Вечно горящие огни

Речь сводило почти до жалобного мычания, когда дрожащие веки поднимались вверх, открывая вид на комнату. Сразу почти хотелось заснуть обратно, только уже навсегда, дабы не вспоминать, что Джодаха ждало впереди. Вот только это желание Ави мог исполнить только сам. За окнами сгущались вечерние сумерки, пока ноги и пальцы подрагивали при малейшем движении. Мышцы жалобно болели и стонали, напоминая о вчерашнем дне, да и не только о вчерашнем: в сущности о всех днях, потраченных на это бесполезное и неблагодарное дело — играть на публику, выдавливая из себя улыбку, пока каждую секунду в тебе что-то ломалось – и не факт, что что-то физическое и осязаемое, что можно было легко починить, вправить и перебинтовать. Обычно существа это называют душой, ментальным здоровьем или сердцем. С последним Джодах никогда не был согласен, ибо вот оно, слева в груди, стучало, перекачивало кровь, напоминало о том, что живое и работать ещё будет долго, несмотря на всё. Подростковый, но всё ещё не взрослый организм быстрее восстанавливался и адаптировался к обстоятельствам, так что в очередной раз сместить себе кости в тазовой области, чтобы сесть на шпагат или выполнить очередной трюк, не так уж и сложно, даже скорее принимается как данность и вынужденная мера. Без травм не добиться успеха, как и без жертв, а своё тело не жалко. Отец бил не так сильно, по крайней мере старался или ему так казалось, ведь если увидеть багровые полосы на спине, покрытые коркой запёкшейся крови, то слукавить уже не получилось бы. По крайней мере по ногам его не били, ибо тогда в боди было бы прекрасно видно это раздолье больного, как и он сам, искусства безумного художника. Оправдаться несчастным случаем не вышло бы, ибо надо бить сильно, резко, сосредоточившись на силе удара. Джодах такое делал с подушкой и мешком с песком, конечно с этим, ведь реальных существ бить нельзя, как бы не хотелось. Всегда чёткий и неглубокий удар получался при полной сосредоточенности и условии, что руки не будут дрожать. Правда, он бил кожаным ремнём, а отец чем-то схожим, вроде плетью, если судить по характерному свисту в воздухе. Джодах так и не понял что это, да и сложно думать о чём-то подобном, когда твоё тело пронзал миллион раскалённых до предела иголок. Тебя скорее волновали чувства, мироощущение и мысли о том, как ты с этим будешь завтра играть. Существа — не животные, — говорили все вокруг, хотя с этим он не был согласен. У них всех одно происхождение, а во время удушающей боли и в попытке достичь наивысшей точки наслаждения существа уподобляются животным: речь становилась нечёткой, разум будто медленно разрушался под натиском эмоций, а дальше никого не волновало твоё благополучие, даже тебя самого. Всё это слишком романтизированно для Джодаха, ведь всё это, по факту, что-то грязное, мокрое и медленно уничтожающее тебя и твой здравый разум. Джодах прочитал об этом только в восемнадцать лет, когда ему доверили телефон с чёткой уверенностью в том, что он не будет тратить время на просмотр чего-то такого, ибо зачем? От части это сработало, ибо в библии это описывалось как что-то неправильное, как греховное падение с облаков рая. Однако этот информационный пузырь должен был когда-то лопнуть и показать ему своеобразный отвратительный мир за кадром, на который накладывалась сверху определённая картинка. Джодах просто смотрел и наблюдал со стороны, чувствуя бесконечную скуку и отвращение, а к горлу подкатывал ком. И минуты не проходило, а окно на экране сворачивалось, дабы посмотреть что-то более менее нормальное и интересное. Хотя нет, интересным это точно не было. Джодах скорее зачитывался книгами, ибо так он сильнее погружался и утопал в страницах истории, даже если это была история сотворения мира богом Времени, зачитанная до дыр, кое-где протёртая. Так хотя бы можно было поверить в ценность своего существования и индивидуализм, а если сверху прочитать систему вероятности, то чувство собственной значимости действительно помогало поверить в то, что всё это имеет смысл и жить гораздо лучше, чем умереть, несмотря на описание райских садов, ангелов и звуков арф и скрипок. Джодах еле встал, чувствуя, как дрожат колени от боли в мышцах, отдаваясь болью в тазобедренные суставы, прокатываясь затем обратно, из-за чего воздух вышел сквозь щели между зубов, будто это подарило бы успокоение. На чистом столе стоял поднос со стаканов воды и двумя таблетками. Джодах подумал о том, что это только после того, как положил их себе под язык. Успокоительное, транквилизаторы, обезболивающие или просто витамины? Выбор небольшой, всё равно свободного доступа к аптечке у него не было. Отец думал о том, что умнее его, вот только умнее ли? Замок не всегда надёжен, а код можно подобрать, слушая щелчки, когда металлический язычок пытался выйти из ячейки. В любом случае, тогда он должен был страдать. Обычно отец всегда приходил обработать или перебинтовать его раны, пока он ссутулившись сидел в комнате, в одиноком лунном свете и выглядел как искорёженное какой-то смертельной болезнью существо, даже скорее нечто, но не тогда. Ведь это было наказание, а после наказания не следовало утешение или помощь. Казалось, будто он стал какой-то игрушкой, из которой все хотели выжать всё до последней капли. Куклой, с которой никто не счёл нужным быть честным, которая буквально должна делать всё, что пожелал бы её владелец. Вывести на бойню, чтобы не задавать лишних вопросов, ведь он все равно не ответил бы. От этих мыслей уже становилось тошно, но, видимо, это его судьба. С другой стороны от чужих прикосновений легче не становилось, они лишь притупляли этот огонь теплом, близостью и заботой, хотя кожу царапали грубые мозолистые руки, иногда гладили и прижимались ближе. Так заботливо и невинно, хотя лично он ощущал всю шершавость и неровность ладони, которая сжигала напалмом все его чувства и нервные окончания, только по тому что он всё ещё жив. Хотя жизнью это называть и вправду нельзя, скорее жалкое существование наедине с монстром, точнее с отцом, конечно с отцом. Джодах надел плащ в цвете космоса, белую рубашку, цилиндр с перьями, чёрными туфлями, а на груди болталась золотая цепочка, которая ритмично ударялась о его тело. Джодах чувствовал себя в этом нелепо и так, будто он попал в девятнадцатый или восемнадцатый век. Однако тогда это не имело значение, ибо он должен играть именно ту роль, которую ему выдали. Без пререканий и упрёков, под пристальным взглядом иконы в углу, которая своим пустым взглядом прожигала ему спину каждый день. Джодах не был верующим, да и если признаться честно, то ничего в этой комнате «его» не было. Лишь чужое представление и видение его жизни через призму своих желаний. Тут просто не возможно верить, ведь если что-то столь плохое происходило, то почему бог это допускал? Так глупо верить в эти сказки и двухкопеечные истории будто это избавит от страха смерти, страха, в котором ты буквально превращаешься в ничто, сливаясь с вечностью. Однако его заставляли верить, даже если это абсурдно и бессмысленно само по себе. Смотреть на картины, фрески и мозаики, сделанные существами, предавать им глубокий смысл и надеяться на то, что они тебе помогли бы безумно глупо. Одна лишь подрагивающая свеча и пустой взгляд говорил сам за себя и что рассчитывать на спасение надо только своими силами, хотя это было скорее не спасением, а попытками вырваться и крайними мерами. Никто в здравом уме не пошёл бы на такое, но Джодах уже почти всё сделал для этого в физическом и моральном плане. Он зашёл в слепую зону камеры, которая смотрела на висящий пиджак на вешалке, пока Ави присел на колени и пытался достать из нижнего ящика таблетки. Пальцы уже на автомате отодвигали вещи в стороны и достали блестящую фольгированную упаковку белых, с фиолетовыми вкраплениями таблетки. Джодах несколько раз пересчитал их количество у себя в голове. Десять штук, почти пять грамм вещества. Хватило бы даже трёх для смертельного исхода, но Джодаху нужны были гарантии, хотя и хотелось посмотреть на чужие медленные муки в агонии и смерть, как на этакую цену за собственные страдания. Тело скоро всё равно бы не выдержало этих издевательств и сломалось, а ментальное здоровье тоже не в самом лучшем состоянии, хотя он вроде нормально себя чувствует, кроме бесконечной усталости и странной, накатывающей удушливой волной, ярости и ненависти к существу буквально за спиной, что накатывала на него всё чаще, и из которой выбираться всё сложнее и сложнее, будто разрывать плоть руками. Однако Джодах для себя всё решил, если отец думает, что его бог ему поможет, то пусть. Он хотел увидеть в его глазах это осознание, эту боль, чувство безысходности и понимания того, что все его молитвы — пустой звук, а его «продолжение» обрекло его на верную погибель. Джодах — не его второе я и ничего их не объединяло кроме крови и ДНК. Джодах вновь пересчитал таблетки, начиная их по одной выталкивать из ячеек себе на руку, позволяя им переливаться в свете одинокой лампы. Он вновь насчитал десять, а потом убрал три, дабы смерть была гарантированной и при этом болезненной. В эти секунды перед глазами проносились выдержки из статей и медицинских учебников, где были нарисованы искорёженные и медленно гниющие существа, с губ которых стекала кровавая пена, в глазах было много лопнувших капилляров, а сквозь толстую кожу пробивались и сверкали ярко-фиолетовые кристаллы. Желать нечто подобное родному отцу просто непозволительно и эгоистично, когда сам понимаешь, что умрёшь менее болезненно, из-за чего становится смешнее. Джодаху даже казалось, что впервые в его жизни появилось хоть что-то интересное, даже если интересное — это наблюдение за жертвой, которая даже не подозревала о том, что скоро умрёт. Казалось Джодах даже слышит то, как тикал секундомер и бежала вперёд стрелка на серебряных часах, и только он мог нажать на кнопку, чтобы оставить таймер. Эта власть опьяняла, затмевала всё вокруг, вставая в горле комом, а сердце заставляя стучать всё быстрее и быстрее, будто оно пыталось догнать невидимого противника или преодолеть преграду, которая неожиданно появилась на его пути, пока губы формировались в широкую улыбку. Джодах из-за этого даже смотре в зеркало, ибо улыбался очень мало и сейчас с этой широкой улыбкой от уха до уха выглядел жутко. Будто его губы на концах закрепили скобами, а кожа опасно натянулась, готовясь лопнуть и обнажить плоть и сухожилия. А из-под губ выглядывали клыки, острые и длинные, которыми запросто можно было прокусить чужую шею и артерию, пустив кровь и смотреть, как она багровым фонтаном била из раны, потом медленно и плавно стекала по коже, оставляя за собой смазанные бледные следы либо превращались в корку, которая при каждом неосторожном движении надрывалась, причиняя боль. Его план мог испортить только он сам, так как домработница ухаживала за своим больным ребёнком, а пара охранников в нужный ему момент находилась бы в нескольких километрах. У них что-то вроде отпуска, а таблетки не придавали жидкости какой-либо цвет или запах. В этиловом спирте растворялись даже быстрее, чем в воде, особенно если превратить таблетки в порошок, всё надо делать незаметно и быстро, не акцентируя внимание на собственных руках с пальцами. Наклониться за своим бокалом, случайно отведя руку влево, после чего порошок отправиться в чужой бокал. В идеале стоило отвлечь внимание на себя, смотря чётко в глаза крайне спокойно. В этот момент уже было поздно о чём-то думать и боятся, ведь первый шаг уже сделан, а впереди осталось ещё два. Больше такой идеальный случай не представиться, кто бы что не говорил, а терпение давно уже подошло к своему логическому концу, просыпалось, как песок сквозь пальцы, и стало самой вечностью. Возможно Джодах бы ещё немного подождать, если бы не чувство того, что эта ночь могла стать для него последней и не только эта, а ещё множество после неё. Ресурсы собственного тела конечны — и когда-нибудь эти раны перестали бы заживать вообще, оставляя после себя кривые и выпуклые белёсые шрамы. Впрочем Джодаху плевать, что оставалось на его теле, как он выглядел, как превращался в что-то абсолютно ужасное и мёртвое. Пока сердце стучало, а мозг работал — он живой, даже если внутри всё разлагалось и гнило. Он чувствовал это, чувствовал, как вся эта накопленная злость и ярость нарастала и сжигала его до тла, а отчаяние разлагало остатки здравого рассудка. И по мнению многих он должен почему-то быть благодарным отцу за такое воспитание, падать в ноги, низко кланяться в пол и быть пропитанным глубоким уважением. Разве это не глупо? Ведь обычно за плохими поступками следовали последствия: преступников садили в тюрьму, злодеев убивали, а грешных карал бог. От последнего ему стало очень смешно. Верить в великую силу, которая могла влиять на твою жизнь, которая вечно наблюдала и карала тебя — наивысшая форма идиотизма. В библии сказано про грехи, про наказание поколений и существа, вот только почему тогда рождаются больные дети, умирают младенцы, а хорошие люди могут до конца жизни получать удар за ударом абсолютно безнаказанно? В чём они провинились — не верили? Даже в голове это звучало абсурдно. Библия — обычная книга написанная такими же существами, как и он сам, со своими ограничениями и правилами. Некоторые воспринимали её даже слишком серьёзно от отчаяния, не знания, как дальше быть и как правильно жить. А эта книга вполне себе выполняла роль памятки, что раздавали перед какими-то важными мероприятиями, дабы обеспечить безопасность и вероятность выживания. Методы, правда, очень нежизнеспособные особенно в руках тех, кто точно знал трактат, перечитывал, вбивая его в подкорку своего мозга. Даже если бог действительно есть, то за что он страдал? Джодах ведь молился, не смотрел ничего запрещённого, не поддавался пороку, тогда за что страдал? За грехи родителей, ведь не зря его крылья не белые, хотя они были у всех в роду. Чёрный — цвет грязи, порока и падения, которое приближалось с каждым годом. Отец таких ошибок не прощал, поэтому Джодах сомневался, что они просто расстались с его матерью, а её тело не лежало под землёй. В противном случае он бы не был в этом аду, а где-нибудь в деревне у бабушки, которая его безумно любила и вечно пыталась накормить, туда где пахло разнотравьем, пшеницей и покоем, туда где из шума были только крики петухов. Джодах бы хотел туда или даже в маленькую съёмную квартиру с тараканами и паутиной, лишь бы больше не видеть и не слушать это существо, которое приходится ему отцом. Джодах даже не знал, с кем изменила мать отцу, так как даже в личных разговорах, хотя скорее криках через стену, это не упоминалось, было только пресловутое местоимение «он», а дальше никакой конкретики. С другой стороны это не так важно, ибо она всегда повторяла, что это случилось не по её воле, а врать она не умела, но отцу было плевать. По крайней мере Джодах ей верил до самого конца, пока она не пропала, а вместе с ней исчезли, и её вещи, и даже имя из его памяти. Лишь иногда ему снились сны с ней, она была очень красивой с блондинистыми волосами, голубыми глазами, с веснушками на щеках и мягкой улыбкой, а за спиной у неё колыхались два мягких и белых. Иногда эти черты размывались, как и имя, которое вскоре стало для него лишь эхом из бессмысленного набора букв и звуков, которые не соединялись в полноценное слово, лишь сильнее размывались в памяти, становились лишь частью прошлого и его ночных грёз о чём-то лучшем. Тогда Джодах смотрел на ситуацию реалистичнее и понимал, что любые попытки сбежать из лап отца были бы тщетными: ему был бы закрыт путь в будущее, абсолютно во всех направлениях, с работы бы маму уволили, а его бы выслеживали и пытались вернуть любыми возможными способами. Однако можно было иногда себе позволить помечтать о чём-то хорошем, ибо в противном случае путь к блаженному безумию был бы протоптан и открыт на всю, как врата рая для души его матери, ибо она заслужила, а если после смерти что-то другое, то Джодах надеется, что для неё уготована там хорошая судьба и счастливая жизнь. Джодах поправил на шее галстук, затягивая его туже, почти до состояния, когда начал задыхаться, ибо это хоть ненадолго дарило желание жить. Он знал, что после него возможно останутся слёзы или синяки, в любом случае это не имело значение, ибо за тональным кремом или гримом не видно, а если ничего не видно, то его душа может быть спокойна по-этому поводу, ибо никто не подошёл бы к нему и не высказал своё «фи». Джодаха это не волновало, просто раздражало и заставляло глаз нервно дёргаться от каждого такого комментария. Знают ли они хотя бы часть того, что у него творилось на спине? Джодах сомневался, ибо крылья всё достаточно удобно скрывали под слоем перьев, хотя свежие раны всё равно ныли и горели при малейшем неудачном движении. Хотя если закрыть глаза и сосредоточиться на боли внутри, то физическая боль отступала и наоборот. Да и кому какое дело, что он там чувствовал, Джодах и до этого ломал свои кости, получал растяжение или истекал кровью — и не было никакой реакции, да и он продолжал заниматься. Казалось, что даже выстрел в ногу или плечо никак на него не повлиял бы, ибо если боль была практически невыносимой в ход шло обезболивающее или седативные вещества, которые притупляли чувствительность, укутывая нежно его разум в пуховое одеяло и заливал всё пространство белым цветом, дабы ориентироваться в календаре становилось ещё сложнее, из-за того что все дни сливались в один непрекращающийся кошмар, который только ускорял свой ход, с силой отталкиваясь от пола, который прогибался под его ногами. Иногда собственное тело для него как неподъёмная ноша, от которой следовало избавиться любым способом, чтобы оно перестало тяготить его, особенно крылья. Для кого-то они признак грации, изящества и роскоши, но для него самое настоящее проклятье. Каждый день они для него, словно мёртвый груз, как несколько тел мёртвых котят, привязанных к спине на леску или верёвку. Они будто не давали ощущение свободы, а лишь сильнее закапывали в эту яму зависимости и его личной тюрьмы без решётки. Он вырывал перья, ломал кости в них, буквально протыкал насквозь обломками костей, но они оставались на месте, быстро восстанавливаясь. Хотелось их отрезать под корень от спины, особенно когда осознание того, что это самая слабая часть в его теле докатывалась до мозга сквозь пелену из успокоительного и транквилизаторов, после которых он чувствовал себя самым настоящим овощем, который не хотел ничего кроме крепкого и вечного сна. Однако даже это его организм не давал, заставляя просыпаться по чёткому режиму либо каждые пятнадцать минут посреди ночи от очередного кошмара, который быстро забывался под потоками холодной воды. Смерть — звучит страшно и величественно, даже казалось созвучным со словарем спокойствие и решение всех проблем. Будто ответ действительно находился рядом, стоило только руке протянуться вперёд и схватить его. Однако при этом Джодах знал, что синонимами являлись скорее коматоз, тьма, пустота и тишина, если перечислять самые очевидные, но ему это не мешало и никак не грызло. Он давно сросся с мыслью о смерти, всё равно это что-то неизбежное, просто в этом случае она была бы неестественной и неправильной. С другой стороны раз так судьба решила, то выходит весь этот акт «Воля божья»? Джодах усмехнулся, начиная с помощью ножки стула крошить таблетки, которые переложил в зип-пакетик, дабы было ещё проще и быстрее высыпать содержимое, ибо порошок не так примечателен, как падение таблетки. Некоторые сорта вина оставлчли после себя следы на бокале, а таблетка погла поднять фонтан брызг, если не бросить её в непосредственной близости с ровной и нетронутой гладью, а отец любой алкоголь пьёт из бокала, где он налит чётко на три четверти. Сложнее в любом случае было найти яд, который свалил бы гарантированно с ног, ибо Ави знал про иммунитет отца к некоторым препаратам, о которых он не распространялся, лишь из раза повторял: «Говорить о своих преимуществах сравнимо с самоубийством. Ты буквально показываешь своему противнику главный козырь, что облегчает ему задачу». Тут приходилось ждать, прислушиваться к чужим разговорам, прижимаясь спиной к двери, каждую секунду боясь что его заметят или домработница с охранником прогонят его спать или заниматься в комнату своими делами. На это Джодах не обижался, ибо им платили за это слишком много, чтобы так просто позволять кому-то слушать эти разговоры, которые перескакивал от темы территории до убийств и религии. И он всё это слушал, стараясь не замкнуться на этой информации, словно в кольце, и сохранить свой рассудок в здравии и в безопасности от этих бредней, чаще погружаясь в себя, прислушиваясь к тиканью часов в гостиной. И его старания были вознаграждены этой крупицей информации среди моря. Джодах толком не помнил, с кем был этот односторонний диалог, так как второе существо большую часть времени молчало и лишь коротко отвечало на вопросы. Вроде Агний, да точно Агний. Он