускаясь вверх и вниз. Кажется что сзади него расползается тьма, она перекатывается из стороны в сторону, как амёба, с одной ложноножки на другую, от который исходит холод и которая будто шепчет ему что-то в шею, обдавая её ледяным дыханием, после которого осевший на волосках иней тает, превращаясь в воду, которая блестит, словно россыпь бриллиантов, на коже. Шёпот сводит с ума и походит на телевизионные помехи, из-за чего все слова превращаются в неразборчивый гул и бормотание, среди которого проскальзывают слова: «Ты виноват!», «Ты мог на это повлиять!», «Слабак!», «Ты не достоин ничего!», «Ты должен был умереть!». Каждое слово резало больнее предыдущего, протыкало сердце ножом насквозь, несмотря на то что здравый рассудок твердил о том, что Бартоломью никогда бы такое не сказал, не пожелал такое даже в мыслях, но слуховые галлюцинации и вкрадчивый шёпот прямо на уши говорит обратное и заставляет вновь задрожать, сжать с силой пальцами до побелевших костяшек воздух, а сердце жалобно застонать за стеной из рёбер, о которые оно ударяется из раза в раз, заставляя их задрожать, прокатываясь мурашками по всему телу. Хочется пробить свои барабанные перепонки насквозь, ничего не видеть, не слышать и не чувствовать. С каждой секундой лишь тяжелее дышать, твёрдо стоять на земле, которая так и норовит уйти из-под ног, превращаясь будто в густой кисель, в котором застревает подошва. Голова идёт кругом, а по её поверхности будто бьют, не прекращая отбойным молотком, превращая всё внутри в самую настоящую кашу из плоти, крови и раздробленных костей. Боль по телу разливается всё быстрее, превращая кровь внутри в кипяток, из-за чего жжение добирается даже до кончиков пальцев, а лёгкие будто плавятся под этим градусом. Пока тьма подходит ближе, буквально обнимает его своими ложноножками, обхватывая его спину, из-за чего контраст между разницей температур встаёт более остро, чем до этого. Ком забивается в самое горло, не давая нормально вздохнуть и закричать, лишь жалкий хрип вырывается за пределы голосовых связок, прежде чем окончательно и слишком быстро затихнуть на фоне всего остального фонового шума и атмосферы. Хочется чтобы его прижали к себе, успокоили, помогли справиться с эмоциями, как в детстве, а родные губы шептали ему успокаивающие слова, пока мозолистые руки проводили по спине, изредка царапая открытые участки кожи. Однако сейчас всего этого нет и не будет. Только лишь ветер может провести по спине, лопаткам, рукам и шее, заставив задрожать, сжаться в комочек, вжав голову в воротник майки, дабы ухватить хотя бы немного тепла, которое подарит ему уверенность и силы, хотя бы на несколько секунд. Ноги всё ещё подрагивают, голова раскалывается от протяжного воя мигалок и сирен, а в глаза режет сильнее, будто в них воткнули раскалённую кочергу и начали крутить против часовой стрелки, медленно наматывая нерв. Артерия под пальцами стучит всё быстрее, а воздух выходит из груди одним огромным скопом, застревает в горле, тем самым раздирая его до красноты и ярко-красных полос, из которых течёт кровь вниз по стенке, отдаваясь чем-то металлическим и тошнотворно противным, а соль от слёз лишь сильнее режет открытые раны, заставляет болезненно скривиться от очередной судороги, которая сотрясает всё тело, затухая на подступах к кончикам пальцев, из-за чего на подушечках остаётся лишь призрачный жар и покалывание, будто металлическая иголкой ударяют по коже, не решая её вогнать внутрь, проткнув лишь тонкий слой эпидермиса. Ноги окончательно слабеют, отказываясь держать своего обладателя в одном положении, из-за чего тело опускается на кресло с яркой и мягкой обивкой, по которой Эбардо на автомате проводит руками, чтобы привести себя в чувства, выровнять дыхание, почувствовать себя в относительной безопасности, но страх вновь сотрясает всё тело. Во рту стоит отвратительный вкус крови, горечи и боли, пока тьма прижимается к его спине всем своим телом, повиснув на его шее, дабы заставить упасть и задохнуться из-за недостатка кислорода. Нога выбивает нервный ритм из пола, периодически сбиваясь из-за судороги, что заставляет лишний раз опуститься вниз и ударить по деревянной поверхности. Врачи его не видят, поэтому не могут оказать надлежащую помощь, а он ничего и не говорит, лишь молча задыхается от слёз, будто так и должно быть, что это нормально, это естественно, даже если это далеко от правды, не важно. Эбардо не станет беспокоить остальных только, из-за того что он сам не может справиться со своими тараканами, из-за того что сейчас сам себя загнал в это состояние, и только с каждой секундой погружает всё глубже и глубже в него, будто в ледяной омут с головой. Сан-Фран в это время сидит в коридоре, схватившись за голову. Он даже не знает, как описать свои эмоции в данный момент, ибо он скорее был не настроен, а зол, растерян и испуган, и этот странный коктейль из чувств, эмоций и переживаний, пыльно-розового оттенка наполнил рот горечью, сдавил всё внутри, будто с силой ударил под рёбра, из-за чего по губам потекла кровь. Фран уже даже привык, что жизнь и все вокруг его воспринимают как грушу для бритья и жилетка, чтобы поплакать, что жизнь готова бить его до потери пульса, будто до этого было мало ударов с её стороны. Обычно Сан-Фран убегает от проблем, зная, что дальше всё станет только хуже. Он даже со СМИ не вступал в прямую конфронтацию, предпочитая больше лично прийти, бросив чуть ли не прямо в лицо им видео камеру и накричать. Ему не нужно было ещё больше проблем, да и надрываться на проблемы не хотелось, всё же возраст даёт своё и делает его более мягким, спокойным и неконфликтным. Раньше он был готов удушить за неправильный вздох в свою сторону, но сейчас на первый план вступает банальная тревожность и беспокойство за собственную семью, ему страшно оступиться и сделать что-то, что приведёт к полному краху. Сан-Фран и так уже слишком сильно рискует, находясь в таких отношениях, что уж говорить о том, что Виола носит именно его фамилию? Не нужно быть гением, чтобы увидеть Виолу, сложить в голове дважды два — и получить закономерный результат. Да, безусловно ему повезло в том, что она почти полностью пошла в него, а от Эбардо у неё разве что четверть глаз каряя, но всё же характер почти полная его копия, помимо определённых аспектов. Да и сам Сан-Фран ходит часто с Эбардо по улице, держится за руку, хотя всё же скорее старается держаться на расстоянии, старается молчать и делать вид, что практически не замечает Эбардо, а если и говорит, то только о работе, плавно перетекая в разговоры о сценарии, интонации, отыгрыше и декорациях. Франу просто не повезло родиться таким — и он ненавидит себя за это. Ненавидит до бинтов на руках, до скрипа зубов, крови на губах и саднящих ран на них же. Сан-Франа грызёт каждый день чувство того, что он своей любовью только всё портит, однако что он может с этим сделать? Ничего, абсолютно ничего, и даже если нож пробьёт насквозь собственную грудную клетку, то это ни коим образом не поможет ему справиться с чувствами, лишь приступит всё это болью, которой и так достаточно, что он кажется перестаёт вновь справляться с ними, но всё равно старается дышать ровно и чётко, отсчитывая удары сердца. Раз, два, три, четыре — идеальный ритм сбивается, а в ушах отдаются мерные толчки собственной крови, хотя скорее наплывы волн, которые разбиваются о скалы, превращаясь лишь в солёную пену, которая болезненно саднит губы. Сан-Фран не сможет вновь причинить боль кому-то другому, особенно изумрудным глазам, а так же фиолетово-карим. В случае чего Фран готов взять всю вину на себя, насчёт того почему они начали встречаться, почему эта связь произошла. В любом случае он виноват в этом: в том что потакал, кивал головой, глупо поверил, что достоин счастья. Непозволительно глупая и опрометчивая самоуверенность в том, что его кто-то поймёт и пойдёт на попятную, пожалеет. Отвратительно, ужасно мерзко и противно тошно от самого себя. Сан-Фран — просто слабак, который боится всего и вся. Он даже не смог сказать Джодаху о том, что слова про убийства — блеф чистой воды, что он до этого всё знал, не мог рассказать про их отношения. Такие порочные грязные и неправильные. Больные как и они сами. Они просто не достойны таких идеальных и тёплых отношений. Это стоило закончить быстро и максимально просто — одним выстрелом в собственный висок или ножом в грудную клетку, туда, где бьётся сердце, или удавкой на шее. Однако поздно бежать, да и некуда, уже всё сделано, да и Джодах прав, прав во всём. Он жалок, он не смог бы наложить на себя руки и тем более разорвать то, что построил. Привязанность и правда туманит рассудок, заставляет забыть о элементарных вещах, а так же закрывает медленно веки на всё происходящее вокруг: на недостатки, на проблемы и роковые решения. Ведь ещё чуть что — и всё рухнет, как карточный домик, даже сейчас Фран балансирует на грани между пропастью и твёрдой поверхностью, на которую смогут спокойно встать ноги. А всё из-за такой глупой вещи как чувства и эмоции. Только Сан-Фран позволил им взять верх, так сразу же пострадал от своей недальновидности и слабохарактерности. Всё это вынести слишком сложно и чем больше об этом думаешь, тем сильнее начинаешь сходить с ума, от этих мыслей, а сидеть на месте больше нет сил, поэтому Сан-Фран встаёт и начинает ходить в коридоре из стороны в сторону. Слишком много мыслей копошится в голове, как опарышей. Ему страшно больно, не приятно. Притворяться, что всё в порядке слишком хорошо и до ужаса горько. Сан-Фран сдавливает своё горло шарфом и дышит медленно и хрипло, возвращает себя в реальность, только когда ему на плечо опускается чья-то рука. Тело пробирает дрожь будто разряд электрического тока, заставляющий рефлекторно отшатнуться и отойти к стене, а затем боязливо посмотреть сквозь квадратные очки на Войда. Сан-Фран сразу успокаивается, расслабляет плечи и тяжело выдыхает. Он пытается казаться спокойным, хотя это бесполезно делать в глазах следователя, они и без этого прекрасно чувствуют твой страх, буквально прожигают взглядом дыру в груди и проверяют тебя на стойкость. Фран сейчас жалеет, что знает непозволительно много, ибо сейчас он чувствует себя так, будто совершил все эти преступления, о которых слышал, что он виноват во всём происходящем кошмаре, но при этом он должен делать вид, что всё в порядке, а вместо догадок и мыслей у него пустота и белый лист бумаги. Нервы натянуты, как гитарные струны на морозе, до предела, пока фиолетовые глаза смотрят на него и прожигают насквозь, пусть и выглядят максимально спокойными и безразличными, но чувство, что его подозревают во всех смертных грехах не отпускает до конца. Не любит Фран полицейский ещё со времён, когда встречался с Джодахом. Тогда они все были для него как одно существа. Все холодные, подозрительные и жестокие. Сан-Фран не сразу вспомнит то количество раз, сколько в этих отношениях ему заламывали руки, заставляя уткнуться лицом в стену, заставив оставить на ней кровавый след. Потом, конечно, были извинения за столь жестокое обращение, но это было потом, а тогда ноги еле держали тело, которое медленно и верно теряло контроль и сознание. Сан-Фран уверен, что к половине этих встреч был причастен сам Джодах, когда ему что-то не нравилось, ибо он хотел напомнить Франу во что он ввязался, выжив в тот роковой день. Франческо честно и не горит желанием сейчас знать, кто стал причиной, из-за чего у него на виске под волосами красуется белёсый шрам. Да и сейчас Джодах какой-то не такой. Сначала Франу показалось, что это просто небольшие изменения из-за новой любви, что просто возраст и годы, проведённые порознь, сыграли свою роль, но сейчас Сан-Фран понимает, что он ошибался в своих выводах. Он прокручивал в голове все воспоминания и диалоги достаточное количество раз, чтобы понять: перед ним точно не тот старый Джодах. Этот более мягкий, тёплый, счастливый и спокойный. Он не станет рисковать близкими, он не станет бросаться в огонь опасности и точно не станет издеваться или насмехаться над кем-то. Не то чтобы Сан-Фран жалеет о такой потере, но чужого ума и остроумия явно не хватает. Даже Джон на фоне прошлого Джодаха выглядит как самый добропорядочный человек, который ходит по воскресеньям в церковь. Хотя может он спешит с выводами? Всё же Джона он знает два дня, и кто знает, что за гнить у него таиться внутри. В любом случае он постарается держаться от него куда подальше, а теперь следует наконец прислушаться к Войду, а то как-то не культурно, что тот заглушил его голос у себя в голове и смотрит будто сквозь. — Простите, я всё ещё не могу отойти от произошедшего. В прошлый раз такое происшествие привело к потере одного из лучших актёров и, — голос предательски трогает, а рот наполняется горечью, но Фран продолжает: — И я не уверен, что спустя столько лет смог отойти от произошедшего или хоть как-то был готов к чему-то подобному снова, поэтому можете повторить вопрос? Войд осматривает Сан-Франа с ног до головы. Выглядит он потрёпанным, под глазами располагаются синяки, да и сам цвет лица бледноватые. Ему явно не хорошо. Честно в любое другое время Войд бы не пошёл к Смотрящему, который занят своей работой, так как прекрасно знает, что всеобщая суматоха только мешает и заставляет нервничать с каждой секундой только сильнее, по нарастающей, пока стрелка вольтметра не ударится о самую стенку, заставив её немного задрожать и дёрнуться вверх. Тогда уже находится рядом со Смотрящим просто опасно, да и с ним тоже, ибо обычно самые тихие хранят и копят в себе всю злобу, пока она не переливается через край и не обжигает кончики пальцев, заставив громко крикнуть, оглушив всех своим звонким голосом. Однако сейчас у Войда просто нет выбора, в данной ситуации вопрос о чужих жизнях стоит острее, чем когда-либо. Да и Смотрящий сам не будет рад этой новости, ибо его отдел тоже страдал от Ангела Смерти: постоянные кражи улик, подарки и шуточные подсказки, которые не стоили ничего на весах жизни и смерти, а попытки докопаться до истины были похожи на мерные удары головой об стену до крови. Почему-то убийца всегда оказывался на шаг впереди, пальцы не успевали взять фигуру с доски, как её тут же уничтожали, поэтому вариантов кто это делает было очень много, ведь любые контакты и взаимодействия с полицией больше одного раза представляли собой повод для подозрений, но каждый раз всё шло крахом. Бумага летела в мусор с небывалой скоростью, боль в висках нарастала, стук сердца оглушал, а произошедшее вчера всё ещё воспринимается как самый настоящий кошмар наяву и не более. Ведь не мог же обычный архивист заинтересовать серийного убийцу из прошлого. Или мог? Нет, Войд уже ни в чём не был уверен и очень не хочет разочаровываться в ком-то снова, поэтому не станет в это лезть. Просто отдаст дань памяти и уважения на похоронах, а потом молча уйдёт, скрывшись в серости дня. Просто постарается не забыть его, ибо иногда ему кажется, что он забывает слишком много хороших существ за слишком короткий промежуток времени и никак не участвует во всеобщем трауре. Вся его жизнь — один бесконечный, непрекращающийся траур по тому, о ком никогда не стоит скорбить, по мнению общества. Однако Войд это делает, не так часто, но делает, пока от бессонницы не сомкнуться веки, а сердце в груди не утихнет, сбавив свой напор и перестав давить на него своим противным стуком. Слишком большой стресс в его возрасте уже противопоказан, а он продолжает добивать свой организм, который потом ему спасибо точно не скажет, но это будет потом, а сейчас можно ещё немного поработать, даже если в его понимании «немного» — это ещё почти сотня лет. Всё равно кроме него и Смотрящего никто этим заниматься не станет. Возможно даже придётся работать совместно, что звучит само по себе не так уж и плохо и как одна из его давних мечт, но об этом вслух он точно распространяться не станет, ибо повод сам по себе довольно сомнительный и совершенно не тот, из-за которого спустя почти тридцать лет затишья стоит собираться и нарушать молчание. Это всё само по себе слишком страшно, неправильно и больно, будто его спину царапают серпом, протыкают насквозь, криво разрывая кожу, из-за того что лезвие затупилось и заржавело. Войду только недавно показалось, что это противное чувство его отпустило, но оно вновь напоминает о себе, а горло уже фантомно ощущает горячий кофе, которое обжигает рот. — Господин Смотрящий где сейчас находится? — повторяет свой вопрос Войд, пока его лицо выглядит абсолютно непроницаемым, а потом добавляет: — А ещё меня попросили медики передать