Вечно горящие огни

Фран смотрит на Джона, вскинув бровь вверх, размышляя о том стоит ли идти с этой весьма сомнительной личностью хоть куда-нибудь. Доверия он у него не вызывает, да и создаётся ощущение будто тот с секунды на секунду воткнёт ему нож в спину, заставив истекать кровь на асфальте, стоит им отойти от дома всего на пару метров. Да и в принципе Джон выглядит довольно странным и тем, кому он бы никогда не стал доверять. С другой стороны, с каких пор он кого попало впускает в свою квартиру и распивает с ними кофе на первой же встрече? Однако тут уже скорее сыграло то, что это брат Лололошки, да и желание не выставить себя полным уродом хотя бы в первые секунды знакомства. Хотя это всё равно никому из знакомых ему существ не мешало лезть, приставать и заводить его в эти странные отношения, которые называются дружбой, хотя для самого Сан-Франа это скорее глупая привязанность, которая тебя ни к чему не обязывает и не принуждает. Фран и так за столько лет позволил себя опоясать этими белыми нитями привязанности, чтобы сотню раз об этом пожалеть, чувствуя, что всё это выйдет против него боком. Ведь как показывает практика, чем больше связей у медийной личности, тем проще на неё воздействовать через знакомых, друзей и близких. За свою жизнь не так страшно, как за чужие, ибо они ни в чём и нигде не виноваты, поэтому Фран, зная своё прошлое, старался держаться на расстоянии от других существ. Однако его холодность и грубость сыграла с ним злую шутку, из-за чего теперь у него есть дочь и муж, хотя изначально ничего кроме банального страха и желания поставить на место он и не испытывал, но вышло всё как обычно. И как бы скоро за эти чувства и слабость не пришлось платить. Всё-таки Эмрис прав в том, что молчание ни к чему хорошему явно не приведёт. Фран точно сходит завтра к одному из них поговорить, ибо всё же хочется обеспечить себе безопасность и отсутствие скандалов на фоне его личного лицемерия по-этому поводу. Да и никто не должен знать о его личной жизни ни слова. Догадки и слухи он переживёт, ибо они гуляли с ним рука об руку с самого начала карьеры, а вот осуждения, подкреплённые фактами точно не сможет. Вернее он справится, выберется, если что, заставит замолчать самых разговорчивых существ, но вот за Эбардо и Виолу не сможет ответить и в случае чего не сможет никак воздействовать на их ответную агрессию. А больше всего Сан-Фран боится потерять контроль над ситуацией, сделать что-то, на что в последствии не сможет повлиять. Джон же понимает, что Сан-Фран явно где-то не здесь и так задумчиво смотрит в чашку, явно не от того, что внутри него идёт борьба, дабы решиться на столь «опасное», как простая прогулка с ним по магазинам, мероприятие. Джон вообще не понимает, что в нём не так, ведь неужто он настолько страшный, что от него так все шарахаются в разные стороны. С другой стороны он выглядит, как почти точная копия Лололошки, разница только в наличии тонкого белёсого шрама на щеке от ножа, но всё же не может быть настолько печально. Джон грешным делом думает на собственную подозрительность, но с другой стороны, что в его поведении заставляет остальных видеть в нём сборник всех смертных грехов, да и смотрят почему-то на него вечно так, будто он котят топит на их глазах и это предвзятое отношение раздражает и усложняет и так непростую работу, из-за чего хочется схватить этого эльфа за воротник свитера и насильно потащиться на улицу, но банальный страх спугнуть, заставляет стиснуть зубы, продолжить сидеть смирно и играть дурака перед вполне себе смышлёным эльфом. — Вы вообще здесь? — спрашивает Джон, начиная щёлкать перед глазами эльфа пальцами, когда проходит почти пять минут в полной тишине. — А? Да, задумался просто. Не забивай этим голову, — говорит Фран, небрежно махнув рукой, желая закрыть эту тему. — Ну так что? Или простая прогулка вас так сильно пугает? Или может вы думаете, что я вас убью за ближайшим поворотом, где большое количество существ гуляет вечером? Или нет! Я маньяк, который насилует таких как вы под предлогом погулять, — говорит Джон, соединяя ладони вместе, а затем разводит руки в разные стороны. — Или в чём проблема? — Вроде, но всё же я знаком с тобой меньше часа и кто знает, что у тебя на уме, — говорит Фран, скрестив руки на груди, на что Джон закатывает глаза. — Как вы только знакомились с другими существами до этого? Наверняка с таким уровнем осторожности на вас был костюм химической защиты, а в карманах лежал целый склад боеприпасов, — говорит Джон, хмыкая. — Впрочем ваша излишняя осторожность вам помогла, ибо вы до сих пор не мертвы, хотя и находитесь с магнитом для неприятностей. — Обычно такое называют ошибкой, — говорит Фран, пока его кончик языка совершает путь по нёбу в три прыжка, прежде чем в конце опуститься вниз, поставив своеобразную точку и обозначить отношение эльфа к самому себе. Джон еле сдерживает внезапный порыв и желание ударить собеседника по лицу, а затем заткнуть его очередной колкостью, на которую он будет не в силах ответить из-за скудности своего ума. Его раздражают такие существа, ибо они просто погрязли в этом бессмысленном самоуничижении и возвели свою личную трагедию и историю страданий в абсолют, из-за чего собеседник лишь чувствует неловкость и желание утешить. Всё это кажется и казалось лишь беспросветной глупостью, слабостью и собственной несостоятельностью, чтобы решить свои проблемы и не возводить боль и уныние в абсолют. Обычно у таких существ историю жизни можно описать тремя словами, где они рождаются, получают какой-то болезненный опыт и умирают, причём довольно часто, наложив на себя руки. Такая мрачная, состоящая из градации серого картина довольно часто встречалась в его жизни, но при этом стала до боли привычной и обыденной, из-за чего хоть как-то реагировать и вкладываться эмоционально в это Джон не видит никакого смысла. Таким существам не нужна ни жалость, ни сочувствие, ни сострадание. Их только раздражают чужие грустные лица, а само слово «жалость» вызывает приступ тошноты и раздражения. Они им уже абсолютно не нужны, ведь жалость ничего не решит, не поможет выбраться из собственного кошмара, возведённого мозгом, не вернёт в прошлое, дабы бросить вперёд, чтобы коснуться пальцами собственного плеча и громко крикнуть: «Остановись!». Даже если это и произойдёт, то по их мнению, рука явно пройдёт насквозь собственный силуэта, из-за чего они вновь упадут на бетонную поверхность, разбив лицо, тем самым заставив себя вновь корчится от боли и истекать кровью, что было не в первой. Они даже уже и не пытаются встать, лишь вглядываются во тьму, без надежды увидеть свет, даже скорее надеясь, что эта тьма посмотрит на них в ответ. В этом нет ничего радостного или хорошего, но Джон привык на это смотреть. Ему безразличны чужие слёзы, слова о благих намерениях и кто кого спровоцировал, ибо всё равно этому существу придётся пожинать плоды своих решений и проблем самостоятельно, в одиночной камере, под ритмичный стук капель воды об пол. Может такое отношение действительно слишком жестокое, неправильное и не этичное, но никто не даёт Джону выбор в таких ситуациях, тем более если эмоционально вкладываться и переживать за каждого, проникаться существами это может помешать работе, ибо любое жестокое, но при этом правильное решение может поставить под вопрос банальное сострадание. И в этом случае эмпатия — самый главный враг, который вызывает лишь колкое раздражение и щекочущее чувство в груди, которое хочется похоронить, закопать под слоем земли и уничтожить, до этого заставив сгореть до тла. — Обычно такое называют везением, но в везение я не верю, поэтому всё же склоняюсь к действенности вашего метода, — говорит Джон, стуча пальцами по столу. — Ну, так что? Всё же за один раз ничего не случится. — А у меня есть выбор? Я и так скоро должен идти на стрижку, но всё же о твоей компании я явно пожалею, — говорит Сан-Фран, ставя чашки в раковину и окидывает беглым взглядом кухню, останавливаясь на вентиляции и тяжело вздыхает, направляясь в ванную за шваброй. Сан-Франу уже знает, чья камера в очередной раз застряла в его вентиляции. Иногда ему кажется что стоит брать с нарушителей своего покоя деньги, ибо каждый раз становиться на стул, откручивать винтики, снимать решётку, а затем шваброй пытаться сбить чужую камеру с больной спиной и поясницей, то ещё испытание, особенно когда приходится буквально балансировать на носочках, на немного покачивающемся стуле. Хотя это явно не первый и не последний раз, когда ему приходится что-то уничтожать, сжигать или разбивать вдребезги, попутно забирая себе карты памяти для своей коллекции, ибо там находится слишком много ценной информации о нём, чтобы в случае своего глупого милосердия отдать целую камеру владельцу. Франческо знает, насколько действия, совершаемые СМИ в его отношении противозаконные, и что он вполне может написать заявление в полицию из-за незаконной записи видео и аудио, но не делает это из личных соображений и желания заглянуть этим нахалам в лицо, а потом, если настроение будет отвратительным настолько, что даже успокоительное и кофе не помогает, то ударит по лицу. И это существо может сколько угодно лежать на полу, держаться за щёку и спрашивать, за что он так с ним, но при этом будет прекрасно осведомлено о причинах такого холодного отношения. Однако всё равно на всех интервью будет говорить о том, что Франческо просто психически неуравновешенный и бьёт всех просто от нечего делать. Вскоре спустя десять тщетных попыток сбить камеру с железной поверхности, она наконец отлетает и с помощью швабры Фран подтягивает её к себе, заставив упасть прямо на руки, и внимательно осматривает её со всех сторон. Камера оказывается не такой дорогой, как он предполагал, но всё же MINI DV Q11 — довольно неплохой вариант несмотря на то, что по нынешним меркам их качество ниже среднего, что указывает на небольшой достаток его обладателя и то, что это агентство весьма маленькое и непопулярное, раз даже для слежки выбрало нечто подобное. Всё же до этого Фран ломал оборудование намного дороже. Это же даже жалко разбивать, поэтому эльф начинает сосредоточенно выкручивать из пластикой крышки винтики, дабы вытащить карту памяти, пока Джон за этим крайне заинтересованно наблюдает. Нет его не удивляет то, что Фран умеет пользоваться отвёрткой скорее то, что тот со спокойным лицом вытащил из своей вентиляции камеру, даже скорее обыденно, будто тот это делает каждый день. С другой стороны может так оно и есть, ведь мало ли что у сценаристов является нормой и есть на уме, как-никак он не может залезть в чужую голову. Хотя так было бы намного проще работать. — И что вы даже на это никак не отреагируете? — спрашивает Джон будто с претензией, как будто всё происходящее является его розыгрышем, где он ожидал от Сан-Франа яркой реакции, но вместо неё тот просто испортил его, так ещё и проигнорировал. Фран отрывается от своего занятия, будто только сейчас понимая, что в квартире находится ни один и поднимает на Джона озадаченный и растерянный взгляд. Всё настолько стало обыденным и размеренным, что данные вещи уже не воспринимаются, как что-то странное и не вписывающееся в обыденную атмосферу и рутину. Лишь очередная рядовая неприятность на его пути, которую он быстро решает, а затем дальше плывёт по этой невидимой реке и течению, которое иногда заставляет с силой удариться о скалы головой, после чего вода окрашивается в ярко-красный, расплываясь по поверхности одним единым кляксообразным пятном с мыслями о том, что это ничего, могло быть и хуже, многие так живут, что не он первый и не он последний кто страдает. Однако всё же это не значит, что он не должен объясниться, хотя бы попытаться это сделать. Пусть он мог просто молча положить пустую камеру на стол и вывести Джона из квартиры, для того чтобы тот больше не мозолил ему глаза и не задавал лишних вопросов. Однако он всё же начинает зачем-то размышлять о том, как ответить, какие следует произнести слова и как правильно сформулировать предложение, но вскоре Фран бросает эту затею, понимая, что его огромную речь с собственными мыслями, чувствами и отношением к ситуации никто не оценит, поэтому просто говорит: — Ты даже не подозреваешь, на что готовы пойти СМИ, дабы добыть себе повод для сенсации. Готовы даже преступит рамки закона и правил приличия. Сан-Фран беззаботно пожимает плечами, отправляя карту памяти к десятке таких же спрятанных за скрытой стеной одного из шкафчиков, где стоят так же его таблетки, небольшая стопка бумаг и папка с фотографиями из прошлого, которые заставляют лишь болезненно скривиться и с силой закрыть шкафчик, дабы прервать для себя эту странную пытку. Джон же решает не комментировать чужое состояние, ибо и без этого прекрасно видно, что Франу плохо, а слова тут будут явно лишними. Его скорее раздражают чужие слова о том, что он ничего не знает о СМИ и о том, насколько приставучими они могут быть. Джон имеет пару связей в этой сфере, чтобы любая информация о нём сразу фильтровалась, числилась, а потом в сухом остатке попадала на страницы сайтов и газет с журналами, ибо любая информация о нём должна быть вымеренной и точечной. Любой лишний шум и небольшая строка на странице может разрушить всё, поэтому Джон регулярно подчищает о себе информационное поле, утопая в бессмысленной информации про спорт, огород и здоровье. Он работает тихо и незаметно, скрываясь в тени медийного пространства и обходя стороной все острые углы с полицией. Джону не нужны ни штрафы, ни предупреждение, ни обвинения в свой адрес, дабы его история была чиста. Его личность буквально созданная с нуля на ходу. Учёный, закончивший академию наук, красный диплом, множество открытий в робототехнике, нигде не привлекался, активист и участвующий в общественной жизни города и страны. Что может быть лучше такого послужного списка, где нет ни одной нити, за которую можно зацепиться — и образ рассыплется на части? И пусть эту роль иногда сложно играть, но от неё он не откажется на благо себе и, конечно, родным. — Вы что из этих карт коллекцию собираете? Или зачем вообще их там складируете, если на них, в теории, компромата больше, чем вы можете себе представить? Это же беспросветная глупость! — говорит Джон, опустив очки вниз и посмотрев на Франа, обратно их надевая. — Без малейшего понятия зачем, но сжечь вскоре собирался. Да и про этот тайник знают только домашние и получается ты? — говорит Фран на последнем слове крайне неуверенно, будто с такого расстояния Джон не мог ничего увидеть. — Видимо мне вас сценаристов никогда не понять. Вы — творческие существа всегда не от мира сего, — говорит Джон, вставая на руки, будто пытаясь посмотреть на ситуацию под другим углом, чтобы понять Франческо. — М-да, лучше не стало. Сан-Фран закатывает на это глаза и идёт переодеваться, ибо выходить на улицу в майке с коротким рукавом и домашних штанах — явно не самая лучшая идея, поэтому эльф достаёт из шкафа тёплую светло-серую толстовку, чёрные джинсы, фиолетовый шарф и небольшую кожаную сумку, в которой уже лежит всё нужное: паспорт, кошелёк, электрошокер и ключи от квартиры. Фран бы давно собрался, да и выехал за час до положенного времени, дабы ещё заехать по делам, но, к его бесконечному сожалению, Джон испортил все планы, поэтому приходится отложить всё дела на завтрашний день, что сам Франческо не очень любит, и быстро переодевается, не забыв зайти к Виоле, которая сидит в наушниках и редактирует на компьютере очередную свою музыкальную композицию, стуча ногой в ритм музыки, что заставляет Франа невольно улыбнуться. — Я сейчас уеду по делам. По дороге заеду в магазин. Тебе что-нибудь взять? — спрашивает Фран, опираясь о стол, чтобы привлечь внимание, но при этом не коснуться Виолы, пусть и прекрасно знает, что она не против абсолютно любых прикосновений с его стороны, но всё же нарушать её личные границы эльф не хочет. Виола, видя руку с аккуратным фиолетовым маникюром на столе, ставит аудиозапись на паузу и снимает наушники, подняв взгляд вверх. Признаться честно она не услышала вопрос от Франа от слова совсем, но переспрашивает не особо хочется, поэтому у неё было совсем немного предположений, что хочет от неё услышать эльф: чтобы она убралась в своей комнате, которая больше походит на склад вещей, чтобы хоть ненадолго оторвалась от компьютера и хотя бы поела, либо спросить насчёт того, как дела обстоят в колледже, хотя последнее мало