его запомнил только из-за наличия самоуверенного и слишком рано познавшего вкус власти и безнаказанности сына — Люциуса, который показывал ему на своей флешке закулисье прогнившего театра шоу-бизнеса полного скандалов, интриг и грязи, а потом протянул ему свою визитку, которая даже лежала на его столе и притягивала взгляд. Это обычная кроваво-красная карточка, с декором в виде рисунка кружев, смотрела него. На ней были чёрным выбиты контактные данные, которые благодаря ламинированным буквам переливались в свете лампы. Люциус ему сказал о том, что если ему вдруг понадобится его помощь в том, чтобы избавиться от кого-то или спрятать труп, то он мог обращаться. Всё это было сказано с широкой и гаденькой усмешкой на устах, даже его брошь блеснула в лунном свете. Это выглядело и звучало, как самое настоящее издевательство и вызов одновременно, мол, хватит ли у него сил на такой поступок, сможет ли он покончить со своим кошмаром самым радикальным из способов и методов, сможет ли спустить курок или воткнуть нож в спину родного отца. Джодах решил идти по-меньшему пути сопротивления, ибо яд можно скрыть в крови, он мог исчезнуть, в отличие от выстрела, из-за чего она была бы разбрызгана по всему полу и стенам, говоря красноречиво и звонко о произошедшим, а если узнать алиби у всех домашних, кто был здесь, то вывод становился очевиден — и его повели бы на эшафот даже без суда. А тут всё более мягко и углы сглажены, несмотря на симптомы такого сильного отравления, так как другие вещества добыть ещё сложнее, чем эти таблетки с добавлением уанакорса. Джодах несколько секунд смотрел на визитку Люциуса, а затем скомкал её, выбрасывая в пластиковую мусорную корзину, от всей души внутри себя пожелав ему самому просить о помощи со всем этим, хватаясь за любую нить, чтобы выбраться из этой ямы. Джодах накинул на плечи под плащом пиджак и вышел из своей комнаты, на каком-то странном рефлексе, осматриваясь по сторонам, будто его кто-то мог поймать за руку и уличить в неправомерных действиях, громко закричав «Убийца!». Однако в коридоре никого не было. Лакированные дубовые полы с рисунками цветов отражали стук от его чёрных туфель по коридорам, которые уходили и утыкались в стены или уходили дальше. Со стен на него смотрели портреты ликов святых, которые прожигали его спину взглядом, заставляя по коже пройтись табун мурашек с холодом, заставляющим волосы зашевелиться. Белые колонны, упирались в белый потолок, а на белых окнах стояли решётки, что ещё сильнее создавало ощущение ограниченности и нахождения в закрытой клетке, о которую он, как птичка, бился крыльями. А ещё здесь была идеальная чистота, которая резала глаза и заставляла вселить в этот порядок и чистоту хаос и грязь, дабы появилось ощущение того, что всё это реально, а не иллюзия или психиатрическая лечебница для его искалеченного сознания. А всё это слабо освещали светильники с золотыми креплениями, от которых исходил мягкий тёплый свет, который всё равно не рассеивал тьму, а будто наоборот только притягивал. А точкой во всём интерьере были дорогие расписные вазы, в которых стояли сушёные и давно мёртвые цветы, склонившие головы к земле. Джодах коснулся крупногабаритных белых дверей с позолотой, а затем провёл по ней рукой, будто мог таким образом смазать с них краску или уничтожить декорацию. Однако они остались такими же чистыми, поэтому он толкнул их вперёд, заходя в просторную столовую, где отражала в себе потолок плитка, под потолком висела крупногабаритная люстра, которая могла полететь вниз от неправильных креплений. Удивительно, как много стоят ошибки и как много зависит от череды случайностей, которые приводили к печальным последствиям решений. Сорвавшийся прожектор, люстра, упавшая на штору свеча, не потушенная сигарета, один глоток алкоголя, который перешагнул порог допустимо и личной грани. Никогда не знаешь какой вздох станет последним и в этом прелесть жизни, ибо адреналин бьёт в голову и никогда не стихает, из-за твоего мозга, который постоянно прокручивает внутри себя эту информацию. У стены стоял красивый мраморный камин, в котором мирно потрескивали дрова и играл сам с собой огонь, перекатываясь, вспыхивая, затухая и перепрыгивая с одного полена на другое. Посередине стоял длинный тёмный дубовый стол и большое количество стульев с мягкой бело-золотой обивкой. На столе стояли различные блюда: запечённая с черносливом утка, сладкий картофель, овощной салат, мясная и сырная нарезка, фрукты, а так же небольшой торт с красноречивым числом двадцать пять. Белые тарелки стояли на плетённых деревянных подставках, серебряные золотые приборы завёрнуты в салфетки и перевязаны голубой лентой, а на тканевой дорожке стояли канделябры с голубыми свечами, пока через витражные окна свет заливал всё это пурпуром, как финальными брызгами на картине. На полке тикали витражные часы, а два бокала поблёскивали в этом ярком свете вместе с бутылкой вина, которая казалась почти чёрной, ибо в ней находился яд, яд звучащий как спасение. Пока никого не было, оно и не мудрено, ведь он пришёл на пять минут раньше положенного. Джодах крутил бутылку в разные стороны, иногда посматривая на бокалы и думал, стоило ли её открывать сейчас или сделать при отце, при этом чувствуя, как каждая клеточка его тела напряглась до предела, а нервы натянулись, как тонкая гитарная струна. Пальцы всё ещё дрожали после вчерашнего, а израненные о неровную поверхность стены костяшки пальцев саднили и ныли, заставляя несколько раз согнуть их, дабы увидеть, как кожа на них натягивалась, засохшая кровь трескалась, а мышцы и связки напрягались. Из груди вырвался нервный смешок, когда бутылка снова блеснула в пурпурном свете, отражаясь в его глазах. Пальцы уже на автомате выдернули деревянную пробку с характерным хлопком. Из рукава Джодах выудил пакетик с порошком, который сверкал и переливался, манил своей красотой, вселяя иллюзию безопасности и чувство того, что можно рискнуть и испить это. Однако Джодах знал, что нельзя, благодаря учебнику по ядовитым растениям на самой высокой полке, которую скрывал за собой другой десяток книг в городской библиотеке. Это было единственное место, куда можно было ходить без сопровождения, где правила переставали действовать и влиять на него. Там было спокойно, тихо, тепло и уютно. Джодах был готов там быть всё время, но приходилось возвращаться обратно в свою личную клетку, свой личный ночной кошмар или ад. Бутылка с вином буквально застыла на месте, чуть наклонённая, а на плечах он будто чувствовал прикосновения матери и тихий еле различимый шёпот с просьбами о том, чтобы остановиться, ведь никто не заслужил такой участи. Джодах не повернулся, хотя чувствовал тепло, запах парного молока, хлеба и ирисок, ибо знал, что там никого не было. Он не видел ни белые волосы, ни прекрасные голубые глаза, которые смотрели из-под будто покрытыми инеем ресницами. Всё это лишь остатки его совести, желания справедливости и сомнения, которые скомпоновались в единый образ, чтобы его остановить, как некий стоп кран. Глухой шёпот несмотря на игнорирование проникал в уши, мягко обволакивал мозг и успокаивал его, будто усмирял всю ту злость, которую он копил всё это время. — Я точно окончательно сошёл с ума. Блаженное безумие. Давно пора. А ты всего лишь галлюцинация — и ты никак не повлияешь на мои решения, так исчезни, — злобно процедил сквозь зубы Джодах, заливая порошок багровой жидкостью. Голос замолк в уголках его сознания, а мозг вновь начал пульсировать, медленно уничтожая себя с помощью страха, чувства вины и нарастающего чувства неправильности этого поступка. Джодах не видел, но чувствовал, как его мозг гнил медленно внутри, разлагается, как всё внутри отмирало, а всё это медленно и верно поедали опарыши. Он чувствовал их прямо под кожей, как они там копошились и ползали, прорывая себе ходы на волю. Рассудок угасал и вновь вспыхивал, перед глазами мельтешило, когда очередной кусок мозга отваливался и падал в спинномозговую жидкость, прокатываясь раскатом боли по нервным окончаниям. Яркий свет уже начал болезненно резать глаза, будто в них втыкают две раскалённые иглы, из-за чего Джодах вытер текущие слёзы, качая бокал из стороны в сторону, чтобы порошок быстрее растворился в багровой жидкости, слившись с ней в одну единую волну, полную боли и страданий. Джодах даже не дал себе обдумать эту ситуацию, пресёк любые мысли о сожалениях, о сострадании и страхе. О нём никто не беспокоился, когда ломал кости, бил, почти перерезал связки в крыльях. Его называли проклятьем, демоном, грязным, самим олицетворением порока, ведь он родился не от мужа и жены, а от жены с чужим мужчиной, даже если это было насильно, то всё равно виновата женщина, потому что была открыта одета и вызывающе себя вела, даже если на девушке была юбка в пол, волосы спрятаны под белым платком, и она боялась даже посмотреть в чужие глаза, всё равно клеймо на всю жизнь уже не стереть. Даже он не мог стереть это с себя и из памяти отца, лишь хотел размазать его кровь по идеально чистому полу, стереть широкий оскал с лица, а в завершение сломать пальцы правой руки, наступив ногой в центр ладони, в которой он вечно дёргал снифтер с коньяком, неспешно покачивая его из стороны в сторону. Сожаления перестали иметь какой-либо вес, когда ножки бокалов опускались рядом с тарелками, а спичка чиркнула о поверхность коробки, а огонь, ярко вспыхивая в его пальцах, и отражался в его глазах, когда он поджёг свечу, а затем потушил её, оставляя за собой шлейф из белого дыма. Дверь открылась и в помещение вошёл его отец, чьё лицо он размыл у себя в голове, превращая в грязное серое пятно на холсте, на котором выделялись лишь два фиолетовых пятна, которые своей тьмой могли посоревноваться с копной чёрных волос. Широкая и до боли наигранная улыбка, которую будто натянули на лицо, резала взгляд, придавая атмосфере вокруг ещё большую нереальность и пелену сна, которую не получалось смыть холодной водой, они лишь продолжали, а гигантский паук продолжал ткать эту паутину, сплетая нити, обвязывая его ими после чего выбраться из кокона своих кошмаров не получалось. Строгий костюм и белые крылья за спиной не придавали этому образу величие, статус или чистоту, а будто наоборот закрепляли за ним образ его мучителя, из-за чего он опустил глаза на уровень пряжки ремня, будто там мог висеть пистолет или то, чем его били, хотя всегда до этого там была лишь железная бляшка и кожа чуть потёртая с краёв из-за частой носки. Тогда так же, разве что можно разглядеть слой свежей краски и обшитые края, видимо специально привёл в порядок, будто Джодах действительно по достоинству оценил бы весь его внешний вид и присутствие на своём личном празднике, хотя ему нужно лишь его отсутствие. Лучше бы он как и раньше их игнорировал, будто ничего и никогда не происходило в этот день, а его не существовало, но ведь особая круглая дата, даже фамильную брошь надел. От такой щедрости Джодах выдавил из себя улыбку, слыша наружный скрип зубов, от их резких движений, то в правую, то в левую сторону. — Приветствую тебя, отец, — говорит Джодах, стараясь, чтобы его голос резко не начал опускаться вниз, переходя на хрип, и кланяется ровно под углом в девяносто градусов, из-за чего боль электрическим разрядом прокатывается по нервным окончаниям, а корка надрывается пуская кровь, из-за чего рубашка будет испачкана. Джодах выровнялся и смотрел в глаза напротив слишком долго, даже непозволительно долго. Глаза отца прищуренные и холодные, глаза Ави почти такие же, только до боли пустые, нехотя отражающие в себе свет и малейшие его проблески в этом огромном помещении. Джодах видел, как чужие уголки губ дрогнули, приподнялись вверх, как только на секунду на его лице улыбка исказилась сетью помех в виде боли. Ему даже казалось, что тогда над ним звонко расмеются, будто он играл в какой-то комедии, будто всё что происходило вокруг действительно забавно, а сам Джодах — клоун или актёр, который тогда на потеху невидимой публике кривился от боли, проглатывая злобное шипение и немой крик, смыкая губы ещё сильнее, из-за чего их свело. Хотя тогда ему играть не перед кем, кроме как для своего отца и икон, что смотрели из каждого угла на него вместе с ангелами, которые являлись лишь глазами с белыми пушистыми крыльями, которые следили за тобой, куда бы ты не пошёл, что заставляло сердце нервно забиться будто в предсмертной судороге, а затем защемить нерв рядом с ним, дабы страх сильнее окутал его, сжал, впившись когтями в кожу, а затем, когда надежд выжить почти не было, отпускало и сердце вновь нормально стучало. — Здравствуй, сын мой, как прошёл твой день? — спросил отец, сев за стол и положив тканевую узорчатую салфетку себе на колени. Джодах сел справа от него, следуя тем же правилам этикета. Он не ответил сразу, лишь прислонился лбом к холодным сложенным вместе рукам и прикрыл глаза, пока онемевшие губы еле слышно шептали молитву. Каждое слово этого пустого рифмованного и сбивчевого текста усыпляло и резало слух. Джодах не чувствовал никакого эмоционального отклика во время этих слов, ибо он видел в них лишь набор букв, не представлял ни лики святых, ни образ бога, просто чёрные, немного затёртые буквы на выцветших листах бумаги, которые не имели какой-либо вес или силу для него. Существо отвечало само за себя и свои поступки, само виновато в своих ошибках и чудесах, и за этой ширмой не скрывалось ничего. Слепо верить чему-то глупо, а следовать за эфемерной надеждой ещё глупее и более бессмысленно. — Ничего необычного (для меня каждый день, как кошмар), разве что пришлось приложить чуть больше усилий, чтобы встать в нужную позу (я чуть не сломал себе позвоночник вместе с ногами). В остальном я очень люблю свою работу (я ненавижу свою работу, себя, а главное тебя, как хорошо что ты сдохнешь в ближайшие секунды), — ответил Джодах, отстранившись от рук и приоткрыв глаза, сидит идеально ровно, как солдат на плацу, а его глаза холодные и непроницаемые. Пульс почти под сто. Ему стоило огромный усилий не задыхаться почти каждую секунду от спёртости воздуха и напряжения. Руки ужасно болели как и желудок лишь от одного взгляда на алкоголь, но Джодах старался сохранять спокойствие перед тем, кто возвёл его страдания в абсолют, сломал и собрал заново, а недавно заставил истекать кровью. Это намного лучше чем быть запертым в четырёх стенах, слушая лишь мерную тишь, на грани безумия начиная слышать работу собственных органов. Огонёк на свече чуть подрагивал, отражаясь от его глаз, как от стекла, а сердце гулко стучало, перекачивая кровь и невидимый яд, что насыщал её вместе с кислородом. Джодах взял в руки нож, ворочал его из стороны в стороны, с интересом наблюдая, как на нём играли блики, следуя и перепрыгивая друг за другом, пока в нём не отразилось улыбающееся лицо отца. Он улыбался уголками губ, еле заметно, будто ангел на глупых статуэтках с луком и стрелами. Само олицетворение чистоты и невинности с гнилью внутри, которую следовало вскрыть скальпелем, как гнойник на коже. Всё настолько лживое, порочное и не имеющее каких-либо границ и ограничений, что кусок утки застрял в горле, вставая поперёк и заставил противный горький ком подкатить к горлу, из-за чего ему казалось, что его точно вывернуло бы наизнанку, дабы стало немного легче переживать этот взгляд и вихрь из эмоций, что проносился внутри него, но Джодах старался держаться ради плана и свободы, что так близко, даже можно коснуться кончиками пальцев. — Похвально твоё рвение и упорство. Обезболивающие помогло? — спросил отец, потрепав Джодаха по волосам. Для Ави это было сродни пыткой, так как кожу головы будто царапали железными зубьями грабель, а идеальная причёска на голове превращалась в растрёпанное гнездо хищника. Однако он не говорил ничего по-этому поводу, ибо это было бессмысленно и бесполезно. Жалобы пропускали сквозь себя, никак не реагируя на претензии и обоснованные упрёки в свою сторону, поэтому Джодах на автомате уже поправил волосы, расчёсывая их пальцами, а затем переделал в гульку, фиксируя их серебряной, украшенной жемчугом шпилькой. Волосы стричь строго запрещалось, ибо это что-то вроде олицетворение чистоты, невинности и красоты, которую сам Джодах видел только в гробу, ибо они требовали слишком много времени и ухода, которые он не собирался им давать, да и от нервов они были ломкими и сухими на концах, словно солома, из-за чего, как только он просыпался и смотрел в зеркало, то видел торчащие и спутанные в один единый клок волосы, которые без помощи лака не хотели ложиться хотя бы минимально ровно и всё равно торчали. Однако тогда приходилось терпеть, шипеть сквозь зубы, понимая, что организм уже выработал лояльность к лидокаину, за что печень ему в будущем явно спасибо не сказала бы. Одно дело лечить источник боли, а другое притуплять чувствительность ко всему химией, которая с каждым разом всё сильнее разлагало его тело вместе с чувствительностью ко всему. Иногда и одной таблетки было мало, поэтому в рот отправлялось ещё две, пока Джодах широко улыбался на камеру. Его улыбка — фальшивка, средство манипуляции и один из его личных инструментов, которые помогало в работе, хотя некоторые вещи пугали, даже вводили в ужас и состояние полного безразличия. Вроде мальчик шестнадцати лет не должен стоять на коленях в открытом наряде и откровенной позе перед камерой. Даже тогда это казалось странным и безумным, пока на тебя смотрели как на кусок самого настоящего мяса, в которое можно вгрызаться зубами, а затем вырвать хороший кусок с мышцами и сухожилиями. Вот только ответом на любой его вопрос был короткое: «Не задавай лишних вопросов». Крепкое телосложение для шестнадцати лет, длинные волосы и странные наряды в купе со всем создавали картину порока маслом, и он был его прямым олицетворением. Даже если в глазах ничего не отражалось, то это не значило, что он ничего не чувствовал и что это не оставило свой слепок на его нервной системе. И при этом это не богопротивно. Поганое лицемерие сквозило из всех щелей и пропитывало запахом его самого. Ведь это не то, другое, в библии написано не так, а значило это можно, да и деньги терять неприятно, а тут игрушка, которая не могла ничего сделать, так ещё и несовершеннолетняя. Какая это статья? А в прочем не важно, Джодах всё равно не вспомнил бы ни их имена с фамилиями, не внешность с лицами. Даже если и вспомнил бы, то всё равно против их адвокатов и защиты ничего не сделал бы, поэтому оставались только сожаления об отсутствии аудио или видео записи. Самым неприятным были наверное прикосновения других актрис к его телу. И защититься от этого нельзя было, как и бить таких девушек, ведь они вполне себе могли сместить фокус на него, будто ему действительно было это интересно. Однако он не мог отделаться от этого, перестать ощущать то, как по его телу будто ползли чужие руки, забирались под одежду, прикасались к шрамам, пока в уши лился шёпот. В этот момент хотелось отключить мозг, пробить барабанные перепонки и ничего этого не слышать о том, что с ним хотели сделать и что ему лучше молчать и улыбаться, ведь его улыбка очень красивая. После чего нервная система трещала по швам, разрывалась на части и заставляла просто никак и ни на что не реагировать. Игнорировать долго это было до невозможности сложно, но Джодах пытался и давился собственной улыбкой, перемешанной в тошнотворном коктейле с ложью. Впрочем адаптация и смирение сыграли своё, да и не нарушая правила, нельзя играть с теми, кто постоянно жульничает, поэтому соль в глаза и яд, который не действует на него, прекрасно выполнили своё дело. Небольшого поцелуя, лучше всего до крови, лишало желания продолжать лезть, особенно когда приходило осознание, что на его губах вместо гигиенической помады самый настоящий. Зато за эти доли секунды можно было увидеть, как они задыхались и кашляли так, будто скоро выплюнули бы свои лёгкие. Дальше, что с ними было ему не было интересно. Разве что пару раз слышал о том, что у кого-то почернело и начало гнить лицо. Совесть его не грызла за это, ибо он защищался, ибо других вариантов не было, а если выхода не было, то стоило его сделать, пройдясь по головам других существ, широко улыбаясь, раз им так нравится этот оскал. — Да, стало намного легче (нет оно на меня не действует — и я чувствую, как всё горит и ноет), — ответил Джодах, стараясь выглядеть максимально спокойно, когда смотрел на отца, который нарезал утку себе на маленькие кусочки и клал в рот. Пульс почти сто тридцать. У него аритмия и будто лёгкое кардио, руки потели, а глаза так и норовили упасть в свою тарелку, но он не стал, не проиграл бы в этой игре. Он столько лет позволял над собой издеваться не для того, чтобы отступить в самый ответственный момент, когда птичка приближалась медленно к клетке, которая скоро захлопнется, выдрав ей перья. Джодах тогда уже не мог точно сказать, кто из них более больной: тот кто был этой жестокостью изначально или он — её ужасное и отвратительное следствие. Неправильная череда