вам это. Войд накидывает на плечи Сан-Франа одеяло, стараясь не касаться, так как многие не любят прикосновения или наоборот на них слишком остро реагируют, да и тем более видно, что эльф растерян и не до конца понимает, что произошло, поэтому лишние триггеры пробуждать в чужом сознании будет лишним и совершенно ненужным. Тем более после всего этого наверняка будет идти не самая приятная часть — допрос, где ты чувствуешь себя уже виновным. Войд понимает, что их методы жестокие и не жалеющие даже обычных прохожих и свидетелей, особенно тех кто по своей природе менее стрессоустойчивый и боязливый. Обычно после такого приходится звать лаборанта с валерьянкой либо другим более сильнодействующим успокоительным, чтобы не видеть чужие слёзы, не слышать жалобные хрипы и тем более не слышать попытки жадно ухватить, выходящий слишком быстро из лёгких, кислород. Такое отвлекает и заставляет чувствовать чуть больше положенного ничего. Эмпатия для него слишком красивая и непозволительная роскошь. Минимум эмоций — больше работы, анализа и попыток заглянуть в голову убийце, которая всё не поддавалась, а механизм заржавел и напрочь отказывался двигаться с места, вечно упираясь стыками в ниши других шестерёнок. — Почему меня вечно укутывают? — спросил слегка растерянно Фран, плотно сжав губы в тонкую линию, поправляя одеяло, которое так и норовило съехать с плеч и упасть на пол. — И зачем вам господин Смотрящий? — Вы многое пережили — у вас шок, — говорит Войд, сведя брови к переносице, ибо его явно не радует перспектива того, что Сан-Фран не сильно заботиться о своём моральном состоянии, которое в теории довольно шаткое в данный момент, что можно понять по одному лишь слегка туманному взгляду. — Обсудить вчерашний инцидент, что произошёл на заброшенном заводе, думаю, вы слышали в новостях. Журналисты как-то прознали про этот случай и получили допуск на эту территорию. Войд раздражённо скрестил руки на груди и закатил глаза. Об этом случае журналисты не должны были говорить, ибо только и делают, что поднимают панику у населения и страх выходить из дома. Да и Войд попросту не понимает, кто им дал разрешение и допуск на территорию, ведь, насколько ему известно, допуск выдаёт начальник отдела охраны, который довольно принципиальный и очень не любит излишнее внимание к своей территории, ибо часто рискует жизнями сторонних людей, ибо там могут находиться не до конца разложившиеся вредные химические выбросы, которые негативно влияют на организм, плюс Войду известно, что где-то на этой территории растёт уанакорс, который рассеивает свою пыльцу на несколько километров, а если она попадёт на открытые раны или в организм, то можно уже автоматически прощаться со спокойной и размеренной жизнью. Операция и удаление, конечно помогает, но всё же какое-то время тебе приходится пить антибиотики и перед каждым приёмом пищи колоть себе витамины, так как организм всё ещё находится в резервном режим, а в добавок ещё и специальная диета. Войд всё это прочувствовал на себе, когда ему не удалось там пройти без респиратора с парой открытых ран после задержания одного крайне буйного подозреваемого, который позже был отправлен в психиатрическую лечебницу. — Что?! Откуда шок?! А если вы ищите убийцу, то он будет манёвренным, принадлежать кругу вашего общения, возможно даже очень узкому, возможно даже хороший актёр в прошлом, чтобы мастерски скрывать свою эмоции, а ещё иметь хорошие связи с криминальной стороной города, — говорит Сан-Фран, смотря сквозь пол и Войда, а затем крутит головой, останавливая себя, ибо воспоминания о данной клятве бьют по мозгу, словно кувалда. — Впрочем это не важно! Сан-Фран пытается как можно быстрее удалиться в свой кабинет, дабы хотя бы на время скрыться от чужих любопытных глаз и излишнего внимания к своей персоне, а заодно и насильно заставить себя замолчать, ибо Фран чувствует, что ещё немного и его язык станет его злейшим врагом. Полиция на него оказывает слишком огромное влияние и заставляет засомневаться в себе на какой-то короткий миг, а язык автоматически развязаться, ведь с детства учат, что стоит говорить правду полиции, чтобы она смогла наказать виновных, чтобы помочь следствию, а заодно и себе, но когда это твой друг, когда это часть твоего прошлого и нынешнего всё оказывается в разы сложнее, чем изначально казалось и выбор уже скорее как предзнаменование и гвоздь в крышку собственного гроба, чуть стоит толкнуть этот камень, как запуститься цепная реакция — и всё это приведёт к не самым хорошим последствиям. Фран знает, что всё станет только хуже, что всё это молчание, замалчивание или оговорки дадут сбой — и ему уже никто никогда не сможет поверить, даже если постарается. Однако Сан-Фран не может не молчать: он уже дал клятву, порезал собственную руку, путал полицию и сам пришёл к Джодаху с этой просьбой. Это было унизительно, безумно и отвратительно. Кажется его от одних мыслей вывернет наизнанку, особенно то, как он дрожал в чужих руках. Зрелище отвратительное и не достойное и малейшей толики внимания за счёт того, насколько это выглядит жалко и больно. Франческо от боли не знал, куда себя деть и просто рыдал в плечо лучшего друга? Знакомого? Бывшего? Коллеги? Фран не понимает, кем Джодах на данный момент ему приходится, ибо некоторые варианты просто не стыкуются между собой, а звук от попыток состыковать эти бетонные плиты вместе заставляет скривиться и зажмуриться, ибо этот лязг отбивается от стенок мозга и раздаётся величавым эхом по всему пространству. Хотелось бы Франу вновь ничего не чувствовать и закопать свои эмоции глубоко под землю, но это звучит слишком хорошо, даже непозволительная роскошь, который он никогда не будет удостоен, из-за количества совершённых ошибок. Шаг влево, шаг вправо, поворот — и в твоём теле уже несколько пуль, которые обжигают плоть раскалённым свинцом, а лёгкие набиты камнями, водой или бетоном. Это чувство безысходности пожирает его изнутри, заставляет чувствовать себя жалким и бесполезным, что заставляет себя чувствовать ещё хуже и безнадёжно опустить руки вниз от того насколько все его действия тщетны и бессмысленны по своей сути. Руки уже на автомате тянуться к пачке сигарет в кармане, но сразу выпускают их, когда приходит осознание, что он находится в помещении и избавиться от стресса получится ещё не скоро, из-за чего внутри растёт раздражение. — Господин Сан-Фран, подождите! У меня есть к вам ещё один вопрос! — кричит Войд, так как эльф уже отошёл от него на достаточно приличное расстояние и собирался исчезнут за дверным проёмом. Фран резко останавливается на месте, будто кто-то резко дёрнул за стоп-кран, и медленно поворачивается к Войду. Он стоит к нему в пол оборота, дабы в случае чего сбежать и спрятаться за дверью своего кабинета. Пальцы до боли сжимают деревянную поверхность, а сердце стучит в груди, умоляя человека напротив не задавать ничего провокационного и щепетильного, того что заставит его нервную систему и тонкую душевную организацию пошатнуться. Ноги подкашиваются, глаза бегают, губы сжимаются в плотную линию, а пальцы нервно поправляют сползающее с плеч одеяло, желая полноценно укутать себя в него, спрятать под этим своеобразным навесом и защитой от всего происходящего вокруг. Фран знает, что лишь по этим невербальным сигналам его могут уличить во лжи или замалчивании, но он не может ничего делать с этой иррациональной реакцией и страхом, только отдаться ему до почти своего логического конца, играя при этом со следователем в своеобразные гляделки, словно проверка на прочность и попытка узнать, в какой момент он потеряет контроль над ситуацией, сдастся и сорвётся, не выдержав напряжение и давление, которое повисло в эти короткие секунду, которые уже казались самой настоящей вечностью. Сан-Фран уже много раз успел пожалеть о том, что согласился на сделку с Джодахом, хотя прошлый опыт должен был ему показать, что идти в таких случаях на компромиссы с совестью и здравым смыслом — не самое лучшее решение. — Да, господин Войд? Уголки губ автоматически растягиваются в нервную и натянутую улыбку. Войд же вскидывает бровь вверх не понимая столь острую реакцию. Сан-Фран ему до этого казался вполне себе спокойной и уравновешенной личностью, но сейчас чужое поведение вводит в ступор. Обычно Войд такое списывает на ситуацию, на стресс и на тревожность, однако сейчас он смотрит на всё это под другим углом, желая заглянуть в схождение прямых в одной точке. Лоб изрезают морщины, губы плотно смыкаются и морщатся от попыток вспомнить подобную ювелирную работу с чужим мозгом и сознанием, но всё опять утыкается в ангела смерти, который всё же сейчас или даже вчера не был в состоянии взаимодействовать с Франом. Если Войд что-то и усвоил за тот период времени, так этот то, что ангел смерти не трогает обычных гражданских, не ломает их внешне и внутренне и тем более их даже защищает. Защита у него специфическая, как и привязанность, и симпатия, ибо он может это выражать надписями кровью на стенах, очередным посланием возле трупа и подарками вроде конфет, цветов и браслетов. В отделении до сих пор лежит их целая коллекция, и все они складываются в предложение: «Моё сознание — ключ». Конфеты часто были отправлены со слабыми ядами, к которым у этих видов был сформирован иммунитет, цветы – именно любимые этим существом, за исключением были лишь гвоздики и чёрные розы как символ его самого, который был неотделим и даже тёплые чувства к жертве или обычному гражданину никоим образом не влияли на его выбор и решение. Это ангел смерти сам сказал в один поздний вечер ему по телефону доверия. Он знал, что его номер почти сразу передадут в полицию, постараются отследить, найти и успеть, и только на одинокой, давно покинутой улице рядом с ржавой, но всё ещё работающей телефонной будкой поймут, что было тщетно, так как рядом с трубкой будет лежать диктофон, который медленно прокручивал кассетную плёнку. Ангел смерти знал, что эту запись возьмут и дослушают до конца: каждую мысль, безумную речь и пустой монолог с самим собой, попытаются найти шифр или очередную ничего не дающую подсказку. Это его забавляло, даже из старых динамиков диктофона можно было прекрасно различить его звонкий и полный тихого злорадства смех, который эхом отдавался в ушах и застревал в черепной коробке, въедаясь в самую подкормку мозга, чтобы потом соотнести это с другими голосами, ибо ничего, кроме как соотношения, ничего и не оставалось. Информация буквально по нитке, при том что половина из них скоро порвётся или уже изначально была разрезана на пополам или на ещё лишнюю десятку. Так же его логика была для Войда загадкой, а все попытки залезть в чужую голову с помощью разговоров заканчивались лишь тем, что ему говорили посмотреть на всё под другим углом, в схождение прямых в одной точке, ибо он смотрит, но не наблюдает. Из-за этого злость медленно и верно нарастала с каждой секундой, так как как бы не смотрел Войд в эту точку, ему только казалось, что эта точка всматривается из бездны в него своим белёсым немигающим взглядом. Войд давно понял, что, чтобы понять логику убийцы, ты должен сам убивать или по рассудку быть приближенным к нему. Ни первым, ни вторым Войд не обладает. Да, были случаи, когда при задержаниях приходилось убивать, но при этом это было неосознанно и не спланировано от и до. Чаще всего это спонтанно, и на своей памяти Войд не помнит ни одного случая, где целью не было бы взять существо живым. — Вы сказали, что вчера встречались с Джоном Дейви Харрисом, и я решил уточнить до какого времени он был с вами и во что был одет, — говорит Войд, смотря в чужие глаза. Войд несколько раз напряжённо стучит кончиком карандаша по блокноту, который он достал из кармана чёрного пальто, где листы кое-где помялись и были исписаны мелким каллиграфическим почерком, кое-где даже виднелись рисунки, грубо перечёркнутые чёрной ручкой от злости и бессилия. Половина листов уже была исписана и держалась на металлической белой пружинке, как совершенно ненужный придаток, а чистые белые листы выглядели на их фоне довольно странно. Войд щёлкнул ручкой, заставляя металлический кончик вылезти и коснуться желтоватой разлинеенной бумаги, а затем вновь с ожиданием смотрит на чужое лицо, вглядывается в черты, слегка прищурится, а затем расслабляет лицевые мышцы. Войд проводит устало рукой по лицу, так как приехал только с ночной смены и поспать ещё толком не успел. Войд знает, что водить в таком состоянии — не самая лучшая идея, а зарываться в расследование с головой – ещё хуже, но ему срочно надо было решить эти вопросы, ибо сейчас следствие должно идти быстрее, чтобы не дать ему вновь уйти из лап закона, даже если в очередной раз придётся пожертвовать сном, желудком и сердцем. Потом он в любом случае получит отдых, с таким режимом скорее всего посмертный, но Войд старается об этом не думать, оставляет это для завтрашнего себя, которое никогда не наступит, так как мысли будут переносится вперёд в будущее, пока смерть не примет его в свои объятия, а спина не коснётся обивки гроба. Смерть — последнее, что его пугает, ибо терять, в прочем, и нечего, а когда нечего терять, перегибаться через перила на балконе, гоняться за убийцами и участвовать в перестрелках проще, даже слишком просто. В этом он со многими похож, однако даже так когда-то у него была семья. Ключевое слово «когда-то», ибо сейчас этого нет, а значит, об этом думать бессмысленно и глупо. Сейчас ему немного лучше; лучше по той причине, что он не видит в незнакомых людях своего сына, что не вздыхает устало, смотря в зеркало, и не запивает собственное горе вечером алкоголем, прекрасно понимая, что утром его точно будет тошнить. Однако заслуга ли это времени или просто того, что он, забрасывая себя работой, не даёт себе возможность притронуться сухими губами к горлышку бутылки? В любом случае это работает, уже не так уж и плохо как могло быть, по крайней мере утром почти не тошнит от еды, а голова не накаляется, словно метал в печи, от боли. Он почти не вспоминает прошлое, почти не пытается хвататься за пистолет, почти нормально спит и почти не вздрагивает от каждого шороха. Это неплохо, не нормально, но неплохо, по крайней мере Войд чувствует себя не так паршиво, даже руки дошли выкинуть брелок, фотографии, фоторамки и любимые когда-то кем-то книги. Да больно, да тошно, но такова его работа — справляться с трудностями, плевать, что чаще чужими, со своими справляться примерно так же, разве что ведёшь ты аудиенцию с самим собой, а не другим существом. — Он был со мной до часа ночи, одет был в коричневое пальто, чёрную рубашку, клетчатый оранжевый галстук, такого же цвета брюки, а так же я ему дал оранжевый шарф, — говорит Фран, где-то внутри себя облегчённо выдыхая. — То есть когда он к вам пришёл, на нём не было шарфа? — спросил Войд, а ручка застыла над листом бумаги, не решаясь опуститься вниз. — Да, верно. А я сам выдал ему шарф светло-оранжевого цвета. Рисунка на нём не было, — говорит спокойно эльф, не понимая, почему в его памяти сомневаются, для него это как самый настоящий удар по лицу. — Спасибо, вы очень помогли, — говорит рассеянно Войд, разворачиваясь и направляется в сторону двери ведущей в зрительный зал. Из крупных деревянных дверей с золотыми ручками, стилизованными под стебли цветов, которые переплетены вместе, выходит Эбардо. Он бледный, еле опирается о стену, слабо соображая, и лишь пытается подарить себе малейшую ориентацию в пространстве и способность нормально соображать в данной ситуации. Его взгляд Войду напоминает собственный: такой пустой и холодный, но слишком тёмный и яркий, чтобы быть настоящим. Обычно в таких ситуациях Войд старается помочь, но сейчас, сдержанный каким-то странным порывом, стоит на месте, сжимая край двери, смотря за парнем, который готовится упасть с секунду на секунду на холодный и твёрдый пол. Однако его под руки резко подхватывает Франческо и укутывает в одеяло, кажется даже что-то шепчет, если судить по еле заметному движению губ. Войд слабо улыбается, вид, как Сан-Фран прижимает Эбардо к себе, гладит невесомо по спине, прижимая к себе, с каким-то странным и еле уловимым отчаянием. Войд понимает почему, точнее догадывается. Такие отношения — табу, чужие взгляды — зло, а чужая любовь — боль. Войд такое не порицает, ибо сам по молодости встречался с эльфийкой и часто встречался с осуждением, из-за чего под конец отношений фраза: «Мы всего лишь друзья» стала правдой, чёткой и нерушимой. Даже тогда это было сложно понять, а теперь ещё сложнее, если и вовсе не невозможно. Единственное, что стоит