вероятно. Виола прикладывает два пальца к своему подбородку, сводит брови к переносице и откидывает одним движением непослушные белые волосы назад, так как они спадают на глаза, заставляя Франа про себя тихо посмеяться, ибо это выглядит довольно смешно, поэтому он просто повторяет свой вопрос, так как времени у него не так много. — А, прости я тебя не услышала, — говорит Виола, неловко улыбаясь и почёсывая затылок, ибо этот выбор для неё весьма проблематичный, из-за большой любви к большому количеству сладкого, поэтому каждый раз данные вопросы ставят в тупик сильнее, чем вопросы на лекции, поэтому девушка на несколько минут зависает, прежде чем ответить: — Белый шоколад с сушёными кусочками клубники и если можно чипсы со вкусом креветок. Виола неловко отводит глаза в сторону. Ей всегда неловко что-либо просить у своих родителей, хотя и знает, что чаще всего они не откажут и наоборот помогут. Виола не чувствует вину за то, что что-то просит просто начинает чувствовать себя обязанной, будто должна ответить тем же, хотя чаще всего она ничего и никому не обязана, но это скорее всего из-за темперамента и собственных установок. Чувствовать себя обязанной — самое ужасное для неё, поэтому чаще предпочитает всё сама покупать, а не просить у родителей, иногда умалчивая о стоимости той или иной покупки, дабы не слушать иногда причитания мамы о том, что она бы помогла и купила то, что ей нужно и стоило только попросить. Хотя даже это вроде простое действие вызывает некоторого рода сложности. Сан-Фран же ничего по-этому поводу не говорит и, легонько потрепав Виолу по волосам говорит: — Никого в дом не впускать и никого не выпускать. Твой папа вернётся только в десять вечера, может даже позже, поэтому никого не должно быть, если что звони. — Мам, я уже не маленькая и всё знаю, — говорит Виола, жалобно протягивая каждое слово и улыбаясь. — Как скажешь, милая, — говорит Фран, целуя Виолу в лоб и направляясь в прихожую, где стоит уже одетый Джон, который смотрит на него с укором. Сан-Фран на это лишь закатывает глаза, ибо с каких пор его осуждают за то, что он медленно собирается. Джон же внимательно следит за действиями Франческо, начиная нервно стучать пальцами по предплечью. Его раздражает чужая медлительность и то, что приходится выходить на улицу, для того чтобы завести разговор в нужное русло. Джон даже не думал, что СМИ могут так нагло себя вести, врываясь в чужие дома и ставить скрытые камеры в квартирах, в вентиляции. С другой стороны Джон видел вещи намного хуже, чем камеры только для того, чтобы зафиксировать появление в квартире тех или иных существ, дабы создать информационный повод. Не то чтобы критично, учитывая, что сам Фран довольно известная личность и мало ли кто к нему ходит за автографом. С другой стороны вероятность того, что тут появляются одни и те же лица с завидной регулярностью точно не для того, чтобы попить чай, гораздо выше. А на этом фоне информационный повод и скандал явно вспыхнет как спичка, заставив сгореть от злости воспалённые умы и явно недалёких существ, которых почему-то всё ещё волнует чужая личная жизнь. Хотя Джон был бы и не против узнать все сакральные тайны чужой личной жизни, сокрытые тёмными плотными бархатными фиолетовыми шторами, однако у него всё же хватает ума и сдержанности, чтобы не поставить камеры и прослушку в чужой квартире, хотя и очень хочется, ибо он явно услышит гораздо больше интересующей его информации из чужих подслушанных разговоров нежели из разговора тет-а-тет. Всё-таки то, что Фран с ним будет откровенным мало вероятно. Джон бы с радостью споил ему сыворотку правды и сразу бы насильно вытащил всю нужную информацию, но тогда при возникновении новых вопросов его просто не подпустят к себе, поэтому приходится действовать мягко, даже точечно, заводя разговор обо всём и ни о чём одновременно, дабы банально расположить к себе. — Пошли. Здесь недалеко находится торговый центр и парикмахерская, поэтому на машине ехать не понадобится, — говорит Фран, устало зевая и чувствуя, как глаза слипаются, из-за чего трёт их кулаком. Джон же начинает улыбаться, радуясь, что наконец можно выйти из душной квартиры на встречу прохладе, которая приятно обволакивает, заставляет расслабиться и почувствовать себя немного лучше. Джон не любит жару. Его больше привлекает прохладное время года, когда утробно завывает ветер, в воздухе кружатся снежинки, под ногами хрустит снег со льдом, а кончики пальцев покалывает. Скорее всего такая любовь вызвана частым пребыванием в молодости в местах, где столбик термометра всегда опускался вниз, где только зимой можно было в полной мере оценить красоту и природное великолепие, да и звёздное небо зимой, которое переливалось изумрудным, фиолетовым и лазурным светом было по истине прекрасно. Летом же для Джона было всегда душно и некомфортно. Мозг будто медленно и верно закипал в черепной коробке, а кислорода катастрофически не хватало, из-за чего он большую часть времени предпочитал проводить в лаборатории или офисе под кондиционером или вентилятором, так как так становилось хоть немного легче думать, заниматься чертежами и копаться в большом количестве бумаг, хотя у него нет в принципе желания разбираться в этой бессмысленной бюрократии, а попросить кого-то о том, чтобы он ему пересказал всю нужную информацию, не сбиваясь и с правильной расстановкой ударений было бессмысленно, ибо никто не был в состоянии это сделать хотя бы просто на должном уровне. Джон же не просит идеально, а хотя бы нормально, тем более его требования не такие уж и заоблачные, но при этом ни одного достойного так и не нашлось, поэтому приходится довольно долго сидеть и проклинать бумаги, ведь сама работа ужасно скучная, муторная и чаще всего неподвижная, из-за чего затекла и болела спина с плечами на третий час. — Ты серьёзно в этом пришёл? — спрашивает Сан-Фран, окидывая Джона оценивающим взглядом. — А что не так? Или мне надо было как на северный полюс одеваться, когда столбик термометра упал всего до минус пяти? — спрашивает Джон, становясь на руки. — Нет, но шею закрыть стоит, а то продует и кашлять будешь. Так-то галстук тебя не сильно спасёт, — говорит Сан-Фран, начиная копаться в шкафу, дабы найти хоть что-то подходящее. Джон закатывает глаза на это проявление беспокойства в свою сторону, всё-таки он быстрее хочет покинуть жаркое и неприятное для себя место и оказаться в более благоприятных для себя условиях, а не продолжать стоять в духоте, где галстук начинает давить на горло и заставляет его немного оттянуть в сторону, чтобы нормально задышать. Сан-Фран же наконец находит ярко-оранжевый шарф, который ему кто-то подарил из поклонников. Память, к сожалению, стёрла всё воспоминания об этом крайне добром и сердобольном существе, оставив после себя лишь жалкие обрывки воспоминаний внешности вроде изумрудных глаз и лазурных волос. За столько лет он его так и не одел, ибо не нашёл подходящую одежду, да и к глазам нечто подобное было не в тему, так он и пылился здесь до этого мгновения. Сан-Фран завязывает на шее Джона шарф, пока тот не дыша, смотрит на него. Джон ожидал что угодно, но точно не это, поэтому был немного растерян таким поведением, ибо не до конца понимает с чего это такие порывы доброты в его стороны, да и в принципе чем вызваны такие резкие порывы нежности и заботы в его сторону. Никто и никогда не проявлял к нему таких чувств, даже не беспокоился о том, что он замёрзнет. От некоторых он даже слышал: «Сдохнет и сдохнет». Ничего даже отдалённо позитивного не было. Он привык уже не обращать на такие острые и колкие высказывания внимание, лишь игнорировал, дабы не дать чему-то подобному осесть в своей голове противным чёрным и липким осадком. Однако всё же что-то прорывалось через этот барьер, и не самые радостные мысли, и сравнения в самый ненужный момент всплывали в голове, но сейчас голова была необычно пуста, когда до мозга запоздало дошло то, что о нём таким образом заботятся и переживают, хотя для этого и не было каких-то видимых причин. Из-за чего он тяжело вздыхает, понимая, что последующие вопросы и посещения эльфа заставят того изменить своё мнение о нём в худшую сторону, но ничего не поделаешь, ибо работа есть работа. — Вот так определённо лучше. Можем идти, — говорит Фран, осматривая свою работу, выходит из квартиры и спускается по лестнице вместе с Джоном. — Вы знаете, что если сами постоянно мёрзнете, то это не значит, что и остальным холодно? — спрашивает Джон, при этом пытаясь сильнее уткнуться в тёплый и мягкий шарф. — Открою тебе секрет: я ношу закрытую одежду не потому что мне холодно, а потому что мне она нравится. Тем более она сделана из довольно лёгкой и мягкой ткани, из-за чего мне никогда не бывает жарко. — Вы не похожи на эльфа, который любит холод, — говорит Джон, всё ещё не сильно веря чужим словам. — А ты не похож на учёного и тем не менее, — говорит Фран, беззаботно пожимая плечами и выдыхая запах прохлады, прелой листвы и мускатного ореха с нотками рябины. Они выходят на улицу, где небо уже укрыла своим тёмным покрывалом тьма с россыпью сверкающих звёзд, которые хаотично рассыпались по небу, где они периодически скрываются за пушистыми и слегка рассеянными облаками. Мелкие кустарники и почти полностью сбросивший свой наряд деревья чуть шуршат и колышут своими ветками. Круглые фонари слабо освещают дорожку, выложенную из мраморной плитки, где можно разглядеть с высоты птичьего полёта изображения искры, заключённой в сияющую сферу. На деревянных скамейках сидят и переговариваются запозднившиеся студенты, громко смеясь и шутливо толкая друг друга в плечо, дети бегают друг за другом, пока родители не позвали домой, а третьи просто разговаривают или нежатся в объятиях друг друга. Изо рта выходят клубы белого пара, пока взгляд устремляется вперёд на переливающийся всеми цветами радуги торговый центр, где мигают вывески и надписи, привлекая к себе внимание. — Надеюсь, тебя не смущает запах от сигарет, — говорит Фран, сначала доставая упаковку с вишнёвыми, а затем прячет обратно, доставая классические Malboro. — Не думал, что такой святой сценарист курит! Как вам не стыдно?! Других порицаете, а сами далеко от них не ушли! — наигранно драматично говорит Джон, приложив руку ко лбу и закрыв глаза, поднял голову к небу. — Вы хоть знаете, что там есть ацетон, аммиак, сероводород, оксид углерода, никотин, пиридиновое основание и ещё двадцать крайне токсичных и вредных для вашего организма веществ? Джон наклоняется вперёд, смотря прямо в чужие глаза и щёлкает Франа по носу, широко улыбаясь. Сан-Франа же раздражает нарушение его личного пространства и то, что будучи старше почти на двадцать пять лет с ним обращаются как с ребёнком, ещё и нарушают личные границы. Никто себе такое не позволял, даже Эбардо на первых порах, но тот для него скорее негласное исключение из правил. Когда эльф об этом думает, то он ещё больше не понимает себя из прошлого, да и в принципе себя не понимает, ведь зачем он его подпустил, зачем позволил себя трогать, зачем позволил влезть в свою жизнь так просто. Мысли об этом вновь удручают, ибо он не должен об этом думать, должен сконцентрироваться на чём-то хорошем, но почему-то не всегда выходит, хотя это ещё мягко сказано. Такое ощущение, будто ему просто суждено погрязнуть в своей грусти и меланхолии, несмотря на всё хорошее. От таких мыслей Фран глубоко затягивается, превращая почти половину сигареты в серый пепел и недовольно выдыхает едкий дым в чужое лицо, заставляя Джона отшатнуться и закашлять. — Тоже мне открытие. И что я по-твоему должен был сделать, услышав эту информацию? Выбросить все свои сигареты с зажигалками, схватиться за голову и воскликнуть: «Ох, Время! Спасибо, что ты, о великий, мне открыл на это глаза! Ведь я ничего не знал! Всё! Начинаю жить заново: бросаю курить сегодня же!». Так что ли? Не думаешь, что это глупо. Мне глубоко плевать на твои слова, как и большинству кто курит, они покивают и согласятся только для того, чтобы к ним больше не лезли. Никому ничего не хочется менять, да и меняться ради кого-то тоже. Так что, если вдруг захочу сдохнуть всё-таки от естественной смерти, а не от рака лёгкий, то обязательно тебя послушаю и попрошу совет, — говорит Фран, криво улыбаясь и делая новую затяжку. — Как грубо! Теперь понятно с кого Джодах берёт пример подражания, — говорит Джон, демонстративно разворачиваясь на одном месте и начиная шагать в противоположном направлении. — Ты о чём вообще? — спрашивает Фран, сделав последнюю затяжку и выбрасывая окурок в урну. Джон широко улыбается жестокой и злобной улыбкой, унаследованной от отца, которую всегда мечтал вырезать ножом, чтобы ему было так же больно, как и ему, когда ремень с силой бил по дрожащим детским рукам, оставляя после себя красные следы и кровавые подтёки с гематомами. Его глаза злобно и недобро блестят, а язык подходит по пересохшим губам, пока в голове происходит щелчок со словами: «Вот этот момент!». Джон однако внутренне успокаивает себя, чтобы не спугнуть Франа и поворачивается к нему, подходит ближе, кладёт руку на его спину и только тогда начинает говорить: — Ну, знаете ли Джодах в последнее время на всех фотографиях выглядит измученным и печальным. — И что? Я то тут каким боком? Или ты думаешь, что взрослое, самостоятельное существо, с сформированным характером решает брать пример с меня. Зачем ему это? — спрашивает Фран, вскидывая бровь вверх. — Тем более мы с ним не так уж и долго знакомы. Всего лишь… Сан-Фран начинает бесшумно шептать под нос себе даты и месяцы календаря, загибая пальцы, прежде чем сказать: — Всего лишь тридцать восемь лет. Не так уж и много? — Странное у вас понятие «не много». Хотя кому как! Может для вас даже сотня лет — мелочь. Конечно, так довольно грубо выражаться, но всё же, — говорит Джон, становясь ногами на изрисованный граффити бетонный борт фонтана и откидывается назад. Сан-Фран бросается вперёд, чтобы не дать Джону упасть, но тот уже оказывается за его спиной и смотрит за тем, как эльф растерянно смотрит на дно фонтана и, положив свою голову на чужое плечо, спрашивает: — Кого-то потеряли? Фран вздрагивает и делает рефлекторный шаг назад, забыв что сзади него фонтан, из-за чего нога соскальзывает с идеальной ровной поверхности — и эльф теряет равновесие, готовясь больно удариться об бетонную поверхность затылком. Однако не через десять секунд, не через двадцать удара не следует и Сан-Фран рискует открыть глаза, предполагая, что ничего не изменится, из-за чего вокруг него будет лишь бескрайняя темнота и пустота, из которой не будет ни входа, ни выхода. Однако вопреки своим ожиданиям он видит улыбающееся лицо Джона, который держит его за талию, вытянув его вторую руку. Его глаза из-под очков на секунду задорно блестят, и он дёргает эльфа на себя, заставляя упереться в его грудную клетку руками от неожиданности, после чего кружит его в незамысловатом танце и заставляет быстро перебирать ногами, делая шаг вперёд и назад, а затем кружится, из-за чего ветер поднимает подолы пальто вверх. Джон же так же широко улыбается, так как не думал, что Сан-Фран пусть и невольно, но всё же согласиться на эту авантюру, даже не пытается оттолкнуть лишь отдаёт себя полностью этому внезапному танцу, кружась с ним, пока другие существа смотрят, явно не понимая, что происходит, пока Джон не отпускает Франа, демонстративно кланяясь. — Неплохо танцуете. Но в следующий раз будьте осторожны, а то знаете ли у вас может появиться головокружение, тошнота, потеря сознания, паралич, нарушения зрения или слуха и онемение конечностей, — говорит Джон, начиная ходить перед Франческо из стороны в сторону, сложив руки за спиной. — И к чему был весь этот цирк?! Запоздало до мозга доходит, что происходило последние десять минут, что заставляет всё внутри закипеть от злости, сжать с силой пальцы до побелевших костяшек, а зубы натужно скрипнуть от давления верхней челюсти на нижнюю. Джона хочется придушить на месте прямо здесь и сейчас, заставить его перестать улыбаться и стереть эту наглую ухмылку с его лица. Он не имеет права к нему прикасаться и тем более вытворять нечто подобное, тем более на глазах других существ. За такую оплошность он может слишком дорого заплатить, как материально, так и нервными клетками, которые и так по ощущениям будто на исходе. Однако единственное что он может сделать, так это схватить Джона за грудки, злобно на него посмотреть и довольно быстро