решений, воспитание и прогнившее до самого основания общество привело к такому печальному исходу. Любое действие рождало противодействие, а постоянная боль вызывала привыкание. Схема не надёжная треснула довольно быстро, но при этом чтобы подготовиться пришлось потратить непозволительно много времени. Да и не всегда условия и обстоятельства так удачно складывались и накладывались друг на друга, поэтому стоило хватать этот момент за хвост, с силой сжать и дёрнуть на себя. И это чувство скорого конца и беспомощности другого существа перед ним опьяняло, заставляя уже искренне и зловеще улыбнуться, приложившись губами к бокалу, а затем почувствовать, как рот с горлом жёг этиловый спирт, но он терпел, а затем промокнул губы тканевой салфеткой, оставив на ней размытое пятно. — А правда что богу Времени в двадцать восьмой главе библии пытались подмешать в бокал вина яд? — спросил Джодах, склонив голову в бок, с языка будто сам сорвался этот вопрос, ибо он не мог не намекнуть на чужую смерть и конец. — Всё верно. А почему ты спрашиваешь? Насколько я помню, эта глава одна из твоих любимых, — ответил отец, даже отложив столовые приборы в сторону и посмотрел на Джодаха с некоторым замешательством. — Конечно, любимая просто хотел убедиться в том, что правильно ли выстраиваю параллели в своей голове. Насколько я помню, бог Времени взял бокал с вином в правую руку и сказал, что тот, кто искренне верит, сможет выпить яд, — тихо смеясь сказал Джодах, налив в свой бокал ещё вина, дабы успокоить своё внутренне нетерпение и радость. — Всё верно. А сейчас, сын мой, я подарю тебе символ нашей семьи. Он передался мне от отца, а ему от дедушки и так далее. Отец достал из кармана своего пиджака красивую бархатную чёрную коробку, перевязанную красной, даже кровавого цвета, лентой с бантом. Джодах осторожно взял её в руки, сохраняя отрешённое и одновременно одухотворённое выражение лица. Он схватился за край ленты и потянул на себя, позволяя узлу развязаться, а ленте затем плавно упасть на стол. Джодах приоткрыл крышку и молча смотрел на фиолетовый кристалл, висящий на серебряной цепочке с драгоценными камнями возле крепления. Джодах осторожно взял холодный металл в руку, а затем повесил кулон на шею, позволяя ему удариться о грудь, блеснув в пурпурном свете. Джодах смотрел на него не как на обычное украшение, а как на путь к чему-то новому и будто подтверждение того, что он идёт правильно. Джодах не верил в судьбу, дежавю, наваждение и закономерность. Последнее череда случайностей, затем была просто воссозданная фантазией безумная картина, просто ощущение чего-то знакомого, хотя это просто череда образов, что соединилась и легла друг на друга, а первое лишь ещё одно оправдание и перекладывание ответственности за свою жизнь на эфемерную неподвластные никому силу. Однако тогда он почувствовал нечто схожее с теми эмоциями: растерянность, лёгкость, уверенность, а под конец тихое злорадство. — Благодарю, это многое для меня значит (для меня это мусор, который я потом выброшу, как только ты умрёшь), я буду его хранить возле сердца (выброшу при первой же возможности, а если и буду хранить, то в самом дальнем и тёмном углу, где никто не найдёт) и передам своим детям (которых у меня никогда не будет, ибо я в отличие от тебя знаю, что не смогу воспитать), — сказал Джодах, улыбаясь и ударил своим бокалом, о бокал отца, пока в его глазах лихорадочно подрагивали блики. Пульс почти сто семьдесят. Джодах исподлобья наблюдал за тем, как отец взял в руку бокал, к которому принюхался и внимательно его осмотрел, буквально вглядывался в спокойную гладь, которая периодически шла рябью от лёгких покачивание из стороны в сторону. Джодах чувствовал, как сердце болезненно стучало о рёбра, как в ушах отдавался мерный шум волн собственной крови за стеной из кожи и плоти, но его взгляд сохранял спокойствие. В эти секунды Джодах не мог не думать ни о чём другом кроме того, добавил ли туда достаточно уанакорса, достаточно ли яда, чтобы свалить это существо с ног. Его не волновали страдания или боль, интересовала лишь смерть — холодная констатация факта. Удивительно до чего довела ненависть, жестокость и боль. Она делала из существ животных, низших существ, готовых перегрызть друг другу глотки за неправильное слово или решение. А самое прекрасное, что хищник никогда не знал, когда стал бы добычей для следующего элемента пищевой цепочки. Существо — её высшая форма, даже могло съесть себе подобного, чувствуя, как рот наполняет горячая кровь, а плоть нехотя расходится на волокна и расщепляется на белки, жиры и углеводы. Вот только именно здесь вставал вопрос этики и морали, но ведь ничего не отделял существ от животных, кроме разве что ветка эволюции, а некоторых и вовсе только восприятие других. Хотя кто он такой, чтобы оспаривать мнение большинства? Разве что такая же часть общества, как и остальные, разве что думал немного по-другому, а так Джодах такая же посредственность, как и все остальные. Джодах следил, как хищник, как отец сделал несколько глотков, прикрыв веки, но даже так из-под ресниц были видны холодные глаза, которые прожигали насквозь, пытались разбить его идеальную роль и маску на части. Однако он давно с ней слился, стал единым целым, сделал частью своей кожи, превратив холодный и твёрдый фарфор в мягкую и тёплую кожу. Сцена, внимание, одобрение зрителей — всё это слилось в нём воедино, превратив этот образ и амплуа в осязаемую личность. Казалось, будто спокойствие и отрешённость — это всё его существо, это даже он сам, что ему не больно от ударов, от криков, от фотографий, от изнасилования, будто ему плевать на то, как весь его мир и жизнь горит в ясном пламени. Джодах выглядел так будто сам этот мир самолично поджёг, превратил в пепел и сейчас падает в огонь, который находился под слоем земли. Даже если всё его естество под этим галантным образом и одеждой противилось и отторгало этот образ, эту жизнь, это отношения, ему всё равно, ведь это жизнь, кому-то могло быть намного хуже чем ему, а надо было переживать за других не за себя, ведь они — высшее олицетворение рода и эволюции, а он так — пустой сосуд, бренное тело, ступенька для достижения целей и амбиций. И его задача треснуть по швам, превратиться в разбитую вазу и стать ничем. Нет, такая судьба не для него. Точно не для него, Джодах не готов терпеть и наблюдать за тем, как всё горела. Его жизнь — его ответственность, его забота. И он будет жить, не существовать ради кого-то и чужих целей. Именно жить, даже если эта самая жизнь постигается в жестокой и кровавой смерти. Рубеж всё равно давно остался позади, когда он купил эти таблетки. Пульс почти двести. Будто в замедленной съёмке, на старой киноплёнке, тело отца упало на пол с глухим звуком, разносясь эхом от пустого помещения. Джодах видел, как руки отца хватались за воздух, сдавливали собственное горло, перекрывая доступ к кислороду, делая себе таким образом только хуже. Он будто пытался попросить у него помощи, пока по синеющим губам на пол стекала белая пена, перемешанная с кровью. Джодах же не чувствовал ни грамма сочувствия и сожаления, когда один из фиолетовых кристаллов пробил его грудную клетку, из-за чего ошмётки плоти разлетелись, вместе с брызгами крови, попадая на его одежду и лицо, заливая весь пол багровым тоном. Ави чувствовал, как за его ногу схватились, чужие пальцы, как ногти, царапали его кожу, оставляя за собой белые полосы, что вызывало раздражение. Джодах наступил в центр ладони, слыша хруст костей, а затем крик, смешанный с противным бульканьем и хрипом. Взгляд отца находится на грани безумия и отчаяния, которое приходило в момент осознания собственной никчёмности, смертности и бессилия. Губы Джодаха расплылись в искренней улыбке, он позволил себе наклониться вперёд, коснуться холодными губами чужого лба, по которому стекала холодная испарина и прошептать на чужое ухо вопрос: — И кто теперь твой бог, отец? Тело перестало двигаться, а сам Джодах вгрызся в чужую шею, прокусил её клыками насквозь, чувствуя непреодолимую жажду, будто всего этого мало: мало боли, мало страданий и слишком мала цена, непозволительно мала. Хотелось рвать, метать, уничтожить до основания, превратить все воспоминания и боль во что-то другое и новое. Безумие? Силу? Тут суть не важна, хотелось лишь найти наконец успокоение хоть в чём-то, утонуть в этом вкусе металла на губах и языке, что наполнял рот и убивал все вкусовые рецепторы, уничтожал всё нормальное, всё что осталось живое и не прогнившее насквозь нём. Джодаха опьяняло это безумное чувство голода, которое нарастало с каждой секундой, превращая рассудок в туман. Этот голод не утолить, он мог его преследовать вечность, как и образ отца, что на миг появится в кошмарах вместе с этим днём. Он застрял бы в его памяти, стал с ним единым целым, превратился в привычную картину мира маслом на холсте, который сгорел бы в пламени вместе с иконами, маслами и свечами. Он отправился к богу, которого так холил и лелеял, забыв о том, что существовала реальность, существует месть и последствие своих решений. Джодах отстранился и вытер тыльной стороной ладони вязкую густую кровь, что стекала с губ, размазав при этом её ещё сильнее. Хотя какая разница, всё равно никто это не увидел, а единственным свидетелем его деяний была луна и тьма с редкими фонарями. Он смотрел в чужие пустые глаза, в это жалкое зрелище и омут, когда-то кипящий жизнью, ненавистью, озлобленностью и страхом за свою жизнь. Где теперь его названный бог? Смерть одна, и она никого не щадила, не отправляла в лучший мир, лишь поедала под землёй в облике опарышей, наслаждалась каждым кусочком гнилой плоти, присыпая всё это прахом и запивая святой, хотя на его взгляд, обычной водой. Он не кривился от отвращения, а его глаза излучали лишь холод и полное безразличие, пока в слабом свете поблёскивал пурпурный кристалл. Собственная маска уже ощущалась по-другому, уже намного реальнее, даже её края уже не получалось нащупать, так как они слились в единое полотно с кожей. Однако на душе всё равно пробился росток грусти, который заставил скривиться и закашлять, будто это какой-то вирус и зараза, от которой так просто можно было избавиться и вылечить сиропами, микстурами и таблетками, что ему до этого каждый день давали до это. Хотя таблетки — отсрочка неизбежного и сопротивление гниению, а если к ним ещё и появлялась лояльность организма, то они для него не более чем набор полезных минералов или наоборот ещё один изощрённый способ самоубийства внутренних органов, мышц или более неосязаемых вещей вроде сна, аппетита и координации. Разум мог плыть, голова могла идти кругом, пространство представлять безумную карусель, будто ты находишься под психотропными веществами и тут уже ты находил утешение в этой химии, дабы притупить симптомы вместе с тошнотой, ибо желудок пуст и от боли выворачивался и выворачивал тебя наизнанку. Что это за противное чувство в груди? Привязанность? Как глупо. Это не нити, нет, скорее мясо, что-то пульсирующее и кровавое, болезненное, уничтожающее тебя другим более изощрённым способом, душило, давило, било и заставляло тонуть. Мерзко. Надо убить, уничтожить, сжечь. С нарастанием говорил мозг, но он игнорировал. Его лицо не выражало ни единой эмоции, лишь хладное спокойствие. Его выдрессировали, выбили всю дурь, унизили, поставили на колени и опустили на самое дно. Безразличие — вот его единая карта для всех. Зажигалка чиркнула и подожгла сигареты из отцовского кармана. Джодах вскинул голову к белоснежному потолку, который походил на его искалеченное и лежащее в осколках стекла сознание, и затянулся едким сигаретным дымом, утонул в нём, находя покой и умиротворение в том, как жалобно сжимались лёгкие от очередного болезненного вдоха и как дым разъедал глаза, впитываясь в одежду, из-за чего от неё исходил запах гари. В ушах противно гудело собственная кровь, которая противным звоном била по мозгу, через который пробивались ритмичные, саркастичный аплодисменты, что заставило обернуться, вытащим, сигарету изо рта. Джодах смотрел на Люциуса, в красной рубашке, такой же красной, как и свернувшаяся кровь на полу. В пурпурном свете блестела золотая брошь в форме змеи. На лице виднелись новые белёсые шрамы, а руки немного дрожали, будто он был под веществами, видимо отец постарался. Красные глаза, рога и хвост не делают из него демона, скорее жалкое подобие. Демон — это скорее не раса, а состояние души или что имелось в виду в библии? Потому что для него Люциус слишком жалкий и сопереживающий, но это не значило, что он не гнилой внутри и это обнуляло все его поступки. Его мысли и способность рассуждать о вечном и предназначении разительно отличались от Ави, как и пределы мечтаний, а то как он отделал жизни наркоманов к другим существам заставляло скривиться. Не достойные на существование, выбравшие такую судьбу, мечтающие сгнить заживо и падшие. Звучало это как минимум лицемерно, учитывая, что задача Люциуса — подсадить на иглу и порошок ещё целый и нетронутый сосуд. В этом плане он не отличался от них, лишь гнил в его глазах ещё сильнее. Он убивал других осознанно в этом и главное отличие от наркоманов, чей рассудок настолько затуманен, что они лишь в моменты редкого просветления понимали всю ту боль и ужас, что делали со своим телом. — Прости, что не позвал тебя на огонёк, но ты присоединяйся, — сказал Сэм, слизывая кровь со своих губ, широко и безумно улыбаясь, улыбаясь по настоящему и искренне. Да, и что такое в принципе существо? Просто высшая ступень животных или более развитый организм когда-то из одноклеточных? Настоящие ответы могло найти существо, только заглянув себе внутрь. Смотря на себя как на животное, существо понимало и принимало себя, как часть природы и всего, что есть в мире. Мы вносим вклад в окружающий нас мир, мы его делаем красивее и интереснее, мы его обогащаем, мы делаем его жизнь разнообразной, при этом падая максимально низко в своих желаниях и отношениях к другим. Вроде должны помогать становится лучше друг другу, а на деле проще убить и не вспоминать, ведь без души, мозга или сердца не было и самого тела, только плоть, кожа и кровь. Хотя кто знал, что на самом деле являлось олицетворением жизни? Это мог быть мозг, который крайне адаптивен ко всему, а сердце с душой тут совершенно не причём? Джодах не знал, но всё же больше доверял психологии и нейробиологии нежели монахам, будто двух копеечные истории помогли бы справиться с угнетающим чувством смерти. — Если честно, твой папаша не верил в то, что ты сможешь его убить или даже попытаешься, — сказал Люциус, подходя к Джодаху почти в притык, и шагал двумя пальцами по чужим плечам и шее. — Я бы тебе помог, но только за небольшую плату. Джодах никак не отреагировал на эти слова, лишь вывернул руки Люциуса в другую сторону и приставил нож к его горлу. Ави чувствовал, как чужое дыхание прервалось, как кадык нервно дёрнулся от соприкосновения с ледяным металлолом, который впился в кожу, царапал тонкий слой эпидермиса. Глаза Люциуса бегали от его лица к ножу в руке, который опасно поблёскивал в ярком свете, отражая от себя комнату и его лицо. Глаза не выражали сочувствие и сострадание, в них читалась холодная уверенность и непоколебимость, из-за чего сердце с нарастанием и гулом стучало в груди не в силах замедлить темп и слиться с холодным и вечным спокойствием. Люциус нервно улыбался, чувствовал, как к нему прижались ближе, заставили сжаться на месте, почувствовать обжигающий лёгкие и кожу жар и ледяной ужас одновременно, пока мурашки пробегали по спине в виде неприятных маленьких иголочек, что вгоняли резким движением. — Т-ты же эт-это не сделаешь? — дрожащим, переходящим на жалобный хрип, голосом спросил Люциус, пытаясь вывернуться из чужой хватки и достать пистолет, дабы обеспечить хоть какую-то минимальную безопасность и неприкосновенность. — С чего бы? Кто меня остановит? Ты? Твой отец, который считает тебя выродком и неспособным ни на что? Или твоя мать, которая вместо твоей не самой лучшей, но по крайней мере хорошей жизни бросила тебя на растерзание? — спросил Джодах, наживая на лезвие чуть сильнее, из-за чего из неглубокой раны, начала течь кровь, которая отрезвляла как удар электрошокера вместе с болью, что накатывала с опозданием. — Не это ли ищешь? Джодах достал пистолет из кобуры, заставив повиснуть его на кончике указательного пальца, чуть качаясь из стороны в сторону, а затем грубо его откинул в другой конец комнаты, впиваясь ногтями в чужой подбородок, дабы вернуть Люциуса в реальность. Он смотрел в чужие глаза, где зрачки неестественно широкие, сердце стучало быстрее, будто при аритмии, а дыхание неказистое и сбивчивое, смешанное с рыданиями. Люциус просто не хотел вспоминать что-либо о своей семье, как его бросили, что между его благополучием и своим перевесило своё. Хотя это не было удивительно, ведь он нежеланный. Никто его не хотел, он — ошибка, следствие жестокости и насилия. В этом случае и слов не шло о какой-то высший любви. Его никто не любил, даже родная мать. Она могла следить, могла кормить, могла укладывать в кровать, но всё это было без какой-либо любви. Он никогда не слышал сказок, не чувствовал прикосновение тёплых губ к своей щеке, не чувствовал тёплые руки. Всё это было таким далёким и неестественным, будто неправильным, как и слова в его адрес: выродок, посмешище, грязь, неудачник и это ещё что-то мягкое и наиболее приличное. Проще было найти поддержку на стороне в наркотических веществ, которые хотя бы помогали забыться в отличие от алкоголя, что только вновь и вновь напоминал о том, что причиняло боль, грызло изнутри, протыкало насквозь и резало. Алкоголь — не универсальное средство и точно не панацея в этом вопросе в отличие от веществ, лёгких, конечно лёгких. Да, Люциус знал что лёгких наркотиков нет, только деление на то, что нюхали и вкалывали в свою вену, по которой текла кровь, разнося это по организму, но ему нужно было это успокоение, эта красивая ложь. Люциус уже чувство, как его тело медленно гнило и разлагалось вместе с мозгом, но при этом за это же порицал других. Этот уровень лицемерия просто непростителен, но с языка сами срывались эти слова, будто заученный от корки до корки стих. Это столбы фундамента его личности, его личная опора, которая помогала справляться даже в самые сложные моменты, но она не работала. Она шаткая, кривая и неровная, при том что у него не было никакой гарантии того, что это именно его мысли и чувства, а не идеально выстроенная система отцом. Люциус просто делал, даже не думал, ибо так проще переживать атмосферу вокруг, ведь всё равно его утром избили бы тростью, заставили валять в крови. — Не смей так про неё говорить! — сорвался Люциус. Внутри него кипела ярость, но при этом он не мог ничего сделать. Сколько бы внутри него злости не было, Джодах был прав во всём, каждое слово, словно гвоздь в крышку гроба его уверенности, словно удар молотком по пальцам, из-за чего костяшки хрустели от такого. Слова резали больнее ножа, что впивался сильнее в его горло, разрезая мягкие ткани. Люциус уже понемногу начал терять уверенность, когда кровь начала стекать по его шее полноценными ручейками, сливаясь в один. Мысли занимали лишь вопросы о том, насколько грязный этот нож, сколько он будет мучаться, прежде чем окончательно умрёт. Впервые смерть пугала, нависала над ним невидимой тенью, хотя нет, это тело было горячим, за стеной из рёбер стучало сердце, в воздухе слышались хлопки чёрных крыльев, пока его ноги били по полу, а силы стремительно заканчивались. — А что? На правду не обижаются, её ненавидят, сторонятся и избегают, — шептал с улыбкой на губах Джодах, сдавливая чужие руки сильнее, без какой-либо, жалости, а потом смотрел в чужие глаза. Зрачок почти полностью закрывал радужку, руки дрожали, лицо болезненно бледное, видны мешки под глазами, которые придавали ему несколько лет. Если приглядеться, можно было даже было разглядеть воспалившиеся места от уколов, которые почти до крови расчесали ногти, из-за чего эти пятна рассекали багровые полосы. Джодах вскоре отпустил чужой подбородок, хотя даже скорее резко бросил вниз, будто грязь или мусор, протерев руку о поверхность своего пиджака, который сжёг бы вместе со всеми воспоминаниями об этом доме. — Что ж, думаю, мы сможем с тобой найти общий язык. Ты же хочешь жить? Джодах отпустил его, убирая нож в сторону, смотрел через плечо. Люциус знал, что это был не вопрос, а холодная констатация факта. Умирать ему было страшно из-за неизвестности, чувства того, что он не смог контролировать даже небольшой островок собственной жизни, который продолжал жить среди чёрной пустоты. Он продолжал жить, и Люциусу хотелось так же, хотя чувство безысходности не покидало его, а всё нутро противилось этому будто мерзкому периоду собственной жизни, будто именно там стоило сказать стоп и наконец уйти. Молча, без чувств и эмоций. Боль была его проводником в этот мир, была его наставником и учителем, превратив его в просто адаптацию. И тогда