за этим правилом, так это традиции и устои, но ведь от этого не должны страдать участники, насколько ему известно. Сан-Фран прижимает к себе Эбардо, позволяет ему сжимать ткань его свитера, позволяет чужим слезам пропитывать тонкую ткань насквозь. Чужая дрожь ощущается так же болезненно как и своя собственная, словно разряд тока, словно прикосновения раскалённой кочерги к открытым участкам кожи или точечные погружения иглы под слой эпидермиса. Фран не слышит крики или всхлипы, пытается не зацикливаться на этом лишь шепчет успокаивающие слова на эльфийском, понимая, что даже часть из них Эбардо не поймёт, хотя это и не имеет никакого веса на чаше весов приоритетов. Сейчас главное утешить, прижать, приласкать и успокоить, чтобы самому не было так больно. Эбардо же дышит с каждым разом всё более спокойно и размеренно, даже позволяет себе расслабить плечи и лечь на чужую грудь. Голова пустеет — и впервые наступает тишина. Эбардо смотрит на Сан-Фран с благодарностью из-под полуприкрытых глаз и слабо улыбается. Хочется рассказать всё что наболело, как сильно он его любит или очередную глупую шутку, чтобы разрядить обстановку и атмосферу, что нагрелась, как лампа накаливания и тихо мирно потрескивает от напряжения, что бежит по проводам, но молчит. Слова просто не находятся, поэтому Эбардо просто прижимается к Франу ближе, слыша чужое сердце в груди. Раньше Эбардо часто прислушивался к стуку сердца Бартоломью, ибо тот часто называл его неправильным, ибо только с ним он мог услышать сбивчивый ритм, пока сам он был абсолютно спокоен. Ему нравилось вслушиваться в этот ритмичный стук, ибо для него это была как музыка, наполненная только ему понятным смыслом, а в чём-то, по мнению многих существ, сломанном он слышал и видел ещё больше смысла и красоты. Раз, два, три, — сердце под его ухом и слоем плоти останавливается, а потом заново начинает стучать, пока Эбардо вновь пытается в голове досчитать до определённого значения и не сбиться, однако, встречаясь с фиолетовыми, наполненными непониманием глазами, осекается в голове, забывая предыдущее число. Эбардо даже не понимает, кто кого успокаивает в таком состоянии больше: он Франа или Фран его. Эбардо чувствует, как Сан-Фран поправляет на его плечах одеяло, что даёт ему понять то, что он нужный, даёт понять, что вся предыдущая холодность лишь наигранная для общества маска, но при этом от этого не менее больно. Эбардо не нравится притворяться, не нравится идти поодаль, не нравится играть безразличие к эльфу, не нравятся его холодные слова, тычки и грубые прикосновения. Ему нравится утопать в чужом тепле, нравится, когда его прижимают к себе и не торопливо гладят по волосам, не сильно заботясь о мыслях о том, что подумают существа вокруг. Эбардо слабо улыбается кончиками губ, еле касаясь, и смазано целует Франа в щёку, из-за чего тот вздрагивает, опускает уши вниз и стеснительно отворачивается, дабы нет-нет не дать щекам предательски запылать. Эбардо тихо смеётся от чужого смущения, задаваясь вопросом о том, как много скрывают чужие глаза, губы и взгляды, часто думает о том, правда ли вся эта сказка или это всё лишь жалость и страх. Впрочем он всегда в такие моменты старается на этом сильно не зацикливаться, не погружаться в глубокие размышления и старается выкинуть это из головы. Эбардо просто позволяет эльфу забрать всё плохое, что у него скопилось внутри, ибо в какой-то момент железные оковы падают с языка, горло прочищается, а изо рта начинают выходить чистые звуки, которые сами собой складываются в сбивчивый, но вполне себе понятный и ясный рассказ. — Я просто вспомнил, прошлое, вспомнил, как у-умер мой брат. Вс-вспомнил, к-как выглядело е-его т-тело… Как я не мог ничего сделать. А что если бы я присутствовал там, если бы поднял голову, то его можно было бы спасти! — говорит Эбардо, слыша как голос в конце надрывается и съезжает на несколько нот вниз, а его тело начинает дрожать. — Ты не мог ничего сделать. Никто бы не смог, — говорит Сан-Фран, чувствуя, насколько противно скрипит на зубах сахар лжи. Никогда ложь ещё не была настолько противной и сладкой, однако он не врал всего в одном пункте: его никто не мог спасти. Как сказал Джодах, тогда лишь прогремел оглушающий выстрел, тело упало на бетонный пол, пока кровь брызнула на серые, пропитанные затхлостью стены. Сан-Фран понимает, что смерть не была случайной или подстроенной, лишь осознанное самоубийство от осознания своей безысходности, того что Эбардо никогда не простит, что в принципе родной брат не поймёт его и отвернётся. И легче от этого осознания не становится, если могло вообще, ибо, зная правду, утешать довольно сложно, будто что-то внутри мозга противиться и в такт твоей лжи повторяет правду, которая звучит эхом будто из телефона. — Я знаю, что не успел бы, но я мог не оставлять линзы без присмотра! Я мог его спасти, если бы не моя халатность! — чуть ли не кричит Эбардо, делая резкий выпад рукой вниз. Эбардо тяжело дышит, его зрачки и блики чуть подрагивают, а грудная клетка ходит вверх и вниз, наполняясь кислородом на полную, но от этого не становится легче, лишь лёгкие начинают гореть и болезненно сжиматься от судороги, что их резко сводит, сжимает, после чего они следуют за диафрагмой, пока сердце быстро перекачивает кровь, выталкивая в неё кислород с помощью желудочков и предсердий. Веки красные и опухли, тело бьёт дрожь, будто ему холодно в чужих объятиях. Эбардо вновь смотрит в глаза Сан-Фран, такие чистые, ясные и спокойные, что становится только хуже, пальцы сжимают и грубо комкают свитер, в который он утыкается лицом, а затем тишину коридоров разбивает громкий душераздирающий крик, которые разрывает голосовые связки, заставляет чужое сердце болезненно сжаться, прижать себя ближе, когда ноги больше не держат и разъезжаются в стороны, пока в голове, не переставая, пульсируют и истошно кричат мысли, целый поток, рассыпанный по мозгу, словно метастазы. Они нарастают и затихают, сбивают с ног и накрывают своей удушливой противной чёрной и липкой волной, обдавая ей тело, после чего Эбардо падает, кашляет, задыхается, одеяло окончательно съезжает с плеч. «Ты виноват!» — Эбардо! — голос Франческо сливается с чужими голосами, его крик даже поглощают слова, пока пальцы сжимают майку Эбардо и трясут его за плечи, пытаясь отчаянно привести в чувства. «Ты мог на это повлиять!» — Эбардо! — кричит Фран, а в ответ ему служит лишь молчание и эхо, что проходит через коридоры. «Ты ничтожество!» — Эбардо! — этот крик выходит отчаянным, уже нет сил кричать, горло саднит, пока руки уже впиваются в плечи до боли и красных полос на коже, словно красный маркер по листу бумаги. «Ты действительно думаешь, что к тебе испытывают что-то кроме жалости? Ты даже этого не достоин, прекрати искать в себе что-то хорошее: нельзя найти то, чего НЕТ!» — ЭБАРДО! Очередной отчаянный крик пробивает невидимый барьер, который выстроил мозг Эбардо — и тот поднимает голову, смотрит на эльфа размытым и туманным взглядом на грани осмысленности и отчаяния. Слова не находятся, а слёзы подходят к своему логическому концу, поэтому он в чужих руках лишь нервно глотает кислород, не в силах успокоиться ни от тихого шёпота, не от осторожных поглаживания по волосам, которые неторопливо перебирают, смотря, как они скатываются каскадом с пальцев, словно водопад. Эбардо чувствует себя жалко и отвратительно от того, что тревожит Франа своими личными проблемами, что не может совладать со своими эмоциями и чувствами, что именно сегодня и в этот самый момент решили перелиться через край бокала, удариться о твёрдую поверхность, взмыв вверх, а потом вновь припасть к земле, превратившись в ровную спокойную гладь, которую лишь изредка изрезала рябь. Однако Эбардо не может ничего с собой поделать, сегодняшние события напомнили о том, что он давно пытался похоронить и сделать вид, что этого не существовало, но как на зло с памятью и воспоминаниями всё было в порядке. Эбардо всё помнит до мельчайших деталей, будто это произошло буквально вчера, хотя не хотел помнить и вспоминать, только не то что не давало ему спать по ночам, но вкрадчивый шёпот глупых воспоминаний изредка доносился за дверью, обвешанной метафорическими замками, которые разом все полетели вниз, когда сработал триггер, когда в голове резко кто-то дёрнул рубильник, а старые воспоминаний больно ударили под дых, заставляя болезненно захрипеть от головокружение и привкуса металла на губах, что медленно и верно наполнял рот. Эбардо осторожно сжимает повязку Бартоломью в руках, смотрит на белую ткань, что чуть поблёскивает в свете лампы и переливается. Ему её дал Джодах за игрой в шахматы и выглядело это как самое настоящее издевательство. Эбардо не мог тогда сказать ни слова, язык онемел, губы плотно сомкнулись, начиная формировать из себя тонкую линию, а затем и кривую натужную улыбку, пока глаза не знали, куда смотреть, чтобы не видеть, то что ему предложили. Будто некий утешительный приз за его страдания, от которого вкус поражения ощущался ещё более горьким. Однако Эбардо её зачем-то носил с собой и доставал, дабы лишний раз добить себя, когда особенно сильно хотелось плакать, а глаза были сухими, эта повязка срабатывала как рубильник и спусковой механизм револьвера, но сейчас ничего не было, а у оружия из раза в раз происходила осечка, которая впивалась в подкормку мозга своими клыками, вгрызалась до боли и отрывала кусок за куском, сладко смакуя тёплую плоть. — Пошли лучше в мой кабинет. Нечего здесь сидеть, — резко охрипшим голосом говорит Сан-Фран, беря, укутанного в одеяло, как в кокон, Эбардо на руки и исчезает из поле зрения Войда за плотной дверью своего кабинета, дополнительно запирая её на замок. Войд никак не комментирует происходящее минутой ранее, даже в своей голове, лишь тяжело вздыхает, ощущая тонкими фибрами души близость чего-то пугающего и нехорошего, когда он делает шаг за небольшой деревянный порог. Войд бросает быстрый взгляд вниз, будто земля под ногами может потрескаться и провалиться, а маленькие осколки разобьются о выступы, но ноги продолжают твёрдо стоять. Войд откидывает непослушные волосы в сторону, дабы разглядеть разворошённую прожектором сцену, осколки стекла и металла, разбросанные по полу, а так же щепки. Воздух насыщен запахом пыли, дерева и удушающим теплом, которое сдавливает горло, мешая нормальному дыханию. Сейчас здесь довольно тихо, хотя парой минут ранее о пол стучала десятка ног: врачей, криминалистов, лаборантов и фотографов. Сотни пустых кресел, некоторые из которых осыпаны пылью, щепками и штукатуркой стоят всё так же направленные в зал, будто ожидают своих ушедших на перерыв зрителей, будто они должны вернуться через пару секунд, даже если это далеко не так. — Почему вы не заменили крепления на магнитные? — спрашивает Смотрящий, смотря прямо в чужие глаза. Смотрящий чувствует себя уже безумно уставшим, но продолжает сидеть и проводить опрос свидетелей и тех, кто мог предотвратить данное происшествие. Смотрящий уже и без этого знает, что болты были специально ослаблены, из-за чего крепления в какой-то момент не выдержали нагрузки — и прожектор полетел стремительно вниз. Если бы Джон обратил на это внимание всего секундой позже, то пришлось бы звонить не в скорую, а в морг. Сайрисса, по его мнению оделась довольно легко: испуг и рана проходящая почти через всю ногу. Да ходить она не сможет где-то неделю, но это мелочи по сравнению с собственной жизнью. В остальном на месте преступления особо ничего было: ни улик, ни специфических деталей, ни надписей. Убийца, хотя в таком случае можно ли его так величать, сработал чисто — не цеплял взгляд, что заставляет головную боль пульсировать в висках, плавно перетекая в затылок. Уже на языке чувствовалось скорое закрытие этого дела, ибо ни одной улики, свидетелей нет, подозреваемых нет, замки электронные, остаётся только надеяться на камеры видеонаблюдения и то вероятность того, что убийца не удалил и запись именно той ночи или она в тот момент крайне неожиданно не сломалась, очень мала. Всё было бы печальней, если бы личность в добавок была не медийной и попала под нож по чистой случайности или ради запугивания кого-то со стороны, но у Сайриссы достаточно врагов, которых ему предстоит опросить, а затем подтвердить их алиби, если таковое, конечно, имеется. — Вчера должны были заменить, но работник попал в аварию, а все остальные были заняты, поэтому мне сказали продолжать до завтра, когда кто-нибудь освободиться, — говорит Фарагонда, скрестив руки на груди. Женщина устало выдыхает и поправляет мятного цвета перчатки на своих руках. Фарагонда только сегодня вышла с отпуска и тут сразу происшествие. Определённо не самое приятно, что ожидаешь после отдыха и лечения. Фарагонда ещё от прошлых событий не отошла, когда пришлось менять замки дважды, когда её друг — Сан-Фран довёл себя до такого ужасного состояния после действия СМИ. О многом, что произошло она предпочитает не говорить, а так же о том что видела. Это не то, что следует держать на подкорке мозга, но это именно то, что туда впивается и остаётся там на довольно продолжительное время, не желая отпускать. Она никогда не скажет о том, как Сан-Фран пытался взять у неё из стола канцелярский нож, она никогда не расскажет о том, как успокаивала Лололошку, прижимая к себе, она промолчит когда дело коснётся таблеток, которые она пьёт. Всё это Фарагонда хотела и пыталась забыть, но нынешние события вынуждают всё вспомнить до мелочей, но при этом продолжать держать лицо, будто ничего не было, будто всё это пустое, будто это лишь кошмарный сон, точнее его бледные остатки на её лице, которая при пробуждении смоет холодная вода. Однако это опять же реальность, что накладывает на неё свою тень, нависает и дышит в спину, пачкая её и так грязные руки в кровь. Фарагонда пыталась их отмыть, но всё тщетно, будто сама жизнь против такого, поэтому всё это скрывает амплуа невинности и тщедушной старости — перчатки и седые, спадающие с плеч, волосы. Она прищуривает свои серые глаза, почти безжизненные, почти пустые и холодные от света, что причиняет ей боль как и эти обстоятельства. Однако рука в перчатке проводит по лицу, смахивает или смывает этот образ с маской в сторону, оставляя лишь усталость и тихую злость на всё вокруг. — Не на улице Фатина шестнадцать, случайно ли? — спрашивает Войд подходя ближе, под скрип собственных кожаных ботинок на шнуровке почти до колен. Фарагонда и Смотрящий поворачиваются вместе в его сторону, подчиняясь какой-то странной команде. Смотрящий смотрит спокойно и холодно, а Фарагонда вопросительно, с нотками испуга, который почти сразу исчезает с её лица, не решаясь задержаться там дольше чем на долю секунды. Войд подходит ближе, но в паре метров всё же останавливается, не решаясь перешагнуть невидимую черту и войти в чужие личные границы, хотя и может себе это позволить. Войд просто знает, насколько Смотрящий не любит, когда кто-то вмешивается в его работу, но сейчас дело невероятно важное, так что сейчас он может вклиниться в разговор и раскрыть некоторые аспекты и действия, которые привели к таким последствиями. Войд знает, что эта информация не обрадует Смотрящего, да и мало кого в принципе обрадовала бы. Самое главное, что СМИ молчат о вчерашней ситуации и не заставляют людей переживать, вот только насколько долго продлится это затишье неизвестно, поэтому стоит двигаться по этому делу как можно быстрее, дабы всё это не обрело ту огласку и охваты, что были каких-то тридцать лет назад, когда только глухой не слышал о ангеле смерти, где только слепой не видел по телевизору приметы вроде красных глаз, чёрного плаща и белых волос, которые рассыпались по плечам, хотя сейчас Войд понимает, что скорее всего цвет глаз был изменён линзами, а волосы вовсе покрашены, да и если это не так всё равно слишком много существ он знает с белыми волосами, сам уже закрашивает первые белые волоски стойкой чёрной краской в баллончике. — Да всё верно, здравствуйте, господин Войд, — говорит Фарагонда, немного отойдя от ступора, приветствуя его с помощью реверанса. — Что вас привело сюда? — Меня привёл сюда мой коллега. Господин Смотрящий, можно вас на пару слов? Это желательно обсудить срочно и без лишних ушей. Голос Войда звучит словно сталь, однако даже так можно услышать нотки тревоги, беспокойства и нетерпения, что заставляет Смотрящего вопросительно вскинуть брови вверх. Войд его никогда не отвлекает без причины, поэтому он сразу понимает, что случилось что-то из ряда вон выходящее, а это уже заставляет нервы затянуться, как гитарные струны на