отпустить, оттолкнув на несколько метров от себя, ибо не хватало ещё начинать здесь беспричинную драку, которую могут заснять на камеру, да и мало ли что Сан-Фран может сделать, как-никак противник может случайно как-то не так упасть и на его руках будет ещё один труп и дело по 147 статье «Убийство по неосторожности». Наверное, поэтому эльф довольно быстро усмиряет свой пыл и обходится только криком и недовольным бубнежом себе под нос. — Да ладно вам! Весело же было! — говорит Джон делая колесо. — Впрочем, раз я спас вас от такой не завидной участи, то я хочу получить что-то взамен. Как говорится, око за око, глаза за глаз! — Ближе к делу, — говорит Фран, скрестив руки на груди и недовольно фыркает, чувствуя, что от чужой болтовни сходит с ума и уже жалеет о том, что согласился пойти с ним хоть куда-то. — Можете подробнее рассказать о вашей встрече с Джодахом, раз об этом зашла речь? — просит Джон, невинно хлопая глазами. — А тебе зачем? Сан-Фран даже растерялся, откровенно не понимая, что он хочет от него услышать. Он ожидал, что угодно: вопросы про личную жизнь, проблемы со СМИ, конфликты, драки и угрозы корреспондентам, но точно не это. Это даже ставит в тупик, а выстроенный в голове диалог на каждую из тем рушиться, как карточный домик, оставляя его с пониманием того, что он не может ничего сказать и даже сообразить, дабы отчеканить что-то сухое базовое и неинтересное, чтобы быстрее отделать от надоедливого собеседника и убить заведомо в нём весь интерес на дальнейшие расспросы. Поэтому только и остаётся, что безмолвно открывать и закрывать рот, в надежде, что вместо тишины от туда само собой прозвучит удобоваримое объяснение, но нет, только хрип и кашель, который Фран пытается успокоить мятной конфетой. — Не поверите, но обычное праздное любопытство! Ну так расскажите или так и будете глотать холодный воздух? — насмешливо, но при этом раздражённо из-за чужого молчания спрашивает Джон. Сан-Фран махает головой из стороны в сторону, пытаясь таким образом выкинуть из головы ненужные размышления, понимая, что придётся действовать по ситуации и импровизировать, дабы случайно не сболтнуть ничего лишнего. Всё-таки Джону он не доверяет, да и если бы они были лучшими друзьями, то он бы не стал обсуждать с ним нечто подобное, особенно когда у Джодаха в руках есть серьёзный козырь на него в виде компромата и довольно серьёзных обвинений в предательстве, коими является раскрытие секрета, несмотря на клятву, которую он дал. Сначала они договорились между собой благодаря словам, но затем Джодаху как и ему этого показалось мало. Они оба хотели стопроцентную гарантию собственной безопасности, а слова для обоих давно были разменной монетой на воображаемом столе, где они играли в карты с самой смертью. Выбрасывая каждый свою карту они рисковали, причём ставки были всегда высокими. Они могли проиграть всё в любой момент, поэтому ложь и правда смешались вместе, став единым целым, из-за чего было весьма проблематично отличить, что является той самой золотой правдой и истиной. Поэтому слова потеряли вскоре свой вес, им не было доверия, но для других они казались надёжными, смелыми и сильными. И они старались поддерживать эту легенду и лицо, как можно дольше, пока им добровольно или не очень позволят выйти из игры. По этой причине они в последствии поклялись на крови. Оба понимали, что это необходимо, но при этом это всё заставляло болезненно скривиться. Джодах и Фран стояли при свете луны, смотрели друг другу в глаза, на какой-то безумный момент, показалось, что Джодах прислонит пламя ярко-алой свечи к его лицу, но Ави лишь стоял и ждал, когда он скажет заветные слова. У них обоих в этот момент были безумные глаза, даже скорее стекло, от которого отражалось пламя, пока руки чуть дрожали держа в руках кинжал, а в ушах отдавались толчки и гул собственной крови. Было страшно, страшно не от клятвы, что он даёт, а что в принципе на это идёт, давая этому параду безумия захлестнуть себя полностью, заставляя его захлебнуться, а затем упасть стремительно вниз, от того, что такая большая тяжесть давит на плечи и буквально не даёт нормально вздохнуть раскалённый и одновременно ледяной до предела воздух. «Я клянусь жизнью, что не раскрою этот секрет, что унесу его в могилу вместе с собой. При любых попытках что-то об этом сказать Время мне судья, который заставит меня замолчать навеки», — сказал Фран, поднося кинжал к руке. «А если будут пытать?» — спросил Джодах, сложив руки за спиной и злобно прищурив глаза, из-за чего они кажется начали светиться и озарять тьму. «Стерплю». «А если попросят сказать?» «Промолчу». «А если будет страшно?» «Уйду». «А если придётся убить?» «Убью». «Сейчас, наверное, вы выглядите довольно жалко», — сказал Ави, не раздумывая протыкая свою ладонь ножом почти насквозь. «Лучше заткнись. Сам недавно передо мной на коленях стоял, а сейчас что-то про ничтожность мне говоришь. Будь воля придушил бы и заставил подавиться своими же колкостями», — злобно процедил Фран, делая вдоль руки небольшой надрез, из которого начала течь кровь. «Простите, переборщил. И всё же пускай ваши мысли и желания удовлетворяет Эбардо. Я вам здесь не помощник», — сказал Джодах с силой сжимая чужую руку, из-за чего Фран, скрипнул зубами, после чего он ослабил хватку. «Мне страшно, а вам?» «С чего вдруг такая честность? Но, да, это кажется странным и неправильным, но мы ведь всё равно не остановимся?» — спросил Фран, склонив голову в сторону и с силой в ответ сжал чужую руку, пока в его глазах отражался огонь медленно тлеющей свечи. «Теперь быть твоим лучшим другом достаточно смешно, но возможно мой долг сегодня предложить вино», — сказал Ави, делая большой глоток из бокала и протянул его Сан-Франу, чьи глаза были похожи на толстую, не пропускающую свет толстую кромку льда, от которого отражалось лишь пламя свечи, превращаясь в мутное и размытое пятно. Фран сделал глоток из бокала, чувствуя, то как яд медленно и верно разливается по его венам, как всё внутри горит от фантомной боли, а на глазах наворачиваются слёзы, которые он пытается глушить, жалобно хватая ртом воздух. Джодах же смотрит на него спокойно, пытаясь быть сильным в этой ситуации хотя бы для себя, но выходит не очень, поэтому он просто позволяет Сан-Франу выпустить бокал из ослабевших резко рук и пальцев, из-за чего он разлетелся на десяток осколков, а оставшаяся на дне жидкость брызнула на пол, испачкав белый ковёр, покрывало, которое почти лежало на полу и чистый, почти блестящий, паркет. Джодах позволил Франу упасть на себя, почти повалив себя на кровать. Кажется эльф тогда задыхался от противной чёрной слизи, что подступала к горлу, сдавливая его, словно удавка, а в груди разгорался пожар боли. Ему было страшно даже открыть глаза и посмотреть вновь на чужие черты, которые подписали его на эту пытку. Всё выглядело со стороны ужасно неправильно, особенно то, с кем он лежал на одной кровати, задыхаясь от боли, что разрывала его изнутри, пока сам Ави молча давился горькими слезами, пытаясь его хоть как-то успокоить. Сил не было ни на что, поэтому Джодах лишь болезненно кривился от того, как в его кожу впивались ногтями и царапали плечи со спиной. Он лишь пытался придумать достойное оправдание, которое сможет преподнести Лололошке, а остальное его не волновало. Даже яд под видом вина в собственной крови для заключения сделки не мог заглушить мысли о том, что он скажет, и когда Фран его отпустит. — И снова вы уснули! Я вообще-то жду! — говорит Джон, недовольно скрестив руки на груди и топая ногой. — Просто вспомнил кое-что нехорошее, — говорит Фран, отведя глаза в сторону, прищурив их. — Впрочем, на самом деле, ничего интересного в нашем знакомстве не было. Первый раз я его встретил, когда мне было двадцать пять лет. Я тогда только начинал свою карьеру и меня пригласил Эмрис на одно светское мероприятие. Виделись мы на нём мельком, да и сомневаюсь, что слышали друг о друге. Всё-таки Джодаху было восемнадцать, а мне уже двадцать пять, да и круг наших интересов и возможных знакомств на таком, лично для меня, сомнительном мероприятии, был приближен к нулю. Позже мы встретились, когда мне было тридцать два года, а ему двадцать пять лет. Помню, как мои глаза ярко вспыхнули, будто я встретил старого друга. Он меня не узнал слишком много воды утекло, да и моя внешность кардинально поменялась с нашей последней встречи. Стала более яркой и броской. Обычно такое называют подростковым бунтом, но он наступил у меня почему-то в разы позже, — эльф останавливается и указывает на несколько проколов в собственных ушах, чтобы обозначить изменения, которые произошли в этот период перед Джоном. — Ну и разговорились на мероприятии, а потом ушли с него, ибо было слишком скучно. Дальше общались до поры, до времени, а потом разошлись как в море корабли и не пересекались следующие десять лет, до того пока мне не выпала возможность его взять к себе в пьесу, о чём я потом пожалел. — Действительно ничего интересного. И не удивлён что пожалели, ибо судя по статьям того время Джодах — магнит для неприятностей, — говорит Джон на ходу беря из рук существа брошюру, где отмечены все значимые места города. — Впрочем это уже в прошлом, а сейчас прекрасное настоящее! Джон делает колесо, а затем кружится вокруг себя, из-за чего подолы пальто качаются вместе с шарфом, опуская вниз очки и подмигивает Сан-Франу, который даже снисходит до улыбки. Джон внутри себя сияет от чужого доверия. Всё-таки ему удалось расположить к себе даже такого, как выразился Лололошка, «скрягу», к себе. Ему правда не нравится, что собеседник врёт, но всё же мало ли, что сделал эльф для этого молчания, всё-таки вероятность того, что он дал клятву довольно велика. Да и Джодах бы не стал доверять Сан-Франу всё без гарантий, что информация будет унесена в могилу. Однако любого можно уговорить и найти подход, в крайнем случае морально или физически сломать с помощью напоминания о крайне болезненном прошлом. Удары, шрамы, оскорбления, крики или просто мягкий и спокойный шёпот с осторожными, но крайне холодными и режущими больнее любого ножа словами. Всё может сработать в роли триггера и спускового механизма, который стоит лишь задеть подушечкой пальцев — и прогремит выстрел, заставив в истерике выложить всё. Существа для Джона как открытая книга благодаря микродвижениям и реакции на окружающий мир. Сан-Фран уже рассказал о себе одним вздрагивание от прикосновения всё. Выбор тут небольшой либо избивали, либо изнасиловали или пытались это сделать. Гаптофобия не берётся из неоткуда, как и настолько испуганный взгляд от прикосновений. С Джодахом всё просто: изнасилования и побои отца, дабы вбить сыну в голову то, что он должен быть идеальным актёром. С Сан-Франом сложнее, видимо придётся опять просить себе подбросить под дверь несколько красивых жёлтых папок, ибо столь прожжённое тяжестью жизни лицо явно за собой скрывает много интересного помимо чужих скелетов в шкафу, которые потеснились со своими. — У тебя есть энергосберегающий режим? — спрашивает Сан-Фран, когда его резко берут за руку и насильно тащат за собой к белому фортепиано в ящике, которые стоят у них на некоторых улицах. Джон вальяжно садится за инструмент, хрустя пальцами и проводя руками по белой лакированной поверхности, на которую нанесены жёлтые, красные и синие геометрические фигуры и рисунок клавиш. Джон играл до этого на фортепиано почти двадцать лет в школе после занятий, ибо был готов пробыть на занятиях как можно дольше, чем прийти домой. Его привлекала не сама музыка, а действия, заученные до автомата и само устройство фортепиано. То как оно работало и как сочетание звуков превращалось в музыку его привлекало, остальное было лишь приятным дополнением. И сейчас, увидя на улице фортепиано он захотел сыграть. И Джон надеется, что Фран умеет играть, ибо одном довольно скучно, да и хочется сыграть этюд «Вечное движение» именно в четыре руки, поэтому он дёргает эльфа на себя, заставляя сесть рядом с собой и, наклонившись вперёд, на ухо шепчет: — Эльфёнок, умеешь играть? — Допустим, но я в основном играл джазовую и быструю музыку, но давно не практиковался, поэтому не уверен, что смогу сыграть что-то снова, — говорит Сан-Фран, положив руки на колени и повернув голову в другую сторону. — А я смотрю, вы ценитель прекрасного. Как бы сказал мне мой брат: «Руки всё помнят», но я в это не верю, поэтому немного вам помогу. Rentero gost, — шепчет Джон и щёлкает пальцами, заставляя на миг появиться фейерверк из розовых искр, которые рассыпаются в разные стороны и, словно плоские камни, пускают белую рябь по воздуху. — Надеюсь, вы ознакомлены с песней «Вечное движения». Фран лишь кивает и смотрит на бело-чёрные клавиши, а затем нажимает на одну из них, слыша глухой звук, который звучит при этом довольно чисто, учитывая, что по бедным клавишам явно с особой силой и остервенением стучали дети, расстраивая бедный инструмент. Эльф несколько раз перебирает пальцами по клавишам семи нот, чувствуя их гладкость, пытаясь вспомнить каждый звук и какого это в принципе играть на таком величественном инструменте. Первой он сыграл короткую мелодию из двух нот, которой чаще всего являлись незамысловатые детские песенки. Дальше шли мелодии с разной частотой и высотой, дабы привести в порядок память, вспомнить, как должны двигаться руки и пальцы, с какой силой давить на клавиши. В какой-то момент он больше не слышит окружающие звуки. Он полностью отдаёт себя музыке, погружает себя в неё полностью. Отдельные звуки сливаются в одну единую мелодию, которая плавно течёт из инструмента и его пальцев, которые под собственным острым взглядом перепрыгивают с клавиши на клавишу. Вскоре к нему присоединяется Джон, начиная играть на более низких нотах, широко улыбаясь и тоже отдаваясь полностью этому процессу, в какой-то миг закрывая глаза, когда его пальцы просто на автомате двигаются рядом с чужими не пересекаясь и убегая на до, си и ля минор, пока чужие вторят фа, соль, ля, си. Когда наступает новая партия, кажется, что дыхание резко срывается вниз и замирает на секунду, но затем лёгкие вновь раскрываются, впуская в себя спасительный кислород, насыщенный запахом вечерней прохлады, марципана и кажется облепихового чая, от которого в носу начинает чесаться и немного покалывать, но Сан-Фран это игнорирует, так как песня подходит к кульминации. Последний аккорд ещё несколько секунд звенит в воздухе, прежде чем затихнуть и утонуть в порывах ветра, после чего наступает тишина, а сам Фран не торопится убирать пальцы с клавиш, пока сбоку не раздаются аплодисменты, которые заставляют повернуться в сторону Джона, который так же широко улыбается, встав с места, потягиваясь. — Сколько дарований в одном эльфе! — восклицает Джон, наигранно драматично приложив руку ко лбу и покрутившись вокруг себя. — Пишете сценарии, танцуете, на фортепиано умеете играть! Крестиком случайно не умеете вышивать? Джон опускает очки вниз, подмигивая и заливисто смеётся со своей же шутки, пока Сан-Фран встаёт со скамейки и направляясь в стеклянный торговый центр, состоящий внизу из чёрных мраморных панелей говорит: — Случайно умею. Джон же услышав это, сразу перестаёт смеяться и смотрит на Франа, пытаясь понять говорит ли он всё это серьёзно или тоже шутит. Сан-Фран же закатывает глаза и входит через крутящиеся стеклянные двери в торговый центр, пока за ним пытается успеть Джон. Глаза сразу режет яркий свет, заставляющий зажмуриться. Вокруг подсвечиваются вывески различных магазинов, витрины которых состоят из прочного стекла. Наверх едут существа на эскалаторе, держать за чёрные уже потёртые ручки. Перила и стеклянный забор, который не даст упасть вниз украшен еловыми ветками, красными пластиковыми шарами, искусственными шишками и поролоновыми подарками в блестящей шуршащей красной упаковке. Джон следует за Франом наверх, чьи шаги гулко звучат от ударов подошвы о белоснежную плитку. Джон успел уже эльфу надоесть, а желание придушить его или заткнуть росло в геометрической прогрессии и сдерживать его было просто невыносимо. Впрочем он за годы привык игнорировать раздражающих его существ, просто на время отключая мозг и собственный слух, из-за чего кроме мерных толчков крови и звона ничего не было слышно, давая возможность на передышку и мозгам отдохнуть от происходящей вокруг суматохи. Главным он всегда считал умение отключаться в нужные моменты, правда стоит ещё и вновь возвращаться в