перед Люциусом ходил из стороны в сторону пример хуже, то что переживал Джодах не хотелось вспоминать, ибо сразу начинались проблемы с дыханием. Однако Люциус сломался и не хотел ничего менять, он просто хотел жить. Просто жить и не думать о том, что живёшь. — Ты и так знаешь ответ на этот вопрос ответ, тогда зачем спрашиваешь? — Если честно не знаю. Тот кто хочет жить, не заставит своё тело гнить от наркотических веществ, не станет запивать свою боль алкоголем и не станет утопать в бессмысленном удовольствии. Ты просто гниёшь, становишься лишь жалким куском плоти, которое морально и физически разлагается, пока тобой не захотят полакомиться опарыши, смерточерви и личинки, — сказал Джодах, с каждым словом подходя всё ближе и ближе к Люциусу, заставляя его отступить, а затем, загнав его в угол, широко улыбнулся и отошёл на несколько метров. — Мне нужна от тебя небольшая помощь или услуга, называй как хочешь. — У меня есть выбор? — спросил Люциус, подняв голову, несмотря на то что каждое движение причиняло боль, из-за чего все его движения были скованными, неровными и неестественными, как у марионеточной куклы. — И что за помощь? — Выбор есть всегда, даже когда тебе кажется что его нет. На самом деле ты просто отвергаешь самое ужасное решение ещё на этапе его анализа. Мало кто выберет смерть только по той причине, что никто не знает, что за скрывается за ширмой этой вечной тьмы, а неизвестность лучше всех остальных гарантирует безопасность таким жалким существам как ты, — сказал Ави, размахивая ножом из стороны в сторону, словно вырисовывая в воздухе только ему понятный рисунок, а затем добавил: — Мне нужно от тебя алиби, анонимность и гарантии того, что никто не узнает причину поджога этого здания. Я бы ещё попросил небольшую услугу в виде фальшивого паспорта, но, пожалуй, справлюсь с этим и сам. Люциус смотрел на него затравленно и растерянно. Спокойные черты удивляли, будто не его лицо испачкано в крови, а на полу не лежал труп его отца. Люциус понимал, что за любую помощь он долго заплатит, особенно за бесплатно, но жизнь стоила дороже, но не дороже денег, обычных бумажек. Люциус знал, что после того как согласится на это, то боль от кастета или алюминиевого основания трости прошла бы по спине, ногам, плечам, кончикам пальцев и мозгу. Дрожь бы невыносимо била всё тело, словно разряды электричества, пока багровые полосы вместе с кровью расползались бы по коже кривыми, неровными линиями и рваными краями. После этого остались белёсые выпуклые шрамы. Он об этом пожалел бы, но в другом случае умер. Люциус лишь оттягивал неизбежное, так как знал, что было бы чудом прожить ещё десяток лет, было бы чудом не сойти с ума, но тогда хотелось оттянуть этот момент осознания и хоть как-то подготовится к смерти, даже если Люциус знал, что подготовиться не успеет. Он слабый и прекрасно это знал и понимал, что никогда не решится смириться со смертью, даже в этом случае, где у него есть выбор или аллюзия выбора, ибо Джодах поставил условия так, чтобы он не мог ему отказать, ибо знал его болевые точки, знал, насколько он ценил возможность дышать и что боялся смерти больше, чем отца тирана, готового вскрыть его череп от одного неправильного решения. Никогда ещё выражение: «Шаг влево, шаг вправо — расстрел» не было настолько точным и пугающим. Рука Люциуса дрожала, когда поднималась вверх, глаза нервно бегали по комнате, стараясь не смотреть в ядовитый пурпур, хотя, когда чужое лицо почти коснулось его, спрятаться за иллюзорной стеной больше не выходило. — Я согласен на твои условия, но учти, что всё это займёт приличное количество времени. Особенно твоё алиби. Мол, в момент убийства пребывал на защите своей группы, — сказал Люциус, видя, как Джодах развернулся к нему спиной, пока по его затылку скатывается холодный пот, когда лезвие ножа опасно царапнуло снова кожу на горле, спотыкаясь о свернувшуюся корку крови. — Звучит вполне себе достойно и хорошо, я дам тебе время. Тем более у меня осталась парочка нерешённых дел. Надеюсь ты не станешь в этот наш маленький договор вмешивать посторонних. Просто будет очень печально, если кто-то из них трагически умрёт на твоих руках или от несчастного случая. Как это обычно бывает? Кирпич на голову упал, сосулька, неудачно поскользнулся, открытый люк, — сказал Джодах нарочито медленно, растягивая слоги, прищурив глаза. — Ты не подумай, что я угрожаю мафии, всё же это было бы довольно глупо, как и пачкать руки о таких, как вы. Я скорее найму убийцу, а как говорил твой отец: «За деньги можно купить всё, даже честность и сговорчивость». Так что ты хорошо подумай, прежде чем кричать об этом разговоре на каждом шагу, ведь он может стать последним не только для тебя. Джодах медленно шёл по коридору, смотря чётко вперёд, не обращая внимание на картины, которые будто опасливо отвели глаза в сторону. Ави же шёл, высоко подняв голову, пока туфли прилипали к деревянному полу и оставляли за собой багровые следы, которые портили образ чистоты, невинности и идеала своей порочностью и грязью, которые они не стеснялись выворачивать наружу. Губы всё ещё ощущали на себе обжигающий жар крови, а так же её вязкость и липкость. Было противно, мерзко и гадко, но при этом на душе было какое-то странное умиротворение, чувство бесконечного и всеобъемлющего счастья, граничащего с безумием. Он не должен был этому радоваться, не должен был становится в ванную под протоки почти ледяной воды, пока она смывала в водосток грязь, пот, слёзы и кровь, не должен был вести себя, будто ничего не было. Здесь даже холодная вода не бодрила, лишь сильнее вводила в полудрём, заставляла мозг окунуться в туман, из-за чего в голове пульсировала лишь одна мысль: «Это конец, это действительно конец, это действительно закончилось?!». Джодах вытерся махровым полотенцем и заметил блестящие на раковине ножницы. Пальцы плохо слушались, они лучше знали, что желал их обладатель, насколько он ненавидел собственную внешность, собственное тело и себя. Уродовать себя шрамами вошло в привычку, так как к нему тогда не лезли, не трогали и лишь смотрели с отвращением и страхом. Полосы на спине, несколько мелких ожогов на груди от ножевых и бычков. Для кого-то боль — пытка, для Ави отдушина и способ спасения, да и в таких случая мало кто оказывался, особенно когда мозг уже начинал осознавать ситуацию и кричал о том, что следует бежать, спасаться хоть как-то. Яды не всегда спасали, как и удары, в отличие от шрамов, ибо это отпугивало своей не естественностью и ужасом. Его могли бестактно спрашивать о том, что это за уродство, но разве это имело хоть какое-то значение в тот момент? Сейчас он мог делать со своим телом всё что угодно, раскромсать на части, воткнуть ножницы в свою шею или начать хаотично разрезать кожу, чтобы получить на ней какой-то узор. — Что ж это сложнее, чем я думал, — сказал Джодах, опираясь о раковину и жмурясь, чтобы выкинуть эти мысли, превратить в ничто. Губы Ави изрезала кривая улыбка, словно оскал, пока в руках поблёскивают ножницы. Белоснежные волосы рассыпались по плечам каскадом, заслонили обзор на всё. Хотелось всё это подстричь под ноль, больше не видеть, но нельзя, ровно как и нельзя резать свои руки ножницами. Хоть что-то надо было оставить для осознания себя, что вот он — Джодах Ави, ангел, скайзерновец, существо, а не совершенно новая другая, чужая личность, которую он не знал. В этих масках нельзя теряться, только незначительно менять: длину волос, причёску и линзами, но какой-то элемент обязательно должен был оставаться неизменным, дабы не терять себя за ним. Крылья и цвет глаз не подходили, ибо напоминали об отце, а вот волосы — что-то приятное и спокойное, но при этом удушающее и мешающее, словно кандалы. Даже сейчас они будто сдавливают его горло, как неподъёмный груз. — Дыши, чёрт возьми! Почему это так сложно? — крикнул Джодах, из-за чего по помещению прокатился эхом его голос. Джодах дышал, пытался дышать, когда белые пряди оказывались между железными лезвиями. Он отмерит длину на глаз, сантиметров двадцать или двадцать пять. Не имело значения переживать о том, что отросло бы и восстановилось в отличие от того, что находилось внутри, в голове. Потраченные годы не вернуть: они просыпались, как песок сквозь пальцы, стали самой вечностью, как и не вернуть позитивный взгляд на мир. Сложно оставаться оптимистом, когда весь остальной мир и жизнь на себя давила, заставлялв жалобно закашлять, а затем ломала. Ничего позитивного и хорошего ты больше не увидишь, лишь беспросветный тлен и непрекращающийся кошмар, а дальше улыбаться и смысла не было, разве что под действием адреналина, от стресса или под действием седативных веществ, ибо ты перестаёшь что-либо осознавать, а соответственно и заботила тебя собственная жизнь в разы меньше, как и новый день, новые удары, новое напоминание о будущем, далёком прошлом, даже если это было вчера, а потом и настоящем. Кольца смыкались и размыкались, белые локоны падали на пол, а ножницы периодически царапали заднюю часть шеи, желая проткнуть её насквозь. Однако Джодах игнорировал это желание, продолжая уничтожать старого себя, ломать, смотря в зеркало, ибо ненавидел всё это, но сильнее ненавидел происходящее вокруг, нежели себя, в таком случае он себе нравился даже больше, терпимо даже смотреть. Джодах отложил ножницы в сторону. Он зачесал их назад и собрал в небольшой хвост, стягивая чёрной резинкой, а затем надел очки, что были предназначены для одного из образов, но сейчас были нужны, чтобы забыть и забыться в стене лжи. Уверенности это не внушало, зато стало немного легче, пока мозг прокручивал как старую киноплёнку с ближайшими планами на жизнь: Не сближаться, играть, предавать и бежать, бежать и бежать. Забыть себя и всё былое. Как будто всё вдруг отмерло. Убить себя, не зная боли Или идти куда вело. Убить себя в ночной прохладе. Забыть себя среди полей. Отдать себя морской плеяде В календаре прошедших дней. Залить страданья алкоголем, И приступить таблеткой боль. Убить, и печень, и здоровье Давно уже, уж не впервой. Сгореть до тла в своих проблемах Лишить себя последних чувств. Избить себя в своих же стенах. Ведь легче так весь скинуть груз. Забыть о том, кем был ты раньше. Забыть о том, кого любил. Забыл о том кем был ты изначальный. Кого отчаянно любил. Воздвигнуть культ вокруг себя же, Построить стены сладкой лжи. Забыть о том, что значит раньше, Пока бессмысленно живи.

***

Танцпол переливался разными цветами от ярких и контрастных: красного и оранжевого до тёмных и умиротворённых: синих, фиолетовых и голубых. Музыка болезненно била по барабанным перепонкам и мозгу, создавая вместе со звоном противную какофонию. От ярких вспышек резало глаза, особенно, когда работаешь почти восемь часов без перерыва за пластиковой стойкой с деревянной поверхностью, по краям которой светилась ленточная подсветка фиолетового цвета, которая градиентом тянулась по поверхности с надписью «Retro». Справа находился ящик с наградами и грамотами под замком, а под стойкой находился огнетушитель и аптечка первой помощи. По кирпичным стенам тянулась белая гирлянда в виде сетки, освещая фотографии прошлых лет и гостей, которые имели для этого места хоть какое-то сакральное значение и смысл. По углам были расставлены чёрные кожаные диваны с неимоверно большим количеством кнопок, которые продавливали ровную поверхность, рядом с которыми стояли пластиковые столы с подсветкой, чтобы не потерять в темноте. В качестве декора выступали пластиковые растения, старинное радио, советские плакаты, дарц, старинные игровые автоматы, которые всё ещё работали вместе с музыкальным центром и граммофоном. Пол был выложен плиткой, которая отражала от себя любой свет, а в завершение рядом со стойкой стоял белый мотоцикл. Джодах неторопливо протирал бокалы, периодически поднимая на свет, дабы лучше рассмотреть, насколько они чистые и как блестели в свете, отражая его от своей поверхности в виде белых играющих между собой бликов. На тело была накинута белая рубашка, застёгнутая на все пуговицы, чёрные брюки, лакированные туфли, а на груди блестел золотой бейджик с инициалами: Самаэль А. В., хотя многие всё же для удобства его называют Сэмом, даже если это не являлось сокращением, кому какое дело и разница? Главное что им так удобно говорить, а остальное не имело значение. Эта очередная попытка забыть себя во лжи и чём-то отдалённом от его прошлой жизни лишь отчаяние и безысходность. Он знал, что это не особо помогло бы, не спасло бы от заинтересованных взглядом тех, кто его знал, лично знаком или мельком видел на обложках журналов. Этого более чем достаточно, чтобы отрезвляюще ударить его по лицу, и напомнить, кем он на самом деле являлся. Однако ему никто не запрещал погрузиться в этот обман с головой, потерять смысл слов, пока губы повторяли собственное старое имя, будто это стёрло бы его из памяти, превратилт его в бессмысленный набор звуков, отбивающийся и звучащий глухим эхом и звоном в ушах вместе с писком, который считал его удары сердца. Казалось, если приложить руку к своей груди, то можно было ощутить пустоту, пока в воздухе висело молчание, перебиваемое странной музыкой из колонок, которую он до этого не слышал или просто не обращал внимание, скорее всего второе, чтобы спасти свои барабанные перепонки. Заполнить мыслями — чтобы не было тишины. Заполнить словами — чтобы не оставалось пробелов. Заполнить чувствами — чтобы не ощущать пустоты внутри себя. Всё это так глупо. Будто это заполняло странную пустоту а груди, в области сердца. Сэм не сказал бы, что оно не билось и там пусто, просто тогда так казалось, но это быстро прошло. Это чувство всегда накатывало, когда его собеседником внезапно становилась пустота и тишина в голове. Будто что-то гнило внутри в этот момент, сворачивалось в чёрный ком, покрытый плесенью, но оно быстро пропадало, стоило ему встретиться глазами с другим персоналом или гостями. Всё уходило так же незаметно, как и приходило, становилось лишь отголоском из параллелей. Сэму было от этого легче, не Джодаху, ибо Джодаху никогда и ни от чего не было легче, ибо он всё это привычно запивал таблетками. У Сэма же это привычная работа, действия, доведённые до автомата и плохая-хорошая привычка. Иногда грань между Сэмом и Джодахом стиралась — и они в голове становились единым целым, но потом всё обратно становилось на места: на работе, на улице, в магазине и за стойкой он — Сэм, дома, где не от кого было скрываться и прятаться кроме самого себя — Джодах. С другой стороны быть Сэмом лучше чем Джодахом, ибо Сэм — бармен, самоуверенность, яркость, очки, зачёс, харизматичность, скорость, ум и жестокость, Джодах — актёр, спокойствие, меланхолия, медлительность, длинные волосы и пустые глаза. Последнему просто не место в этом новом мире, точно не место. Он знал это, потому что хотел в это верить. Ему просто необходимо было что-то спокойное и умиротворяющее, даже если это и ужасно шумное место. Тишина собственного дома и так довольно долго давила на уши, впивалась в мозг и не оставляла никогда. Казалось иногда, что слух буквально пропадал, переставал нормально функционировать из-за ненадобности в отличие от чувствительности и зрения. Да голос надо было слышать, чтобы его правильно поставить, чтобы регулировать его звучание, тембр и перепады, но большую часть времени и жизни это не нужно. Важнее было его отсутствие, чтобы не хрипеть, пищать и задыхаться, всхлипывая. А сейчас голос и вовсе потерял какую-либо значимость, ибо весь его словарный запас стал ограничен фразой: «Что будете заказывать?» и «Вы хорошо себя чувствуете?». Второй вопрос не следовало задавать, ибо под градусом язык у существ развязывался, становился подвешенным, а он становился для них психологом, который лишь изредка кивал или комментировал, ничем не помогая. Сэм просто бармен и невольный слушатель этого потока сознания и глупых проблем вроде расставания, бессилия перед признания или смертью. Всё это такое мелочное и неважное на фоне того, как они губили себя, заливая в рот этиловый спирт и медленный яд. Сэм бы им помог, если не был бы Джодахом, не был бы тем, кто не видел смысла в утешении. Существо никогда не встало бы, если его жалели, его надо вечно до крови сжимать за плечи и встряхивать, в его же случае наливать новую рюмку, бокал, стопку, снифтер, рокс, кордиал, сауэр или какое-то другое название стеклянной тары, куда наливается жидкость. Всё-таки ему за это платили, а не за разговоры и «спасение утопающих». В любом случае тогда было совсем немного народа в клубе, существ десять-пятнадцать, если он правильно посчитал вошедших и тех, кто с ним поздоровался, но не получил приветствие в ответ. Вообще это вызвано тем, что на эту ночь какое-то очень богатое молодое существо сняло зал на всю ночь в честь какого-то важного мероприятия. Сэм не видел в этом смысл, так как для этого больше подходят рестораны и загородные дома, да и цены по-приятнее. В любом случае не ему решать, на что, куда и как тратить деньги, тем более его роль стабильно оставалась прежней: роль декорации и бармен. Будь другой бармен здоров, то он бы взял отгул на этот день, так как не разделял любовь к таким мероприятиям, которые часто заканчивались полицией либо дракой. За последним наблюдать было интересно только при условии того, что ты к этому не имел отношение, и ты мог бы оказаться за баррикадой защиты. Да и Сэм получил бы вычет из зарплаты за разбитую посуду, если бы просто стоять и ничего не делал: вызывать полицию, пытаться разнять драку или свести конфликт на него. Хотя если быть честным, то просто имитировать бурную деятельность, чтобы за посуду платили эти существа или руководство. Сэм на всякий случай решил всё перепроверить: лёд, фрукты, сок, алкоголь и газировку. Всё-таки не хотелось бы оплошать, да и чувство тревоги не отпускало его, на таких мероприятиях это часто происходило, так как вероятность оплошать или что-то забыть из-за стресса намного выше. В таких случаях все нервничали в разы сильнее, нежели перед незнакомцами, ибо в таких случаях на кону стояли большие деньги, да и существа были в разы влиятельнее обычных посетителей, а если таким что-то не нравилось, то можно попрощаться со своим любимым рабочим местом. Его в любом случае мог занять кто-то посговорчивее и удобнее тебя. Можно конечно бесконечно себя убеждать, что без тебя не справились бы, что ты особенный, талантливый, трудолюбивый и другие синонимами к местоимению «я», вот только работодателю плевать. Стой и молча выполняй свою работу, твоё мнение никого не волновало, а об обитателях здешней флоры и фауны можешь поговорить на перерыве и вне рабочее время. В остальное время изображая радушие, давясь собственной улыбкой. Единственное на что Сэм тогда надеялся, так это на то, что заказов будет не слишком много, никто не стал бы обращать на него внимание и приставали бы. Ему просто нужен очередной тихий и размеренный вечер. — Привет, дорогуша, тебе улыбка пошла бы гораздо больше, — прозвучал возле его уха мелодичный, мягкий и сладко-медовой голос. Сэм внутренне закатил глаза, чувствуя, как внутри него что-то трещало от этих слов, а губы растягивались в жуткий и нервный оскал, обнажая острые клыки. Желание придушить говорящее существо становилось навязчивым, пульсирующим и удушающим. Однако Сэм дышал глубоко, так как это не его проблемы. Это проблемы Джодаха, не его, а значило они не имели значение и не должны на него были влиять, давить и как-то мешать. Сэм откинул прядь с лица и повернулся в сторону клиента, сразу чувствуя, как сердце пропустило удар то ли от страха, то ли тревоги. Перед ним сидела Рэйчел, ему казалось, что тот разговор между ними пару месяцев назад поставил точку, но он вновь видел её лицо, широкую улыбку и озорной блеск глаз. Её кудрявые тёмно-каштановые волнистые волосы чуть качались в его сторону, обдавая лицо запахом мёда, перца и корицы, пока в них сверкали золотые блёстки. Причёску же венчал полумесяц из золота и чёрные в белую полоску витиеватые рога. На правой стороне лица был нарисован странный витиеватый узор украшенный золотом, а на теле было белое платье с глубоким декольте. Расставание с ней было и болезненным, и тихим. Джодах утопал в любви, как в океане, пока не понял, что девушку интересовала только её личная коллекция, её чувства и эмоции, которые он не мог дать. Сэм был в плане других, не в платонический отношений скучен до безобразия, ибо там сослаться внутри себя на Джодаха нельзя было, из-за чего срабатывал защитный механизм, будто кто-то нажимал на крючок, выстреливая ему прямо в мозг. Прикосновения не пугали, они причиняли боль, жгли и душили, хотя это вроде правильно? Ведь при возбуждении вроде должно быть так: прикосновения должны жечь, должны душить, должны заставлять утопать в желании, а потом оставлять все эмоции и нормы за дверью. Толкаться, сжимать, кусать, лизать равносильно для него уподобиться животному. Всё это никогда не вызывало в нём эмоциональный отклик, поэтому такое и было для него чудно и неприемлемо, однако