морозе, а что-то глубоко внутри щёлкнуть со странным железным лязгом. Ему это не просто не нравится, его это заставляет подавиться воздухом, что слишком резко впустил в лёгкие во время одного вздоха. Смотрящий складывает руки за спиной, показывая Фарагонде жестом, что она может быть свободна, смотрит на Войда несколько секунд своим ледяным взглядом, а затем кивает и выходит за ним в коридор, где никого нет. Дверь за спиной прикрывается, отрезая их от зала и общества, заставляя Войда облегчённо вздохнуть и собраться с силами, которых в сущности и так почти не осталось. Он будто за этот короткий промежуток времени сделал что-то невообразимо тяжёлое и невозможное, из-за чего усталость навалилась на тело своим тяжёлым пуховым одеялом, придавливая его к земле и заставляя согнуться в плечах. Смотрящий же напротив него опирается о стену и скрестив руки на груди, полностью приготовившись слушать Войда. Смотрящий надеется, что ничего не выдаёт его тревогу, хотя прекрасно понимает, что слегка бегающие глаза и пальцы, что крутят из стороны в сторону пуговицу возле воротника пальто, прекрасно видно. Однако Смотрящий мысленно собирается с силами, сжимает последний раз пуговицу и опускает руки, позволяя им находиться в расслабленном состоянии, изредка прикладываясь к холодной стене. — Так для чего я вам нужен? Как понимаю это нечто очень серьёзно, — говорит Смотрящий, начиная разговор. — Да. Он вернулся, — говорит Войд, специально делая акцент на слове «он» с помощью шёпота и паузы между словами. Зрачки Смотрящего сужаются, руки в перчатках резко сжимаются, натягивая кожу на пальцах до предела. Брови взмывают вверх, а уверенная стойка превращается в пружинистую и нервную. Смотрящий надеется, что Войд шутит, что он имеет в виду кого угодно, но не ангела смерти, ведь всё закончилось так давно и не могло начаться снова, только не сейчас, хотя внутри себя он всё равно твердил о том, что это лишь его глупые надежды и мечты, которые реальность с большим удовольствием превратит в прах, разотрёт между пальцев и пустит по ветру, где она рассеется на тысячи гектаров, пуская свои корни под землю. Лишь глупые надежды, вызванные банальным страхом и тревогой, которая с каждой секундой всё сильнее поднималась из груди, дышала в затылок, царапала изнутри горло, взбираясь по задней стенке. Однако онемевшие резко губы всё же через пару минут молчания, которое казалось длиться самую настоящую вечность, всё же начинают неохотно двигаться, а голосовой аппарат заработать и выдать из себя десятку звуков, которые формируются в вопрос: — Ты же не имеешь в виду ангела смерти? Войд затравленно отворачивается в сторону. Он сам хочет, чтобы всё это оказалось не более чем шуткой, не меньше самого Смотрящего, однако он лишь удручённо качает головой в противоположные стороны, заставляя пару чёрных прядей упасть себе на глаза. — Увы, вчера он заявился ко мне в отдел и убил архивиста, забрав с собой своё дело. Так же он на стене его кровью написал мне послание, точнее насмешку о том, что он надеется, что я скучал по нему, — говорит Войд, показывая фотографию с места преступления, без трупа в кадре. — СМИ ничего не знают? — спрашивает Смотрящий, внимательно вчитываясь в текст послания, будто боится что-то упустить из виду или потерять некий скрытый смысл из надписи кровью. — Нет, да и знать не могут. Мы скрыли всё об этом случае, что только можно было. Повезло, что у архивиста никого не было ни родственников, ни друзей, ни девушки. Правда если это продолжится, а мы оба знаем, что это продолжится, то я не уверен, что отдел сможет это скрыть от публики, — говорит Войд, положив свой телефон в карман, и смотрит в глаза Смотрящему. — Надо постараться сделать так, чтобы это не попало в информационное поле как можно дольше, хотя что-то мне подсказывает, что это бессмысленно, — говорит Смотрящий, медленно массируя переносицу, дабы убрать головную боль, которая начала собираться от одних мыслей о журналистах. — С большей вероятностью. Вчера произошло ещё одно убийство на частной территории, где находятся заброшенные заводы. Выстрел в голову и так же чёрная роза рядом, про этот случай журналисты узнали и даже получили разрешение на съёмку. Войд недовольно фыркает и скрещивает руки на груди, понимая, что всё это может потом выйти для всех боком и не приведёт ни к чему хорошему. Да и в его голове до сих пор не складывается факт того, почему собственник вдруг выдал им разрешение на такие мероприятия, хотя обычно, уже в километре стояла охрана на посту и останавливала машины и случайными прохожими, дабы проверить их документы, наличие видеокамер, а затем указать им на тропинку в обход этого куска пространства. А тут всё так просто, и суток не прошло. И это заставляет уже задуматься о подкупе, вот только у кого есть столько денег, чтобы купить выше поставленное лицо, а заодно и его людей, чтобы те мало того, что пропустили на территории, так ещё и ничего не сказали про крики? С такими новыми данными Войд в голове вычёркивает большую часть обычных граждан, у которых среднестатистическая зарплата, но это не сильно сузило круг поисков, ибо сейчас приходит осознание, что в столице живёт очень много богатых существ: от актёров и предпринимателей до депутатов, что делает ситуацию хуже. Чтобы обойти всех уйдёт, как минимум вечность, даже с учётом некоторых примет. Белые волосы, красные глаза и при этом никаких отличий. Ни слова про шрамы, ибо капюшон большую часть времени закрывает лицо. С другими частями тела также история, а на руках чёрные перчатки, чтобы не оставить ни одного отпечатка на месте преступления, а ботинки, кроссовки или туфли дополнительно на подошве промазаны супер клеем и обработана наждачкой, чтобы нельзя было прочитать отпечаток и провести его по базе, всё-таки большая часть обуви действительно редкая или её делают на заказ, для особых видов, ибо обычная обувь может не походить по форме или специфике строения нижних конечностей. Обычно такие как ангел смерти любят аксессуары или что-то выделяющее их от остальных, но в этом случаи аксессуаром скорее всего выступала коса, которую использовали в полях, чтобы затем собрать сено в сноп. А в остальном Войд даже не знает за что зацепиться и с чего начать. — Скорее всего владельца подкупили. — Я тоже об этом подумал, вот только деньги нужны немаленькие. Ни у одних крупных телеканалах, которые я знаю, нет столько денег, так что скорее всего ему заплатил ангел смерти. Было очевидно, что журналисты клюнут на очередной информационный повод, — говорит Войд, недовольно цокнув языком, ударив сначала о нёбо, а затем о ряд зубов. — Что-то мне подсказывает даже это дело связано с твоим. Сам посуди: ты едешь только с завода и тут поступает вызов насчёт аварии, в который участвовал господин Сан-Фран и человек, который должен был устанавливать на прожекторах магнитные замки, что не дало бы свободно взаимодействовать с креплениями — и никто бы не пострадал. Причём, насколько мне известно тот мужчина находился под алкогольным опьянением? — спрашивает Смотрящий, так как ему об этом сказали вчера мельком, на перерыве. — Под наркотическом. В его крови был найден уанакорс. Сегодня в больнице он скончался, хотя и до этого ничего полезного он и не сказал. Лишь без конца повторял то, что он его убьёт и покарает его за то, что он не выполнил данное ему задание. Впрочем он и так был не жилец. Помимо смертельной дозы уанакорса он потерял слишком много крови, плюс переломы позвоночника и сотрясение второй степени. В крайнем случае остался бы инвалидом в психиатрической лечебнице, ибо психику помимо наркотика ему сломал и ангел смерти. — Хорошо. Этот мужчина был под наркотическим опьянением и тут вдруг ни с того, ни с сего падает прожектор на одну из актрис, хотя все крепления до этого были проверены и в порядке, даже соответствующая запись в журнале по охране труда, — говорит Смотрящий, на секунду прикрывая глаза, а потом их вновь открывает, продолжая: — Так что похоже нам придётся объединить свои усилия. Войд слегка отрешённо кивает, ибо в голове роится слишком много мыслей и размышлений по-этому поводу, где одна версия звучит безумнее другой, накладываясь при этом на третью. Ноги уже устают держать бренное тело, поэтому Войд садиться на подоконник сзади себя, прикладывая пальцы к подбородку, иногда начиная тянуть конец своего шарфа вниз, из-за чего он затягивается и передавливает горло, мешая дышать. Однако Войд продолжает это делать, будто это ему хоть как-то поможет лучше думать. В какой-то момент всё в голове рушится, разлетается на тысячу мелкий осколков стекла, которые впиваются в мозг, причиняя боль, которая пульсирует, нарастает и охватывает с каждым разом всё больше участков, из-за чего от неё не получается ни убежать, ни скрыться, ни утонуть, переключившись на что-то отстранённое. — Впрочем, я не для этого к тебе пришёл. Я хотел спросить: может ли господин Арнир выдать мне разрешение на свидание с Люциусом, — говорит чётко Войд, надеясь не запнуться. Смотрящий внимательно слушает, а при упоминании имени кривится. Если ему не изменяет память, то это один из наркодиллеров, что заставляет скривиться и злобно блеснуть глазами. К таким как Люциус у Смотрящего особое отношение, подкреплённое искренней ненавистью, ибо наркотические вещества, как чума, распространяются быстро и могут использоваться для чего угодного и что только сможет уместиться в их маленькой черепной больной коробке. Часто после такого следуют убийства, суицид, драки и изнасилования, пока жертва не может никак отказать нападающему, так как мозг находится в тумане. Наркодиллеры же для него чаще всего ответственные за весь этот ужас. Эти существа без чувств: жалости, эмпатии и раскаяния. Смотрящий ни разу не видел того, кто раскаялся по-настоящему в своих преступлениях. Одного взгляда в чужие глаза хватало, чтобы понять: он выйдет и будет заниматься тем же. Тюрьма на них никак не влияет и не перевоспитывает, лишь делает ещё более озлобленными по отношению к миру вокруг себя, поэтому вопрос о том, какую грань они смогут перешагнуть в дальнейшем висит до поры до времени. Кто-то дальше идёт на убийства, кто-то просто расширяет рынок, а кого-то Смотрящий находит мёртвым от передозировки. Для него все наркодиллеры — давно потерянные существа. Для них нет системы спасения, да и желания помогать особо нет, лишь от одной мысли, что на руках этих существ сотня смертей лишь от одного-двух пакетиков с порошком, что переливается и красиво играет бликами в лучах солнца. Так же Смотрящий помнит, как Арнир говорил по телефону о том, что Люциусу стало плохо — и он лежит в лазарете под лошадиной дозой транквилизаторов, так как обычное успокоительное как таковое не помогает, а дальше его попытаются ввести в нормальное состояние, но ничего не обещают, так как его состояние оставляет желать лучшего. По этому поводу Смотрящий даже испытывает тихое злорадство и считает это своеобразным наказанием со стороны за жизни и проступки в прошлом. Об этом разговоре Смотрящий забыл, но сейчас чужая просьба заставляет его это вспомнить, правда теперь он не уверен, куда именно нужно Войду разрешение в тюрьму или в больницу, ибо если второе, то дополнительные бумаги придётся собирать прямо сейчас, чтобы потом не стоять длинную очередь. — Я поговорю с ним, ибо возможно он сейчас находится в психиатрической больнице, из-за нестабильного состояния, поэтому настоятельно рекомендую приготовиться к тому, что придётся в разговоре быть максимально деликатным и осторожным. Надавить и получить информацию так просто не получится. Тут если зацепить его тонкую душевную организации — придётся успокаивать приступ или звать санитаров, — говорит Смотрящий, пожимая плечами и отстраняясь от стены, делая шаг вперёд к Войду. — Хорошо. Спасибо, знаю, что стоит быть осторожным. Как я понимаю, до встречи? Войд встаёт с подоконника и протягивает вперёд руку Смотрящему, который её несильно пожимает. Мужчина тяжело выдыхает, начиная застёгивать на ходу пуговицы своего пальто и наматывать шарф до самых глаз, чтобы спасти лицо от колючего снега, что резал щёки. Пол вместе с ботинками от тяжёлых шагов тихо поскрипывает, а руки утыкаются в дно карманов, несмотря на наличие печаток. Войд привык без них ходить, так как довольно часто курил и без перчаток доставать и поджигать свою верную погибель было проще, поэтому сейчас непривычный жар на руках ощущается как что-то странное и чужеродное. Массивные двери чуть скрепят, из-за пружинного механизма сверху и сразу в помещение врывается метель. Погода разыгрывается не на шутку: небо укрывает тёмное, даже чёрное полотно из облаков, в ушах гудит от воя ветра, который треплет волосы с одеждой, а всё что не было прикрыто режут нещадно мелкие кристаллики льда, оседая на волосах и ресницах, а потом таят от тепла, излучаемого телом. Видимость почти нулевая, а температура по ощущениям опускается градусов на десять, что заставляет съёжится под тканью, которая в данной ситуации оказывается бессильной и не может сохранить тепло. Пар выходит из носа и рта белыми клубами, растворяясь в атмосфере, пока существа в это время бегают и суетятся, стараясь спрятаться хоть где-нибудь, дабы не находится в этом природном хаосе и морозном плене. Войд же никуда не спешит, так как периодически ноги разъезжались в разные стороны, из-за слоя льда, а упасть на проезжую часть — последнее, что он хотел бы на данный момент. Всё же Войд пытается держаться. Он правда не до конца понимает, для кого он держится и зачем делает это, зачем просыпается каждое утром в своей кроватке, зачем смотрит на этот белый свет, зачем идёт на работу и зачем добивает себя бюрократией, подписываясь на медленное самоубийство себя, своей нервной системы и организма. Войд помнит слишком хорошо, как его нёба касался металлический ствол, как членораздельная речь превратилась в жалобное мычание, а все мысли занимало лишь то, насколько грязный металл находится в его рту. Это совершенно не то, что должен испытывать и о чём должен думать человек во время угрозы жизни, и не только человек. Однако Войд тогда продолжал сидеть неподвижно, продолжал смотреть в разбитое зеркало в ванной, пока указательный палец тёрся о поверхность курка, не решаясь нажать, так как знал, что вскоре его обладатель успокоиться, отложит оружие и со словами: «завтра с этим разберусь», уйдёт из ванной, оставив ствол так и лежать на раковине в кромешной темноте. Просто у Войда нет таких сил, чтобы закончить всё разом или даже, чтобы признаться себе в этом. Лишь бесконечные попытки, идущие крахом, а потом смирение. Итог всегда один и тот же, не зависимо от выбора и того как до этого дошло. Войд залезает в свою машину, хлопая дверью. Он несколько секунд сидит, потирая руки друг о друга, слушая, как завывает ветер за окном, прежде чем повернуть ключ в замке зажигания. Мотор несколько раз утробно рычит, прежде чем окончательно завестись. Салон наполняет удушающее тепло от печки после свежести на улице. Дворники смахивают снег в разные стороны, пока до Войда медленно и верно доходит осознание, что скорее всего кошмар только начинается, что возможно ангел смерти впервые перейдёт некоторые обозначенные для себя границы, так как правила этой негласной игры изменились, из-за чего тело пробирает мурашки, а на уши давит тишина, заставляющая включить радио, которое шипит, сколько бы он не ворочал металлическое колёсико. От этого Войд откидывается на кресло, убирая мокрые от снега волосы в сторону и смотрит на пассажирское сидение рядом с собой, на котором лежит бутылка дорогого коньяка, букет с астрами и маленькая открытка, на которой изображён парень в красном шарфике с оленьими рогами, и где написано красивым каллиграфическим почерком: Выпьете за свою погибель в одиночестве или всё же мне прийти к вам в гости, господин Войд? В тот час, когда над головою, Твоею пуля просвистит, Не думай что всё пустое Ведь жизнь на волоске весит. Играешь ты давно со мною, Как будто держишь шаг вперёд. А я скажу что с головою, Не дружишь ты, и мозг всё врёт. Загадки ты давно все знаешь И знаешь, что всё это блажь. Но даже так не угадаешь, За маской прячется сейчас. И не поможет колесо фортуны Ответы вдруг не снизойдут И ты уверен в окружений, А вдруг они тебе все врут? Об этом всё не знаешь точно Себя пытаясь убедить, О том, что нету заморочек И по течению надо плыть. Запомни проигрыш обеспечен И выбит пулей на груди. И ты же всё-таки не вечен, Но продолжай, меня ищи. Страх перестал иметь значение, В бокале вдруг взялась вода? И я не просто приведение, Я — смерть, что так и не пришла.