реальность и выныривать из омута своих мыслей, дабы собеседник не понял о том, что ты его совершенно не слушал и тебя никоим образом не волновало то, что он говорил. Правда иногда у Франа с этим возникают проблемы, особенно, когда потолок фантазий и мыслей просто сбивает с ног, подкидывая идеи для диалогов, сюжетных поворотов и нарядов, которые будут смотреться наиболее лаконично в возведённых декорациях и эпохе. Особенно сейчас опасно сидеть в кресле парикмахера, витать в своих мыслях и кивать на всё то, что она говорит. — Миледи, вы уж простите моего друга. Творческая личность понимаете? Витает в облаках всё время. Стригите, чуть ниже плеч ему и можете выкрасить ему несколько прядей в синий и фиалковый цвет, — просит Джон, широко улыбаясь и галантно целует девушку в руку, на что та застенчиво смеётся. — Было бы проще, если бы вы показали фотографию желаемого результата, — говорит девушка, дёргая ушами и поворачивая Сан-Фран в кожаном чёрном кресле к зеркалу. Джон считает в голове до трёх, прежде чем на телефон приходит сообщение. Он включает его и смотрит на экран. Его губы расплываются в жестокой улыбке, как только он видит фотографию тридцатилетнего Франа на экране. Этот подарок эльф точно не забудет никогда и ни за что. Джон не знает, к какой конкретно реакции приведёт эта маленькая авантюра, но уверен, что это заставит Сан-Франа утонуть под волной собственных эмоций, что-то явно будет не в восторге от такого подарка, что это выбьет твёрдую почву и ощущение, что всё осталось позади, из-под его ног. Ему просто интересно посмотреть на его перекошенное страданиями лицо, от понимания, что маски безразличия летят вниз и стремительно разбиваются об пол, что скрывать эмоции и свои чувства больше не получается, но выходит только злиться. Однако при этом Франческо не сможет его ударить. Не потому что слаб, а потому что тот мог как не знать об этом, так и просто издеваться над ним. А учитывая, что Лололошке доподлинно неизвестна его прошлая внешность, а сам Джон по легенде, которая является от части правдой, простой изобретатель, то ему просто неоткуда черпать такую информацию о его прошлом и жизни, поэтому придётся опустить руки вниз, и позволить Джону выиграть в этой негласной битве, где один из участников даже не знает о том, что она существует, что довольно иронично. — Всё сделаем в наилучшем виде! — говорит девушка, смотря на предоставленную фотографию, щёлкнув ножницами. Сан-Фран же пребывает в лёгкой прострации, пока расчёска проходит по волосам и останавливается на нужном расстоянии, после чего ножницы беспощадно отрезают белые кончики и пряди, которые затем падают на пол. Джон же внимательно наблюдает за тем, как девушка орудует ножницами, которые щёлкают, каждый раз, когда железные кольца соприкасаются вместе. Джон кончиками пальцев уже ощущает то, насколько ситуация уже ходит по грани безумия, особенно когда белые пряди начинают красить от корней к кончикам в нужные цвета, заворачивая в фольгу и прогрева я феном, дабы краска схватилась и держалась, как можно дольше. Жалко ли Джону Сан-Франа? Определённо нет. Для того чтобы получить желаемое, надо бить в самое сердце и корень проблемы, бить по самому больному, дабы раскрыть чужую личность как прекрасный бутон розы, который затем обнажит свои шипы. Это всегда выглядит забавно, как и чужие страдания с криками о том, что они не виновны. Как сказало одно существо: «Если у нас нет достаточно доказательств, то это не делает существо автоматически невиновным». Звучит конечно крайне жестоко, но верно. Потом эти существа всё равно падали в его глазах и показывали свою невиновность во всей своей гадкой и ядовитой красоте. Кажется даже сейчас он кончиками пальцев ощущает статическое электричество, именуемое напряжением, а нос щекочет запах крови, сырости и лёгкой прохлады. Кажется Джон даже помнит насколько были холодными железные наручники и какую форму принял пар, который выходил изо рта, пока он сидел на полу в морозильной камере, пытаясь дрожащими пальцами дотянуться до пистолета, где было всего две пули: одна для него, а вторая для электронного замка. Если бы была всего одна пуля, то он бы выстрелил в замок, если бы не было ничего хотел бы застрелить себя. В этом и заключалась вся ирония происходящего в его жизни, где он скорее убил бы другое существо нежели пожертвовал собой и только в самых плачевных ситуациях задумывался о собственной смерти, прекрасно понимая, что его руки никогда не направят пистолет в собственный висок. — Всё готово! Смотрите как вам, — говорит женщина, поворачивая Франа в сторону зеркала. Сан-Фран несколько секунд смотрит на собственное отражение, чувствуя, как губы подрагивают и формируются в нервную улыбку, а в голове будто раздаётся треск стекла и своей нервной системы. Он будто вновь видит того тридцатилетнего мальчика, только без улыбки на лице и без макияжа. В горле будто застревает ком, который не удаётся проглотить, из-за чего Сан-Фран ничего не может ответить и хоть как-то прокомментировать свой внешний вид, пока в голове вместе со взглядом звучит и отражается телевизионный шум и чёрно-белые помехи, которые разрезают экран. Джон же осторожно кладёт свои руки ему на плечи, поочередно барабаня пальцами по ним, широко улыбаясь. Джон выдыхает раскалённый до предела кислород в чужую шею, из-за чего она покрывается испариной и мурашками, слегка барабаня по ней пальцами, будто хочет передавить в любую секунду, дабы артерия, которая до этого мерно билась под слоем кожи начала нервно стучать, готовясь оборваться в любую секунду, но Джон лишь вкрадчиво говорит: — Дышите, а то скоро задохнётесь. Неужто так стоит переживать из-за волос? Волосы не пальцы — отрастут. Сан-Фран вздрагивает, а всё его тело пробирают мурашки, после чего он резко поворачивается в сторону Джона, намереваясь его ударить в качестве напоминания, что трогать его не следует, и он должен знать и уважать его личные границы пусть видимо и не догадывается о значении этого слова. Однако одёргивает себя, делая глубокий вдох и такой же глубокий выдох, грубо убирая с себя чужие руки, презрительно смотря ему прямо в глаза, надеясь, что это сможет пробудить в нём остатки совести, если эта самая пресловутая совесть в нём действительно ещё осталась, а не погибла ещё в самом начале формирования личности, из-за чего Фран не понимает, как тот получает расположение существ к себе с таким характером и пренебрежительным отношением. В любом случае он бы не позволил бы себе сорваться, точно не в присутствии других эльфов и существ, которые пока его не презирают, ибо не знают, что скрывают плотные шторы окон его квартиры за собой. Опять эти мысли подкрадываются к нему незаметно и давят на горло, напоминая ему, кто он, и тихо вторят голосу, от которого по телу проходит разряд боли, заставляя всё тело заболеть: «Пора всё это заканчивать, пока не зашло слишком далеко». Одно слово «закончить» заставляет согнуться по полам, пока Джон расплатившись ведёт его в магазин одежды, трепля по белым мягким волосам и злобно сверкая глазами, пока на губах светиться широкая и гадкая улыбка, которая пугает и настораживает. — Это же ты сказал ей меня так постричь? Ты что-то знаешь?! — сквозь зубы спрашивает Фран, на что Джон лишь улыбается, удивляясь тому, как чужая маска так быстро разбилась, он даже огорчён в какой-то мере. — Просто прочитал ваш сценарий. Надо же мне было знать, зачем мы идём и подготовиться к этому! — говорит Джон, поправляя очки, съехавшие на переносицу и демонстративно достаёт из кармана лист, сложенный вчетверо. — Откуда он у тебя? — спрашивает Фран ещё более напряжённо чем до этого, даже слишком, на скромный взгляд Джона. — У Джодаха одолжил на время, потом верну, — непринуждённо пожимает плечами Джон, а затем продолжает: — Вы не представляете, насколько подробно описали здесь именно эту причёску. Вы будто писали про себя. А в одежде у вас определённо есть вкус, если судить по записям, но почему-то всё равно носите эти безвкусные лохмотья. Неужто не хотелось что-то более свободное и не сковывающую движения, ибо если вам придётся бежать, то всё эти свитера и толстовки лишь будут давить на горло и мешать вам нормально дышать. Джон всё это говорит, пока осматривает внимательно одежду на вешалках, прикидывая в голове, что лучше взять, чтобы выстроить довольно привлекательный образ, но одновременно заставить чувствовать себя неловко и не на своём месте, как будто что-то противно колет, вечно давит и выглядит как-то странно, но при этом до боли знакомо. Сан-Фран же смотрит на это, не понимая с чего вдруг ему придётся куда-то бежать. Он, конечно, бегает по утрам, но точно не в свитере, в туфлях и штанах, поэтому эта фраза смущает и настораживает. Да и с чего бы ему убегать от кого-то на улице. Разве только от Эбардо и то в шуточной манере и не так долго, чтобы свитер начал так сильно давить на горло, как говорит Джон, поэтому эти комментарии кажутся ему теперь ещё более странными и неуместными и как минимум подозрительными, ибо мало ли, что у самого Джона на уме. Однако Франческо не будет делать поспешных выводов, как-никак это может быть просто случайно брошенная фраза без какого-либо скрытого намёка или подтекста. Эбардо же тоже иногда говорит двусмысленно, но при этом не факт, что это сбудется в дальнейшем или он именно это имел в виду, но это Эбардо, с которым он прожил двадцать один год, а это Джон, с которым он знаком меньше одного дня. Однако всё равно взял с собой, хотя в теории скорее Джон взял его с собой, а он даже не может ничего ему сказать, пока тот в руки ему кладёт одежду и отправляет в примерочную. «Он хочет, чтобы я весь магазин скупил?!» — восклицает в своей голове Сан-Фран, смотря на количество вешалок в своих руках, понимая, что всё это придётся примерить. В этот момент Фран резко вспоминает, почему именно не любит ходить по магазинам, особенно по магазинам одежды. Чаще всего это связано с банальной ленью и искренним нежеланием подбирать нужный фасон или тот самый цвет, который находится на границе между тем самым, но чуть темнее. А дополнительной головной болью выступает существо, которое будет оценивать сочетание и уместность образов в той или иной ситуации. Франческо без разницы в чём ходить, главное, чтобы прикрывало шрамы и ненужные чужим глазам укусы, а остальное не имело для никакого значения, разве что цвет, ибо не всё хорошо смотрелось и контрастировало с его глазами, а коллекцию линз на каждый случай жизни Фран не собирался покупать, поэтому приходится обращать внимание на свои глаза всё чаще, как и выбирать из всего этого многообразия, что-то более менее закрытое и консервативное, ибо по ощущениям Джон его раздеть хочет, а не одеть, хотя может сам Фран уже просто отвык от чего-то, что не является толстовской, рубашкой с длинными рукавами, свитером или худи с капюшоном, из-за чего любая другая одежда воспринимается в штыки, поэтому Сан-Фран с особой неохотой стягивает с себя толстовку, на несколько секунд замирая, смотря в зеркало на белёсые шрамы, которыми опоясано всё тело. На руках, на животе, на груди, на ногах. От ножа, пуль, ожогов и верёвки. Выглядит отвратительно, поэтому Сан-Фран пытается быстрее скрыть это под чёрным боди с фиолетовым кардиганом. — Что-то вы долго, — говорит Джон, одёргивая шторку в другую сторону, из-за чего Фран вздрагивает и опускает уши вниз. — Джон, мать твою! — злобно сквозь зубы шипит Франческо, надеясь, что ему не придётся рассказывать историю происхождения каждого из шрамов, и пытается прикрыться шторкой. — И вы всё это время скрывали? — усмехаясь и становясь на руки, спрашивает Джон, осматривая эльфа с ног до головы, явно наслаждаясь этим видом. — Знаете, как говорят, шрамы украшают мужчину. Вот взять хотя бы меня! Джон вновь встаёт на ноги, проводя тыльной стороной ладони по подбородку, явно намекая на два пересекающихся белёсых шрама от ножа на левой скуле, которые будто молнии изрезают кожу. Сан-Фран не собирается это комментировать, ибо одно дело пара шрамов, а не десяток, если не сотня на собственном теле большинство из которых нанесено собственными руками в моменты отчаяния. Их даже прекрасно видно, ибо они ровные и чёткие, будто от кошачьих когтей, но не такие рваные по краям и более глубокие, чем должны были быть, поэтому Сан-Фран пытается быстрее скрыть это под слоем одежды, но всё равно чувствует себя не в своей тарелке. Кардиган не придаёт никакой уверенности в том, что шрамов невидно, а боди с рванными джинсами только больше смущают и заставляют сердце в груди забиться быстрее, но Джон же поднимает большой палец вверх, делает колесо, прежде чем сказать: — Ну вот! Уже на нормального человека, то есть эльфа походите! И давайте быстрее, а то с вашей нерасторопностью мы освободимся только к полуночи, а меня ещё дела ждут. — Ох, Время, я справлюсь быстрее только для того, чтобы больше не видеть твою нахальную и раздражающую рожу! — говорит Фран, приложив руку к лицу. Сан-Фран про себя проклинает Джона и неохотно начинает применять всё остальное что-то откладывая в сторону ещё на этапе просмотра, а что-то всё-таки соизволяя примерить, Джон же к середине начинает клевать носом и кажется сейчас уснёт, опираясь затылком о висящее в примерочной напротив зеркало. Он думал, что это мероприятие будет в разы веселее и интереснее, но быстро заскучал, ибо ожидал более яркую и интересную реакцию нежели сомкнутые плотно губы и неловко отведённые глаза в сторону, но приходится работать с тем что есть, поэтому интерес и нетерпение возрастает, когда на вешалке остаётся лишь один единственный образ, который Франу пока ничего не напоминает, и он его надевает как и все прошлые. В горле встаёт ком, дышать становится тяжелее, а глаза жгут слёзы. Ноги подкашиваются лишь от одного вида себя будто из прошлого, пока в голове лишь внутренний голос истошно кричит о том, что не хочет к этому возвращаться, что всё прошло, всё должно было пройти. Но сердце уже не успокоить, оно быстро стучит, отдаваясь толчками крови в ушах, будто начиная кричать прямо внутри из-за стены из рёбер и плоти. Сан-Фран опирается рукой о стену, пока глаза нервно бегают по полу ища спасение и то, что поможет ему успокоиться и снова нормально задышать. Тело бросает то в жар, то в холод, а к горлу подступает тошнота, которую он пытается заглушить, прикрыв рот рукой с платком, пока дыхание срывается на болезненный хрип, а в голове вместо слов Джона звучит лишь один непрекращающийся гул и звон стекла, будто кто-то с силой бросает посуду в стену, из-за чего она в дребезги разбивается и разлетается на сотни осколков, которые скользят по полу. Пальцы с силой сжимают фиолетовую рубашку в клетку, оттягивая воротник, будто так станет легче задышать, ибо лёгкие сдавливают железные невидимые путы вместо чего-то осязаемого и понятного, из-за чего он чуть не падает на пол, пока слёзы срываются вниз от проносящихся перед глазами кадров из прошлого, которые слишком яркие, но приглушённые серым цветом, будто записанные на киноплёнку, которая ближе к настоящему начинает пузыриться расплываться и превращаться лишь в один сплошной светло-жёлтый экран. Джон же с улыбкой на это смотрит и ходит из стороны в сторону, насвистывая себе под нос незатейливую песню. Он не ожидал, что эльф так остро среагирует, но, увы, иногда случаются такие огрехи и небольшие проколя всё-таки иногда Джон забывает, что у других существ есть такая глупая вещь как чувства, из-за чего потом их приходится приводить в себя с помощью успокоительного или ударов по лицу. Но здесь Джон не торопится помогать лишь скучающе зевает, кладёт руку Франу на плечо и с нескрываемой издёвкой спрашивает: — Неужто вас напугала простая одежда? Возьмите себя в руки и хватит вести себя неподобающе. Хватит себя жалеть. Ты вновь разбит, играешь в боль, Но всё вкусил ты не впервой. Вдыхаешь слёз солёный вкус, Пока твой голос слишком глух. Давай же маску, надевай, Ты не робей, вперёд, давай! Ты улыбнись как будто бой, Ты не ведёшь с самим собой. Дыханье больше всё сбивает Вкус почвы рот вновь набивает. Пока всё ком стоит в груди, Вздохнуть и не даёт тебе уйти. Улыбка с рта всё не сползает Пока всё сердце разбивает Дышать труднее, голос хрип, Как и надежды свет поник. Глаза же боль и не скрывают Тебя слезами лишь пытают. Жгут веки, горло, нить души, Чтоб задохнулся от тоски. Давно вкус слёз уж не отрада, А боль единая награда, Что за молчанье платишь ты. От долга, знаешь, не уйти.