Рэйчел с этим на него давила морально, что причиняло отдельную боль, ибо он просто не понимал, почему партнёр хотел его склонить к чему-то столь неприятному настолько часто. Однако она явно не домогалась открыто, как другие девушки, по крайней мере Сэм не помнил этих эпизодов, а Джодах помнил всё, бился о невидимый барьер кулаками, чтобы напомнить все случаи, но Сэм его игнорировал, запечатывал ещё сильнее в собственном сознании. Сэму просто не нужны были истерики, просьбы вернуться и извинения от своей жалкой противоположной стороны. Да и тогда о теме близости не стоило вспоминать. Некоторые коллеги конечно смеялись над его девственностью, целомудрием и чистотой, будто это что-то постыдное и неестественное, однако если посчитать в голове количество всех прикосновений к своему телу и сузить понятие изнасилование до них, то его изнасиловали как минимум сто раз, грубо надругались, заставили чувствовать себя слабым и беспомощным снова и снова, будто кто-то его крылья ломал. Однако изнасилование — это проникновение, возможно другого рода прикосновения, слюни, микробы, боль, часто удары, ибо насильникам нравилась беспомощность жертв, поэтому нередко их тела изувечены ножом, ударами, ногтями или ключами. Всё что угодно, чтобы жертва кричала и просила остановится. Отличие соития от изнасилования только в том, что тебя никто не бил без разрешения или просьбы, и ты не просил остановиться, а продолжал умолять довести себя до состояния, пока мыслительный процесс не приостановился, а всё тело пронзали тысячи иголочек. В разных книгах по-разному написано и описано это время препровождение, но ни одно из них не заставляло его чувствовать жар, удушение и волну приятного нетерпения. Все его мысли занимало лишь то, насколько это грязно, мокро, низко и порочно. — Привет, а ты что тут делаешь? — спросил Сэм из вежливости, хотя говорить честно не хотелось. — Просто Кавинский пригласил отпраздновать покупку нового дорогого мотоцикла. Для него это очень важно, — спокойно ответила Рэйчел, хмыкнув утвердительно тебе под нос. Даже если они всё и решили между собой, а расставание произошло довольно и безболезненно, Сэм не мог перестать думать о том, что Рэйчел его просто так отпустила. Она никого и никогда просто так не отпускала, особенно если игрушка ей нравилась. Она, как паук, вила свои сети, окутывала жертву паутиной, не давая ей возможность дышать и двигаться, пока она не получила бы своё. Рэйчел же широко улыбалась, сверкала своими глазами и вытянула руку с аккуратным маникюром вперёд, давая возможность разглядеть пару золотых браслетов. Она не планировала вообще приходить на эту встречу, так как сама суть и смысл мероприятия был для неё не самым интересным, да и выпить она могла бы со своими лучшими подругами за светской беседой ни о чём и обо всём. Однако когда она услышала о месте встречи, то не могла не прийти. Ей хотелось увидеть Джодаха снова, ибо он смежал от неё слишком быстро и не собирался возвращаться. Рэйчел не любила, когда её бросали, когда предлагали остаться друзьями. Ави она не отказала только по причине, что их новая встреча была предрешена заранее, а пакетик с белым порошком лежал в маленькой сумочке с золотыми защёлками. В такие обычно помещались только бумажник, с паспортом и телефоном, поэтому такое не вызывало подозрений. Рэйчел от Джодаха нужна была всего лишь одна ночь, даже если и под наркотиками. Это можно назвать местью, местью за то, что смог выбраться и сбежать от неё и разбил ей сердце. Рэйчел соврала бы, если сказала бы что ей от этого было хоть немного больно, а внутри что-то дрогнуло, однако это не значило, что Ави не заплатил за это самыми горькими извинениями. Каждая игрушка, прошедшая через её руки сломалась, не могла жить без своего прошлого хозяина и пыталась вернуться, но Джодах этого не делал, что вызывало в голове диссонанс, на который мозг находил один и тот же ответ: «Недостаточно любил, предавал, изменял». И эти слова резали по самолюбию, впивались в сердце кривыми осколками стекла, с которыми надо было что-то делать и вот решение нашло само себя во тьме и чужом приглашении на вечеринку в ночном клубе. — Что будешь заказывать? — спросил спокойно Сэм, отклонив правую руку с шотом в сторону. — Ты знаешь мои вкусы и всё равно спрашиваешь, — сказала Рэйчел, качнув волосами в сторону, и широко улыбнулась. — Банальная вежливость и один из обязательных вопросов в стенах этого заведения, — сказал Сэм, доставая кусочки ананаса. Что она хотела увидеть не было для него загадкой, ибо Рэйчел всегда брала одно и тоже. Что-то до одури сладкое, фруктовое, нежное и яркое. Единственная прелесть «Горящего фруктового микса» была в подаче, в остальном обычный фруктовый коктейль, не отличающийся ничем экстравагантным. Сэм удалил косточки из вишни, так как та что была без косточек была переморожена, поэтому приходилось пачкать чёрные перчатки в багровый сок вместе дощечкой. Сэм нарезал ананас ломтиками, а затем — кубиками, затем бланшировал персик и нарезал тонкими кусочками. В небольшой сотейник отправились фрукты с сахаром и яблочным соком, которые он варил минут десять на слабом огне до растворения сахара, а затем слил сироп. Отмерить четыре столовые ложки сиропа, растопить масло, добавить сахар и расплавить его до состояния карамели, а затем разогреть фрукты в ней — привычная и замученная схема до автоматизма, даже если сам напиток одним своим видом вгонял в тоску и заставлял сахар заскрипеть на зубах. Сэм смешал вино, ликер и сироп, подогрел на пламени свечи, залил фрукты и поджёг горелкой. Языки пламени отражались от бортиков бокала, поднимались вверх и отражались в глазах Рэйчел, как от зеркала, подрагивали и играли, а на самом дне принимали синий оттенок. Сэм же на это протянул ей кордиал и небольшую тарелку, дабы накрыть ей — и перекрыть доступ огня к кислороду. — Благодарю, дорогуша, как сам поживаешь, не занят этим вечером? — сладко прошептала Рэйчел, чуть приподнявшись на своём стуле и провела двумя пальцами по шее Сэма. Сэм нервно сглотнул, но не дрогнул. Лицо оставалось холодным и беспринципным, хотя внутри что-то громко треснуло, надломилось и полетело вниз с огромной скоростью. От одних слов его замутило, а губы сформировались в кривую и наружную улыбку, в попытках избавиться от напряжения. Это гадко, мерзко и мокро, а стыд накрывал с головой от одних мыслей. Было бы проще забыть об этом, выстрелив себе в голову, если бы это не равнялось смерти, поэтому Сэм просто надеялся, что засыпал бы эти воспоминания в дальнейшем бессмысленными разговорами, мыслями, переживаниями и чувствами. Хотелось в этом случае переключиться на Джодаха, чтобы он разбирался с этими отношениями, но это было невозможно. Джодах это не начинал, пусть иногда и проявлялся, но всё же в этом случае ответственность и решение проблемы должен был производить. Сэм сквозь скрежет зубов и нервную улыбку, которая становилась всё шире, будто дерзкий и отвратительный шрам, который следовало сшить нитками, а затем крепче затянуть узел. Он уже ненавидел себя за эти чувства, проклинал как самую страшную болезнь, хотя любовь — это и есть болезнь. Она въедалась в сердце и мозг как паразит, заставляла вспыхнуть воспалительные процессы в виде гормонов, повышенного сердцебиения, затруднённого дыхания и повышения температуры. Только эта болезнь уничтожала мозг, съедала его медленно и верно, убивала рациональность мышления. Однако Сэм не переставал себе говорить о том, что это неправильно, надо было остановиться, что это всего лишь до одури сладкая ложь. Любви не существовало, он уверен в этом, а если и есть, то она держалась максимум три года, а потом начинался этап терпения и смирения с тем, что твоя жизнь предрешена и ничего не изменить, так как ты позволил чувствам взять верх над тобой и контроль, благо Сэм остановился. Осознание, переосмысление и ещё не до конца разложившийся мозг помог расставить всё по полочкам и привести в чувство глупое сердце, которое продолжало отчаянно биться в груди. — Я на весь вечер занят работой, а часов в шесть закрываю смену и иду домой отсыпаться. А так проживаю нормально. Работа, сон, готовка, иногда прогулки по старому железнодорожному вокзалу. Впрочем ничего необычного, — сказал Сэм, начиная делать коктейль для другого посетителя, который подошёл к нему, казалось его зовут Кавинский или как-то так. Его взгляд Сэма напрягал, а то как он наклонился к Рэйчел и что-то начал быстро шептать, поглядывая на него, смущало и напрягало. От этого у Сэма нехорошее предчувствие только возросло и начало пульсировать внутри, как опухоль. Обычно у него получалось довольно быстро абстрагироваться от посетителей, зациклившись на методичных и повторяющихся действиях, но тогда это выходило натужно, со скрежетом, а взгляд, то и дело, что падал на эту пару, которая шепталась между с собой. Не будь тут музыки расслышать можно было бы, но так их слова лишь сливались с битом и словами песни о любви. В любом случае Сэму платили не за наблюдением, а за работу, поэтому он взял харрикейн на четыреста миллилитров и наполнил его кусочками льда. В шейкере Сэм смешал водку и «Блю Кюрасао» и залил полученной смесью лед, продолжая незаметно поглядывать на Рэйчел и Кавински, которые явно отошли от своей первой серьёзной темы и тогда смеялись, при этом глядя на него в упор, пока Сэм внутренне повторял про себя: «Игнорируй, игнорируй, игнорируй». Затем Сэм добавил в напиток «Спрайт» и аккуратно все смешал коктейльной ложкой. Делал он это хоть и аккуратно, но быстро, так как хотел уже отделаться от этих взглядом, которые буквально кусали и облизывали то, что в библии венчали душой. Сэм никогда не думал о том, что ему будет настолько сложно игнорировать чужой взгляд, хотя вроде просто смотрели, без какого-либо подтекста, но вот это навязчивое чувство чего-то неправильного не давало ему покоя, даже не уйти так просто, ибо сменщик заболел, только если ему самому вдруг не стало бы плохо, тогда бы начальство отпустило. Сэм покрутил головой в разные стороны, дабы отбросить эти мысли, украсил бокал долькой ананаса, коктейльной трубочкой пурпурного цвета и быстро протянул посетителю, чуть не расплескав содержимое, на что Кавински ничего не сказал, лишь кинул ему какой-то странный жест в знак благодарности с деньгами и удалился. — Это твой новый парень? — спросил Сэм, вновь начиная протирать бокалы лишь бы зацикливаться на чём-то другом. — Просто множество журналистов в последнее время обсуждает твою личную жизнь и пишут о том, что ты вновь с кем-то сошлась. Рэйчел на это лишь усмехнулась, прикрыв рот рукой, блеснув при этом золотыми браслетами. Её забавляла реакция Джодаха, то как ему было неловко заставляло тихо смеяться, а глаза блестеть в свете прожекторов. Она даже не пыталась поправить чуть съехавшее вниз платье с глубоким декольте, дабы прикрыться. Ловить чужие взгляды на себе довольно приятно и искренне доставляло ей удовольствие, особенно когда это Джодах, хотя тот и пытался смотреть куда-то вперёд, протирая очередной бокал. Рэйчел эта игрушка нравилась больше всего, ибо она не была похожа на остальные, она рвалась из её цепей, бежала и совершенно не интересовалась ей. После первой ночи тяга к таким пропадала, ибо запретный плод был съеден, а эффект и чувство чего-то запретного пропадал. Многие соглашались быстро, на первом свидании, некоторые играли в недотрог несколько месяцев, но вот Джодах заставил Рэйчел удивиться и искренне захотеть заполучить его согласие. Всего одна ночь и эти странные душащие её цепи азарта и волнения могли отпустить, но этого не произошло. Джодах будто посчитал себя выше этого, особенным и тем на кого нет управы. Рэйчел не любила своеволие и когда ей не давали то, что она хочет, ведь всю жизнь она была лучшей: красивая внешность, прекрасный голос, богатые родители, популярность и абсолютно любые виды развлечений от банального алкоголя и вечеринок до психотропных веществ и безнаказанной власти над другими существами. Тогда по сравнению с ней Джодах и рядом не стоял, ибо покинул индустрию не выдержав давление, что довольно жалко, но при этом и очень смело, если размышлять об этом в том русле, что даже за эти два года не отгремели все его скандалы, а он отчаянно игнорировал и избегал журналистов, изредка обходясь короткими и односложными высказываниями, будто стесняясь всего этого. Для Рэйчел его поведение казалось глупым, ибо шоу должно продолжаться, а внимание — самое ценное, что могли дать существа за их старания. — Кавински? А ты смешной. Он мой друг. Я познакомилась с ним как раз здесь, где-то месяц назад. И если тебе так интересно, то я ни с кем не встречаюсь на данный момент, — сказала Рэйчел, многозначительно посмотрев на Джодаха, окинув его крылья оценивающим взглядом, желая зарыться в них пальцами и сжать пару перьев до боли. — Неужто решила остепениться или просто перерыв? — спросил Сэм, видя, как Рэйчел осторожно сделала несколько глотков из кордиала, отставив мизинец в сторону. — Просто, пока не нашла того самого, да и не разделалась со старыми чувствами. Ты меня очень ранил. Рэйчел наигранно надула губы и хлопала глазами, будто их разрыв был жестоким, будто это было его виной и фатальной ошибкой. Сэм стиснул зубы, буквально чувствуя, как ножом в нём ковыряли глупое чувство вины, параллельно задевая клапаны сердца и сосуды. А ведь всё заканчивалось и начиналось там, где находилась кровать, средства защиты и множество книг с подробным описанием грязи и порока. Сэм просто молча стоял столбом несколько минут, смотря на стену. Его размышления на какое-то время занимало всю мыслительную активность. Что поделать, когда у тебя нет собеседника? Даже не так, правильнее сказать о том, что делать, если вы с собеседником разговаривали будто на разных языках. Твой язык искажён библией, постулатами, верой и воспитанием, чужой язык искажён вседозволенностью, раскрепощённостью, отсутствием стыда и стёртые грани норм поведения. Размышления всегда заполняли тишину в такие моменты, когда его подводили к этой грани, готовясь сбросить с обрыва. Для него это было самым настоящим предательством, даже больнее, чем ножом проткнуть крыло, выстрелить в голову или вспороть живот. Физическая боль всегда была всегда менее отягощающей, чем моральная, которой его напитывали, шептали о том, что он понял бы, ему понравилось, стоило попробовать. Вот только Сэм не устоял перед своей «болезнью», ибо его отказ от близости, отношение к ней — болезнь и никак иначе. Все животные этого хотят, так заложено природой, но у него не так, он будто сломанная модель, которую стоило вернуть в магазин из-за брака. Он не мог вывернуть себя наружу, поменять этот факт в себе и просто забыться. У него было несколько факторов, одним из которых безусловно было чувство, отсутствие этих самых чувств или они были притуплены. Сэм не мог расслабиться, ибо везде видел подвох, ничего не чувствовал, когда его трогали, умирал каждую секунду, когда к этому подходило или начинались разговоры. Разговоры были при этом будто не с ним, с кем-то другим, кто всё это чувствовал, кто этого желал, кому это было нужно, с другой личностью, будто с его лучшей версией себя. Иногда это походило на разговоры с маленьким ребёнком, над которым смеялись и издевались взрослые, так как тот ничего не понимал или из своей вредности не делал, вот только ему давно уже не было десять или двенадцать, ему давно стукнуло двадцать семь, а попытки продолжались, словно его слова — пустой звук и ничего более. Доказывать что-то всё равно было бесполезно — его не слышали, а какой смысл говорить с собеседником, которого нет? Правильно, никакого, если не хотелось в лишний раз доказать себе пользу разговора со стеной, ибо она хотя бы не могла генерировать пустой и бессмысленный диалог на одного. Тогда бы Сэм уже давно сбежал наружу, но тело предательски не слушалось, а язык просто онемел во рту, поэтому пришлось сделать глоток воды из своего стакана, чтобы прийти в себя и прочистить горло. — Я уже сказал, что извиняться за это не буду. Тем более прекрати поднимать эту тему: мне неприятно, — сказал Сэм, скривив губы и сведя брови к переносице. Рэйчел на это лишь усмехнулаь и многозначительно проследила за тем, куда Джодах поставил свой стакан с водой. В принципе на работе Джодаху разрешалось пить, насколько она знала, если это предлагали посетители и то некоторые виды напитков: херес, вермут или шот на основе «Амаро». Правда Джодах этим никогда не пользовался, оправдывая тем, что ему нужен ясный рассудок, что смешило её, ведь что может быть от одного шота, тем более когда Сэм довольно лоялен к алкоголю. В любом случае Рэйчел не важно, во что именно добавлять экстази, ибо он и так раствориться, не оставив после себя ни цвет, ни запах, ни осадок, слившись в единую жидкость и ровную гладь, главное было дождаться, когда он уйдёт, а остальное уже не имело значение. Кавински ей рассказал принцип действия, симптомы и поведение, так же он говорил про возможный иммунитет, но это ведь это всего лишь глупая теория, не основанная ни на чём, поэтому стоило попытаться, даже если игра и не стоила свеч, то это хотя бы дало понять, к чему иммунитет у Джодаха и какие в следующий раз к нему методы стоило применить, как напоминание о том, что за свои поступки следовало отвечать, а не бросать на половине. — Как скажешь, дорогуша. А сам может быть нашел кого-то? — спросила Рэйчел, начав водить по стеклянному ребру, невинно хлопая чёрными ресницами, пока в ярких белых вспышках света можно было разглядеть золотые тени на веках. — Нет, да и мне некогда этим заниматься. Тут бы скорее разобраться с тем, как успокоить буйных посетителей и сохранить свой нос с губой в целости и сохранности, а то в последнее время всё больше и больше нападок, да и пару раз буквально врывались грабители, угрожали ножом, еле смог достать до кнопки вызова охраны, правда они уже вызвали полицию. Пришлось в больнице полежать пару дней, так как один из них всё же рискнул нанести мне пару порезов на шею. Чуть не перерезал артерию, — спокойно говорил Сэм, хотя направленный взгляд в точку, где стоял его стакан с водой напрягал, но он лишь списал это на свою излишнюю подозрительность и случайность, ведь мало ли куда смотрит Рэйчел, тем более она могла просто задуматься и смотреть в никуда. — За одну неделю, что меня здесь не было ты неплохо развлекался. Мне бы такую насыщенную жизнь. Рэйчел растянула губы в широкой улыбке, оставив на стекле багровый след от помады, и заставила улыбку Сэма вновь треснуть на кончиках губ. Она била по больному, так как ей такая нервная работа не снилась даже в самых страшных кошмарах, да и в случае чего связи и деньги могли решить любой вопрос, даже самый нерешаемых, глобальный. Многие утверждали, что за деньги не купишь множество вещей: честь, достоинство, любовь, вот только чувство моральной правоты легко покупается на аргументы, выступающие в виде красивых шуршащих бумажек. Деньги нужны всем, кто бы что не говорил, поэтому никто и не мог сбежать, ибо её привлекали красивые существа, но при этом те, кто не мог ей ничего противопоставить, кто мог зависеть от неё, и на кого она могла найти управу, если игрушка почувствовала вкус свободы и пыталась убежать от неё, то всё пути в будущее обрывались. Рэйчел бы играла с ней до последнего вздоха, целовала до посиневших губ, до кровавых следов на шее, плечах и ключицах, царапала спину до крови и оглушала своими криками, потому что могла и ей доставляло это удовольствие, чаще всего разбавляло скуку в её размеренной жизни и опьяняло не хуже на алкоголя и наркотиков. Последнее — иллюзия, а тут реальность, хотя под ними ощущения и ярче, но при этом всё так медленно тянулось, что просто невозможно, а мозг плыл и плавился от жара. Рэйчел даже не помнила, когда в последний раз это делала на трезвую голову, наверное, когда ей было всего шестнадцать, а жизнь ещё не приобрела в своей основе настолько яркие краски, что буквально резали глаз и сжигали сетчатку. В любом случае прошлое было не важно, не играло никакого значения, так как к нему всё равно не приходилось возвращаться, а вот в будущее стоило заглянуть, совсем недалёкое, чтобы перебрать возможные варианты того, как отвлечь Джодаха от стойки и своего стакана, на который он так ревностно посматривал периодически, будто боялся что что-то подсыпят, хотя будь он чуть более дальновидным, то вообще бы не пил на глазах у посторонних существ. — Не говори о том, о чём потом пожалеешь, — сказал Сэм, а потом сквозь пелену музыки услышал грохот на складе. — Сэм, мне нужна твоя помощь! Срочно тут стеллаж упал! — раздался голос со склада, что заставило Джодаха подорваться с места. — Чарли, ох Время, не двигайся и ничего не трогай! Сэм громко хлопнул дверью, надеясь, что с Чарли за это время ничего не случилось. Вообще это было странно, ибо каждое утро и сам он периодически проверял крепления на стеллажах, ибо любая поломка и падение могло принести огромные убытки. И утром всё было в порядке, он даже чуть залез на одно из них и с