***

Яркий белый свет лампы болезненно режет глаза и разрезает непроглядную тьму под веками, заставляя зажмуриться, а потом открыть глаза, сразу чувствуя, как пара слезинок скатывается по щекам. Кончики пальцев немного покалывает, а во рту стоит отвратительный привкус металла, слёз и горечи. Сайрисса жмуриться, чувствуя, лёгкую в области ноги боль. Она опускает взгляд вниз на свою зашитую рану, где запеклась и свернулась кровь. Сайрисса наблюдает, как при каждом неосторожном движении натягиваются швы и кожа. Боль тупая почти еле ощутимая, из-за действия морфина, хотя от этого не сильно легче. Все её мысли занимает не возможный раскат боли, который пронзит её тело, как только лекарство перестанет действовать, а то, что возможно она не сможет больше нормально ходить, что это всё — тупик, предел, конец для её карьеры и нормальной жизни. Только это заставляет внутри болезненно сжаться и жалобно вздохнуть порцию кислорода, чувствуя, как неохотно раскрываются лёгкие, впуская в себя его. С невозможностью реабилитироваться она даже сама себе не нужна и даже сейчас ни у кого не спросишь насчёт того, что случилось и сможет ли она встать на ноги в ближайшие время, пока на барабанные перепонки давит гул ветра за окном, лязг металлической тележки, что ездит за дверью, тихий утробный гул батарей и шелест кажется страниц книги. Всё это в купе создаёт противную какофонию в голове, которая давит на виски, зажимает голову будто в тиски, каждый раз закручивая вентиль всё туже, пока не раздастся противный треск черепа, а кровь с серым веществом не брызнет на стены, запачкав собой всё вокруг, пока фиолетовая люминесцентная лампа продолжит гореть, обеззараживая атмосферу. От всех этих звуков, которые не прекращаются, а лишь нарастают, становится лишь хуже, от чего невыносимо больно, будто в барабанную перепонку вновь и вновь вгоняют иглу до ушка, а потом вынимают, заставляя потечь по слуховому проходу маленький ручеёк крови, а затем вновь вогнать её до предела, из-за чего из глаз от боли текут слёзы, слегка смазывая тушь, а пальцы заставляют рефлекторно сжать уши, почувствовав при этом новый раскат боли от чувствительности. В такие моменты хочется их пробить окончательно, выстрелить себе в голову, чтобы прекратить эту пытку над собой. Джон же в это время, сидящий спокойно на стуле и спокойно читающий книгу, поднимает взгляд на неё и улыбается кончиками губ, склонив голову в одну сторону, как кот, который увидел в руках хозяйки что-то вкусное. Джон никогда не признается себе в том, что ему нравятся чужие страдания, что лишь вид её слёз, душевных метаний и боли доставляет ему странное удовольствие, заставляет хищно улыбнуться, а глаза под очками ярко блеснуть красным огнём, который в случае чего сожжёт заживо и поглотит случайно попавшую туда невинную душу. Сайрисса невинно и чиста для него — и этим его и привлекает, ибо испачкать её пушистые белые крылья — дело принципа и странного навязчивого чувства в груди, которое с каждой секундой становится всё сильнее. Джону просто хочется сломать чужой стержень, дать вкусить самый настоящий оплот боли, но пока хочется совсем немного поиграть с новой игрушкой, закружить её в вихре из новых доселе невиданных эмоций, заставить буквально потерять голову от контраста чувств и того, что она на самом деле чувствует, а потом заставить треснуть каркас, а затем и фундамент личности. Это всё не больше чем пари, небольшая сделка и договорённость, которая лично его ни к чему не обязывает. Он этого и смешно, ибо Джон вновь никому ничего не должен, а в его пальцах буквально чужая свобода. — Доброе утро, красотка, как спалось? — спрашивает Джон, протягивая Сайриссе капли для ушей, широко улыбаясь. Сайрисса смотрит настороженно на Джона и слишком резко, даже для себя, выхватывает у него из рук спасительные капли, совершенно забыв про то, что возможно в лекарство могли добавить одно из десятков растений, которые только сильнее раздражает слизистую оболочку, но в данные секунды об этом не хочется думать. Сайрисса наклоняет голову в сторону и нажимает на пластиковый пузырёк, чувствуя, как по слуховому проходу течёт согревающая жидкость, после чего боль немного отступает на задний план. Сайрисса начинает медленно растирать раковину, затем спускается на мочку, слегка её оттягивая, а затем продолжает массировать пространство за ухом, иногда задевая пальцами серёжки, из-за чего они покачиваются из стороны в сторону, причиняя совсем лёгкую боль. — Ужасно, чувствую себя так будто на меня упал огромный стон сена, — говорит Сайрисса, приложив руку к гулящей голове. — Довольно забавное и интересное сравнение. Ты из деревни? Джон следит за чужой реакцией. Видит, как Сайрисса вскидывает брови вверх, как её лицо из сосредоточенного и спокойного приобретает испуганные и встревоженные черты. Он буквально видит, как чужие зрачки расширяются, дабы поглотить больше света и увидеть опасность, видит как потрескавшиеся губы формируются в тонкую полоску, а руки в мозолях сжимают покрывало. Чужие руки заставляют его невольно задуматься о том, насколько тяжёлую работу они до этого выполняли и как много они могут ещё делать, раз так мастерски держат клинок. Скольким она угрожала для него? Десять, двадцать существ? Для Джона это не имеет значения, так как на нём эта цепочка явно оборвалась, так как угрожать ему было самой главной её ошибкой, которую не стоило совершать, только Сайрисса, пока об этом не знает. — Как ты узнал? Голос Сайриссы напряжённый, как струна. Она родилась в Архее — маленькой деревне на окраине. Это то самое место, где по бокам от дороги величественно возвышались сосны, ели, берёзы и дубы, своими размерам показывая свой немалый возраст и величие над ещё молодыми хрупкими деревьями. Где солнце только-только поднималось из-за горизонта, а небо уже окрашивалось в пурпурно-розовые оттенки, разбавленные лазурью и золотом. Птицы затягивали свою радостную и звонкую песню, приветствуя, таким образом, новый день, который ознаменовывал что-то новое и по истине значимое. Там даже до сих пор ездил три раза в день автобус, который передавал огромный привет советскому прошлому. Его относительно небольшие размеры, бело-голубая облупившееся краска, под которой виднелась ржавчина, и звуки мотора, который работал на последнем издыхании и только с божьей помощью, создавали особую атмосферу уюта и ощущения присутствия в далёком прошлом. Нужная улица всегда находилась довольно быстро и даже не за счёт названий сбоку, а следованию негласному правилу: создать полное соответствие с названиями, где на ореховой росли, раскинув свои ветви, орешники, где на виноградной вились ярко-зелёные лозы, а солнечную заливало своим светом ясное солнце. Заборы, словно рота солдат, выстраивалась ровным рядом вдоль тропинки, где посередине росла трава с редкими ромашками и одуванчиками, чьи семена разносил ветер. Дома там выглядели довольно прилично и в хорошем состоянии, несмотря на то, что большинство из них деревянные. Фонари вдоль дороги отсутствовали полностью, из-за чего вероятность того, что придётся ходить вечером при свете звёзд и луны с фонариком достигала ста процентов. От обшарпанной, сделанной из гнилых досок и поржавевших кусков металла, остановки в разные стороны тянуличь тропинки из песка и камней. Одна из них вела в глухую чащу леса, которую Сайрисса с бабушкой изучила вдоль и поперёк, когда собирала различные травы, другая являлась выездом на шоссе, а третья уходила вперёд, создавая несколько десятков ответвлений к разным домам и улицам. Напротив остановки стоял магазин, похожий скорее на железную коробку, которая при свете солнца раскалялась до предела, а возле мусорок стояло много разобранной мебели и стекла. За одним из поворотов скрывалось искристое от чистоты озеро, по которому плавали утки и где летом почти каждый день толпились существа. Сайрисса любила это место, да и расставание с ним прошло не на самой приятной ноте, которую она не хотела даже позволять себе вспоминать, хотя даже сейчас перед глазами стоит образ небольшой церквушки, где дрожали огни свечей, отражающиеся от стекла на иконах, которые вглядывались прямо в душу, своим пустым, нарисованным маслом или акрилом взглядом. Даже сейчас она фантомно ощущает то, как впивается в кожу железная цепочка, а крест несколько раз крутиться в воздухе, а в конце втыкается в мокрую от дождя землю. Во рту до сих привкус обиды, злости и страха от того, что непонятно, что она будет делать дальше. Из дома она забрала лишь одежду, кинжал, немного лекарств, деньги и документы, дабы скрыться от порицания, дабы спасти свою медленно сгорающую от ненависти к своим сородичам и традициям душу, дабы слёзы высушил ветер, а боль от утраты погибла вместе с этим местом. Сайрисса хотела бы вернуться, вновь упасть на мягкую землю, утонуть в золотых колосьях, позволяя волосам рассыпаться по земле и плечам, позволить запаху хмеля, разнотравья и хвои наполнить лёгкие и позволить себе утонуть в этом всеобъемлющем спокойствии или вновь вставать ни свет, ни заря под крик петухов, дабы пойти в лес собирать грибы, ягоды или лечебные травы. Однако сейчас ей путь закрыт, по крайней мере Сайрисса надеется, что только сейчас, и её поступок всё же забудут навсегда. — Не поверишь, красотка, но тебя выдаёт твой говор и голос. У большинства эльфиек к твоим годам голос становится мягче, мелодичные и тише. У тебя же он громкий, бойкий и звонкий, а ещё ты шокаешь и гэкаешь, — говорит Джон, вставая со своего места, а потом делая колесо, из-за усталости и сидения на одном месте, дольше обычного. — Так что поведаешь жалкому человечишке, откуда ты родом? Джон опускает указательным пальцем очки вниз, а потом одним движением сразу надевает. В этот момент Сайрисса чувствует раздражение от чужой догадливость и активности, так как Джон начинает ходить по палате, меряя её шагами, из одного угла в другой. — Из Архея. Почему тебя это вообще волнует, Джон Дейви Харрис? Джон чувствует как лишь от одного произношения собственного имени по спине пробегают мурашки. Его не произносят с уважением или страхом, лишь едкое пренебрежение. Будто сплёвывают яд на землю, а официальность добавляет ситуации чрезмерной серьёзности и излишнего пафоса с напряжением. Всё уже идёт не по плану, а Джон ненавидит, когда что-то не следует идеальной выдержке из его головы или учебника, поэтому решает действовать по-другому: сыграть роль клоуна. Быть дураком просто, а умным жить невыносимо сложно, особенно таким, как он. Приходится вечно думать о том, как бы ненароком не запутаться в этих масках, которые лежат перед ним и сверкают своей пустотой в глазах. Джодах, по его мнению, тоже умный, вот только тот будто растерял все свои познания и подрастерял всякий намёк на интеллект, ибо Джон никогда не поверит в то, что это сентиментальное нечто, которое ещё и заботят какие-то там чужие чувства мог безнаказанно убивать и уйти от Евсея. Джон уверен, что тот слукавил, сказав, что отпустил того просто так, ибо он знает Евсея слишком хорошо и достаточно долгое время, чтобы безнаказанно разбрасываться обвинениями в его адрес. Что-то явно произошло между ними, но Ави об этом естественно не скажет или не вспомнит, из-за гадости, которую вливает в себя каждый день, ибо эту будто тонкую мутную плёнку на радужке он везде узнает. Не помнить — самая настоящая глупость, ибо ты продаёшь все свои ценные знания и накопленный опыт, на какое-то жалкое понимание чужих чувств. Кому это нужно? Какой вообще дурак променяет знания на понимание существ, которые слабые и совершенно не стоят его внимания? — И где моя благодарность за спасение?! Если бы не я, ты была бы трупом! — говорит Джон, скрестив руки на груди. — Хотя ты и так похоже на него! Ты так же холодна ко мне! Джон наигранно вытирает слёзы с глаз. — Так вот про кого сегодня говорили в сводке новостей! Вот кто раскапывает могилы! — говорит Сайрисса тихо смеясь, но это для Джона награда. — Ты слишком плохого мнения обо мне! — говорит Джон, приложив руку ко лбу, слегка приоткрыв один глаз, чтобы следить за чужой реакцией. Сайрисса тихо смеётся, приложив ко рту пальцы сжатые в кулак и прикрыв глаза, из-за чего можно прекрасно разглядеть белые веера ресниц, которые будто покрыл слой инея. Её смех звонкий, словно переливы жаворонка весной. Сайрисса забывает, что рядом с ней Джон, она и не видит сейчас его рядом с собой вовсе. Её мысли более туманные и нечёткие о настоящем, нежели о прошлом. Она представляет на месте Джона того, о ком сердце болит до сих пор, кого довели до отчаянного шага в бездну словами, действиями, ударами и взглядами. Сайрисса мотает головой в разные стороны, отгоняя эти мрачные мысли дальше от себя, лишь вспоминает и тонет в хороших воспоминаниях, согретыми солнцем и учащённым стуком сердца где-то в груди. В тот момент было счастье, чувство, что времени действительно много, что это никогда не закончится и будет длиться вечно, ибо эйфория не прошла не через три года, не через пять лет. Они как подростки прятались за деревьями, затаивали дыхание в колосьях и бегали друг к другу через чёрные ходы и закоулки, ибо прекрасно понимали все риски и насколько плохо может закончиться очередная встреча, где их обнаружат. Его губы напоминали ей вкус холодной вишни, а даже прикосновения пальцев ощущалось как что-то сокровенное, о чём следует молчать, чтобы магия этого момента никуда не исчезла. Она улыбалась ему, когда он просил, когда сама искренне хотела его порадовать и просто так. Сайрисса просто хотела подарить ему часть себя, показать своё счастье, находясь рядом с ним. Между ними не было ни животной страсти, ни качелей, ни чего-то болезненно удушающего, лишь тихая и молчаливая любовь, ведь счастье любит тишину. Джон же застывает на месте, чувствуя, как его гладят по щеке, переходя со скул на подбородок. Он ощущает в полной мере шершавость чужих ладоней, так как Сайрисса огрубевшей кожей немного царапает его, цепляя, но не травмируя. Джон прикрывает глаза и улыбается, видя, как чужие губы еле двигаются, тихо шепчут чужое имя. Его улыбка становится шире, совсем немного, дабы не мешать Сайриссе и дальше утопать в своих больных фантазиях, цепляться за остатки глупого прошлого, не имеющего никакой вес здесь. Джон уже видит в голове новое построение отношений, новый этап, из-за чего сделка становится интересней на глазах. Сердце от предвкушения быстро и нетерпеливо клокочет в груди, а дыхание с мерного, спокойного и идеального, становится более прерывистым, из-за чего Джон обдаёт кончики пальцев Сайриссы раскалённым воздухом, заставляя их болезненно заколоть, а затем замереть. Сайрисса открывает глаза, слыша внутри своей черепной коробки звон стекла от разбившейся перед ней иллюзии, как только взгляд цепляется за тёмные очки и немного покачивающийся оранжевый шарф. Она одёргивает руку, как от огня, с силой сжимает запястье, всё ещё ощущая под пальцами нежное тепло. Эти ощущения слишком реальные и при этом неправильные. Сайрисса корит себя за то, что забылась, позволила эмоциям и чувствам взять вверх. Мозг сейчас будто играет против неё, ища любые способы, как получить дешёвый дофамин с помощью воспоминаний и другого существа, который слишком похож на прошлую любовь, даже непозволительно. Дофамин для него уже стал наркотиком, который он нашёл, как быстро получить, и навряд ли в дальнейшем оставит эту идею. Это как и переключение с моральной боли на физическую, только нечто ещё более больное и безумное. — Забудь, просто забудь об этом, — повторяет Сайрисса эту фразу, словно мантру, будто это хоть как-то поможет избежать последствие своих действий. — Какого чёрта ты не остановил меня?! Джон же отмирает, ощущая отсутствие тепла и уюта, и садится вальяжно на край её койки, не боясь смотреть прямо в глаза. Ему совершенно не стыдно за то, что происходило парой минут ранее, ведь это не более чем игра и чужое искалеченное сознание. Он будет эти пользоваться до самого конца, как для манипуляций, так и открытых издевательств над чужими чувствами, ведь эту иллюзию легко разрушить своим голосом и цветом глаз с одеждой, вогнав в страх, а затем медленно накатывающее отчаяние. Собственные мысли интригуют, поэтому Джон мечтательно прикусывает губу, размышляя о том, насколько далеко может зайти Сайрисса, сколько себе может позволить и насколько долго мозг будет держать эту иллюзию, дабы получить горячо желанный дофамин, прекрасно понимая, что затем наступит новая фаза отчаяния, где сил с эти бороться уже больше не будет, а руки внезапно подтянуться к петле, как к единственному верному выходу из этой ситуации. — Мне просто было банально интересно, насколько ты готова далеко зайти в своих фантазиях, — говорит Джон, тихо смеясь, а потом ложится на спину, на матрас. — Да, и если быть до конца честным с самим собой, то мне очень понравилось и я был бы не против это повторить, красотка. Он вытягивает руки вперёд, подмигивая Сайриссе, а потом раскидывает их в стороны, будто собирается сделать снежного ангела и смотрит в белый, кое-где в пятнах потолок. — Ты невыносимый, — говорит Сайрисса, прикладывая руку к голове. Чужое ребячество и не сосредоточенность вводит в ступор и непонимание как реагировать, из-за чего на первое место выходит раздражение. — Это просто ты слишком угрюмая, не умеешь правильно расслабляться и понимать других, — говорит Джон, покачивая ногой в такт музыке в своей голове. — Будто ты в этом хоть что-то понимаешь. От тебя за километр несёт лицемерием и высокомерием, — говорит Сайрисса, пытаясь встать на ноги, дабы хотя бы ненадолго скрыться от Джона. Сайрисса опирается рукой о железное изголовье и крайне медленно поднимается, боязливо становясь на обе ноги. Волна боли лёгким покалыванием докатывается до кончиков пальцев и заставляет зашипеть, а затем выпустить весь кислород из лёгких сквозь зубы. Швы натягиваются, но не расходятся, оставаясь на месте и продолжая фиксировать рану, хотя запёкшаяся кровь кое-где потрескалась и совсем тоненьким ручейком побежала вниз, капая на пол. Сайрисса еле опускает ноги в тапки, чувствуя кончиками пальцев мягкую поверхность. Чувствительность явно притуплена из-за лекарств, поэтому мозг на секунду пробивает страх, но Сайрисса пытается себя успокоить, поглаживая гладкие белые железные прутья, кусая губы, медленно размыкая пальцы, которые оглаживает прохладный воздух. Сайрисса