***

Войд на подгибающихся от усталости ногах заходится в свой кабинет, бросая папку с делом на свой стол, из-за чего она скользит пару метров и останавливается. Темноту рассеивает лишь слабый свет монитора компьютера, так как все давно пошли домой, и никто из них не собирался оставаться до полуночи, дабы дописать очередной отчёт. Ещё и в очередной раз Войду выпало ночное дежурство, поэтому провести первую половину ночи в окружении бумаг было не таким уж плохим решением. Войд уже мысленно жалеет о том, что двадцать лет назад грустил о том, что в их районе довольно скучно и не происходит ничего интереснее драк пьяных соседей и того, что в одиннадцать часов вечера громко играет музыка, пока на районе у Смотрящего убийства, погони драки. Вот и поплатился за свои глупые желания, в следующий раз он будет загадывать молча, чтобы больше ничего такого не сбылось, ибо убийству он сейчас точно не радовался. Ему происходящее уже казалось каким-то до боли странным: связанный труп с простреленной головой, Джодах гуляющий возле заброшенных заводов и руки Ави всё в крови умершей вместе с одеждой. Причём чужое состояние он бы с трудом назвал вменяемым, ибо тот не мог связать и пары слов, а после огромной дозы успокоительного, тот продолжал дрожать и повторять одно и тоже слово: «Это всё не правда». Честно Войд грешным делом подумал на наркотические вещества, но всё анализы показали, что Джодах абсолютно чист, поэтому он списывает всё это на стресс и испытанный шок, всё-таки не каждый день видишь трупы. Однако ему не даёт покоя мысли о том, что же Джодах там делал. Ну, не мог он просто там гулять, точнее не мог просто туда попасть без пропуска, ибо не мог он просто пройти через магический барьер ни по воздуху, ни по земле. Это просто нереально, даже невозможно, поэтому он либо их обманул, либо подкупил охрану, хотя там существ двадцать на посту и со связанным человеком навряд ли пройдёшь. Пазл в голове отчаянно отказывается стыковаться, сколько бы Войд не бил по деталям. Уже странности окружают со всех сторон — и заставляют появится множество вопросов в деле, которое до этого казалось довольно простым. Если до этого у него была только одна неизвестная переменная, то сейчас их резко стало слишком много, а его самого окружали одни лишь вопросы и ни одного ответа. Войд всё никак не может вернуться в привычный ритм работы, всё-таки затяжная депрессия и затяжной этап принятия смерти явно не пошёл ему на пользу, но он ничего не мог сделать. А ещё тяжелее было стоять возле чужой могилы, осознавая, что он мог её предотвратить, остановить, отговорить от столь опрометчивого и самонадеянного поступка, сберечь ещё одну жизнь. Было больно говорить прощальную речь, было больно понимать, что скорее всего он виноват в чужой смерти, было больно понимать, что обычный уволившийся когда-то программист был готов докопаться до истины, прекрасно понимая, что в конечном итоге его ждёт смерть. Войд на своём веку похоронил много работников и хороших, и плохих, но никогда до этого ему не приходилось хоронить бывших работников и осознанных самоубийц. От этого из груди в очередной раз рвётся тяжёлый вздох, который кажется своим весом может проломить пол, а уставший серый взгляд фиолетовых глаз направляется в сторону документов. Разбирать и читать их не очень хочется, но впереди ещё вся ночь, а хоть как-то занять её перед обходом нужно, поэтому Войд опускается на серый мягкий стул и берёт в руки отчёт, делая глоток кофе из кружки. Горячий напиток обжигает горло и сводит болезненной судорогой желудок. Из-за кофе у него давно уже изжога, но к сожалению по-другому не засыпать сидя у него просто не получается, поэтому приходится давиться кофе, а потом рассасывать леденцы со вкусом клубники, яблока или лимона, от которых боль немного утихает и становится немного легче. Войд внимательно вчитывается в отчёт о том, из чего конкретно стреляли. Выстрел был произведён из пистолета Макарова, на пуле были незначительные повреждения, так как внутри дуло было повреждено. Следов пороха на руках девушки не было обнаружено, поэтому вариант с суицидом сразу отпадает, что ещё подтверждают следы от верёвки, которая в некоторых местах содрала кожу, из-за чего на запястьях видны незначительные кровоподтёки. Так же в крови был обнаружен уанакорс, а на теле найдены кристаллы, что указывает на отравление им как минимум неделю, ибо если бы ей не оказали помощь сразу же, то через два дня уже было бы спасать некого. Волосы частично выдраны, а ногти и пальцы повреждены, поэтому её скорее всего тащили по полу за волосы, но жертва явно упиралась ногами и руками. На рту было небольшое покраснение и следы от клея, который обычно используют для изоленты, так что Санни явно не могла позвать на помощь, хотя тут в принципе охрана делает обход каждые пятнадцать минут, поэтому как они прошли незамеченными до сих пор не понятно. Недалеко от здания были найдены голубые латексные перчатки с небольшим количеством крови жертвы. В сущности такая улика бесполезна, ибо латекс не может, как ткань своей структурой зацепить кусочки кожи преступника, из-за чего можно было бы хотя бы прогнать по базе. И последнее чёрная роза. Такие уже не выращивают, ибо удобрения, благодаря которым они приобретали свой натуральный чернильный оттенок выделяли токсичные для существ пары, при вдыхание которых эффект был схож с наркотическим, поэтому сейчас просто выращивали белые розы, а потом напитывали их чёрной водой, пусть после этого они долго не стояли, однако именно эта роза была натуральной, выращенной на удобрениях. Это было понятно, как по анализам, так и по бархатной структуре лепестков, так и запаху, который имеет лёгкие медовые нотки, а дальше больше ничего. — М-да, не густо, — говорит Войд, начиная скреплять листы с помощью скоросшивателя, дополнительно пробивая их дыроколом. Пока Войд перебирал в голове все улики, тем больше ему казалось это дело смутно знакомым, будто он где-то видел или даже участвовал. Только вот он не помнит, что это было за дело, возможно даже придётся зайти в архивы и перечитать незакрытые дела мало ли что-то интересное и минимально полезное найдётся на пожелтевших от времени листах бумаги. В принципе рано или поздно пришлось бы их перечитать, точнее уже совсем скоро, ибо Войд себе обещал это сделать, но вот руки, желание и повод всё никак не находился нужный. Конечно, не очень осознавать то, что поводом стало убийство, но тут уже ничего не подпишешь. Возможно он даже сейчас этим займётся, как раз скоро обход, во время которого он сможет наведаться в архивы. Конечно архивист явно будет не в восторге от того, что его на посту кто-то будит и просит отвести к ящику с закрытыми, но при этом незавершёнными делами посреди ночи, но Войда это не волнует. Побубнит и успокоиться не в первый раз и явно не в последний. Войд уже готовится встать со своего места, из-за которого уже затекла поясница, плечи, да и вся спина в принципе, как в дверь раздаётся стук, что удивляет. Далеко не все работники, хотя чего уж греха таить, почти никто не остаётся допоздна на работе, да и не готов нести эту тяжёлую ношу с другими, особенно, когда не его очередь. Дружба дружбой, а в такие моменты каждый сам за себя. Он бы встал и сам лично открыл дверь, но ноги редко подкашиваются от усталости за день, не желая слушать своего обладателя, поэтому Войд лишь падает обратно на стул. — Войдите, — зевая, говорит Войд, махнув рукой, будто гость может увидеть этот жест за плотными дверьми. Дверь с тихим скрипом открывается и в кабинет, как можно тише, входит Саймон. Войд не ожидал в дверях увидеть нового лаборанта, обычно такие отрабатывают свою первую смену и от нервного напряжения стараются сразу же ретироваться домой, а Саймон на удивление остался, что вызывает уважение. Тот держит в своих руках бумаги, скреплённые скобой, которая поблёскивает в свете лампы, а Саймон пытается безуспешно поправить свои вьющиеся на концах и непослушные каштановые волосы. От него пахнет медикаментами, ромашкой и спиртом, из-за чего нос чуть покалывает внутри. Одет он в насыщенную розовую рубашку, белый халат чуть ниже колен и чёрные штаны. Войд никогда бы не поверил, что ему не больше сорока из-за наличия бороды, которая придавала его возрасту лет двадцать точно, но он сам видел на столе его резюме, поэтому приходится принимать это как данное. — Приветствую тебя, Саймон. Удивлён, что ты всё ещё не дома, — говорит Войд, прокручивая ручку между пальцами. — Здравствуйте, господин Войд. Я просто хотел закончить работу, да и меня попросил подменить его один из коллег, так как у него началось носовое кровотечение из-за аллергии на уанакорс, точнее на его сок. Один умник решил его сок прямо в пробирку при нём выжать, — говорит спокойно Саймон, протягивая Войду бумаги. — Ясно. Так и что ты обнаружил? — спрашивает Войд, подпирая рукой щёку и пробегая глазами по тексту. — Уанакорс искусственно выращен. Поэтому и начал поражать тело быстрее, так же он был смешен с другим веществом, которое пока что не удалось установить, из-за чего у жертвы начал частично разлагаться и гнить мозг. — Получается кто-то занимается незаконной торговлей и продажей новых психотропных веществ, — говорит Войд, ставя печать на бумаге и откладывая их в сторону. — Узнать бы кто… Как думаешь, какая вероятность, что Смотрящий взял двадцать лет назад не всех и кто-то продолжил этим заниматься? Саймон прикладывает два пальца к подбородку и поднимает взгляд к потолку, будто на нём будут написаны ответы на его вопросы. Честно он не так хорошо знаком с самим Смотрящим, поэтому вероятность того, что он ошибётся в своих умозаключениях весьма велика, но это не значит, что он не может опираться на то, что слышал от остальных и самого Войда. Однако всё же нельзя забывать, что Смотрящий — обычное существо и имеет свойство ошибаться в своих умозаключениях. Да и вероятность того, что кого-то не было в тот момент на заброшенном заводе велика, ибо кто-то заболел, кто-то в отпуске, а кто-то почувствовав неладное сбежал. Однако дело прибыльное, пусть и довольно пыльное, поэтому они бы всё равно продолжили бы производить наркотические вещества, это бы был лишь вопрос времени, да и сдавать тех, кто отсиживался дома явно не собирались, ибо это бесполезно и никак не уменьшит срок, который вынесет им судья. Если бы было убийство, то возможно, но тут совершенно другое. Да и главных дилеров поймали, а простые закладчики и работяги ситуацию лучше не сделают. — Ну вообще возможно. С этим надо к Люциусу обращаться, а для того чтобы к нему попасть надо разрешение на встречу от Арнира и заведующего тюрьмы получить, — говорит Саймон, зевая и устало потирая глаза. — М-да, этим надо заняться на досуге и прервать эту цепочку. Выйдем на продавцов — выйдем и на покупателя. Вопрос только будет ли он с нами говорить, — говорит Войд, начиная стучать краем папки по столу, а затем встаёт со своего места. — У меня сейчас обход, если хочешь можешь присоединиться. Заодно и поможешь мне перебрать архивы, ибо чувствую, что где-то видел я упоминание этой чёрной розы. Войд довольно быстро подходит к выключателю, заставляя нажатием свет в комнате погаснуть. Саймон же выходит в коридор, смотря, как в его руке поблёскивают ключи без привычного брелока в форме глаза, что заставляет удивиться. Саймон видел этот брелок всего пару раз, как позже ему сказали другие сотрудники, что тот нацепил на железное кольцо и никогда не снимал этот брелок после смерти своего сына, точнее его убийства. Саймон понимает его, ибо у него самого есть приёмный сын — и он бы не смог пережить его смерть, даже не смог бы в это поверить, а ведь у него эмоции намного ярче и не ограничены, не притуплены годами работой как у Войда, поэтому он не знает, чтобы делал. Да и сейчас смотря в эти холодные черты сложно представить, что они знают, что такое слёзы, что когда-то щёки чувствовали их жар, а язык остаточную горечь. Однако Саймон знает, что чем больше человек кажется серьёзным, бесчувственным и холодным, тем дороже его слёзы. Именно у таких людей горечь самая болезненная, именно их слёзы самые ценные, именно у таких на похоронах могут спросить, почему он плачет, если умерло явно не близкое ему существо. Такие существа холодные, но сломленные внутри до основания. Саймон видел на своём веку много таких, но ни разу не был знаком лично. Войд первый, с кем он познакомился по чистой случайности. Со Смотрящим, которого он видел лишь мельком, они очень похожи. Холодные черты, прожжённое бесконечной и никому непонятной печалью лицо, а так же холодные, будто покрытые тонкой кромкой льда глаза. Да и голос у обоих глубокий, слегка грубый и хриплый. А характер серьёзный, отстранённый и холодный, что с такой работой не мудрено, ибо проявлять сострадание, печаль, ненависть и отвращение к происходящему — конец профессии. — Решили снять брелок? — спрашивает Саймон, когда Войд закрывает дверь и отправляет связку ключей в карман. Войд вздрагивает, видимо забыв, что помимо него рядом есть ещё одно существо. Он ожидал в принципе любой вопрос, но никак не этот. Он снял этот брелок, потому что он был лишь горьким напоминанием, лишь тянул его назад, постоянно шепча ему о том, что он виноват в смерти сына, в том, что чересчур давил и не поддерживал его стремление, из-за чего он встал на этот крайне неправильный путь. А ведь если бы он переступил через свою гордость, пришёл к Калебу и извинился, то возможно всё бы было по-другому. Возможно их отношения бы наладились, возможно он бы смог видеться с ним по выходным. Однако поздно уже сожалеть о том, что уже никак не исправить, но Войд продолжает это делать, спустя какое-то время приходя в себя, утыкаясь лбом в стену и пытаясь собраться с силами, чтобы