силой несколько раз дёрнул на себя — болты и гайки остались на месте, ничего не щёлкало, не шаталось и не скрипело, поэтому это заставляло задумывать о самых разных вариантах, которые на корню убивала тревога и беспокойство за коллегу, который мог серьёзно пострадать. Рэйчел же в это время, перегнулась через барную стойку и высыпала весь порошок в полупустой стакан с водой, чтобы наверняка. Зип-пакетик отправился в мусорный бак, а к ней подошёл Кавинский. Его пшеничные волосы спадали на лицо, а полупрозрачные оранжевые очки блестели и полностью заливали линзы белым светом. Он медленно потягивал сигару, от который тянулся терпко-сладкий дым, разъедающий глаза. В карман джинс он спрятал гаечный ключ и сел напротив Рэйчел. — Ты серьёзно его с собой взял? — спросила Рэйчел с насмешкой в голосе, ибо прошлые заявления Кавински походили скорее на шутку. — Конечно, твой план мне изначально показался довольно странным, ибо как бы ты его отвлекла? Что-то на подобии: смотри птица! — звонко смеясь спросил Кавински, а затем вновь затянулся дурманящий дымом. Он убирал все мысли, делал голову пустой, а в крови бежала замена дофамина, что помогало забыться, расслабиться и успокоиться. Рэйчел же отмахивалась периодически от дыма, но всё же вздыхала его периодически всей грудью, наслаждаясь этим терпко-сладким запахом, щекочущим ноздри и заставляющим задыхаться сильнее обычных сигарет и табака. — Очень смешно. А вообще с чего ты мне помогаешь? Тебя же вроде никогда не интересовали мои любовные дела, да и за эту помощь ты явно что-то попросишь в замен. — Просто скажи его настоящее имя и считай, что мы в расчёте, — сказал Кавински, широко улыбаясь и собрался уже уходить, как только заметил возвращающегося на своё рабочее место Джодаха. — Джодах Ави, — спокойно ответила Рэйчел, смотря в спину Кавински, а потом повернулась в сторону Джодаха, который выглядел немного потрёпанным. — Всё хорошо? Джодах еле повернул голову в её сторону и залпом выпил стакан с водой, даже не задумываясь о том, что там могло находиться. Это было ужасно, так как помимо одного стеллажа, в котором были выкручены болты, разбилось несколько ящиков с алкоголем, а так же Чарли придавило руку, поэтому пришлось накладывать шину. Сэм не понимал, как смог бы спокойно работать дальше и закрыть рано утром смену, когда его просто грубо прогнали, отведя Чарли в комнату отдыха со словами: «Иди работай!». Впрочем это довольно привычно и нетривиально, даже ожидать другого не стоило, да и чем он мог помочь Чарли в таком случае? Ничем, кроме того, что уже сделал, ибо своего транспорта, дабы отвезти Чарли в медпункт у него не было, а сменщик заболел и не смог бы его подменить в случае ухода, поэтому пришлось вернуться и сквозь скрип зубов продолжить делать свою работу, сфокусировавшись на методичных повторяющихся движениях и действиях, которые с каждой секундой становились всё более медленными и рваными. В ушах противно зазвенело почти до глухоты, чужая речь и музыка слилась в одну безразмерную волну и гул, превращающийся в какофонию из речи, музыки, стуков бокалов и криков. Перед глазами чёткая картинка начала плыть, превращаться в размытые и цветные пятна, которые наплывали друг на друга, превращая картинку перед ним в неприглядный туман и абстракцию. Ноги не слушались, а язык будто онемел во рту, из-за чего собрать буквы и звуки в отдельное предложение не представлялось возможным, пока Сэм держался из последних сил за стойку, чтобы не упасть. Мозг бил тревогу, остатки здравого рассудка кричали, а инстинкт самосохранения велел бежать, но только всё это угасало и только периодически ярко вспыхивало вместе с болью, пока на губах Рэйчел светилась улыбка. — Что т-ты сд-сделала? — спросил Сэм, спотыкаясь языком о все буквы и неуверенный до конца, что произнёс свой вопрос чётко и правильно. Рэйчел не ответила на этот вопрос, она лишь встала и зашла за стойку. Её руки нежно скользнули на его спину, а затем сомкнулись на лопатках, сдавили грудную клетку, одним этим действием говоря, что это конец, он уже попал в эту ловушку и ему не выбраться из неё. Рэйчел мягко зарылась пальцами в волосы Сэма перебирая их и прижимались ближе, шепча на его уши еле различимый пошлый бред. Сэм его не слышал, не мог даже расслышал, ибо всё сливалась в один единый поток, однако какие-то обрывки фраз всё же долетали до его мозга, застревали там, впитывались и заставляли обливаться жаром. Он этого хотел? Тело говорило что да, пока мозг истошно кричал за стеной, бился в конвульсиях и гнил под действиями наркотиков, что разлагали его способность здраво мыслить. Сэм пытался думать, считать, удерживать себя от падения в пропасть, из которой потом никогда не сможет выбраться, но пальцы лишь скользили о стерильную и гладкую стену собственного разума. Дыхание прерывалось, переходило в сипение и жалобный, хрип, когда Рэйчел прижимались ближе, впивалась в его шею зубами, а затем проводила языком по багровому следу. На глазах наворачивались слёзы от того, как это грязно, мокро, неправильно, но руки продолжали лежать по швам, пока мозг дополнительно дурманил запах мёда, перца и корицы, заставляя утопать в себе и забыть обо всём, плыть по течению, не думая о скалах и порогах, отдаваться моменту и чувствовать треск льда под ногами, пока бежишь по длинной реке в никуда, дабы спастись от этого монстра и чувства, что скоро пропасть, а дальше бездна. — Должен ли я что-то чувствовать по-этому поводу? — спросил Джодах, когда от него отстраняются, когда мозг ненадолго прояснился. Губы немного покалывало, а противное едкое тепло всё ещё оставалось на них, это хотелось стереть, смыть, содрать с кожи и уничтожить, дабы стало хотя бы немного легче, но руки лишь падали вниз на мягкое покрывало. Где он? Комната отдыха? Комната в отеле на втором этаже? Где? Где? Хотя это как будто бы не было важно. Желудок болезненно сжимался от спазмов и бессилия, когда чужие поцелуи рассыпались по коже багровыми пятнами, которые затем размазывались от трения под одеждой. Как тяжело дышать, он будто задыхался, но очередной вдох спасал от этой участи, заставлял упасть на спину, раскинув руки в разные стороны. Он выглядел так будто собирался сделать снежного ангела или как распятый на кресте за грехи и пороки. Последнее, наверное, звучало правдоподобнее всего. Свечи, чистое постельное белье, кружева, музыка и благовония. Зачем ему всё это? Ему ни коим образом это не помогало успокоиться. Здесь так красиво, нет здесь так уродливо, что его точно стошнило. Через щель двери пробивался ярко-красный цвет, цвет похоти, порока, грязи и крови. Это дало понять, что он не в комнате отдыха, что сделало только хуже. Отчаяние медленно накатывало на него снова и снова, что хотелось расцарапать и вскрыть своё горло, но он не мог. — Ну, зависит от случая, а вообще не обязательно. Всё это придёт позже, — сказала Рэйчел, выводя ногтями узоры на чужой груди, а второй рукой зарываясь в пух, после чего закономерно последовал тяжёлый вздох. Он почти ничего не чувствовал, хотя хотелось вообще ничего не чувствовать и забыть об этом. Его целовали грязно, рвано, на губах оставался привкус гнилой плоти и крови. Джодах зажмурился, а потом открыл глаза. Прикосновения причинял боль, будто жгли. Страх наполнял лёгкие. Рубашки не было, носков и штанов тоже, они валялись где-то в углу. Больше походили на тряпки. Единственное о чём он мог, думать так это о том, насколько сильно они испачкалась бы, пока речь сводило до жалобного мычания. Чувствовать бессилие — это противно и низко, будто тебя били головой о стену, напоминая о ограничениях твоего тела. Туман перед глазами не рассеивался, общая слабость в теле держалась стабильно, из-за чего он не мог сдавить чужое горло, прижать к кровать и заломить руки, лишь как сторонний зритель наблюдал за разворачивающимся кошмаром, который набирал свои обороты и ускорялся с каждой секундой, пока грудь сдавливало лишь сильнее, а всё вокруг казалось простым ужасным сном. Нужно проснуться. Нужно просто проснуться. Проснуться — и всё это закончится. К нему прижались ещё ближе грудью в кружевом чёрном белье, а затем обожгли лицо дыханием. Туман перед глазами не спасал, а бессилие вгоняло в отчаяние, особенно когда ноги и руки обессиленно падали на простынь, которую пальцы лишь могли сжимать, когда ногти Рэйчел впивались в его спину. Сэм был уверен, что утром или днём там будут яркие багровые полосы или царапины. Низ живота скручивал и сдавливал жар вместе с парализующий страхом лишь от одних мыслей и понимания того, что с ним собирались сделать и что уже делали. Шёпот давил ещё сильнее, особенно когда почти касались губами ушной раковины. Только по давлению на ногах он понял, что на него сели сверху, а затем не спеша провели пальцами вверх и вниз по горячей коже, будто издеваясь и насмехаясь над этим, говоря в лоб: «Видишь, а говорил, что не можешь испытывать возбуждение». Правда от этого было только хуже, особенно, когда придвинулись ещё ближе. Неимоверно жарко, он казалось начал задыхаться, пока звонкий смех проникал в уши и впитывался в мозг и застревал в нём, затем превращаясь в противный колокольный звон, бьющий по воспалённому головной болью мозгу. Было бы проще уснуть и ничего этого не видеть, ничего не чувствовать или только утром осознать что это всего лишь плохой сон, который смылся бы холодной утренней водой, но нет. Всё оставалось стабильным, едыным и неизменным, а этот «сон» никак не хотел превращаться в тьму, а затем вид его комнаты в квартире. Впервые Джодах так сильно хотел посмотреть на пожелтевшие старые обои настолько сильно, чтобы это стало единственным, что ему снилось бы во снах. Однако это продолжалось, накатывало снова и снова, пока за его плечи держались, ритмично ударяясь о его кожу. В тот момент Сэм не думал о том, есть защита, есть ли камеры наблюдения, есть ли у него хотя бы возможность сбежать. Всё его мысли были лишь обрывками фраз: Быстрее. Сильнее. Не думать. Ни о чём не думать. Каждый раз жар накатывал сильнее, голова гудела, перед глазами всё плыло, из-за чего казалось будто Сэм периодически терял сознание, но затем вновь просыпался от разряда тока удовольствия, покалывающего кончики и пальцев. От того было хуже, противнее от своего тело, что вело себя так, реагировало и чувствовало. Это неправильно, так не должно было быть, этого не должно было произойти ни в едином возможном варианте, но это произошло. Это отличалось от того что писали в книгах, ибо там превалировала одухотворённость, романтика и мягкость. Сэм же это ассоциировал с голодом, жаждой, грязью и животными, когда тебе хотелось больше-больше и больше по нарастающей, пока ты не достигнешь своего максимума и конца. Сэм боялся даже его демонстрации оттягивал и смотрел в потолок пустым взглядом, не прикасаясь к чужому телу, иногда даже бил себя по рукам, ибо нельзя, грязно, порочно, непозволительно. Он старался не думать о том, что происходило и что после этого последовало бы, ибо чуть что и последняя нить самообладания порвалась бы — и он стремительно полетел вниз, как акробат под оханья и аханья восхищённой публике. Сэму надо было за что-то держаться внутренне, даже если этим чем-то была пустота и потолок отеля с музыкой, кружевами и бархатом. Когда наступил конец, его трясло, сердце стучало быстрее, как при аритмии, рвалось на руку и буквально хотело сбежать от осознания. Мысли уже стали более чёткими, хотя Сэм не хотел думать, анализировать и осознавать произошедшее, не хотел видеть багровую помаду на своём теле, не хотел чувствовать режущую боль в лопатках, не хотел, чтобы этот процесс пробуждения от сна был именно таким. Кашель подавлялся и бился о баррикаду в виде плотно сомкнутых губ. Больно стало почти сразу, будто внутри сломалось нечто важное, хотя казалось, что сломаться просто нечему, ведь он — стекло, камень, кукла, груша, марионетка и много кто ещё, но не существо. Он не мог чувствовать и понимать свои эмоции, только называть абстрактные понятия, но именно тогда стало до кровавых губ горько и больно, из-за чего руки почти сразу потянулись к брюкам, точнее пытались их найти в полумраке, дабы вытащить из кармана спасительную пачку сигарет и зажигалку. Сэм чирикнул зажигалкой и поджёг сигарету. Его ничего не волновало, ему надо было успокоиться, утонуть в никотине и едком дыме, разъедающим лёгкие, утонуть во вкусе бензина и гари, но никак не в воспоминаниях. Рот ужасно жёг сигаретный дым, а горечь больно била по рецепторам, пока он пустым пурпурным взглядом смотрел в никуда, пытаясь забыть о тупой боли в лопатках и руках, которые свела противная судорога. — Что думаешь насчёт своего первого раза? — спросила Рэйчел, при этом легла на живот и, подперев подбородок руками, начала неспешно покачивать ногами из стороны в сторону. — Как себя чувствуешь в принципе? Сэм смотрел на неё, чувствовал, как его руки начали вновь дрожать, как улыбка превратилась в жуткий оскал, а грань между личностью Сэма и Джодаха в этот миг была перечёркнута: оба это чувствовали, медленно сходили с ума от бессилия и вины перед самими собой. Одних лишь чувств и естественной реакции организма было достаточно для разочарования в самом себе. Однако Сэм старался держать лицо, продолжал держать карту безразличия в своей руке, ибо всё что угодно, чтобы выжить, быть в безопасности, не показывать слабости, быть таким как все, ибо выделяться из толпы опасно, поэтому тут следовало отыграть безразличие, не страх, даже если больно и плохо. Сэм сглотнул горький ком в горле и вновь посмотрел на Рэйчел уже более холодно и отстранённо, минимум эмоций и чувств, дабы сохранить лицо. Надо было успокоиться, перед новым бессмысленным разговором с пустотой, поэтому он затянулся сильнее. — По-моему это не то что должно нравится, — сказал Джодах, сидя на краю кровати и медленно потягивая сигарету, отряхивая пепел в хрустальную пепельницу. — О чём ты? — спросила Рэйчел, мягко гладя рукой его подбородок, из-за чего Джодах её чуть отталкивает в сторону. Ему было всё равно, как она это восприняла и как это выглядело со стороны, главное было избавиться от дискомфорта и противных прикосновений, которые уже не жгли кожу, но и не успокаивали. Они ничего из себя не представляли, были пустотой, сделанной в вакууме, поэтому от них было просто отмахнуть и забыть, ибо они были ничем для него, как и всё произошедшее, даже если это и ранило — ничего не значило, пока рана не начала бы гнить и не разрастаться, отказываясь заживать даже после наложения швов. Просто пустота, которая существовала, пока ты позволял ей существовать. Её нельзя закурить или залить алкоголем, а седативные вещества лишь усилили бы это чувство пустоты, сделали его осязаемым, липким и противным. И она не исчезала, когда ты захочешь, продолжила жить и питаться тобой внутри, пока ты просто не свалишься от бессилия, но Сэм держался, он продержался два года, любой бы на его месте сошёл с ума и начал убивать всех или и того больше шагнул навстречу к смерти, но смерть слишком хорошо. Смерть — слабость, нечто непозволительное, поэтому надо продолжать играть и жить, ибо на той стороне его никто не будет ждать, только пустота и тишина, а этого ему и так достаточно в собственной квартире. — Тебе не кажется что это больно, грязно, мокро и вульгарно, нет? Джодах несколько секунд ждал ответ, на что получил озадаченный взгляд и удручённо вздохнул. Было глупо ожидать, что его поняли или послушалм, так как эти действия — месть, холодная и расчётливая. Она резала больнее ножа по самолюбию, чести и чувству его собственной безопасности, что мешало жить и причиняло дискомфорт. Сэм его игнорировал, вновь пытался забыться, сделав очередную затяжку, дабы переключиться на физическую боль и сжатие лёгкий судорогой и спазмами, прежде чем он выдохнул новую порцию дыма, погружая комнату в туман, который ещё не до конца сошёл с его взгляда. Если на минуту прикрыть глаза, то темнота казалась лучшим решением и спасением, а звон в голове почти успокаивающим. Интересно ему смог бы помочь психиатр, такой хороший и дорогой, убить в нём это всё обычными разговорами и таблетками или сделал бы хуже? Хотя куда можно было хуже, разве что если бы его прямо в том кабинете распяли, в принципе тоже неплохо. Моральная боль умирала за счёт физической. Быстро и действенно, гораздо лучше глубокого анализа собственного анализа и личности, что ничего не стоила. — Возможно я просто ожидал от этого гораздо больше эмоций и чего-то приятного, чем получил, — пояснил Джодах, отодвигая сигарету от своего рта, и вырисовывал дымом только ему понятные надписи. Гадко. Сэм раздражённо потушил бычок о поверхность пепельницы, прижимая его слишком сильно и буквально ломая её о поверхность. Он старался держать себя в руках, когда на место отчаяния накатила удушающая злоба, которая, заставила с силой сжать простынь на кровати. На его теле всё ещё были следы от помады и укусы, они саднили и выглядели со стороны по цвету как гематомы или опухоль, которую стоило вырезать. В принципе это можно сделать потом: взять нож, проткнуть кожу насквозь и провернуть, а затем кусок плоти упал бы на пол, а из плеча начала бы течь кровь. Однако надо избавится не радикально: приложить лёд или холодный компресс, заклеить пластырем и ждать, когда краснота спала бы, а следы из зубов вновь слились бы с кожей став вновь единой гладкой структурой, будто ничего не было. Ран не осталось бы, а грязь впиталась под кожу и её не получилось бы отмыть, даже если содрать слой эпидермиса и эпителия. — Кому что. Пока никто не был таким разочарованным, как ты. Может ты просто «одарённый». Рэйчел тихо посмеялась, поправляя кружевное чёрное бельё на себе и золотые украшения. Она всё это говорила явно с насмешкой, ибо любила выделять эту особенность Джодаха именно так, зная, как его это раздражало. Хотя Джодах просто не знал, что чувствовать. Его не учили этому, как и не учили общению с противоположным полом и тому, что происходило в процессе. Он знал лишь следствие вроде удовольствия, дофамина и эндорфина, поэтому порог вхождения был узким, но тем не менее тяжёлым. Сэм не просил ему устраивать экскурс в этот мир, не просил делать с ним это, но это произошло. Можно ли это было предотвратить? Возможно, но Сэм не знал, как и каким образом. Он знал, что с этим столкнулся бы, ему когда-нибудь пришлось переступить через себя, свои правила и устои, однако с ним это сделали грубо, не дав времени подумать и не жалея, обнажили всю его сущность, что заставляло злиться, вот только злость можно было спустить разве только на подушке или собственном лице. — И всё же не думаю, что захочу это когда-нибудь повторить, — сказал Джодах, застёгивая пуговицы на своей помятой рубашке и размазывая багровые следы от помады по своей коже. — Можно ли считать то, что ты меня формально принудила к этому изнасилованием? Джодах смотрел в чужие почти чёрные глаза долго и почти в упор, не понимая, нормально ли это и стоит ли это делать. Он чувствует себя пустым? Расстроенным? Растерянным? Джодах не понимал. Все эмоции — белый шум в телевизоре, перебиваемый чёрным экраном. Он знал ответ на этот вопрос, но ему всё равно никто не поверил бы, суд был бы на стороне девушки, не встал на его сторону и не стал бы разбираться. Единственное, что он мог сделать, так это замолчать навсегда об этом случае, попробовать забыть, завалив себя ночными сменами и работой, однако это бесполезно. Только смириться, смириться с мыслью, что его опорочили, распяли, вывернули наизнанку, и ему никто не помог бы, ибо он сильный, выносливый, сам виноват. Это его вина. Ничья больше. Он не должен перекладывать вину на других. Он виноват. Он виноват. Он виноват. — А что бы ты хотел? — спросила Рэйчел, начиная массировать плечи Джодаха, не обратив внимания на его жест и эмоции на лице. Сэму было бы лучше, если бы она его ударила или вновь укусила до крови, потому что это было бы хотя бы заслуженно нежели эта нежность, как прощальное: «умри и никогда не появляйся в моей жизни». — Не знаю, — честно признался Ави, смотря на серый осадок дыма в воздухе пустым, стеклянным, едва осмысленным и холодным взглядом, в котором на дне всё ещё теплилась жизнь в виде маленького пурпурного огонька, готового погаснуть в любой момент. Рубашка испачкана, взмокли ладони. Руки чужие сжали сильнее. Запах противных, чужих благовоний Сжигали напалмом чувства быстрее. Ласки чужие — отдельная пытка Багровыми пятнами по телу идут. От этого больно, ужасно и стыдно Вот только чистоту уже не вернут. Дикие крики стали молчанием Плывущий разум вдруг прояснел. Жалобный стон разбил онеменье, А мозг вместе с телом вдруг заболел. И вырываться не вышло в итоге Лишь тихо лежать, принимая судьбу. Замереть пред опасностью будучи в шоке, О чём пожалеешь даже в гробу. Тут же под ней умереть так хотелось Облегчить страдания каплями слёз. Но тело от этого лишь разгорелось, Говоря о том, что он не всерьёз. Она замирает и с этой минуты Он тихо стонет убитый судьбой. Руки застыли, впились вдруг путы В тихий и мерный, единый покой.