чуть приподнимает руки вверх, вытягивает их в разные стороны, не разгибая их в локте даже до середины, и делает шаг вперёд. Её стойка шаткая и неуверенная. Шаг, ещё шаг уже более уверенный и твёрдый. Сайрисса смотрит под ноги, боясь споткнуться и упасть, хотя никаких преград на чистой белой плитке с чёрными вкраплениями нет. Вздох при очередном шаге получается более дрожащим и боязливым, из-за чего лёгкие наполнил запах спирта, медикаментов и влажности. Джон же встаёт с кровати, даже спрыгивает и максимально быстро оказывается рядом с девушкой, а затем замедляет шаг, наклоняясь вперёд к чужому лицу. — Куда направляешься? — спрашивает Джон с издёвкой, намекая на то, что ей в ближайшее время не сбежать из этой бетонной коробки банально некуда. — Куда-нибудь, где нет тебя! Почему ты вообще спас меня? — раздражённо говорит Сайрисса. — Ну тогда тебе придётся переехать из этого города, а может даже и из страны, — говорит Джон, а его очки зловеще блестят. — Твоя голова слишком дорого стоит сейчас, поэтому я не дам тебе умереть до того момента, пока сделка не завершиться. Наверное. Джон беззаботно пожимает плечами и невинно улыбается, стараясь своей маской добродушия перевести всё в шутку. Сайрисса может ему не поверить, но и пусть, ведь Джон и без этого прекрасно знает, что никогда не врёт, особенно когда дело касается сделок и пари. Да и Сайрисса поможет ему ближе подобраться к Сан-Франу, который намного умнее, чем он предполагал. Он ничего конкретного про Джодаха вообще не рассказал, даже скорее соврал. В этом Джон его не винит, так как скорее всего Джодах перестраховаться, заключив с Франом кровавую сделку, что усложнит задачу в дальнейшем. Эльфы, даже такие как Фран и Сайрисса, не нарушают сделки особенно настолько серьёзные и дополнительно скреплённые кровью и заклинанием. В любом случае на любого есть управа и рычаг давления, главное найти и с силой надавить на болевую точку или вспороть её скальпелем. Суть одна и та же, однако возможно в этом случае Джону придётся переступить через себя и нарушить все этические и моральные нормы: укусить, ударить, связать? Нет, Джону нужно нечто более масштабное, ибо обычные угрозы и запугивание для Сан-Франа будет пустым звуком и выстрелом в воздух. Мысли и размышления идут дальше, стирая грань этики, морали и преличая на своём пути, оставляя лишь еле видимые красные разводы, пока наконец этот огромный поток не утыкается в стену лабиринта, ограничивающего его сознания, приводя к одному конкретному плану действий, который не следует говорить даже шёпотом. — Если честно, то звучит как самая настоящая угроза, прекрати, — говорит Сайрисса, недовольно прищурив глаза. — Теперь я понимаю, почему господин Сан-Фран обращается с тобой так. Сайрисса понимает, что Джон странный, не просто странный, а возможно даже сумасшедший. С такими обычно у Сайриссы был разговор короткий, но сейчас её руки буквально связаны по швам. Она ненавидит чувствовать себя обязанной особенно такой важной вещью как спасение жизни, даже если для Джона это лишь пустяк и глупая шутка. Для эльфов сделки, секреты и пари — дело чести. Они будут хранить молчание и верность до последнего вздоха, поэтому если и выбирать доверенное лицо, то эльфа. И это Сайрисса не любит в себе, ибо она не может ничего сделать Джону, лишь ровно держать спину и выполнять свою часть сделки. Сайрисса чувствует себя Евой чистой и невинной, несмотря на запятнанные крылья, а Джон для неё змей-искуситель. Все эти шутки, игры слов и бессмысленные разговоры лишь для того чтобы запудрить мозги и потерять бдительность, а самое ужасное и обидное, что у неё есть слабость, своеобразная брешь в мозгу, которую не получается закрыть и не отдаться мимолётному порыву и соблазну: забыться в воспоминаниях о прошлом. Джон будет этим пользоваться, Сайрисса в этом уверена как никогда. Он будет пытаться сломать её ещё сильнее чем до этого, хотя кажется, что сломать сломанное уже нельзя, но у Джона это получается. Джона правда ломает её изнутри и снаружи: не останавливает от прикосновений, молчит и потакает её больной фантазии, из-за чего она чувствует себя жалкой и беспомощной, после чего руки крайне медленно опускаются вниз от бессилия. — Пх, он со всеми так обращается. Просто со мной он более жестокий, ибо я более умный и, как он выразился, раздражающий, — говорит Джон, спокойно сложив руки за спиной. Они вместе выходят из палаты. Их окружают белые шершавые стены, кое-где на пластиковых рамах виднеется плесень, а напротив стоит блок-пост. За деревянным столом, на котором разложены бумаги и канцелярия. Справа можно увидеть железный ящик, в котором лежат различные таблетки, распределённые по пластиковым ячейкам таблетницы, а у стены стоит обтянутый кожей диван. Так же на стенах висят стенды с расписанием и советами, как избежать вирусные заболевания. Мимо иногда проносятся медсёстры и пациенты, которые скрываются за дверьми. Вокруг всё гремит, хлопает и скрипит, заставляя зажмуриться от боли. Джон же спокойно идёт рядом, а потом невзначай кладёт руки на талию Сайриссы и подтягивает её ближе к себе, заставляя опереться на себя для большего равновесия, несмотря на то, что он всеми фибрами души чувствует этот прожигающий до дыр взгляд, на который впрочем глубоко плевать и чем раньше Сайрисса это поймёт, тем лучше для неё. — Никогда не поверю, что господин Сан-Фран назвал тебя умным. — А я и не говорил, что это он сказал. Просто проконстатировал общеизвестный факт, — говорит Джон, откидывая воображаемые длинные волосы в сторону и поворачивает голову вправо. — Как тебя за твой длинный язык до сих пор не распяли. Не могу поверить, что tellement narcissique et fou ни разу не ответил за свои слова, — шипит сквозь зубы Сайрисса, ударив себя по лицу рукой. — Хэй, красотка, я эльфийский так-то тоже знаю. И вообще tu me dois une visite au café, — говорит Джон, подмигивая Сайриссе из-под очков. Сайрисса на это закатывает глаза, ей не нравится в принципе идея того, что за тактичное молчание она должна Джону прогулки и внимание. Ей не нравится в принципе выбор, который тот сделал. Это уже было чем-то выходящим за рамки приличия, норм и её личных несокрушимый принципов. Водиться с человеком, особенно таким, как Джон, означает метафорическую смерть. Сайрисса и сейчас чувствует как от всех этих разговоров и прикосновений что-то глубоко внутри неё погибает, скручивается, корчится от боли и глухо стонет, царапая горло и грудную клетку изнутри. Сердце стучит медленно, размеренно, чётко отсчитывая секунды, чтобы ударить снова о рёбра. Уши опускаются вниз от этих звуков и боли, с которыми не справляется даже лекарство, дабы хотя бы немного облегчить её страдания, которые только начинаются. Джон что-то говорит без умолку на фоне, иногда прикладывая два пальца к подбородку и тяжело вздыхая, дабы перевести дыхание и продолжить свой заунывный односторонний монолог. Сайрисса даже не кивает, дабы дать понять что она слушает, у неё просто нет сил ни на что, ибо гул в ушах сводит с ума, а чужие слова на фоне его немного перебивают и заставляют отвлечься и не фокусироваться на боли, что как раскалённый нож впивается в барабанную перепонку и прокручивается по часовой стрелке, выстреливая в мозг по нервным окончанием одним чётким разрядом электрического тока. В такие моменты обычно её парень успокаивал, прижимал к себе и капал специальную настойку из трав, собранных в лесу. Такого особенность её ушей и уровня слуха, что зимой в разы усложняет жизнь. В деревне было тише, намного тише, а в городе она чуть ли вздрагивает от каждого звука и шёпотка, и даже беруши не всегда помогают. Сейчас же ни о каком покое и речи не идёт, поэтому её пытка длинною в четыре месяца продолжается и тянется, словно лямка на каторге. Однако в какой-то момент всё затихает, а в её волосы зарываются пальцы, плавно скользят к ушам, которые дёргаются. Джон усмехается и крайне медленно и осторожно начинает массировать уши Сайриссы, начиная с мочки и плавно скользя к заострённым концам, помогая им расслабиться и успокоиться, пока напряжение растворяется, выдвигая на первое место чистое и непорочное удовольствие. — Расслабься и ни о чём не думай, — вкрадчиво шепчет Джон, когда к нему прижимаются ближе и тихо шепчет на эльфийском чужое имя. Сколько были знакомы с тобой? Я уже не смогу сосчитать. Только ты меня видел любой, Значит прошло лет этак пять. В этом омуте робких молчаний Злых и глухих многоточий. Я хотела б прижать и сказать: «Не оставляй! Я прошу тебя. Очень». Не видеть в лицах твои же черты Блаженство, которое мне найти. Но судьба в этот миг решает иначе, Заставляя зайтись меня в жалобно плаче. Поверь не забыла я адрес И знаю оградку твою. Только сил больше нет не иначе, Прости, точно завтра приду. Приду я с цветами и свечкой Принесу немного конфет. Сяду прям пред тобою, раскаюсь И дам непреложный обед. О том, что душа и сердце с тобою Никто другой не возьмёт. Только ты согреваешь весною И тебя только дом старый ждёт. О том, что печали и радость Всё навеки твои сохраню, Не отдам ветрам твою память И любовь твою не разобью. Где и с кем ты сейчас мне не важно Не забуду я имя твоё. Проиграла в любовь слишком жалко: «Я прошу, умоляю! За всё».

***

В это время Сан-Фран устало проводит по волосам, которые проходят сквозь пальцы, а некоторые цветные пряди спадают на лицо, пока апельсины для Сайриссы шуршат в пакете. Эльф снимает очки и отправляет их в специальный чехол, а затем в карман. Глаза ужасно болят, а голова раскалывается, словно хрустальный шар, а потом мирно потрескивает, как дрова в камине, после допроса. Когда ты что-то знаешь забыть и не проговориться об этом очень сложно. Самое лучшее — жить в неведении, уподобляться другим существам и позволять голове опуститься, вот только забыть очень сложно. Это у Джодаха всё было просто: выпил зелье и пошёл, как ни в чём не бывало, даже сейчас не может вспомнить и части того, что они делали и что проживали. Оно и к лучшему, новый Джодах ему нравится больше, хотя даже не признается об этом никогда вслух — слишком много чести. С ним можно спокойно поговорить, он не станет шутить и издеваться сверх меры, не будет нарушать личные границы, а самое главное не будет ломать. От этих мыслей Сан-Фран с силой сжимает подрагивающую руку другой, дабы она перестала дёргаться и успокоилась. Он не поднимет эту тему только по той причине, что уважает нынешнего Джодаха слишком сильно, чтобы заставлять вспоминать ему тот ужас. Все меняются, проходят свой своеобразный путь исцеления, в конце становятся на нужную тропу и идут дальше. Сан-Фран знает, что от прошлого себя не откреститься, проблемы и прошлые поступки никак не изменить, а отголоски старой и больной личности иногда будут откликаться в настоящем, но так точно будет не всегда. И эльф пытается меняться, но не уверен, что у него получается, если собственные сомнения в правильность выбора его вечно гложат и дышат в спину, иногда царапая когтями, буквально доводя до исступления. Сан-Фран толкает дверь вперёд, из-за чего по небольшому помещению разносится мелодичный звон колокольчиков. С последнего посещения здесь не так много изменилось. Стены были покрашены в нежно-кремовый цвет, на полу лежит мозаичная плитка, которая складывается в десяток кубов. На стенах висят рисунки пациентов, а так же искусственные зелёные лозы. Пара деревянных столов с обтянутыми кожей стульями стоит возле больших панорамных окон, на которых еле колыхаются полупрозрачные шторы. За деревянной витриной, где некоторые части застеклены и прекрасно видно десерты и, не только, привычно стоит Чарли, протирает стаканы и улыбается. Невольно в голове проскальзывают мысли о том, насколько он в нём разочаруется, как только онемевшие губы произнесут имя его мужа. Никогда ещё Франческо не думал, что сердце может так сильно болеть от мыслей про удар, крики и ругань. Однако Чарли — его лучший друг с детства, он поймёт, поймёт его и его чувства, должен понять. Сан-Фран кривится от того, насколько жалко звучат эти оправдания и надежды в его голове. — Охо, господин Сан-Фран, вижу вы преобразились. Не частый вы гость, хотя это и хорошо. Вы к кому-то или так поболтать? Чарли кружится вокруг себя и вальяжно опирается головой на руки. С Сан-Франом они крайне редко встречаются и переписываются, но при этом Чарли рад любому звонку и встрече. Иногда его, конечно, пугает то, насколько много себе может позволить Фран и как его много знают существ. Однако для него Сан-Фран всё тот же стеснительный, сильный и амбициозный эльф с горящими глазами и большим сердцем. Чарли просто рад тому, что они возобновили общение, что разговоры и встречи стали чаще, несмотря на то, что оба очень заняты. Для него всё вокруг будто окрашено розовой краской и не бывает такого, что нет проблемы, которую нельзя решить. Чарли знает, насколько жесток бывает мир и насколько жестокими бывают существа по отношению к другим, особенно как, по их мнению, не правомерной любви, но тем не менее он старается помочь. Дарит подарки, улыбается и шутит лишь бы помочь существу рядом. И сейчас Франу явно нужна помощь, ибо выглядит он уставшим и подавленным, даже больше чем обычно. Ещё и причёска растрёпана, что ему просто несвойственно, поэтому Чарли уже на автомате наливает стакан воды и отправляет в него несколько капель валерьянки, которая всегда на всякий случай лежит в его сумке, и протягивает его Сан-Франу. — Да, решил имидж сменить и заменить пирсинг, — говорит Фран отрешённо, ещё не до конца придя в себя после событий. — А так да, я навестить коллегу. — Фран, я же вижу, что что-то не так, расскажи — и на душе станет легче, — говорит Чарли, улыбаясь и продвигая к эльфу стул. Сан-Фран неловко садиться, потирая предплечье и отводит глаза в сторону. Ему неловко заводить этот разговор, даже начинать диалог, так как от него может отвернуться фактически единственный лучший друг. Да Фран общался и с другими существами, выстраивал дружеские отношения, старался минимально поддерживать связь, но это всё становилось блёклым и меркло на фоне Чарли. Общения была слишком много. Пустые разговоры, подарки, посиделки в кафе, звонкий смех и прогулки в парке — это всё заставляло связь между ними только крепнуть и становится более прочной, но при этом такой же подверженной риску порваться. Фран не понимает, почему сейчас секрет встаёт комом в горле и никак не хочет выходить, если до этого Чарли делился с ним всем. Проигрыши, неудачи и личная жизнь. Чарли просто говорил, не задумываясь о том, как это звучит: вульгарно, страшно или печально. Он просто продолжал, отмахиваясь и широко улыбаясь, а на извинения за невольно задетую ту или иную тему лишь говорил: «Я понимаю, что это звучит не как что-то нормальное, но я пережил это и смирился. Не задумывайся об этом слишком долго, хорошо?». Его улыбка внушает доверие, чувство тепла и комфорта, которое собственное тело давно растеряло. С Эбардо всё не так, эти отношения странные, больные ли? Фран не уверен, ибо довольно часто картинки и фразы накладываются друг на друга, заставляя запутаться в противоречиях, как в лабиринте. Франческо понимает, что в голове у него одна сплошная каша и сумбур. Он и сам себе надоел всеми этими сомнениями, но Джейс не помогает как и разговоры с Джодахом, который такое ощущение будто тонет в зависимости от лекарств — антидепрессантов, которые не сильно то и помогают, лишь кажется делают хуже. Нервный смех, синяки под глазами и дрожь в руках — не признак нормальности, но он не спрашивает, ибо это не его дело. Делает ли его это ужасным другом? Если видеть, как Чарли старается вытянуть из него хоть слово и признаться насколько ему больно, определённо, от того и горько, что кроме боли собственное тело и мозг не может ничего предложить. Не рассказывать же Чарли про всех своих тараканов, не вываливать всю подноготную, не заваливать же его вдобавок ещё своими проблемами, хотя эльф понимает, что всё это лишь глупые отговорки, попытки оправдаться и очистить свою совесть. — Эм, Фран, ты здесь? — с тревогой спрашивает Чарли. Чарли не понимает, что творится с его другом в последние дни, но он хочет ему помочь. Ему часто не понятны его переживания и проблемы, но это не значит, что он не выслушает и не попытается понять. Сейчас Фран для него на первом месте, ибо тот явно не справляется. Чарли советовал ему обратиться за психологической помощью, которую Сан-Фран получил, и это было заметно, ибо тому явно было лучше, но затем всё пошло опять на спад. Чарли мельком видел таблетки, которые он пьёт и честно был в шоке, ибо не думал, что всё настолько плохо. Периодически в сумке Франа поблёскивала эта ярко-розовая упаковка с рисунком улыбающегося человека, которая приковывала внимание к себе и заставляла вглядываться сильнее, дабы понять количество таблеток там, однако в этот момент Фран всегда поправлял лямку сумки, скрывая от его взора количества таблеток в упаковке. Чарли об этом не спрашивал, да и не хотел больше заводить разговор, так как данная информация могла быть Сан-Франу попросту неприятная да и достаточно тяжёлой, как и в принципе всё, что касалось его жизни, поэтому Чарли начинал говорить про книги, больных и клиентах, дабы разбавить тишину хоть чем-то, но сейчас ситуация совершенно другая, хотя всё равно, тишина всё так же давит нескладным гулом на уши. — Чарли, у меня к тебе серьёзный разговор, — говорит Фран, соединив руки в замок. — И это будет действительно серьёзный разговор. Чарли видит как Франческо с каждой секундой становится всё мрачнее. Его голос опускается до зловещего шёпота и опускается до критически низких температур. Фиолетовые глаза становятся практически чёрными и нехотя отражают от себя свет, уши поднимаются вверх, а стук сердца он может услышать даже на расстоянии. Такой невообразимо быстрый и сбивчивый, как дыхание, из-за чего Чарли чувствует себя максимально неуютно, а на лице появляется нервная улыбка. — Хорошо, друг, я тебя выслушаю и обещаю не порицать, — говорит Чарли, собравшись с силами и сложив руки за спиной. — Камеры отключены? — спрашивает Фран, указывая глазами на камеру, висящую в углу. — Они вообще не работают. Их повесили здесь в прошлом году, пару месяцев поработали, а где-то три месяца назад сломались. До сих пор не починили, поэтому висят здесь как этакая декорация, — говорит Чарли, крутя кистью руки в