открыть глаза, разрушить иллюзию и вновь посмотреть жестокой реальности в глаза, перестав пребывать в мире мечт и грёз. — Да, почистить решил, а то уже на серебре налёт появился, — врёт Войд, плотно сомкнув губы в тонкую линию и потупив взглядом в стену. — Ясно, а что в архивах вы хотите найти? — спрашивает Саймон, не секунду увидев, как что-то оранжевое промелькнуло где-то справа. Саймон оборачивается, но видит лишь пустой коридор, в котором опасно мигает старая люминесцентная лампа. Коридоры ночью всегда довольно тихие и по-особенному пугающие, ибо иногда кажется будто стены, пропитавшиеся криками и слезами горечи существ, начинают ночью так же утробно стонать и завывать. Жалюзи чуть качаются — и Саймон закрывает окно, откуда дует прохладные ветер. Ему это кажется странным, ибо окно точно было закрыто, когда он шёл к Войду, хотя он мог попросту не обратить на это внимание, да и фотографичная память слишком кратковременна, чтобы на неё полагаться, поэтому списывает на простую невнимательность. Саймон вновь слышит шорок вдалеке и вновь смотрит в глубину коридора, замечая, как что-то оранжевое мелькнуло исчезнув, за углом, а лампа стала мигать и потрескивать сильнее от напряжения в ней. — Надо бы сказать о том, чтобы лампочку поменяли и напряжение проверили, а то такими темпами она просто-напросто лопнет, — говорит Войд, подходя к Саймону, а затем продолжает: — Вообще мне нужно дело в которой фигурировала чёрная роза, ибо у меня создаётся стойкое ощущение, что где-то она фигурировала… Саймон на несколько секунд задумывается, а потом щёлкает пальцами, как только мысли и воспоминания вдруг озаряет яркий свет от лампочки. — Я, конечно, не уверен, но если мне память не изменяет, то чёрная роза фигурировала в деле с кодовым названием «Ангел Смерти». Я могу конечно ошибаться всё-таки мельком видел это его, когда меня попросили найти дело по изнасилованию трехлетней давности, — говорит Саймон, пожимая плечами. Войд замирает на месте и кажется, что с секунды на секунду с силой ударит себя по лицу, ибо как он мог забыть про то дело, если оно было одним из самых кровавых по его опыту. Оно унесло с собой десятки жизней, буквально на руках этого существа кровь больше тридцати жертв. И при этом не было ни одной улики или свидетеля. Даже пол возле жертвы был чистым и чтобы установить изначальное место убийства требовалось ещё некоторое время, а в это время следы активно заметали, улики пропадали вместе с документами из архивов, при этом убийца потешался над всех их отделом, подбрасывая им односложные загадки, как его найти, большинство из которых были каким-то странным и бессвязным потоком мыслей, что заставляло злиться и бросать несчастные бумаги на пол. Почти тридцать пять лет назад, а может и больше он попрощался с ним. На столе Войда лежал букет из ста одной чёрной розы, не распакованная коробка шоколадных конфет и открытка со словами о том, что ему было весело, что Войд пусть и далеко был от правды, но он всё равно в нём не разочаровался и испытал истинное наслаждение от этой игры, от его эмоций, от суеты и хаоса, что происходил в их отделе в то время, а в конце были написаны двоичным кодом слова прощания. После этого убийства таким образом прекратились, а за неимением улик дело закрыли, заставив его после лежать на полке, в глубине души надеясь, что его никогда не придётся оттуда доставать. Однако эти надежды оказались напрасными и пустыми — и дело придётся достать, сдуть с него пыль, а затем вновь играть по чужим правилам. Правда всё же Войда удивляет то, что убийца на этот раз не оставил никаких записок с издевательствами и насмешками над тем, что он действительно прекратит, лишь тишина, даже скорее затишье, которое Войду очень не нравится. — Я думаю ты прав, но не в его стиле не писать шифры с загадками и издёвками, — говорит Войд, подходя к лестнице вниз. — Думаете подражатель? — спрашивает Саймон, держась за железные, чуть касающиеся, перила. Шаги отдаются гулким эхом и отбиваются от стен, затихая на первом же пролёте чуть выше от них. На окнах располагаются железные прутья решётки, а в бетонных углублениях стоят горшки с цветами: фикусами, драценами и монстерам. В углах на кирпичного цвета плитке располагается пыль, песок с маленькими камнями и сколами от плитками. В отличие от лаборатории и кабинета Войда, по ощущениям Саймона, здесь было почти так же холодно как в морге, из-за чего Саймон в рубашке и тонком халате, который не сильно помогал согреться, растирает руками предплечья. Впрочем это тоже не помогает ему, поэтому Саймон пытается так сильно не держаться и сделать так, чтобы голос его звучал ровно. Войд же в свитере, форме и кожаной куртке чувствует себя намного лучше его и совсем не чувствует холода, лишь быстро спускается вниз по лестнице, уткнувшись руками в дно карманов, пока подолы развеваются и слегка покачиваются из стороны в сторону от ветра, который гуляет по лестнице, пролётам и этажам. — Возможно подражатель, только вот до этого все убитые «Ангелом Смерти» были нечистые на руку существа, а Санни была добропорядочным гражданином, — говорить Войд и сам уже не верит в свои слова. Это его часто и раздражало в деле о ангеле смерти, ибо он просто не переставал понимать происходящее, терял веру в существ, а потом получал нож в спину. Он мог поклясться, что чувствует, как холодный металл входит в его тело, крайне медленно, буквально по миллиметру, между рёбрами, прямо в медленно стучащее сердце, чувствует, как густая кровь подступает к горлу, а потом стекает по губам и подбородку, заставляя колени опасно подключиться и сложится пополам от боли, которая запоздало прошибает тело, словно электрический ток, докатывающийся лёгким покалыванием в пальцы. Войда раздражали сомнения и двоякость всего происходящего, что он не мог объяснить, но при этом почему-то мог оправдать эти убийства, мог оправдать даже само существо, которое совершало подобные зверства. И это пугало до дрожи в коленях и того, что ровный и спокойный голос надламывался, начинал хрипеть и звучать совсем глухо, из-за чего его мог полностью поглотить какой-нибудь другой звук всего лишь на пару децибел выше. Войд пытается всё время держать в голове то, что таких существ оправдывать нельзя, даже просто непозволительно, а сами эти мысли стоит обезглавливать, пока они не начали расти и набирать силы, обретая при этом реальное и более серьёзное влияние. Однако, к сожалению, это не всегда срабатывает, как часы и единый слаженный механизм, и в случае с Ангелом Смерти это зачастую не получается сделать, ибо одна его фраза, написанная на листе, пропитанным и окрашенным крепким кофе, его заинтересовала и въелась в подкормку его сознания фразу: «Я вру про себя, про свою личность, про свои переживания и боль, но я никогда не вру про других существ, но это не значит, что я что-то про них скажу, ибо я с большей вероятностью промолчу». Это тогда его навело на мысли, что раз он знаком с отъявленными кардиналами, то с большей вероятностью работает в правоохранительных органах, но Войд ошибся, ибо у всех на время преступление было железо-бетонное алиби, которое не мог разбить даже самый сильный и уверенный аргумент, поэтому большая часть существ оказалась вне подозрения, но при этом это ни коим образом не сужало круг подозреваемых до самого закрытия дела. Да и никто не собирался держать медленно угасающее и заведомо бессмысленное и проигрышное дело открытым, дабы дать лишний повод СМИ позлорадствовать над его бесполезностью и тем, что он не может защитить граждан от опасности и нормально выполнить свою работу. — Господин Войд, всё хорошо? Я уже час пытаюсь до вас докричаться. А вы просто стоите возле двери в архивы и смотрите на неё, — говорит Саймон с лёгким оттенком беспокойства. Войд вздрагивает, понимая, что слишком сильно погрузился в размышления о прошлом, что даже не заметил, как они пришли. Ещё и Саймона напугал тем, что так стоит, не двигается и смотрит в одну точку. Хуже более глубокого знакомства и не придумаешь. Ещё и притащил его разбираться с документами, вместо того чтобы просто прогуляться по коридорам, а затем вместе попить чай за не менее приятной беседой, но нет вместо этого он тащит его за собой, чтобы завалить порцией работы, которая даже к нему не относится, из-за чего Войд чувствует себя максимально отвратительно, а от самого себя его уже начинает тошнить. Вроде говорит, что всё изменилось, пришло в норму, он пережил всю ту боль, но при этом продолжает зарывать с головой в работу, чтобы ни о чём не думать, а под конец дня не мог даже дойти до собственной квартиры на дрожащих и подгибающихся от боли ногах, которые давно устали тащить это бренное тело из точки «А» в точку «В» и наоборот. И при этом он зная, что ему будет плохо продолжает уничтожать своё тело и организм. Он пытается объяснится, оправдаться хотя бы перед самим собой или хотя бы пытается защититься морально от всего происходящего вокруг себя. Выстроить вновь невидимую бетонную стену, о которую будет биться каждый желающий ему помочь. Войд и так знает, что безнадёжен и давно свыкся с мыслью, что ему суждено провести остаток своих дней за бумагами и бюрократией, запивая всё это дело кофе, ненавистью к себе и блаженным недосыпом. Звучало бы всё наверное так же лирично и красиво, если бы не печальные последствия для его организма, но такова жизнь. Каждая вещь и существо имеет свой лимит и предел, до которого стоит только дойти и внезапно вниз полетят головы. Войд не знает, когда дойдёт до своего предела, не знает сколько шагов ему осталось до того, чтобы сорваться вниз или сорвался тромб от количества выпитого, кофе. Он лишь идёт вперёд, не оборачиваясь и не пытаясь хоть как-то себе помочь. Он лишь отдаёт, не прося ничего взамен, прекрасно понимая, что истощает самого себя — Всё в порядке, — срывается очередная ложь и иллюзия с языка, которая почти сразу разбивается о сердце, которое быстро бьётся в груди говоря о том, что всё далеко не в порядке. — Как знаете, — неуверенно говорит Саймон, отводя неловко глаза в сторону и пытается открыть дверь. — Опять заклинило что ли… Саймон раздражённо шипит себе под нос, продолжая дёргать ручку, будто это что-то изменит. Это происходит не первый и явно не последний раз, ибо довольно часто язычок из-за ржавчины отказывается двигаться и погружаться в ячейку, что раздражает. Вроде современный отдел, красивые белые стены, пластиковые окна с железными панелями и при этом люминесцентные вечно перегорающие лампы, заедающая дверь и побитая плитка. И это раздражает и вызывает диссонанс в голове, ибо ремонт вроде не косметический делали, а большинство деталей интерьера всё равно в каком-то полуживой состоянии остаются. — У вас есть скрепка? — спрашивает Саймон, смотря на папку в руках Войда. — Да. Правда не думаю, что это тебе хоть как-то поможет, — говорит Войд, открывая папку и протягивает Саймону скрепку, заставляя листы удариться о боковую стенку. Саймон берёт в руки скрепку и начинает бить ей о стену, так как молотка у него с собой, к сожалению нет, поэтому приходится идти более сложным и запутанным путём. Войд же наблюдает за этим действием с недоверием, ибо слабо себе представляет, как им может помочь скрепка. Саймон же поглаживает плоский край и вставляет её в отверстие. Саймон проталкивает скрепку насквозь, пока он не попадает в паз и замок не откроется со щелчком. Саймон толкает дверь в сторону, открывая вид на непроглядную тьму комнаты, что уже подозрительно, так как архивист явно не мог уйти, не закрыв дверь и оставив дела без присмотра. — Буду знать, что от вас я явно нигде не закроют и не скроюсь, — говорит Войд, ударяя по выключателю, запирая на месте. Казалось он готов был уже увидеть всё, что угодно, но к этому его судьба явно не подготовила должным образом, как и желудок, который свело судорогой, а к горлу подступила тошнота с привкусом горечи, кислоты и недавно выпитого кофе. Саймон зашёл вместе с ним, сразу жалея, что это сделал. От щёк резко отливает вся кровь, руки становятся холодными, даже скорее ледяными по ощущениям, пока он пытается опереться о дверной проём, чтобы не упасть, из-за подрагивающих и подкашивающихся ног. Посредине комнаты лежит расчленённый труп архивиста, который стеклянными глазами смотрит чётко на них, раскрыв рот в немом крике и в который казалось можно полноценно поместить кулак. Чужая кожа белеет на глазах, преобладая синюшные оттенки, что заставляло густую кровь выделяться ещё сильнее. Живот архивиста был вспорот, а плоть расходилась в разные стороны, словно мягкость арбуза, пока кожа свисала будто ошмётки порванной ткани. Всё органы были вывернуты наружу, а кишечник чуть пульсировал и судорожно сокращался. Рёбра и коленные чашечки сломаны вместе с правой рукой. На щеке виднеется след от прикуривателя, раньше, насколько Войд помнил там был шрам. Сердца не было вовсе, как и дела о Ангеле смерти, пока на противоположной стене виднелась яркая кровавая надпись, заставляющая кровь застыть в жилых и загустеть, рискуя заставить образоваться, а затем и образоваться тромб. «Приветствую вас, господин Войд. Надеюсь, вы искренне рады моему возвращению». Руки в крови Грусть в голосах. Ты мне помоги Не на просто словах. Что делать теперь? Что ждёт впереди? Сколько много задач, Тебе не уйти. Пульса нет, А сердце не бьётся. Время пройдёт — Последний вздох раздаётся. Страх притупился, А боль вся осталась. Иллюзия с кошмаром С реалью срасталась. Пистолет всё же рядом, Ад впереди. Сколь об стену не бейся Не сможешь уйти. Кровь на руках Порезы на теле. Ложь на устах Ты уже весь при деле. Звон в ушах, Крики на фоне. Ты будто в кошмаре, А будто и в доме. Вдруг всё затихло Нить разорвалась. Сердце в бездне Только тело осталось.