***

(Если вы плохо переносите жестокость и у вас есть триггерные темы - не читайте, а промотайте до стиха!) Сэм уже несколько минут стоял у двери в загородный дом, не решаясь войти. Он давным-давно зарёкся ходить на такие мероприятия, ибо каждый раз это заканчивалось плачевно, с каждым разом становилось только хуже, а он продолжал чего-то ждать и на что-то глупо надеяться при условии того, что гарантией его безопасности тогда с большой натяжкой было два существа: Окетра и Калеб. Последний был сыном следователя Войда, с которым Сэм пусть и был знаком поверхностно, но всё же знал, что мужчина он хороший и добросовестно выполнял свою работу. Было бы прекрасно, если бы он ещё не лез не в своё дело, но у полицейских это всегда, особенно честным. Его дела не касались Войда, пока что и не будут ещё какое-то время, а если быть точнее, то пока он готов был соблюдать условия договора с Евсеем. Он и так встал с ним торговать, поэтому только вопрос времени, когда ему придётся открыть стрельбу по «своим». А тогда это касалось только олигархов и нечистых на руку существ, обойтись малой кровью нельзя было. Сэм знал, что заплатил бы за убийство столь важных существ в этой цепочке очень дорого. Всё-таки слухи распространялись очень быстро, да и смерть таких существ не пошла бы на руку никому кроме него и полицейских, так что когда его попытаются убить был лишь вопрос времени. Сэм достал из кармана пистолет и вытащил обойму и посчитал количество пуль от одного до восемнадцати, а затем погрузил её обратно в корпус со щелчком, спрятав оружие. В другом кармане была вторая полная обойма на всякий случай, если вдруг первая закончилась бы — и ему пришлось бы палить без раздумья, дабы бежать. План побега должен быть всегда, а любое странное поведение — звонок и знак — пора бежать. Это нельзя игнорировать никоим образом и не позволять себя заговорить или напоить. Можно подменять алкоголь соком, водой или чаем, но ни в коем случае не напиваться, не затуманивать рассудок, не давать себя загнать в угол, ничего не есть, если еда выглядела или пахла странно, не позволять себя трогать и нарушать личное пространство, особенно если руки рядом с шеей. Ибо любое движение и поворот мог привести к потере дыхания, ибо ничего не стоило обвить рукой шею, а затем посильнее надавить сгибом руки на трахею. Все эти меры могли и не пригодится, могли быть абсолютно бесполезными с одним единственным выходом — побег. Если выхода нет, то его стоило сделать: расковырять или пробить стену, взломать или выбить дверь, разбить окно, спрыгнуть с крыши. Развиться, сломать пару костей, вывихнуть лодыжку, получит выстрел — всё это не важное, главное оставаться в живых как можно дольше. Сэм положил руку на холодную ручку и опустил её вниз, а затем толкнул дверь вперёд. Почти сразу по барабанным перепонкам ударила музыка, а нос уловил в воздухе запах морской соли, лаванды и чего-то приторно-сладкого и до боли знакомого. Ему это уже не понравилось, а волосы на голове зашевелились от чувства страха, такого противного липкого и холодного. Медленный вздох и такой же выдох, чтобы не задохнуться. Джодах повесил своё пальто на крючок, а затем посмотрев в зеркало напротив, поправил свои зачёсанные назад волосы, стоило их наверное обрезать, а то за два года отросли, но он всё не находил времени. Тогда он был без очков, а то мало ли разбили бы — и стекло попало в глаза. — Ну, привет, красавчик, — раздался возле него чужой голос, после удара по спине. Сэм вздрогнул и обернулся, увидев Кавински. Кавински смотрел на него сквозь свои очки и широко улыбался, подмигнул. Сэм на это ему лишь мог ответить кривой и крайне нервной улыбкой и смешком. Ему не нравилось такое внимание, а особенно обращение, ибо с этим был связан крайне неприятный опыт в лице домогательств в шестнадцать лет. Если тогда представлять его образ тогда, то это мальчик с крепким телосложением, длинными белыми волосами, пустыми глазами и без рта, или с ним, но тогда бы на нём была изолента чёрного цвета в виде креста, пока чужие руки нагло без чувства стыда исследовали его тело, забираясь под одежду. Закричать, пристыдить или возмутиться нельзя только молчать, пока тебе шептали уменьшительно-ласкательные слова о внешности. Да и это было как минимум неожиданно, ибо Сэм пришёл в светло-серой толстовке, потёртых светлых джинсах с серебряной цепочкой на правом боку и кроссовках, дабы не сильно выделяться, хотя на фоне того, что все присутствующие здесь в боди, рубашках и открытых платьях задача провалилась. — Да, привет, и спасибо за комплимент что ли? — сказал Сэм, неуверенно пожав плечами. — Короче не переживай ни о чём. Чувствуй себя, как дома. Все ждут тебя в гостиной. Напитки и еда там же, если что надо или из ребят кто обижает, ты говори, не стесняйся, — сказал Кавински, дружески хлопнув Джодаха по плечам, а затем закрыл дверь. Сэм это заметил и вопросительно вскинул бровь, ибо это как минимум странно. Деревня почти полностью заброшена, дороги в ужасном состоянии, а трасса в десяти километрах, поэтому бояться грабителей или кого похуже просто бессмысленно. В таких местах скорее будут скитаться бездомные и бродячие собаки нежели существа, ибо тут нечем поживиться кроме плодородной земли. Почти пустая деревня и несколько километров густого и непроходимого леса. Никто, даже если очень захотел бы, не услышал бы, как бы ты не кричал. Разве что стая воронов и ветер. — А, ты зачем дверь закрываешь? На много километров просто ни души. Я, конечно, и сам приверженец безопасности, но тут буквально никого нет, — сказал Сэм, стараясь, чтобы его голос звучал беспристрастно, но всё равно лёгкие нотки тревоги пробивались сквозь пелену спокойствия. — Это от мародёров. Село хоть и почти заброшенное, но это не значит, что здесь нет чего-то что нельзя сдать на металлолом или что можно продать перекупщикам. Один раз тут пытались замки срезать, благо я тут был, остановил их, — сказал Кавински, медленно и верно уводя Сэма от двери в сторону гостиной. Гостиная была довольно просторная и уютная. Белые стены, потолок и арки, украшенные лепниной в виде золотых листьев и лоз. Посередине лежал персидских ковёр. Возле стены располагался длинный стол со спущенной до пола скатертью и закусками: тарталетками, бутербродами, фруктами и тарелками с нарезкой. На одном из столов стояла небольшая башня из бокалов, как будто кто-то играл свадьбу в довольно узком кругу лиц. А со стен на него смотрели абстрактные картины и высокие дубовые старинные часы, которые громко тикали, покачивая своим маятником из стороны в сторону. Из полукруглых высокий, упирающийся почти в самый потолок окон лился яркий солнечный свет. На некоторых из них Сэм разглядел железную решётку, что заставило снова почувствовать что-то неладное. В селе одни бабушки, доживающие свой век, а если даже если тут действительно орудуют мародёры, то почему те не пытались спилить решётку раньше или пробраться в дорогой дом, ибо даже снаружи он выглядел как произведение искусства: железный забор с колоннами пиками, вокруг которого росли зелёные кустарники и освещали пространство маленькие фонари. Что-то во всей этой истории было не так, но Сэм не бог понять что. Мозг работал на пределе возможностей, но ответ был вне его досягаемости, поэтому голова начала болеть от напряжения, а перед глазами зарябило. — Прекрасный вечер, не правда ли? — спросил Калеб, протягивая Сэму бокал шампанского. Сэм обещал себе не пить, да и шампанское он откровенно ненавидел, каждый раз внутренне умирая только от одного глотка, но что-то в улыбке Калеба и его внешнем виде заставило его чуть расслабить плечи и принять бокал, примыкая к нему губами. Противный горько-кислый вкус, сразу передал привет его рецепторам противным покалыванием иголочек и таким же отвратительным привкусом. Калеб смотрел на него из-под своих почти чёрных, как у Рэйчел, глаз и улыбался, только не как обычно мягко, кончиками губ. Эта улыбка была широкой, обнажала ровный ряд зубов, со скрытой надменностью и презрением, пока в глазах блестел азарт и предвкушение. Да и смотрел Калеб на него ни как на существо, а на кусок мяса, кусок, в который можно вцепиться зубами, разодрать в клочья и превратить в лохмотья. А в дополнение к этому он прошёлся по его внешности долгим оценивающим взглядом, на несколько секунд останавливаясь на толстовке и джинсах в области груди и бёдер, что заставляло сжаться и попытаться прикрыться руками. Почему-то в эти секунды Сэм чувствовал себя голым, вульгарным и грязным. Хотелось быстрее смыть это и сбежать, но собственная совесть не позволяла двинуться с места, а конечности будто окоченели и превратились в дерево или камень, поэтому он просто качал бокал, до того момента пока не услышал многозначительное и оценочное цоканье. — И вправду прекрасный. Лучше некуда. Честно мне здесь не очень комфортно находиться, — сказал Сэм, делая один шаг назад, чтобы увеличить расстояние между ним и Калебом. — Много незнакомых или тебя что-то другое смущает? — спросил Калеб, медленно пья шампанское из бокала. Резко разговоры и смех со стороны стих вместе с музыкой, будто кто-то резко дёрнул рубильник вниз. Калеб и Кавински продолжали улыбаться, будто ничего не произошло, будто всё нормально, так и должно быть, что вызвало в нём рефлекторное желание сбежать, которое он подавил в себе, вновь переключаясь на алкоголь, которого в бокале стало явно больше или ему это только показалось? Сэм не считал количество миллилитров и точное количество глотков, хотя если попытаться, то можно насчитать три или четыре небольших, из-за чего он должен быть на половину пуст, но он на половину полон, а жидкость всё ещё пузырилась, распадаясь на сотню мелких брызг. — Скорее много незнакомых меня смущает. Я бы предпочёл об этом не говорить, — сказал Джодах, после чего почувствовал на себе долгий и пристальный взгляд Рэйчел в спину, как единый удар. Сэм попытался выпрямиться, придать своей позе хотя бы каплю уверенности, что таяла под этим гнётом и страхам. Мозг истошно кричал, что надо бежать, бежать через лес или болото. Это не так было важно, главное спрятаться, скрыться, слиться с природой и стать её частью, дабы никто не нашёл. Однако Сэм продолжал стоять или Джодах внутри него, не в силах подавить это странное сомнение и чувство беспомощности, после которого он ударил себя по правому боку, проверяя на месте ли пистолет с обоймой. Ладонь, как и ожидалось, ударилась о железный корпус пистолета, что дало возможность успокоиться всего на короткий и крайне незначительный миг. Рэйчел смотрела на него никак Калеб, нет, скорее более хищно и злобно. Она видела в нём ни кусок мяса, а врага, врага, которого стоило убить и наказать за неподчинения, хотя казалось, что уже месть совершена и большего не нужно. Да и тут она смотрела на него, как на равного себе, хотя всегда возвышалась: приподнимала подбородок, смыкала плотно губы, щурила глаза и смыкала руки в замке, приложив их к подбородку. Тогда ни одно из этих действий не было совершенно, как и присутствие улыбки. Тогда её губы находились в беспристрастном положении, лишь изредка меняли своё положение, когда Рэйчел наклонилась к Кавински и начинала что-то быстро шептать ему на уши. Читать по губам Сэм не умел, но пытался играть роль, которой его вознаградили — гость вечеринки. Надо было не зацикливаться и сильно много появляться на вижу. — Как скажешь, а у тебя есть друзья вне работы? — спросил невзначай Калеб. — Не то чтобы. Только Ашра и Седрик, и то они сейчас в другом городе, — сказал Джодах, хотя прекрасно знал, что врал. У него были в друзьях Арнир и Смотрящий, но о таких знакомствах просто не говорили в приличном обществе, где всё знали их профессию: могло напугать. Сэм пытался держать зрительный контакт с Калебом, который достал из кармана сигару и закурил. Едкий дым резал глаза, забивал своим сладким запахом ноздри и заставлял лёгкие жалобно сжаться в предсмертной судороге. Однако это его не так сильно беспокоило, в отличие от Кавински, что подошёл к нему почти впритык и невзначай начал гладить под толстовской. По телу пробежала дрожь, зрачки сузились, после чего он довольно грубо сбросил с себя чужие руки, как избавился от грязи и назойливого насекомого. — А есть ли у тебя парень или девушка? — продолжал Калеб, прищурив глаза. Сэм думал, нет, тогда они думали о том, стоит ли соврать. Это задевало обе личности: Джодах кричал о побеге, а Сэм о том, что стоило выстрелить, заставить чужие мозги размазаться по стене и полу вместе с кровью, ибо так не должно быть. Это не обычный разговор, скорее похож на допрос только завуалированный, в общих чертах, без какой-либо конкретики. Сэм впервые прислушался к Джодаху насчёт побега, стрелять и правда не стоило, по крайней мере тогда, когда на тебя направлен десяток глаз, а вместо музыки был шум в ушах и стук собственного сердца. — Нет, пока не нашёл то существо, с которым хотел бы связать свою судьбу, — ответил Сэм, чувствуя, как его начали ощупывать под толстовкой чужие руки. Грубо, равно, по-собственнически, проводя по груди и шрамам. Жалкое оцепенение вновь накрыло тело, он словно жертва перед хищником, ибо так надо, так учили, так было. Надо было эти привычки в себе убить и уничтожить, но он не мог, это будто въелось в его мозг, вместе со словом «терпи и тогда перестанут». Даже если он знал, что не перестали бы, что зашли бы дальше, переступили красную грань дозволенного, всё равно молчал, задыхался. Все списывали это на жар, возбуждение и нетерпение, даже если на самом деле это был животный страх и ужас. Сэм не двигался и тогда, когда мог дать отпор, его руки не были повязаны отцом, а действия не могли вызвать лишь насмешку над его жалкими попытками выпутаться из этих сетей. Тогда и так было понятно, что ему не помогли бы и не спасли, не остановились, но всё равно онемение и скованность легли на его тело, как пуховое одеяло сверху, укутав в этот удушающий горячий и пульсирующий кокон. Удовольствие следовало за болью, боль следовала за удовольствие — это ему говорили, прижимая ближе, обдавая горячим дыханием уши, пытаясь довести до точки кипения. Даже если мозг путал возбуждение со страхом, никого это не волновало, ведь добились нужной реакции, а страх не играл для них никакой значимой роли, только глупое оправдание. Сэм не стал это терпеть и резко распахнул крылья, резанув перьями по чужому лицу, видя, как будто в замедленной съёмке из тонких порезов по лице текли ручейки крови. — Я, пожалуй, пойду домой, — сказал Джодах, быстро начиная шагать в сторону коридора. — Подожди, прости! Кавинского под алкоголем немного заносит. Он ко всем лезет, в последний раз прикинь меня в комнату завёл и называл Афродитой, — сказал Калеб, уводя Сэма от двери и повесив его пальто обратно. — Эй, мы договорились не вспоминать об этом! — возмутился Кавински полупьяным голосом. — А что? Ты сам своего гостя напугал и, как прости на милость, его успокаивать надо было? — спросил Калеб, слыша со стороны Сэма тихий смех. — Да хоть бы как! А сам то вечно приставал к официанткам! Калеб на это лишь закатил глаза. Сэм слушал их незамысловатый разговор ни о чём, что успокаивало и заставляло забыть о том, что произошло ранее, ведь это нормально, не специально. Сэм даже и не заметил, как вновь оказался в гостиной, где вновь играла музыка, и все улыбались, а в его руках вновь находился бокал, только полу пустой. Он даже не помнил, когда успел выпить и сколько в принципе выпил. Лёгкая музыка и разговоры будто проникали в мозг и атрофировали его, лишая любой возможности анализировать ситуацию, хотя Сэм не был пьян. Рассудок и разум был в порядке, но сосредоточиться на чём-то всё равно не получалось, как будто мешала какая-то стена или завеса. — Калеб, а отец знает, что ты куришь? — спросил Сэм, приложив руку к гудящей от боли голове. — Нет, мы с ним немного поссорились на почве того, что я актёр, а не полицейский, — сказал Калеб, хмыкнув, с нескрываемым интересом смотря, как Сэм сморщился от боли и пытался сфокусировать свой взгляд на чём-то. — До сих пор? А разве ты не ушёл от него с этой проблемой лет пять назад, — спросил Сэм. Его язык заплетался, спотыкался о каждую новую букву, из-за чего речь превращалась в мало связную кашу из звуков. Мир шатался и кружился, превратив всё в один огромный аттракцион — карусель. Боль в голове стала почти невыносимой, к горлу подступила тошнота, когда в его рот положили сладкий кусок шоколадного торта. Пальцы ослабели, из-за чего бокал упал на ковёр. Перед глазами стало темнеть, а в ушах звенел громкий смех со всех сторон, смешанный с осмысленной речью, пока горечь и кислота обжигали заднюю стенку горла. Тело стало словно вата, горизонт завалился — и его бренное тело упало на пол, как мешок картошки. Секунды превращались в вечность, пока всё кружилось перед глазами, а спина ощущала каждую неровность пола. Его куда-то тащили — дошло до мозга сквозь белую пелену неосознанности спустя пару минут, когда его головой успели посчитать все ступеньки. Ровно тринадцать ударов головой и спиной о твёрдую поверхность, а затем кожу на запястьях обжёг ледяной металл наручников, которые щёлкнули с характерным звуком. Кровь на затылке уже свернулась и впиталась в волосы, превращая их в один единый спутанный комок. Спина ощущала за собой твёрдую такую же ледяную поверхность то ли стены, то ли батареи. Сэм не мог понять, так как каждый раз, когда пытался сосредоточиться на чём-то, то всё становилось бессвязным шумом и расплывалось вместе с остальными мыслями, пока руки дёргались по инерции, пытаясь вырваться из капкана и ледяных кандалов. Тело вялое, как и сознание. Это было даже не плохо, ибо быть в сознании в такой момент было бы невыносимо больно и страшно. Реакция и эмоции замедленные и заторможенные, не окрашенные почти ничем кроме тумана. Однако даже так его не оставили в покое, что-то шептали, переговаривались, а затем, что-то вкололи в шею. Сэм чувствовал, как железный кончик проткнул слой кожи, вошёл в плоть, а затем наполнил её жидкостью, чувствовал, как она растекалась внутри по венам, после чего рассудок начал проясняться, а нормальное мироощущение вернулось, хотя Ави и не хотел. — Прости, но спать ты точно сегодня не будешь, крылатик, — прошептал у его ухо Кавински, из-за чего тело затрясло. — Можешь кричать сколько влезет: тебя всё равно никто не услышит. Кавински усмехнулся и отложил свои очки в сторону видимо, чтобы получше рассмотреть жертву, которая ещё не до конца осознавала, что её ждало впереди. Он воткнул вилку от утюга в розетку, опёрся о стену, наблюдая за Калебом. Раньше нельзя было и предположить, что такой милый и домашний мальчик будет заниматься таким грязным делом, по сейчас он выглядел пугающе. Его чёрные глаза поблёскивали в темноте, свете одной железной лампы с мигающей лампочкой, а улыбка была хищным и голодным оскалом. Он ходил вокруг Сэма из стороны в сторону, кружил, словно коршун, дабы внушить страх во всё ещё сонный после препаратов мозг. Жертва всё ещё не осознавала ситуацию, не была в состоянии понять в какую западню и капкан попала, лишь нервно дёргала запястьями, сдирая слои кожи железом, что впивалось в запястья, из-за чего под ними виднелись покраснения от прилива крови. Крылья били по неровной бетонной поверхности, сбивая вокруг всякий разный мусор вокруг вроде банок, бутылок и ваз, пока дыхание участилось из-за паники и невозможности взять себя в руки, пока где-то наверху ещё раздавалась громкая музыка, которая могла заглушить его любой крик, поэтому ни одна живая душа, проходящая рядом не могла ничего услышать кроме бита и песни на иностранном, что только сильнее вгоняло в состояние полного оцепенения. — У тебя очень красивые крылья ты знал? — спросил Калеб, выпрямляя его крыло. В чужих руках оно начало дрожать, а перья заострились, готовясь к удару, когда во внутренний пух зарылись пальцами. Маленькие пёрышки перебирали, так будто под кожей у него ползали паразиты, а кожу царапали ногтями, впиваясь в неё. Сэм пытался выдернуть его, ударить Калеба, хоть как-то скрыться от этих нежеланных прикосновений, которые причиняли только боль и отвращение. Однако их сжали только сильнее, впились в кожу и перья причиняя боль, из-за чего оно начало биться будто в предсмертной судороге. Калеб на это лишь улыбнулся, согнул на половину крыло и ударил молотком по лучевой кости, выгнул его неестественным образом. Боль пришла не сразу, из-за путанности сознания и адреналина, который работал как морфин, она приходила постепенно, а под конец накатила на тело огромной волной. Собственный крик застрял где-то глубоко в горле, смешавшись вместе с кровью от прикушенной губы. Кость проткнула насквозь кожу, выворачивая плоть наизнанку и отекая вокруг, пока кровь стекала вниз, впитываясь в перья и пух, заставляя их слипаться вместе с грязью и пылью. Сознание не успело обработать прошлую боль, что накатила, не успела передать команду в мозг, как его ударили снова куда-то ниже плечевой кости. Взгляд не мог словить фокус, из-за слёз, размывался, становился туманным, иногда ярко вспыхивая от огня, что выстреливал по нервным окончаниям прямо в мозг разрядом тока. — За что?! Что я вам сделал?! — крикнул Сэм или Джодах, из-за чего в собственных ушах зазвенело почти до глухоты. — Да, ладно тебя, крылатик. Не делай вид, что не знаешь, почему мы могли прийти по твою душу. И прекрати притворяться чистым и невинным. Здесь в твою чистоту никто и никогда не поверит, — сказал Кавински, с силой сжав волосы на голове Сэма и потянул и на себя, заставляя зашипеть от боли и зажмурить глаза. Сэм знал, о чём они говорили, но не думал, что кара его могла настигнуть так быстро и стремительно. Он столько раз проворачивал в голове момент столкновения с последствиями и что с ним сделают, что потерял бдительность. Тогда у него не было никаких предположений, что с ним могли сделать, как сломают и что вообще хотели. Сэм скорее думал, что к нему придёт кто-то из мафии, что его привяжут к стулу, заткнут рот и будут пытать с помощью паяльника, дабы узнать, что он узнал за это время, но тут