воздухе. — Это хорошо, ибо это должно остаться между нами и ещё несколькими существами, которым я доверяю, да и скрывать это перед ними было бы бессмысленно. Хотел бы я убить эти противные чувства в себе? Возможно. Больно ли мне это говорит и признавать? Безусловно. Чарли нервно сглатывает вставший ком в горле, так как непонимание того, о чём идёт речь, делает ситуацию в разы хуже и страшнее. Сложно сосредоточиться на чужих словах, пока в собственной голове творится хаос и сплошной сумбур. Чарли уже внутри себя предполагает самые ужасные варианты того, что ему хотят сказать. Внутри лёгкие сжимаются, а сердце быстро стучит, пока зубы натужно скрипят от попыток улыбнуться, но выходит слишком жалко и натужно, поэтому Чарли бросает попытки изобразить позитивные эмоции на лице и просто слегка обеспокоенно смотрит на Франа, стараясь не выглядит слишком нервным и напряжённым: знает, что Сан-Фран от этого может замолчать и убежать, будто ничего не было, и они ни о чём таком не говорили. Тут надо действовать более осторожно и точечно, что делали явно не многие. Если вспоминать короткие переписки в прошлом, то картина складывалась довольно печально, ибо Фран буквально застрял в абьюзивных отношениях, из которых не мог выбраться и до сих пор не отошёл от этого, а потом влез не в самые идеальные отношения, которые напоминают Чарли качели, ибо эльфа, словно парусник среди шторма, качает из одной стороны в другу, от люблю, до я не понимаю, что чувствую. Чарли пытался ему помочь и поддержать, но иногда ситуация казалась проигрышной. — Дыши, я тебя выслушаю и пойму, — говорит Чарли, слабо улыбаясь. — Обещаешь, что не будешь кричать, бросать меня и главное не будешь осуждать? — просит резко осипшим голосом Фран. — Конечно! О чём речь?! Ты ведь мой друг! Как я могу осудить тебя? — восклицает Чарли, вскидывая руки вверх. — Тихо-тихо, не кричи, пожалуйста, — говорит Сан-Фран, прижимая руки к ушам. — Точно-точно, прости. Я забываю, что твои уши более чувствительнее, чем мои, — говорит Чарли, виновато потирая затылок, а затем опирается на руки, готовясь слушать. Франческо какое-то время смотрит в его глаза, нервно бегая взглядом по чертам лица. Внутри него всё ещё превалируют сомнение и неуверенность в том, что это следует говорить, даже произносить в слух перед Чарли всё-таки он тоже эльф. Если бы он был другой расы, то вопросов и осуждения от него было бы в разы меньше, а самому Франу было бы спокойно, всё-таки об этом и так знал, пусть и очень ограниченный, но всё-таки какой-никакой круг лиц, в котором по невероятному стечению обстоятельств отсутствовали другие эльфы. Сайриссу он не включал, ибо они знакомы между собой поверхностно, да и уговорить её на участие в этой пьесе было весьма нелёгкой и трудоёмкой задачей, хотя денег он предложил более чем достаточно. Однако Сайриссу это не сильно впечатлило в отличие от сценария. И только, когда он протянул ей его окончательную версию почитать — она согласилась, хотя Сан-Фран и до этого с упоением рассказывал ей про её роль и дал почитать моменты с собой. Сайрисса для него весьма странная особа и принципиальная, что касается традиций, поэтому от неё эту информацию лучше скрывать всеми возможными способами, дабы не нарваться на бездушие и осуждение. Однако Сан-Фран глубоко вздыхает, собирает остатки сил внутри себя в один небольшой и единый шар и нехотя начинает говорить, смотря куда угодно, но не на лицо напротив: — Помнишь я говорил, что состою в отношениях и довольно длительных с одним молодым существом? — Да, ты это говорил. Ты говорил, что эти отношения довольно странные и запутанные, и иногда ты чувствуешь себя не очень, — говорит Чарли, опираясь подбородком на руки и смотря своими тёмно-синими, почти чёрными, глазами с интересом на Сан-Франа. — Дело в том, что это существо мужчина… Чарли несколько секунд смотрит на него и ошарашенно моргает глазами. Конечно, раньше были звоночки, но они были маленькими, да и Чарли бы скорее сказал, что его друга вообще никто не интересует, особенно отношения. На первом месте всегда стояла учёба, карьера, работа и продвижение. Отношения всегда находились где-то на дне этой лестницы. Однако Чарли не понимает, почему Сан-Фран боялся сказать именно это, ведь на какую-то глобальную тайну и порицание это не сильно и тянет. Да, Чарли определённо не является сторонником такого, но никогда не осуждал других существ за любовь и чувства, которые им просто неподвластны, просто не думал, а если видел, то игнорировал и тактично молчал всё же не ему судить о том, что у кого в голове. — И ты этого боялся? Боже, Фран, как ты мог подумать, что я тебя обсужу за такое?! — спрашивает Чарли с лёгкой насмешкой в голосе. — Подожди я не договорил! — тихо, почти еле различимо шепчет эльф, опуская уши вниз, а затем продолжает уже громче: — Он не моей расы. Это человек, и его зовут Эбардо. Я знаю, что ты сейчас обо мне думаешь. О том, что я неправильный, больной и просто ужасный во всех отношениях, однако и ты меня пойми. Я не мог справляться и противиться этим чувствам, что медленно зарождались. И я совру, если скажу, что не пытался разрушить эти отношения, убить все эти чувства в себе, когда понял, что начинаю привязываться, и в итоге сделал хуже. Я совершенно забыл о том, что помимо меня в этих отношениях есть ещё одно лицо, которое из-за навалившихся проблем пыталось покончить с собой. А сейчас я просто не знаю, что делать. Я не могу показывать любовь на публике, я устаю от постоянного давления, я уже просто не выдерживаю! — чуть ли не кричит эльф, чувствуя, как по щекам текут слёзы, из-за желания что-то кому-то доказать и переубедить. — В последнее время, я очень много думаю об этом, ибо если кто-то из СМИ или сторонних лиц об этом узнает, то мне не сносить головы. И ладно бы только это на мою жизнь, мне всё равно, но мне не даёт покоя мысль о том, что это уже не моя личная проблема, а проблема другого существа и, — эльф останавливается, делая глубокий вдох, и продолжает: — Моей дочери. И чувство того, что я могу испортить жизнь не только себе, но и ей с Эбардо заставляет что-то внутри меня болезненно сжаться. Я знаю, что для тебя я сейчас ужасное существо, но я прошу от тебя сейчас только одно, — он резко замолкает, дабы успокоиться и остановить слёзы, что жгут щёки и раны внутри, а потом добавляет: — Если ты действительно меня ненавидишь после этих слов, то, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, не кричи и не бей меня, просто помолчи: я сейчас ни в том состоянии, чтобы спокойно это проигнорировать, и я бы не хотел тебе навредить, всё же не могу же я просто за пару секунд выкинуть из головы столько лет нашей дружбы. Фран сдавленно улыбается, пока по щекам текут слёзы, которые не удаётся проглотить. Чарли чувствует, как в груди болезненно колет, и как эта боль нарастает. Слова Франа его поразили и шокировали, но сейчас он не мог думать о чём-то другом кроме мыслей самого эльфа. Он не знает, с чего он вообще решил, что Чарли его будет бить или оскорблять, и от этого было в разы больнее, будто он действительно подавал знаки и признаки агрессии по отношению к нему. Рационализм правда приходит быстро, быстрее чем обычно, ибо Фран и до этого отличался паранойей и излишней драматизацией. Он всегда думал и рассуждал о самых наихудших вариантах и раскладе событий, которые могли произойти, в отличие от Чарли, что везде находил хорошее. Вот и сейчас прекрасно видно, насколько сильно он загнал себя в плен собственных мыслей и не самых радостный размышлений о том, что может произойти после этих откровений. Чарли себя внутренне быстро успокаивает, ибо сейчас поддержка и успокоение требуется не ему, а Сан-Франу. Чарли заправляет мешающие пряди волос за ухо, затягивает завязки фартука на талии сильнее и выходит из-за стойки. Чарли останавливается в паре метрах от Сан-Франа, расставив руки в разные стороны, так как знает его нелюбовь к прикосновениям, поэтому ждёт разрешающего жеста. Сан-Фран смотрит на расставленные руки и грустную улыбку слишком долго, даже непозволительно, чувствуя, как чувства нарастают, захлёстывают с головой и заставляют шагнуть вперёд, впервые сделать что-то навстречу, просто проявить слабость перед кем-то более родным, чем все остальные, ибо большая часть отношений и чувств, по собственным ощущениям, негативные. Эльф вроде говорит одно, а чувствует совершенно другое, для него всё это бесконечный парад боли, который неизвестно когда заканчивается. Сан-Фран сжимает розовую майку Чарли, царапает сквозь неё его спину. Голос срывается на хрип, почти жалобный писк, пока по щекам продолжают течь слёзы, пропитывая ткань насквозь. Это зрелище выглядит для него ужасно жалко и мерзко, особенно когда во рту скапливается кровь от прикушенной губы, дабы крик не отбился эхом от стен, возвращаясь обратно звоном в ушах. Чарли же не прижимает его ближе к себе, не перебирает волосы, лишь играет максимально пассивную и такую нужную сейчас для Франа роль. Он знает насчёт прикосновений, насчёт волос, насчёт чёткого взгляда прямо в глаза, поэтому устало смотрит вперёд, положив голову, на голову друга, позволяя ему выплёскивать всю свою боль на себя, не задавая лишних вопросов: — Всё хорошо, господин Сан-Фран. Я рядом и никуда от вас не уйду. Как бы мне не хотелось злиться, но во мне просто нет этих сил, ибо я и так понимаю, что вы над своими чувствами точно не могли взять вверх. Мне безумно жаль, что вы с этим столкнулись, но повлиять я на это не могу, лишь дать небольшую и глупую уверенность в том, что буду всегда на вашей стороне. Я смотрел на эту ситуацию с разных сторон и углов, так что имею объективный и наиболее чёткий взгляд на эту проблему, — Чарли останавливается, ибо его прижимают ближе, чуть ли не заставляя рёбра захрустеть под этими прикосновениями, а затем продолжает, когда хватка чуть ослабевает: — Переубеждать тебя было бы всё равно бессмысленно, как и просить подумать получше и разлюбить. Сердцу не прикажешь, и если твоя любовь действительно скандальный актёр человек, то пусть так. Я не отвернуться от тебя. Голос Чарли тихий, успокаивающий и размеренный, словно тёплая патока, которая медленно течёт в уши, растекается по мозгу и успокаивает. Фран немигающим взглядом смотрит куда-то вперёд, не пытаясь осознать границы пространства и мира вокруг себя, чьи границы в последнее время стали размытыми и еле ощутимыми. Щёки пылают от прилива жара, а дыхание частое, прерывистое и слегка рваное, из-за чего лёгкие болезненно сжимаются, когда в рецепторы ударяет запах кофе, свежей выпечки и клубники. Боль внутри уже почти тупая и еле ощутимая, что даёт возможность расслабить плечи и навалиться грузным телом на Чарли. Губы еле двигаются и саднят от каждого микродвижения, пока произносят лишь одно короткое, но пропитанное бесконечной грустью и чувством безысходности и при этом безликой надежды слово: — Спасибо. Они стоят так ещё какое-то время и не говорят друг другу ни слова, ибо не видят смысла, да и любые слова здесь были бы излишним грузом на и так перегруженные весы. Уголки губ Сан-Франа приподнимаются, глаза прикрываются, а слёзы исчезают под ресницами. Он выглядит сейчас как ангел великомученик, не хватает только крыльев и скрещенных на груди рук. Чарли тихо усмехается и, улыбнувшись, поднимает левую руку вверх, махая в знак прощания, на что Фран лишь кивком головы показывает, что он ещё вернётся и прощаться в данной ситуации слишком рано, ведь впереди у них много времени. Всё наладится само собой по ходу, да это будет позже, но ничто не бывает быстро. Чарли же смотрит ему вслед, возвращаясь к протиранию бокалов, несмотря на то что их уже сейчас можно вполне себе использовать в качестве зеркала. Чарли вскидывает бровь, когда Сан-Фран останавливается в паре метров от его двери, с кем-то говорит, периодически, закидывая шарф назад, а затем идёт в сторону выхода из больницы, что удивляет. Однако длиться шок Чарли не долго, ибо в помещение входит эльфийка, которая опирается на плечо парня в ярко-оранжевых солнечных очках, который держит в руках пакет с апельсинами, что до этого был у Сан-Франа, что наводит Чарли на некоторые мысли. Парень в шарфе ему не нравится, от него будто даже тянется эта неприятная и крайне тяжёлая энергетика, а шестое чувство буквально кричит о том, что он опасен и к нему приближаться не следует. Ни в этой жизни, не в следующий. Чарли невольно с ним пересекается взглядом и буквально чувствует, как по телу пробегают мурашки от могильного холода, который проводит своим языком по коже, из-за чего эльф отворачивается от него слишком быстро и резко, чем обычно, видя, как чужие очки на миг зловеще блеснули. Чарли неосознанно начинает протирать бокал быстрее, думая, о том, что ему с таким лицом и взглядом только существ пугать. — Сядем за столик? — спрашивает, усмехаясь парень, на что девушка одаривает его злобным взглядом. — Ты за второй, я за первый? — Ты разбиваешь мне сердце! — говорит наигранно драматично он, что уже заставляет самого Чарли скривиться и проследить за ними взглядом. Он не сильно вслушивался в их диалог, ибо не хочет даже знать, что их связывает, да и подслушивать, пусть и невольно было не самым красивым жестом. Чарли погрузился в свои мысли об окончании смены, когда он будет закрываться и что стоит купить по дороге домой, поэтому вздрагивает, когда рядом с ним раздаётся голос, буквально грубо вырывающий его из плена собственных мыслей и заставляющий поднять голову. Чарли резко отшатнулся, увидев напротив себя этого парня, который смотрел на него из-под очков своим кроваво-красным взглядом, широко улыбаясь, опираясь при этом на одну руку. От столь близкого контакта захотелось оттянуть воротник в сторону, чтобы перестать задыхаться, от того насколько воздух стал спёртым и наэлектризованным. — Что-то будете заказывать? — напряжённо спрашивает Чарли, чувствуя, как улыбка становится дрожащей и натужной. — А что вы лично можете посоветовать, Чарли? Голос этого парня для Чарли как скрежет металла по стеклу, а собственное имя впервые звучит так, будто он сидит в зале суда и его приговаривают к сроку или смерти. Впервые ему настолько некомфортно находится рядом с кем-то, хотя посетители были разного, как он выражался, сорта. Были агрессивные и буйные, разговорчивые и молчаливые, обычные и с «изюминкой», но только сейчас Чарли чувствовал себя некомфортно. Сейчас он просто растерялся на месте перед вроде обычным посетителем, хотя даже при тех, кто норовил разбить его голову о стену, старался вести себя сдержано и политкорректно. Но именно этот человек его смущает и пугает, хотя вроде ничего необычного в его внешнем виде нет: оранжевый шарф, бежевое пальто, чёрные джинсы и очки. Может последнее его и смущает, хотя вроде слепых он и без этого видел. — Ну, вообще обычно берут латте или раф. Так же некоторые чай чёрный с кусочками фруктов берут, лично мне нравится с персиком., — говорит Чарли, стараясь не смотреть на посетителя, делая вид, что заправляет кофемашину, тихо надеясь, что у него ничего не спросят. — А кем вы приходитесь господину Сан-Франу? — в лоб спрашивает парень, перекатывая монету с одного ребра на другое. — А вам это зачем? Очень сомневаюсь, что он стал бы общаться с вами, — говорит Чарли, недоверчиво щурит глаза, ибо эти вопросы его настораживают, а учитывая назойливость журналистов, то уровень недоверия пробивает столбик его внутреннего термометра. — Тем более вы даже близко не походите на его круг общения, а он довольно обширный и разносортный. — С точки зрения банальной эрудиции вы не выходите в рамки моей компетенции, но при этом я всё ещё с вами говорю. Джон широко улыбается, прикрывая глаза и барабаня ногтями по столу, пока Чарли пытается понять смысл его слов и насколько они являются оскорблением. Джон же скользит по нему изучающим взглядом. Внешность и имя довольно неприметные, работа такая же поэтому вероятность того, что это в прошлом какой-то режиссёр или сценарий, с котором Фран общался, отпадает. Возможно познакомились в школе или жили в одном городе, ибо есть сильная картавость, явно обусловленная спецификой языка. У Сан-Франа она почти полностью отсутствует и проскальзывает между строк раз через раз, если он говорит много и быстро, поэтому скорее всего росли в одной деревне или небольшом городке, только вот вопрос в каком. Информации про Сан-Франа практически нет, ибо большая часть дословный пересказ его автобиографии, поэтому это внезапное существо из прошлого, которое переехало сюда, плюс-минус лет шестнадцать назад, возможно что-то может ему рассказать, поведать, хотя сговорчивость у него явно хуже, чем у Фран, а тот не хотел вообще ему что-то говорить даже при давлении, но вот при чувстве обязанности да, поэтому не всё было потеряно. Тут же по одному взгляду можно понять, что ему не рады. Чарли же злобно ставит перед Джоном чайник с персиковым чаем, надеясь, что у того на него аллергия, а потом едко шепчет: — Недостаток интеллекта нельзя компенсировать громкостью Фраз, поэтому сомкните ваши уста. Чарли отклоняется назад, мило улыбается, а потом прикрыв глаза спрашивает: — Будете что-то ещё заказывать? Джон усмехается и протягивает Чарли белый конверт с деньгами, а так же поддельное удостоверение полиции, широко улыбаясь, а затем с издёвкой спрашивает, прищурив глаза, из-за чего можно под ресницами разглядеть лишь тонкую полоску красного света: — Может это сможет вас разговорить? Ничего не бывает бесплатно – Это глупый закон такой. И насколько это не было б гадко На сделку пойдёт любой. Люди деньги возьмут за молчание Или за разговоры в ночной тиши, Но первое от тебя мне не надо Просто возьми и начни, говори. С каких пор слова стали валютой? На милость ты мне вот скажи. Раньше средство, подкреплённой наукой Сейчас вот сплошные враги. Сейчас любой сказать всё может, Если ему не заплатить. Тогда для всех он онемеет, Пока продолжат все платить. Словами жизнь ты вдруг сломаешь Себе или другу своему. Но ты же этого не знаешь. Ты говори — я промолчу. Не потому что я люблю молчанье Иль потому что нету сил. Ты говори, чего вдруг мямлишь? Иль ты язык вдруг проглотил? Вернуть его ничто не стоит Купить слова смогу всегда, Вот только ты на деньги смотришь На чудо света иль врага? Никто об этом не узнает. Да, будет маленький секрет, Который выкупишь за деньги. Чего молчишь? Я жду ответ.