***

За окном сгущаются сумерки, из-за чего небо приобретает тёмно-синие с голубыми полосами оттенки, плавно перетекающие в фиолетовый. Звёзды вместе с луной своим мягким светом рассеивают тьму, вместе с ещё не уснувшим городом, где в домах всё ещё ходят, разговаривают или просто сидят, смотря в окно существа. Вывески магазинов, баров и некоторых ресторанов всё ещё мигают и переливаются всеми возможными цветами. Джодах же сидит за столом, медленно пьёт чай с персиком и клубникой из кружки, от которой тянется белый шлейф из пара, который заставляет на краях чашки образоваться капли влаги, которая скатывается вниз. Часы стабильно показывают почти три часа ночи, мигая и издавая противный писк. У Лололошки помимо загруженного рабочего дня появились ещё и неотложные дела, поэтому сейчас Ави находится в квартире в полном одиночестве, пытаясь не уснуть, ибо от очередного кошмара его уже ничто и никто не сможет спасти. Никогда Джодах не думал, что будет бояться обычных снов, фантазии собственного больного воображения, которое из-за повышенной тревожности играет против него. Если раньше сон не наступал из-за приятного мандража и того, как сердце в груди быстро стучит от предвкушения завтрашнего дня и начала продуктивной работы, то сейчас лёгкие и сердце жалобно сжимались от мыслей, что глаза сомкнуться — и он погрузится в очередной тревожный и крайне беспокойный сон, который наполнит каждую клеточку его тело ужасом и непередаваемым страхом. Джодаху уже всё равно, что завтра на репетиции скорее всего он будет довольно вялым, мозг будет работать с перебоями в своём личном энергосберегающем режиме, а веки так и будут готовить сомкнуться, опустившись вниз, главное не уснуть, а потом проснутся от того, что на трахею кто-то с силой давит, а сердце заставляет стучать, словно отбойный молоток, пока голова идёт кругом от недостатка кислорода. Поэтому уж лучше будет привкус недосыпа и ничем не передаваемой усталости, чем это. Когда цифра на часах планомерно подбирается к трём часам ночи, Джодах начинает клевать носом, ресницы подрагивают от желания сомкнуться вместе с веками, а голова так и норовит соскользнуть с руки и упасть на твёрдую поверхность, перевернув любимую белую кружку. Джодах не привык не спать ночью, даже когда надо было сдавать проекты и курсовую на следующий день, он лучше встанет за два часа до будильника или вообще в автобусе всё доделает, чем не будет спать ночью, ибо тогда будет никакой и не факт, что не упадёт с лестницы, когда только выйдет за порог дома. Правда в этом случае либо смотреть до утра кошмары и в качестве приятного бонуса получить очередной нервный срыв и паническую атаку, либо упасть в обморок на сцене. Такая перспектива ему явно не нравится, поэтому подходит к раковине и обдаёт лицо холодной водой, что заставляет сонливость не надолго отступить. Ави зевает и делает уже пятую кружку чая, заливая листья кипятком. Жизнь с Лололошкой заставила его полюбить раньше этот до боли ненавистный напиток, пусть горьковато-фруктовый привкус всё ещё казался странным, а сам напиток был болезненно удушающим, из-за того что его чаще всего надо было пить горячим, даже обжигающим по всем правилам, но всё равно его запах помогает утонуть в себе и забыть о том, что он находится в квартире один на один со своими демонами и страхами прошлого, что его могут, не жалея, разорвать в клочья его мозг, в котором этот страх представляет собой злокачественную опухоль, которую так просто не вырезать. Сейчас Ави даже не понимает, как справлялся раньше с одиночеством и страхом того, что его настигнут, убьют, заставят корчиться от боли, а затем сломаться пополам. Хотя нет он знает, ответ простой: алкоголь. Когда ты пребываешь в трезвом уме и рассудке только под действием адреналина, будучи на задании, то думать особо о таких вопросов некогда. Алкоголь заставлял не только забыться, но и не думать, разлагая медленно и верно его мозг на части, что на фоне всего происходящего выглядело и звучало не так уж и плохо. Ему его голова давно надоела, а в одиночестве это гнетущее чувство становится лишь сильнее и набирает силы, становясь сильнее, больше и сильнее. И от него нигде не получается скрыться: оно скрывается в щелях, в тёмных углах, закоулках его сознания и потоке мыслей. И при этом он ненавидел себя, когда пил, ненавидел алкоголь, ненавидел себя, ненавидел свою слабость, прекрасно понимая, что утром ему будет ещё хуже. Он никому об этом не говорил, никому об этом не рассказывал и никто не видел, как он после таких вечеров стоял на коленях, согнувшись по полам от боли, пока его рвало чёрной слизью, крылья дрожали, а глаза слезились. За спокойствие своей души он платил всем и сейчас был готов заплатить вновь, но лишь терпит, отводя глаза в сторону от бутылки. Слишком больно от воспоминаний, которые навевает на него один запах и привкус этилового спирта на кончике языка, после чего к горлу опасно подступает тошнота. Поэтому, пожалуй, он пока попридержит свою гордость и пока всё же лучше будет пребывать в трезвом сознании и уме, чтобы на следующий день не жалеть о содеянном и тем более не разбить что-нибудь вдребезги, в очередной раз захлёбываясь слезами и крича в пустоту. Однако поток собственных тяжёлых мыслей перебивает звонок в дверь. Честно Джодах никого не ждал, да и Лололошка не должен был вернуться, поэтому предположений о том, кто бы это мог быть у него попросту нет. Ави встаёт со стула, чувствуя, как затекли за это время ноги и крылья, из-за чего кровь приливает к телу лёгким покалыванием в виде иголочек, которые будто вгоняют в кожу одним резким движением. Часы показывают уже три часа ночи, начиная пищать сильнее, из-за чего по воспалённому головному мозгу прокатывается волна боли, заставляя задохнуться, а затем опереться о стену, приложив руку к пульсирующей от боли к голове, чтобы не упасть. Почему-то сейчас ему особенно плохо, его будто мутит, а самого его кажется скоро затошнит, крылья ужасно ломит, а перед глазами периодически темнеет. Это уже не похоже на последствия сравнительно небольшого недосыпа. В прошлые разы ему, конечно, было плохо, но не до такой степени, где он даже на ногах держится с трудом, может всему виной стресс, нервное истощение организма или накопленная за всё это время боль Джодах не знает, зато прекрасно чувствует последствия тренировок без отдыха и следствие попыток притупить моральную боль и растерянность вместе с неуверенностью в том, что будет дальше, с помощью боли в мышцах от постоянных микро разрывов и травм на тренировках. Ави еле как добирается до двери и смотрит в глазок. Там он видит Сан-Франа, что удивляет, ведь обычно тот в такое время либо спит, либо делит вечер с документами, но уж точно не приходит к нему в гости, при том, что ангел не говорил ему о том, что один дома, однако дверь всё равно открывает. — Здравствуйте, господин Сан-Фран, и чем же я обязан таким поздним визитом? — растерянно спрашивает Джодах, смотря, как Сан-Фран, быстро стягивает с себя куртку и небрежно бросает её на банкетку. Эльф явно выглядит чем-то встревоженным, даже скорее злым. Да и в принципе такое поведение ему не свойственно, чтобы тот так бросал вещи, не заботясь о том, в каком они будут состоянии, поэтому дело и тема, которую он собирается поднять явно серьёзная, что заставляет внутренне напрячься, сжав до побелевших костяшек дверную ручку, которая своими острыми краями болезненно впивается в ладонь, которая не может так просто её отпустить. Сан-Фран же поднимает голову к потолку, проводя пальцами по своим белым волосам и собираясь с силами, которых у него осталось сравнительно немного. Его фиолетовые глаза кажется даже светятся в полутьме прихожей, а блики безумно подрагивают, пока он медленно опускает голову вниз. Эльф прикрывает на миг глаза, а затем их вновь открывает, и они излучают холод и спокойствие. — Вообще много чем обязан, но всё-таки основной пока проблемой являются, как бы странно это не звучало, именно твои проблемы, — говорит Фран, злобно прищурив глаза и сделав шаг вперёд, смотря прямо Джодаху в душу. — Что ж есть в этом зерно правды. Как понимаю разговор будет долгим? — говорит Джодах, нервно усмехаясь. — Правильно думаешь, сразу пойдём на балкон, ибо мне очень интересно с каких пор у меня интересуются тобой. Сан-Фран идёт довольно быстро и уверенно, заставляя волосы подпрыгивать вверх от каждого движения вверх, а Джодаха заставляя ускорить шаг, так как он просто не успевает за темпом, который тот взял. Ави закрывает дверь на балкон, а Фран усаживает на широкий подоконник, свесив ноги и выуживая из полупустой пачки вишнёвую сигарету, которую поджигает. Сан-Фран несколько раз чиркает зажигалкой, но огонёк не появляется, что заставляет выругаться и раздражённо отбросить её в сторону. — Гадство! Эта была моя любимая зажигалка… Джодах же садится рядом с Франом поджигая две сигареты своей зажигалкой с рисунком то ли вихря, то ли узоров на окнах, то ли какой-то абстракции созданной из витиеватых и закрученных линий. Только сейчас Ави внимательно осматривает Сан-Франа, на несколько секунд замирая, с поднесённой к губам сигаретой. Франческо выглядит прям, как в их первую встречу: тот же цвет волос, та же съезжающая на одно плечо фиолетовая клетчатая рубашка и этот пустой и отрешённый взгляд, пока тот делает глубокую затяжку, прежде чем выдохнуть едкое облачко дыма в окно, где оно окончательно тает, растворяясь и теряя свою чёткость. Не хватает на чужом лице только разве что косметики, чтобы окончательно погрузится в глубины прошлого, но ему и не нужно. Джодах не хочет ничего вспоминать и даже помнить о том, что было между ними раньше. Это в сущности пустяк и не имеет никакого веса сейчас. Его голову сейчас мучает лишь один вопрос: не о том, что Фран хочет сказать, ни о том, зачем тот пришёл к нему посреди ночи, ни даже о том, о каких именно его проблемах знает эльф. Его волнует лишь вопрос о том, изменились ли они за столько лет, поменялось ли за столько лет в них хоть что-то или они и так остались пустыми, просто пытаются заполнить пустоту немного по-другому: семейной жизнью, заботами и бессмысленными делами вместо алкоголя, боли и непрекращающихся попыток покончить с собой. Этот голод всегда казался ему какии-то странным и пугающим, тем что при этом не лечится. Они всё равно были неудовлетворёнными, ибо после насыщения и даже перенасыщения обязательно следовал довольно продолжительный период чувства пустоты, неудовлетворённости и нехватки всего. С этим бороться было сложно, а иногда практически невозможно, и сейчас Джодах чувствует нечто подобное. Только этот голод уже относится не к отношениям, а к нормальной жизни, когда не было ничего выходящего за рамки нормальности и стабильности, не было ни угроз, ни убийств, ни историй и нервных срывов лишь блаженное спокойствие и затишье, которое должно было напугать, но лишь манило. — Так о чём вы хотели поговорить? — спрашивает Джодах, крутя сигарету между пальцев. — Хотел выяснить, с каких это пор ко мне приходят в гости какие-то весьма сомнительные личности, которые отчаянно пытаются, что-то узнать про тебя, а потом уже начинают лезть и в моё прошлое, — злобно шипит сквозь зубы Сан-Фран, сжимая с силой сигарету, чуть ли не ломая её пополам. — Какие личности? — растерянно спрашивает Джодах, не до конца, понимая, кого имеет в виду Фран прямо здесь и сейчас. — Не разыгрывай комедию и прекрати играть роль идиота. Уже не смешно, — злобно шипит сквозь зубы Фран. — Уже доигрался. Эльф от злости с силой бьёт ногой по батарее, заставляя её задрожать. Кажется с секунды на секунду эльф начнёт в него плеваться ядом, как змея. Джодаха в принципе удивляет такое странное поведение Сан-Франа, ведь обычно тот пытался вести себя сдержанно и полит корректно, но видимо в этот раз его терпение подошло к своему логическому концу, он даже может поклясться, что видит на дне чужих глаз полыхающий огонь злости. И Джодах боится, что произойдёт, когда огонь вспыхнет ярче, полностью перекрыв своим ярким светом чужую радужку, заставив стать ближе к красному цвету, а сам зрачок сузится до размеров горошины. В таких случаях даже драки не получится избежать, пусть и Сан-Фран часто избегает рукоприкладства, боясь скорее не того, что его ударят, а то что он сам кого-нибудь нечаянно убьёт и то сейчас эти мысли его явно не остановят. — В чём я уже на этот раз провинился?! — восклицает Ави, злобно дёргая крыльями. — А если ты про Джона, то не я ему твой адрес дал. — Именно его я и имею ввиду. Ты знаешь, насколько я ненавижу, когда лезут в мою душу, а в особенности когда после этого следует утечка информации из архивов! И причём пришёл он после тебя, поэтому вопрос о том, что ты успел натворить риторический, — злобно шипит сквозь зубы и, спрыгнув с подоконника, Фран начинает ходить из стороны в сторону, сложив руки за спиной. — Вечно ходишь с телефоном, при этом успев за год поменять это чудом техники раз двадцать, если не больше. При этом вечно нервничаешь, когда приходят сообщения, ещё и не спишь ночами. Я напомню тебе, Ави, что не слепой и не глухой, чтобы ты там себе не думал. Джодах чувствует, как спиной утыкается в метафорическую клетку, было глупо полагать, что Фран не заметит его странное поведение, что спишет это на излишнюю осторожность, но ангел в очередной раз забыл, что Франческо пишет хорошие сценарии и ставит хорошие пьесы не благодаря таланту, а благодаря насмотренности и внимательности, по той же причине его называют одним из самых заносчивых сценаристов. Ави уже не нравится то, в какую сторону отклоняется этот разговор. Пусть с самого начала и было понятно, что ничего приятного ожидать явно не стоит, но всё же Джодах не ожидал, что претензии начнут сыпаться как из рога изобилия на его голову, поэтому ангел хочет закрыть этот разговор и тему, как можно быстрее, поэтому пытается встать и просто уйти, понимая, что прятаться в собственной квартире от самого себя и от Франа долго не получится. Однако пути к отступлению эльф сам перерезает на корню, поставив ногу справа от него и нависнув сверху, оказываясь в паре сантиметров от его лица, обжигая чужое лицо своим дыханием, которое, словно мороз, покалывает щёки, щипает кончик носа, а саму ситуацию делает ещё более некомфортной чем до этого. — Нет, ты сейчас от вопросов и ответственности никуда не убежишь! Хватит! Добегался уже. Столько следов заметал, бегал из стороны в стороны, не останавливался, а в итоге что? В итоге под удар уже идёт не только твоя жалкая жизнь, но и жизнь чужих существ! Меня чуть не сбила машина, думал случайность, а потом всё сложил в голове и тут понимаешь, что постучались ко мне благодаря тебе, — говорит Фран, с силой тыкая ногтем в грудь Ави. — От тебя, Джодах одни проблемы, от тебя страдают абсолютно все! Зачем тебе вообще нужна была та клятва на самом деле? Для того чтобы меня привязать к себе, ты боишься что я уйду, но при этом сам меня и бросил! Голос Сан-Франа звучит как раскатный гром, который эхом прокатывается по узкому помещению. Кажется даже стёкла в окнах начинают чуть дрожать, когда Фран с силой ударяет ногой по подоконнику, дабы Джодах в полной мере почувствовал его боль, чувство безысходности и злость, которая скопилась от недоговорённости и замалчивания такой важной информации. Сан-Фран продолжает что-то кричать и говорить, но эти слова ударяются о стену его рассудка и разбиваются на части, превращаясь в глухой шум и звон. До мозга запоздало доходит информация, будто шестерёнки начинают скрипеть и утробно стонать от слоя ржавчины, который их покрыл, о том, что Франа почти сбила машина, хотя он вроде, как выполнил задание от шантажиста. Руки начинают мелко дрожать, из-за чего он до боли сжимает край подоконника, чтобы сохранить ускользающее спокойствие и унять дрожь, которая прошибает полноценно всё тело. Тело будто окатывают из ведра ледяной водой, заставляя кровь прилить к внутренним органам, дыхание участиться, из-за чего каждый вдох сопровождается судорогой лёгких и нервным сокращением. Джодах хватается за волосы и майку, пытаясь успокоиться, дать понять организму, что он не умирает, что всё хорошо, но мозг отказывается принимать эту информацию за правду, ведь органы подают сигналы гораздо весомее здравого рассудка, который лишь тщетно бьётся в конвульсиях, пытаясь прорваться сквозь пелену, которой окутано сознание. — Я-я п-правда не з-знал, ч-что так произойдёт! — кричит Джодах, вставая перед Франом на колени и держась за его рубашку, как за спасительный круг, пока смотрит тому в ноги, не решаясь, даже не в силах поднять взгляд, дабы хотя бы взглянуть тому в глаза. — Как бы