всё было по-другому. Наручники раздирали запястья, из-за чего их сводила судорога, а пальцы немели. Ноги ударяли полу и скользили по месту и небольшим камням, пока крылья лежали по обе стороны, как груда костей, перьев, мяса и крови, которая растекалась лужей от них. Найти спасение нельзя было. Только маленькое окно и лампа была ему освещением, он не уверен, что в его карманах остался пистолет и целая обойма. Если убьют — пол беды. Смерть — дело конечное и не имеющее обратный эффект, но перед смертью обязательно будет заведомо известный порядок: ползанье по полу, мольбы прекратить, хруст костей вместе с брызгами крови и крики в пустоту, возможно даже слёзы. Почему он должен проходить через это, если итог всё равно известен? Божья кара за грехи? Смешно и глупо, скорее кара за знания, познания и ум. Знать много — страшный грех, особенно когда это касается чего-то незаконного противоречивого и страшного. Иногда не стоит лезть за ширму, чтобы не получить этот самый известный исход. Почему нельзя просто сократить себе жизнь на несколько дней или недель, чтобы не чувствовать, то насколько тело слабое и беспомощное при встрече с молотком, паяльником, ножом или чужими кулаками? Если ты уже преступил в своих мыслях и убеждениях, то уже подписал себе смертный приговор. Сэм не преступил, потому что ему не за что каяться и нечего им говорить, ибо это их не касается, возможно потом отправил бы это на стол Арнира в качестве благодарности, если выберется отсюда. — Мне нечего вам говорить, а если хотите получить от меня раскаяние, то идите к чёрту, — прошипел сквозь зубы Сэм, смотря на них исподлобья своими пурпурными глазами. — Уверен, что сможешь молчать и потом не подавишься своими же словами? — спросил Кавинский, наклонившись прямо к его ухо, болезненно обжигая и заставляя отвернуться. Мускат ударил Сэма кулаком со всей силы в нос. Сэм слышал противный хруст, запахи исчезли, а дышать стало практически невозможно. По губам потекла кровь, а нос распух, кое-где образовав гематомы и выделив синяки под глазами тёмно-фиолетовым цветом. Удары следовали быстро один за другим, не давая возможность сообразить, что следует сделать, как защититься или прикрыться. Его лицо обрабатывали, как обычно боксёры обрабатывают большие кожаные груши в зале. Никакого сожаления лишь упорство и уверенность в правильности действий. Когда его волосы отпустили, Сэм опустил голову вниз, позволяя ей качаться из стороны в сторону. Он не думал о том, что будет в дальнейшем, ибо и так перечеркнул свою жизнь красной краской, он думал о том, что происходило тогда, думал о том, на какой боли лучше всего сосредоточиться, чтобы не показывать слабость и не сорваться, ибо пока что всё безумно жгло, разве что крылья пульсировали почти еле ощутимо. Сэм сосредоточился на этом, а затем нагнулся в сторону и сплюнул на пол кровь, что собралась во рту и начала сворачиваться, оставляя на языке неприятный металлический осадок. — Как ощущения, крылатик? — ласково спросил Кавински, приподнимая голову Сэма за подбородок. — Может появилось желание рассказать, что знаешь? Сэм пытался вывернуться от этих прикосновений, сделать так, чтобы его голову отпустили, но кожу лишь сильнее стиснули, оставив на ней красные пятна и следы от пальцев. Его сопротивление говорило само себя и довольно прямо, в лоб. Сэм уж лучше умер бы от пыток, чем что-то рассказал. Для него это неправильно и недопустимо, будто всё, что он делал до этого, становилос пустышкой и чем-то абсолютно неважным и бесполезным. Главное терпеть, молча стиснув зубы, не проронив слёз и криков, а если так хотелось кричать, то только молча, сквозь губы, когда уже совсем нет сил и желания бороться. Крик дарил ощущение эйфории, как и слёзы, вместе со спокойствием. Встроенное успокоительное организма, что приходило, только когда нервы рвались на части, вместе с психикой. Его изнасиловали, выбили всю дурь плетью, сломали и продолжал ломать, поэтому молчать до последнего — дело принципа и вкрадчивого шёпота собственного мозга. Эти размышления помогали отключить мозг на пару минут, помогали забыть о действительности. Просто от всего отключиться и не обращать внимание — лучшее и самое горькое лекарство, ибо иллюзия покоя может рассеяться и сломаться очень быстро, а боль стать невыносимой. В такие моменты думать не выходило вообще, будто затылочная часть мозга отказывала и гнила под черепом. В такие минуты он пытался считать время до окончания пытки. Это лучший выход, ибо первыми умирали те, кто верил, что это закончится, потом те, кто думал, что это не закончится никогда, и выживали те, кто сосредотачивался на настоящем без мыслей о будущем. Оно в прочем и не имело смысла, что-то далёкое, абстрактное и тёплое лишь рождало надежды, которые потом разбивались о бетон. Твердый, ледяной и грязный. — Мне нечего вам рассказывать, а если бы и было, то всё равно бы молчал до последнего, — сказал Джодах, смотря чётко в чужие глаза. Сэм закрыл глаза, когда его волосы сжали и резко дёрнули на себя, заставляя уткнуться в паховую область. Губы обдавал жар чужой кожи, пока мозг работал на износ, когда горло начало ужасно саднить и подступила тошнота. Горечь наполнила рот, а на глазах выступили слёзы, это было не так плохо, когда двигали и толкались, сжимали волосы на голове и вырывали из малую часть. Боль раскатами прокатывались по телу, пока сердце бухало в груди и рвалось наружу вместе со слезами, что жгли веки. Было просто больно, но плакать не выходило, поэтому приходилось лишь молча давится собственными криками и всхлипами, застрявшем в горле, пока в ушах противно звенело. Главное было не думать о том, что произойдёт, просто считать, останавливаться, сбиваться на сторонних порогах своих мыслей, но считать, начинать сначала или продолжать. Легче забыть и не думать, пока тебя снаружи и внутри ломали, пока шея и руки начинали ныть от нанесённых увечий и натяжения кожи из-за свернувшейся крови. Терпеть и только терпеть, молиться о том, что это закончится как можно быстрее, при этом понимая, что это не закончилось бы в ближайший час. Один час, шестьдесят минут и три тысячи шестьсот секунд. Подсчёт лишь оттягивал пытку и осознание, чтобы обеспечить рассудок какой-никакой подушкой безопасности, которая не сильно смягчила бы падение в будущем, ибо когда это закончится, то осталась бы лишь боль, солёный вкус и чувство пустоты внутри, будто из тебя вытянули всю душу, а ты не сможешь даже двинуться от разрывов. К этому невозможно быть готовым, даже, если ты прокручивал до этого в своей голове такой вариант событий на постоянной основе, как заезженную пластинку магнитофона. Когда во рту ничего не осталось ничего кроме противной, белой жидкости, то его наполнила желчь, больше ничего не было — и его просто вывернула наизнанку на пол. Дыхание сбилось до хрипа и сипения вместо оглушительного крика. Желудок сдался первее, чем тело. Туда насыпали осколки от бутылки, а затем начали открывать и закрывать его рот с усилием. Стекло противно скрипело и трещало от оказываемого давления на зубы. Сэм чувствовал песок, грязь и остатки этилового спирта, из-за чего желудок вновь сжался в предсмертной судороге, пока всё внутри изрезали острые углы стекла, наполняя рот кровью, которая стекала вместе со слюной с подбородка и падала на пол. Сэм чувствовал, как они проходили через горло, царапали горло и спускались в желудок, который жалобно сжался от попадания попаданию посторонних предметов. Перед глазами всё расплылось, стало пятнами из-за стоящих в них слёз, которые он проглатывал вместе с криками, ведь никто не услышал бы — никто не помог бы. Он сам попал в эту ловушку, капкан, который схлопнулся, позволил этому случиться и в итоге вынужден страдать. Мысли, гул крови, ужасная боль, шуршание ткани, а затем звон бляшки ремня. С опозданием докатилось до в тумане мозга, что именно его. У самого Джодаха же внутри всё в эту секунду обрело состояние кома. «Вот оно. Мои страхи снова возвращаются. Будто кошмар наяву», — подумал Джодах и тяжело вздохнул, сжав губы сильнее. Он прекрасно знал, что с ним хотят сделать, и это знание его пугало до ужаса. Тебе просто больно, и ты не думал ни о чём, иногда падал в обморок на несколько секунд, впервые находя в этой блаженной темноте что-то прекрасное и успокаивающее, как и в том факте, что существо внезапно смертно и тогда в этом не было никакого проклятья. Холодная констатация факта и утешение. Ритмичные толчки накладывались на счёт в собственной голове, рвали сосуды внутри, заставляли пытаться вжаться в стену, пока его не перевернули. Кожа на коленях стиралась о бетон, пока замыленный взгляд хватался за валяющиеся в углу штаны, клочки собственных волос, которые вновь с силой сжали и дёрнули назад на себя, нисколько не жалея, ибо они и не должны были. Сэм стиснул зубы сильнее, не зная, на чём сосредоточиться, когда разум и мозг отключались каждые две минуты. Он будто засыпал, надеясь, что всё это кошмар, и если проснётся, то сможет спастись из этой пелены страха, пока по бёдрам стекала кровь, волосы сильнее путались, когда голова обессиленно упала на бетон, из-за чего трение превращало их в один единый клок. Его бы снова вытошнило, если бы рот не закрыли и не запрокинули голову к потолку. От светлой толстовки ничего не осталось. Её цвет стал грязным из-за песка, пыли и земли, смешенный с кровью и слюной. Одежду не жалко, ведь это всего лишь вещь, кусок ткани, которая не стоила ничего рядом с твоей жизнью, которая висела на волоске, стоило только вспомнить про проглоченные стекло и то, сколько травм внутренних органов оно повредит. «Ох, боже. Ох, время, — проскользнула в голове глупая мысль и призыв. — Нет никакого бога, нет никого кто тебе поможет кроме тебя самого». Отрицание превратилось в хрип, ибо мозгу нужна была надежда, то за что можно зацепиться, и он это находил в задворках памяти, в воспоминаниях, в тихом шёпоте на уши, пока из раза в раз повторялось кратное и насмешливое: крылатик. Уменьшительно-ласкательное, что-то нежное и успокаивающее, что заставило вновь дёрнуть руками от очередного толчка в собственное тело. По телу пробежала дрожь, будто парализующий разряд тока и выстрел в мозг. Мозг путал боль и страх с удовольствием, противно и мерзко от самого себя, хотелось придушить, сжать собственное горло, но единственное, что он почувствовал — удар об пол. Зубы клацнули, а тело заныло от боли, пока сердце всё ещё стучало и верило, что это конец мучениям. Сэм пытался подсчитать в голове потерянные миллилитры крови, думал, сколько ему осталось, чтобы умереть, пока толчки продолжались, превратившись лишь в противное гудение в конечностях. Колени подгибались и болели, а с губ стекала чёрная слюна, которая шла комками. Не самый лучший прогноз для него, впрочем надо терпеть, выглядеть уверенно и держать карту безразличия, как единственный и значимый козырь в его жизни, короткой жизни. Двадцать семь так мало и так много для такого как он. Хотелось бы наверное на год больше прожить, но это так, лишь мечты для задыхающегося мозга и сердца, которые как паразиты не хотели терять свой источник питания или сосуд. — Ты так мило выглядишь, крылатик. Дальше будешь упираться или облегчить свои страдания словами? Мы же такие же как и ты. Тоже убиваем и издеваемся, но отпустим возможно даже живым, если пойдёшь нам на уступки, — сказал Мускат, мурча и махая своим пушистым хвостом из стороны в сторону. Сэм еле поднял голову от полу, злобно смотря в едкие и противные чёрные глаза, как две бусинки с точками — бликами, которые подрагивали от малейшего движения. Сэм видел, как колыхалась красная шерсть от движения ушей, пока внутри кипела злость, даже ненависть, граничащая с яростью. То как на него смотрели, то как его называли выводило из себя, и несмотря на почти полное отсутствие сил сопротивляться Сэм от всей души плюнул в лицо Мускат кровью, надеясь, что она уже чем-то заражена. — Или к чёрту! Я ничего не скажу, даже если умру! Сколько угодно пытайте, мне пле- Крики были жестоко прерваны, гортань сдавлена под безжалостной хваткой, после этого наверняка остались бы следы. Чёткие, яркие и болезненные, растекались, как акварель по бумаге, одной единой гематомой или синяком. Его глаза широко раскрылись, пока он отчаянно хватался когтями за кольца наручников, выгибаясь над батарей в слепой попытке ослабить давление на шею, но её лишь сильнее сжимали, будто желая сломать ему трахею. Его легкие горели, сжимались в предсмертной судороге и будто рвались изнутри на части. Голова начала раскалываться, будто по наковальне били кувалдой, высекая при этом искры, что рассыпались по полу его черепной коробки и жгли плоть. Сэм выгибался и бился ногами, ища опору, хоть какое-то подобие контроля над ситуацией, но, естественно, Мускат не давал ему такой роскоши. Он был проигравшим в этом противостоянии с самого начала, полностью отданный на милость своим мучителям и распятый на невидимом кресте, как само время. Слюни текли по нижней губе Сэма, пока он с трудом удерживал глаза открытыми, и каждый изнуряющий удар сердца разгонял кровь с недостаточным содержанием кислорода по всему телу, в немеющие пальцы, истёртые запястья и кончики ног. Как только он подумал, что вот-вот потерял бы сознание, Мускат ослаблял хватку, и Сэм снова всплывал на поверхность. Даже если тот что-то ему говорил он всё равно это не слышал и не различал. В голове была вода, а в ушах непробиваемая стена из гула и шумоподавления. Это повторялось снова и снова, и эти чудовищные колебания держали его на пороге бессознательности. Этот порядок был намеренным, осознанным, доставляющим боль ещё сильнее, ибо когда смерть была близка хватка ослаблялась — и ему давали вдохнуть тонкую струйку кислорода, чтобы не умереть от асфиксии, а затем всё повторялось, пока его губы не начали синеть вместе с кончиками пальцев. Именно тогда его отпустили, бросили, как тряпочную куклу, которая была порванной и грязной, но целой, что позволяло ещё играть с ней и добивать до самого конца. — Может просто стоит хоть раз прислушаться и плыть по течению, крылатик? Хотя бы раз подумать о своей жизни, которая может быть полна счастливых мгновений. Чужой голос был мягким тёплым и успокаивающим. Он был его проводником в оазис наслаждения и сладких грёз. Матильда звучала для него как змей искуситель, покачивая оранжевыми кудрями в сопровождении запаха крови, яблок и опасности. Сэм смотрел на неё спокойно, хотя видел блеск ножа, видел безумные искры в её глазах, что рассыпались там фейерверком и ярко вспыхивали, как огни среди ночного неба. Он просто не хотел ни о чём думать и приходить в сознание или здравый рассудок, который всё сильнее трещал и обычный счёт ни коим образом не помогал, лишь оттягивал неизбежное, поэтому когда кожу не животе проткнул нож, то он не особо отреагировал. Тело лишь рефлекторно дёрнулось от волны мурашек боли, а затем набилось свинцом, растекаясь жаром внизу. Его зрачки еле опустились вниз в попытках сфокусироваться на ране, дабы определить количество потерянной крови, но взгляд мылился, размывался, становился единым багровым экранов в этом безумном кинотеатре с фильмом о боли и границах тела. Порез, ещё порез. Выше, ниже, справа и слева. Ощущения почти полностью отсутствовали, а взгляд был направлен в одну точку, хотелось просто сказать, но губы онемели, в лёгких кислород почти иссяк, а собственная гордость давила на мозг, как тиски, закручивая их всё сильнее и сильнее, пока не раздается треск. — Ты не проголодался? Всё-таки провёл без еды уже больше пяти часов, — спросил Кхаини, стоя с тарелкой, в которой ползали и шевелились кремового цвета опарыши. Сэм плотно сомкнул губы и отрицательно покачал головой, но никто его не собирался слушать. Его рот насильно открыли и засыпали туда опарышей, которые противно шевелились и ползали. Сэм знал, что их не интересовало тело и ткани, пока они живые, но у него тогда внутри было слишком много открытых ран, что только сильнее заставляло переживать о том, что там заведутся новые паразиты, которые будут медленно поедать омертвевшие ткани. Желудок пронзала огненная боль, а во рту стоял противный вкус земли, белка и что-то схожее со вкусом семечек, пока раны во рту начали сильно зудеть, а горло раздирал кашель. Его вывернуло наизнанку, хотя казалось просто нечем. Он просто задыхался и надеялся, что его раны уже несовместимые с жизнью. Лишь одно ощущение того, что внутри него кто-то ползал, поедао омертвевшие куски кожи заставляло бить ногами по полу и дёргать руками вперёд, из-за чего холодный метал впивался в свежие раны, вызывая шипение. Глаза сами собой закрывались, сознание угасало с каждой секундой всё больше. Сколько бы в нём не было сил, упорства, хладнокровия и безразличия для смерти он был очередной душой. Даже казалось он видел её в дальнем углу. Она смотрела не него своими кроваво-красными глазами, пока под капюшоном скрывались прямые белые волосы. Чёрный плащ чуть покачивался из стороны в сторону, а шаги к нему звучали, как раскаты грома, в его голове. В правой руке она держала серебряные ножницы с белыми рунами, кажется на латыни и рисунком перечёркнутой пешки, а в левой была золотая нить, которую она натягивала между пальцев, плавно скользя по ней лезвием. Не было смысла кричать и просить его пожалеть, оттянуть этот момент на несколько лет. Просто принять свою судьбу такой какая она есть, закрыть глаза, утонуть во тьме и тишине. — А это тебе на память, — прошептала Рэйчел, прижав утюг к задней части его шеи. Сэм широко раскрыл глаза и закричал, вскинув голову к потолку. В воздухе пахло жареной плотью, и этот запах проникал в ноздри и забивал их. Он чувствовал, как кожа под утюгом плавилась, лопалась, а волдыри набухали и наполнялись жидкостью, а затем утюг отстранили. Теперь все его мысли занимала только эта пульсирующая огненная боль. Сердце бухало в груди, а смерть резко исчезла, пропала, растворилась словно видение. Сэм чувствовал, как по его щекам текли слёзы, как они жгли болезненно кожу, а в его губы жадно вцепились. Их нещадно кусали, проводили языком по свежим ранам, заставляя их щипать. Сэм задыхался и пытался отстраниться, но его лишь прижимали, ближе, сдавливали грудную клетку путами и кусали, били, ранили, издевались, с силой оттягивали и так кое-где вырванные волосы. Рэйчел мстила ему за то что бросил, за то что вырвался, за то что не сломался, за то что слишком мало заплатил за страдания, из-за чего тогда был вынужден захлёбываться кровью, болью и единственным, что его удерживало от падения в бездну желание выжить, ведь если смерть исчезла, значит его время ещё не пришло? В противном случае она бы его не покинула так быстро, не рассеялась как мираж. Она бы его преследовала, доводила до грани и выполнила свою работу, а не бросила здесь на произвол угасающему сознанию и тому факту, что всё что он сделал до этого бессмысленно. Вот кто ему был нужен всё это время, кого он искал в коридорах пустой информации, сухой чеканки текста. Его глаза заблестели пурпуром, а затем прокусил Рэйчел губу, сплёвывая, её кровь на пол. Он тяжело дышал, смотря на то, как к нему подходит Калеб с железной трубой, после чего последовал оглушающий удар в висок. Ломание крыльев — убийство свободы. Зачем пережил молча эти невзгоды? Почему не сказал о том, что просили, Хотя знал, что окажешься после в могиле? Ожоги, порезы и гематомы на теле. Ты будто был тогда на расстреле. Вот только судьба твоя не решалась, Лишь количество боли и тело осталось. В ушах зазвенело, шёл разговор. Все обсуждали твой договор. Что ты подписал со смертью тогда, Надеясь на, что вдруг не исчезнет она. Винилась душа за твои же грехи, Пока ты не мог навстречу пойти. А страшный обряд всё никак не кончался, Лишь больше со временем вместе срастался. Закапала кровь, смешалась с слезами Пока мучители были рады забаве. Не было гула и не было свиста, Будто всё вдруг резко затихло. Закончились муки - стих монолог. На последнем дыханье остался игрок. План провалился — пешка осталась, А смерть с ним так и не разобралась.

***

Картинка перед глазами размывается, пузыриться, словно повреждённая киноплёнка, и становится одним едиными желтоватым полотном с помехами, которое разрывается на составные части, обнажая абсолютно белое пространство. Бесконечное количество коридоров и линий упираются в пустоту, соединяются вместе, сливаются в геометрические фигуры имеющие начало, но не имеющие конец. В воздухе плавают огромные пузыри, которые сталкиваются между собой, а некоторые соединяются в единое чёткое воспоминание, искажённое рябью и сетью помех. Под ногами находится абсолютно белый зеркальный пол, в котором твоё искажённое отражение всегда следует за тобой. Холод обдаёт кожу и заставляет её покрыться характерными мелкими и противными мурашками, а невидимый ветер треплет волосы и перья, если это вообще ветер. Каждый его шаг отбивается нескончаемым гулом, который уходит вперёд, исследуя новые грани этого места. Однако при этом шелест крыльев и одежды будто тонет в вакууме беззвучия, пока он осматривается по сторонам. Джодах знает, где он, ведь на сеансах у Джеймса довольно часто ходил здесь и исследовал свои искажённые воспоминания, но сейчас нечто иное. Его будто резко выдернули сюда, вместо плавного вхождения и подсчёта, за что он благодарен. Он не хотел это вспоминать, не хотел это видеть, чувствовать. Момент собственного бессилия и ужаса отзывались внутри особенно болезненно, как гнойник, который вскрыли скальпелем, из-за чего на глаза наворачиваются слёзы, которые сразу высушивает здешняя прохлада, не дающая предаться моменту слабости. — Ну, здравствуй, Джо. Никогда не думал что тебя так сложно будет перевести в состояние коматоза. Зачем ты только это вспоминал? Восстановить воспоминания или может эта очередная изощрённая пытка над самим собой? — раздаётся чей-то чужой, но одновременно до боли знакомый голос, откуда-то сверху. Джодах поднимает голову вверх и млеет, губы пересыхают и еле двигаются, зрачки испуганно сужаются, а мозг отчаянно не хочет верить в то, что видит. — К-как э-это возможно?