***

Джодах опирается щекой о холодное стекло, пытаясь прийти в себя. В наушниках играет что-то успокаивающее, что конкретно он слабо понимает, так как в голове звучит какой-то фоновый шум от помех как при технических неполадках на телевизоре. Автобус неспешно покачивается из стороны в стороны, иногда подскакивая на кочках и лежачих полицейских. Пейзаж в окне сливается в одно единое безразмерное пятно, разбавленные синим, жёлтым и белым, пока веки слипаются вместе. Джодах будто периодически проваливается в дрёму, короткий сон, который прерывается лишь от мыслей, что он может пропустить нужную остановку, поэтому он резко распахивает глаза и смотрит в окно, пытаясь понять какое-то время где находится. Электронные часы на руке стабильно показывают семь часов. В это время почти никто не едет, из-за чего в автобусе только он, какая-то старая женщина и молодой демон в наушниках, который покачивал головой видимо в такт музыке, и Лололошка, мирно спящий на его плече. Его дыхание периодически обжигают его шею, заставляя щёки побагроветь, а глаза стыдливо отвести в сторону. Джодах зарывается пальцами в мягкие каштановые волосы и неторопливо их перебирает, смотря как они проходят сквозь пальцы, а Лололошка улыбается во сне, прижимаясь к нему и его крыльям ближе. Джодах грустно улыбается и тяжело вздыхает, чувствуя себя потерянным, ибо с одной стороны ему надо уничтожить всё нажитое непосильным трудом, а с другой стороны он не может позволить себе ранить чужие чувства. Перед глазами рябит, из-за чего всё вокруг кажется ненастоящим, искусственным, декорацией или иллюзией, которую стоит лишь толкнуть — и она развалиться. Голова ужасно болит, ибо слишком много событий произошло, а он толком не успевает за всем уследить разом. В мозге лишь, как опухоль, пульсирует мысль о том, что он сам в этом виноват, что это его вина, что это закончится, если он просто бросит всех, если исчезнет из их жизни. Вот только сколько он сможет так бегать? От прошлого, особенно от ошибок он не сможет убежать, как и от самого себя. Однако Джодах продолжает это делать. Забыться в никотине и недосыпе, выпить таблетки от давления. Было бы неплохо вколоть себе морфин, чтобы не переживать всё происходящее настолько болезненно. Забыть какое число, потом вновь задохнуться в дыме и принять таблетки, перед этим померить пульс, который ниже положенного, потом выпить холодный кофе, пожаловаться на головокружение, чуть не упасть на пол, а потом вновь закурить. Джодах понимает, что сам виноват, что должен хоть как-то повлиять на происходящее вокруг себя, но руки опускаются сами собой. Навряд ли Джейс ему поможет в этой ситуации, если даже разговор почти по душам не помогает, только делает хуже. Хочется оттянуть момент осознания подальше, забыть и не вспоминать, накинуть на мозг своеобразную завесу, как во время не понимая, кто он. Джодах вспомнил всё, а когда это делаешь, то забыть очень трудно, даже если хочешь. Он — убийца, маньяк, преступник и этим всё сказано. Его руки испачканы навеки в крови, ложь — обычная речь и манипуляции, эмоции — лишь маска, а личность… О последнем Джодах не знает, что и думать, ибо это довольно сложно определить. Джодах иногда чувствует, что что-то не так, что всё что происходит — неправильно, ненормально и слишком безумно, будто его нутро внутри сопротивляется любым положительным изменениям, заставляя замолчать и откатиться морально назад, в те давние времена. Ави до сих пор не понимает, зачем заключил ту сделку с Франом, зачем так издевался над ним, почему в принципе иногда у него наступает полное отрицание проблемы, будто то что происходит — обыденность, так должно быть, это естественно и понятно. Вот только память как решето. Кажется имя его мучителя вечно крутиться на кончике языка, вместе с характерным, но уже более неизвестным запахом зелёного чая, а затем и вовсе растворяется в небытие, не оставляя после себя ничего. В случае, когда он пытается вспомнить чужие черты, перед глазами лишь мелькают цветные пятна, которые сливаются вместе и разрываются, как киноплёнка. Автобус резко тормозит на одной из остановок — и двери разъезжаются в разные стороны, впуская в транспорт холодный воздух и противную морось. Джодах даже не смотрит, кто вошёл, лишь продолжает бесцельно смотреть в окно, по которому медленно стекают капли, в какой-то момент сливаясь в одну, а затем падая на раму. Автобус стоит достаточно долго на одном месте, не двигаясь, видимо водитель вышел купить себе воды или сигарет. Джодах на автомате уже достаёт свою пачку из кармана, открывает её и смотрит на оставшееся количество. Четыре штуки, как и вчера, пока на коробке крупными чёрными буквами написано «Ты умрёшь», на что на секунду в мыслях проскальзывает факт того, что всех, даже некурящих ждёт такая участь. Умереть от рака лёгких или от старости? Оба варианта звучат не очень, однако Джодах предпочтёт первый вариант, ибо до второго ещё дожить надо, а в свете последних событий он не уверен, что будет удостоен такой участи, да и не хочется. Лололошка достоин лучшего, кого-то нормального, заботливого и банально ментального здорового, ибо его проблемы с головой накладываются одна на другую, превращаясь в один огромный снежный ком. Однако бросить его руки не поднимаются, а причины расстаться попросту не находятся, да и когда тот лежит на его плече, своим дыханием щекоча перья на его крыльях, рассказывая что-то не имеющее смысл или разговаривающий про репетиции и свои переживания в его сторону. В случае поднятия второй темы Джодах криво улыбается и говорит, что всё хорошо, а кошмары с отсутствием близости — пустяк, как и панические атаки. Даже если учесть то, что Лололошка никак на него не давит, он не может избавиться от чувства, что его буквально склоняют к чему-то неправильному. Ему это не надо и возможно стоило поменять позиции, вот только стало ли бы Джодаху от полной потери контроля легче? Он очень сомневается. Рядом с ним, справа, кто-то садится, причём тихо, почти бесшумно, когда слухом можно было уловить шелест хлопкового платья, стук жемчужных бусин друг о друга и хриплое дыхание, будто сидящий рядом с ним курил лет двадцать. Боковым зрением Джодах видит ярко-красный маникюр, белое платье и чёрные сетчатые чулки. Он поворачивает голову и замирает. Зрачки то расширяются, то сужаются. Он не мог не узнать эту девушку. Волнистые спутанные в запёкшейся крови и грязи волосы, ярко-алые остекленевшие глаза с лопнувшими капиллярами внутри. В её ушах покачиваются из стороны в сторону золотые серьги с гранами, помада на лице размазалась, тушь растеклась по векам и щекам. Ярко-красная пудра и белила скрывают под собой гнойнички и шрамы от ожогов. На шее продольный и глубокий порез, из которого течёт вязкая горячая и тёмная кровь. Она впитывается в воротник платья, в котором по морозу явно холодно ходить. Конечности обморожены почти до черноты, а улыбка широкая от уха до уха, зашитая по краям нитками. От каждого движения кровь течёт быстрее, а её горло напрягается, чуть приподнимает кожу вверх и натягивает сухожилия и мышцы. Обмороженные пальцы сжимают и отпускают подолы платья, а так же подрагивают от холода. На ногах ярко-красные каблуки кое-где потёртые и с побитым носом, которые не носят лет двадцать. На ногах, под чулками проглядываются синяки, раны и гематомы, а в руках она держит маленький свёрток. Конусовидной существо, состоящее из пульсирующей плоти, на которой чётко проглядываются вены и сухожилия, которые двигаются, когда перекачивают кровь. Его руки короткие и скорее напоминают отростки, ибо пальцы все вместе срослись, из-за чего кисти скорее похожи на ласты, где между пальцами натягивается тонкий слой кожи. Вместо глаз две дыры, в которых копошатся бледно-жёлтые червяки, падая вниз на его одежду и извиваются там, заставляя к горлу подкатить тошноту. Джодах отворачивается к окну слишком резко, ибо смотреть нельзя, а самое главное не обращать внимание. Он отключает музыку в наушниках, берёт телефон в руку поудобнее и почти касается пересохшим губами его корпуса, смотря на отражение в стекле, чувствуя, как к нему Лололошка прижимается ближе, зарываясь носом в мягкий пух. Тёмная поверхность стекла немного размывает эту картину, делая её менее отвратительный, но при этом более пугающей, из-за искажения зданиями и проносящимися мимо фонарями. Девушка качает на своих руках младенца, тихо напевая скрипучим и искажённым, будто помехами, голосом колыбельную: Бай, бай, да люли Хоть сегодня ты умри. Сколочу тебе гробок, Чтоб от холода не взмок. Я положу тебе цветы От смерти больше не уйти. Ты поплачешь, покричишь, Но потом вдруг замолчишь. Мы забудем и зароем Твоё тело в гроб закроем. Тихая мелодия к последнему слову затихает — и она поворачивается к Джодаху, который смотрит сквозь неё, будто никого не видит, будто это пустое место. Это лишь своеобразная игра мозга и свод правил, где если обратить внимание — проиграл самому себе в этой безумной игре в страх. Руки Ави чуть трясутся, а сердце стучит нескладным гулом в ушах и груди, отдаваясь вибрацией по рёбрам. Дрожь прокатывается по телу вместе с холодом прямо по венам, заставляя кровь внутри скрутиться и стать более вязкой. В горле застревает ком, а зрачки фиолетовых глаз сужаются. Проиграть своему мозгу или продолжать игнорировать проблему? Джодах уже сделал свой выбор и не отступит от него. Он прикрывает глаза, глубоко вздыхает, а затем вновь смотрит на яркий свет и изуродованное швами лицо. Глаза блестят пурпуром, на дне которых располагается тьма, которая припадает к земле и не поднимается снова, лишь немного рябит от прикосновений чертей. Губы плотно сжаты и продолжают касаться немного побитого корпуса телефона рядом с динамиком. Экран телефона своим белым светом освещает его лицо, показывая все недостатки в виде морщин и мешков под глазами. Белые волосы спадают на лицо, но он их не убирает, чтобы было легче не смотреть в чужие стеклянные глаза, при этом смотря куда-то сквозь, в пустоту. — Что тебе от меня нужно? — спрашивает Джодах, будто у него кто-то на другой стороне провода висит. — Если думаешь, что сможешь получить от меня сожаления в убийстве, то плохо думаешь, я, к твоему сожалению, помню, почему перерезал тебе глотку. Глаза блестят пурпуром, брови сводятся к переносице, а пальцы сжимают ткань пальто, потом крайне медленно отпуская. Голос Джодаха твёрдый и холодный, звенит в воздухе, словно сталь, и в нём слышна еле уловимая насмешка, которая тонет и меркнет на фоне этой серьёзности и непоколебимости. Девушка на это лишь презрительно хмыкает, а затем её губы расползаются в зловещей улыбке, из-за чего швы чуть расходятся, заставляя потечь несколько струек крови из дыр. Её волосы, словно змеи, качаются зловеще в его сторону, заставляя по коже пройтись холодок, из-за чего появляются мурашки, но Джодах продолжает держать лицо, зная, что это лишь провокация и ничтожные игры, дабы сломить его, поэтому Ави, продолжает смотреть в пустоту, держась за остатки здравого рассудка и реальности благодаря мелодичным прикосновениям телефона к коже, которые будто болезненно жгут и заставляют с силой стиснуть зубы и корпус телефона, пока автобус покачивается из стороны в сторону, а Лололошка сжимает пух на его крылья, не выдёргиваямягкие перья. — Годы идут, а ты всё не меняешься. Хотя должна признать, что прошлый ты был куда менее ласковым и тактичным в разговорах, — будто шипит девушка, наклоняясь вперёд, почти касаясь его лица своим, дабы Джодах выдал себя и отшатнулся, но тот лишь чуть наклоняется вперёд, заставляя её уткнуться прямо в своё лицо, которое будто окунулось в ледяной омут. — Нет никакого прошлого меня и никогда не было. Есть только я и точка, — говорит Джодах звонко и чётко, чем заставляет девушку рассмеяться. — Чувство юмора у тебя действительно не отнять. Мне лучше знать, сколько есть у тебя личностей и насколько сильно ты подавляешь своё истинное гнилое до самого основания нутро. Ты действительно думаешь, что сможешь скрыться от реальности и от самого себя? Как это жалко. Девушка приподнимает его подбородок вверх и впивается ногтями ему под кожу, из-за чего создаётся ощущение будто там копошатся опарыши, проедают себе ходы сквозь его плоть передвигаются прям под кожей, из-за чего на поверхности можно увидеть их очертание и маленькие бугорки, которые двигаются. Джодах резко дёргает головой, откидывая упавшие на глаза пряди в сторону. — Я не тот кого ты во мне видишь! Никогда не стану таким снова! Пурпурный цвет глаз становится ярче, а на самом дне горит огонь, даже самый настоящий пожар. — Не обманывай себя. Тебе не сбежать от старого себя и от фундамента своей личности. Ты даже не можешь совладать с собственной памятью. Ты жалок, — ядовито шепчет девушка, заставляя волосы зашевелиться на его голове. — Я прекрасно всё помню не см- Джодах не успевает ничего сказать, ибо его грубо перебивают: — Но ведь провалов у тебя всё равно больше. Ты намеренно искажаешь их, блокируешь и удаляешь из своего сознания, даже не осознавая это. Ты не владеешь своим мозгом и подсознанием. Только и делаешь что жалеешь себя! — кричит девушка настолько громко и истошно, словно сирена, из-за чего в ушах начинает звенеть, а Джодах прижимает корпус телефона с силой к своему подбородку, из-за чего кожа белеет и натягивается под давлением — Прекрати! Ты лишь галлюцинацинация, тебя здесь нет и быть не может. Я прекрасно владею своим мозгом, сознанием и памятью, просто сейчас у меня небольшие проблемы, — будто оправдывается перед ней Джодах, продолжая смотреть куда-то сквозь собеседника. — Ах, проблемы! — наигранно драматично говорит девушка, приложив руку в белоснежной перчатке ко лбу. — Ты — лжец! Наглый и противный лжец, достойный смерти! Ты просто не хочешь признаваться в том, что ты совершенно ничего не знаешь, что ты убиваешь себя внутри, и что ты — сумасшедший! И пока есть такая возможность, мы будем все тебя пытать, доводить до того момента, пока ты не покончишь с собой! Рот девушки неестественно широко открывается в истошно крике боли. Сухожилия, что до этого держали голову на одном месте рвутся, из-за чего она падает вниз и катиться несколько метров, пачкая пол и ступени кровью. Из шеи течёт кровь, а тело с глухим звуком ударяется об пол, заставляя зажмуриться. Лололошка на его плече немного дёргается, но не приводит в чувства. Голубые глаза смотрят на него с тревогой и сжимают свободную руку, окуная её в тепло, дабы помочь существу рядом спокойствие и чувство безопасности. Телефон почти выпадает из рук, сердце быстро колотиться, пока все мысли — лишь несвязный гул и какофония из слов, звуков и музыки, которая вновь начала бить по барабанным перепонкам. К горлу подкатывает тошнота, пока он смотрит на свои руки, всё заляпанные в крови и сгустках плоти. Сознание начинает медленно плыть, рассудок мутнеет, пока слова девушки бьются о его черепную коробку и возвращаются эхом обратно, а на телефон приходит новое сообщение: «Надеюсь, демонстрации достаточно — и ты перестанет думать, что всё это — шутка. Однако ты можешь и дальше играть роль дурака, будто ничего не понимаешь. Ты знаешь как это закончить! И ты знаешь, кто я!» Скоро душа для страха станет домом. Давно внутри ты весь надломан. Внутри неспокойно и будто волна С эмоциями вместе погружает тебя. В голове живёт безостановочный гомон, Пока бесконечным страхом ты полон. Пока не прекратиться сердца звучание, Выходом станет немое молчанье. В стенах давно завершён монолог Чёрный мужчина больше не смог. Не смог расчленить моё бренное тело, Что лишь ошмётками медленно тлело. Свет лишь остался в задворках сознания, Под тихенький скрип и глухое мычанье. Мычание мужчины у дальней стены, Где от опарышей больше ему не уйти. Чуть дальше стоит мужчина другой Похож на меня или всё же иной? Движение губ почти не читаем Лишь капли крови до последней считаем. Похож на меня, но взгляд весь пустой Давно я смирился со своей же судьбой. Борьба пусть и есть, но где-то внутри, Где я лишь посредик с другой стороны.