ты сказал в такой ситуации? Выглядишь жалко, — холодно чеканит Фран, смотря на Ави с нескрываемым отвращением, обжигающим холодом и безразличием в глазах. Сан-Фран замахивается и с силой бьёт Джодаха по лицу, заставляя того испуганно и отрешённо коснуться дрожащими пальцами горящей огнём щеки. Руки от такого выпускают ткань чужой одежды и просто падают вниз, качаясь из стороны в сторону вдоль тела. Веки жгут слёзы от обиды, злости и того, что насколько Фран прав. Это больно признавать и осознавать, особенно то, что все эти удары заслуженные, как и слова, которые режут больнее чем нож, и удары в спину, которые ему наносили до этого. Сейчас же он просто не ожидал, что у его лучшего друга закончится терпение, и он решится на такой шаг, что ударит его, сделает ему больно, при этом не испытывая никаких угрызений совести, если судить по взгляду, который похож на толстое непроницаемое стекло, которое при этом изнутри будто слабо светиться, а блики на нём неестественно подрагивают, будто он смотрит на фарфоровую куклу, а не на живое существо, даже скорее марионетку или робота с заранее запрограммированными и простыми действиями. Джодах даже сомневается, что это именно Сан-Фран, его друг, который бывает заносчивым, бывает придирчивым, бывает раздражённым, но точно не настолько жестоким и злым. Его это пугает, вгоняет в ступор и заставляет боязливо отползти чуть назад, в какой-то упираясь спиной в стену, из-за чего из груди вырывается резкий выдох и нервный глоток кислорода, будто это хоть как-то поможет ему не задыхаться от всего происходящего. — Впрочем, ты же всегда считал остальных существ жалкими и глупыми, не так ли? Всё время принижал их, играл с их чувствами, а потом когда наиграешься выбрасывал за ненадобность, словно обычную игрушку. Я даже совру если, скажу, что ты сбился на сорока девяти. Ты настолько заигрался в бога, что не заметил, как оступился, из-за чего в этой игре ставка «твоя жизнь и голова» не имеет больше никакого веса. Существам нужны твои страдания за страдания тех убиенных существ. Хотел бы я сказать о убиенных, что они были хорошими, но мы ведь оба знаем твою идеологию? — говорит Фран, делая с каждым новым предложением шаг вперёд, а затем присаживается на корточки напротив Джодаха, который пытается вжаться в стену ещё сильнее, слиться с ней и замаскироваться под неё. — Тебе действительно не было лень искать всю их автобиографию. Ходил, расспрашивал, искал, залезал в архивы, чего ты только не делал. И тогда за твою голову действительно хотели отдать довольно много, ибо ты был жестоким, неуловимым и при этом тем, кто создал очень много неприятностей и сумел развязать ни один конфликт. Однако сейчас ценными стали твои близкие и родные и единственное, действительно полезное и хорошее, что ты можешь сделать для них, так это сдохнуть, разорвать все связи, причинив боль самым близким, как ты до этого всегда и делал, а потом бежать, вновь избегая любой ответственности за последствия своих решений, как ты всегда и делал до этого. Можешь и дальше давить свою кривую улыбочку, ибо тебе это не поможет. Сан-Фран насильно поднимает уголки губ Джодаха Ави вверх, заставляя посмотреть на собственное отражение в стекле, на то как он выглядит. Ярко-фиолетовые глаза дрожат от страха, под глазами виднеются мешки, если приглядеться можно увидеть бледный шрам от того, что он случайно поцарапался о железный стенд. Крылья лежат мёртвым грузом на полу, а взгляд бегает от одной части тела к другой. Ави вглядывается в своё отражение, почти касаясь лбом стекла, не до конца понимая, что конкретно ищет в собственном уставшем взгляде. Что ищет в давно потускневших серых, будто затянутых толстой кромкой льда, глазах, которые когда-то из-за цвета сравнивали с фиолетовым сапфиром или фиалкой. Может, ищет какой-либо проблеск или малейшую искру тусклого и маленького огонька, который может разбудить в нём желание что-то противопоставить Франу, грубо отрезать, как ножом, чтобы тот прекратил эту пытку, сделать хоть что-то, а не просто молчать, прикусив язык, причину продолжать находиться в реальном мире и каждое утро делать болезненный вздох после очередного кошмара. Но, как обычно, серый лёд оказывается таким же толстым и непроницаемым, а чудо не происходит. Кошмар оказывается реальным, болезненным, а чужие слова и взгляд пугающими. Джодах и так до этого понимал, что в этот раз просто отмолчаться и продолжить играть неконфликтное существо не получится, но всё же в душе надеялся, что конфликт уляжется сам собой, но в очередной раз все надежды разбились вдребезги, прямо на его глазах превратились в прах, дав чётко и ясно понять, что ничего как раньше больше не будет и за последствия своих решений, которые он уже делает осознанно без дополнительного влияния со стороны таблеток придётся отвечать. Фран прав: он стал слишком мягким для всего происходящего, он не может не вздрагивать от каждого входящего сообщения, ни чувствовать всепоглощающее чувство вины за столь долгое молчание и тем более не чувствовать страх. Джодах поверил в красивую сказку в то, что всё может закончиться так просто, что происходящее его как и в прошлый раз не затронет, но ангел просто слишком рано расслабился. — Неужто до сих пор злишься на то, что я бросил тебя? Что разорвал дружбу с твоим благоверным, заставив его несколько лет мучаться от мыслей, что он сделал не так? Ну уж простите, что пытался вас обезопасить и оградить от себя! Не получилось, но если ты так хотел умереть, я мог тебе помочь! И чтобы тогда было?! Ни сценариев, ни дружбы, ни Эбардо, ни дочери! Пустота, да и только! Ты столько лет в ней прожил, неужто и дальше хотел так жить?! Самому не надоело?! Ты сам погряз в своей собственной трагедии! Ты не способен любить и не можешь никому позволить дать тебе эту любовь! — кричит Джодах, в последний миг закрывая рот рукой, будто это поможет вернуть произнесённые слова обратно. Фран в этот миг кажется даже расслабляется. Он выравнивает спину и расправляет плечи, смотря на Ави из-под полуприкрытых глаз, пока ресницы чуть подрагивают. Его губы напряжены и сомкнуты в тонкую линию, кажется даже близки по оттенку к белому. Глаза при этом отражают самую страшную именно холодную злость, она уже не обжигает, а сразу ранит, протыкая насквозь руку своими ледяными шипами. Эта злость пугает намного сильнее той, с которой Сан-Фран к нему пришёл. Эльф же еле сглатывает горький ком в горле, который вместе со слезами летит стремительно вниз, оседая где-то на дне в виде чёрной вязкой субстанции, которая поглощает на своём пути всё хорошее, хотя бы отдалённо приятное, превращаясь в конце концов в один огромный чёрный сгусток, который излучает ледяной холод, а от него самого исходит пугающий шёпот, который заставляет на разум навалиться пелену, которая прокатывается болью по всему телу, а потом пропадает, но процессы по ощущениям не обратились, всё просто куда медленнее разъедает изнутри. Эльф с силой сжимает запястье Джодаха, несмотря на то, насколько ему больно и то насколько сильно он пытается вырваться своё запястье из чужой болезненной и отчаянной хватки. Сан-Фран со злостью тушит бычок четвёртой сигареты о чужое запястье. Джодах резко распахивает глаза, до скрипа стискивая зубы от боли, что прокатывается по телу огромной обжигающей волной. На краях глаз скапливаются горькие слёзы, которые против воли скатываются по щекам, впитываясь в волосы. Крылья с силой взмывают вверх и с силой намереваются ударить Франа, но в лицо лишь ударяет морозный воздух. Эльф пропадает, а Ави понимает, что твёрдо стоит на ногах, прижимая к собственному запястью тлеющую сигарету, из-за чего боль из острой перерастает в пульсирующую. Окно раскрытое на распашку качается из стороны в сторону, впуская в комнату порывы ледяного ветра, которые заставляют перья зашуршать, а через пару секунд опомниться и выкинуть сигарету в пепельницу. Джодах не понимает, что это было, как он вообще оказаться на балконе и действительно ли он кричал эти слова скорее всего в пустоту. Почему воображение решило воссоздать именно такой образ, почему именно эту ситуацию, которая в реальной жизни невозможна? Неужто нервы Ави натянулись до своего логического предела — и он от стресса и собственных страхов уже выпадает из реальности и ощутимо вредит себя? Хотя даже скорее не натянулись, а где-то порвались, раз мозг играет с ним крайне злую шутку, где он не понимает, где сон, а где реальность, начиная теряться на этой незримой, но до этого ощутимой границе, из-за чего ноги подгибаются — и он плавно скользит по бетонной стене, зарываясь пальцами в волосы, оттягивая их, будто это поможет вернуть сделанное в спять, а если его кто-то ещё и слышал, то всё намного хуже, слухи разлетятся быстро, а у него нет сил от них отбиваться. — Я скоро совсем так крышей поеду, — осипшим голосом говорит Ави, еле вставая на ватных ногах, и подходит к раковине, погружая запястье с ожогом под струи ледяной воды. Галлюцинации мира, галлюцинации снов. Ты не будешь к этому навеки готов. Забудешь все страхи, исчезнут мечты, Сколько реальности дверь ты уже не ищи. Сознание плывёт, чернеют мосты. Белеют глаза, и сгорают мечты. Где выход не знаешь из бреда сознания, Что вновь заключил тебя другим в назидание. Лишь белым клубом покажутся мысли, Что вдруг над тобою внезапно повисли. Проглотишь ты крик в немой пустоте, Запивая покой свой в глухой темноте. Теряется смысл и образ мышления От этого нету таблетки спасенье. Нет силы молчать, нет силы кричать О том, что не знаешь о чём не молчать. Чернеют в глубине забытые сны, Сверкают и слёзы ярче слюды. В крови давно все руки врага, Вот только моргнёшь — и исчезнет она. Вот видишь ты труп на заднем дворе, Но видишь и ветер играет на юной листве. Вот друг твой ведёт глухой монолог. Таблетки запьёшь — и исчезнет игрок. Время забытое, реальность — могила, Что в сети кошмаров тебя затащила. Глухо сверкают глаза в темноте, Пока навредить ты не сможешь себе.

***

Лололошка сидит в кафе и завтракает. К сожалению, неотложные вопросы насчёт отеля, где будет всё это время жить Джон, вымотали его и пришлось ночевать вне дома, из-за чего Лололошка очень надеется, что с Джодахом за это время ничего не случилось. В последнее время он сам не свой ходит, задумчивый, вздрагивает чуть ли не от каждого малейшего шороха, да и эти кошмары из неоткуда не дают Лололошке покоя, должна же быть у них причина, катализатор, а то по ощущениям они взялись слишком внезапно и ладно бы на это повлияли довольно травмирующие события, но с них прошло уже достаточно времени, чтобы смириться, боль утихла, а глаза перестали щипать слёзы за всех убиенных. А сам Джодах не хочет делиться тем, что его волнует, лишь отмахивается, что просто слишком нервничает, а вот по поводу чего нервничает никогда ничего не отвечает, что заставляет самого парня чувствовать себя бесполезным, жалким и недостаточно хорошим. А эти чувства Лололошка ненавидит. Он ненавидит быть ненужным, чувствовать себя бесполезным, из-за чего внутри будто растёт навязчивое и нарастающее чувство пустоты, которое разрастается и заставляет болезненно скривиться. Лучше быть полезным, чем бесполезным, ибо потом станешь изгоем, каким Лололошка и был в школе, а потом от части и в колледже — и ему не хочется больше быть белой вороной. Он сделает всё что угодно, из кожи вон вылезет лишь бы доказать кому-то, а в первую очередь себе, что он чего-то стоит, что он нужен, он важен. Кажется, что есть семья, хороший муж, друзья, но сердце хочет чего-то ещё, рвётся, вырывается из груди, надрывается, оставаясь неудовлетворённым. Оно хочет тепло, заботу, ласку и внимание, а в эти мгновения до него слишком далеко, да и его ангелу самому эта забота и любовь нужна позарез, а бесконечно её давать Лололошка не может, ибо социальная батарейка вместе с желанием тактильности падает почти до нуля, заставляет обречённо упасть на колени и сжать в очередном приступе неконтролируемой злости покрывало с криками: «Что со мной не так?!». За этими размышлениями Лололошка ковыряет вилкой круассан с красной рыбой, творожным сыром, петрушкой, салатом и соевым соусом, так и не положив кусочек себе в рот. Он лишь подносит его к губам, а потом почти сразу откладывает вилку в сторону, медленно начиная пить облепиховый чай с апельсином, лимоном, имбирём, пихтой и мёдом, обжигая горло и согревая руки. В золотой жидкости он смотрит на своё печальное отражение, где в глазах отражается страх, неуверенность и печаль, которое идёт рябью, когда кто-то садится напротив него. Лололошка только собирается возмутиться и осадить внезапного гостя, но сталкивается взглядом с Джоном, который вальяжно закинул ногу на ногу, смотрит на него из-под очков, улыбаясь и опираясь головой на руки. — Чего это у моего, дорогого братца, лицо такое кислое? Неужто заболел?! Или и того хуже кто-то умер?! — наигранно драматично говорит Джон, из-за чего Лололошка сильнее сомневается в том, кто из них актёр. — Джон, хоть ты душу не трави, — говорит Лололошка, обречённо ложась на свою руку, на стол. — Воу, ты в последний раз выглядел таким подавленным, когда узнал, что я попал в больницу с пулевым ранением, а значит это что-то серьёзное. Рассказывай, авось легче станет, — говорит Джон, пожимая плечами, и перегибается через стол, ободряюще хлопая Лололошку по спине. Лололошка поднимает затравленный взгляд на Джона, думая стоит ли с ним делиться такой информацией или стоит оставить семейные проблемы за стенами квартиры. Как-никак одно дело обсуждать нечто подобное с Эбардо — лучшим другом, который ни разу не попрекнул его, никому не рассказал о том, что он чувствует, переживает и о его проблемах. Совсем другое дело брат, пусть и родной, но Лололошка не видел его последние двадцать лет, да и обсуждать с ним свои семейные проблемы даже в голове выглядит и звучит как-то неправильно и странно, поэтому, пожалуй, он всё же промолчит. Главное, что он умеет мастерски врать, поэтому проблем в том, чтобы придумать правдоподобную ложь у него нет и никогда не было. Может врать и некрасиво с его стороны, но всё же близких людей не сильно хочется обременять чем-то подобным, тем более у Джона своих проблем достаточно, а Лололошке только его тщетных попыток решить его проблемы и не хватало для полного счастья, вместе с головной болью, мерными толчками крови в ушах и тошнотой, из-за того, что он так ничего и не съел, а лишь пил чай на голодный желудок, который из-за своего состава делает ситуацию хуже и заставляет желчь обжечь горло своим противным кислым вкусом, скривившись от боли и сложившись пополам. — Просто нехорошо себя чувствую. Подташнивает и голова болит, — говорит Лололошка, слабо улыбаясь, благо для болезненного вида ему не надо даже играть роль страдальца, ибо бледность на лице и измученный вид говорит сам за себя. Джон снимает полноценно очки и крайне внимательно осматривает Лололошку сверху вниз, пытаясь понять врёт он или нет. Джон уже давно его знает, но даже такое не даёт стопроцентной гарантии того, что он сможет отличить правду от лжи своего брата. Это и раздражает его в актёрах: они мастерски играют на публику, быстро меняют маски, надевая одну и отбрасывая другую в сторону, уже не реагируя на то, как гипс разбивается об пол. Для них привычно врать, правда Джодах с этим справился, по его мнению, на троечку, что смущает, ибо не верится, что существо с такой тревожностью и нервозностью нельзя было поймать почти сорок лет. Есть в этом какой-то подвох и двойное дно, правда Джон пока не нащупал его и лишь постукивает стены и пол, не слыша никакой отдачи в виде эхо. Пока он не будет лезть к нему, ибо и так понятно, что его начнут избегать, а вот Сан-Фран его заинтересовал, поэтому к нему он присмотрится, особенно вчитается во всё его прошлое, которое пока относительное белое чистое и невинное, правда, как говорится, в тихом омуте черти водятся. Да и словить паническую атаку от обычной одежды и волос — это максимально странно, навевает мысли о том, что о прошлом он вспоминать не любить, даже ненавидит, и оно его пугает. Джон возможно бы его понял, но его задача раскрыть дело, максимально абстрагироваться от личностей существ, сделать их почти обезличенным, пустыми и неважными. Так проще лезть на рожон и давить морально и физически на существо так, чтобы за это ночами и томными вечерами не грызла совесть. На Франа он надавил с помощью незначительной пелены воспоминаний, но этого слишком мало, чтобы ему хоть что-то сказали, надо сильнее, даже можно использовать что-то по-истине пугающее и даже не этичное, то что заставит сломаться. Джон сразу понял, что Сан-Фран явно из тех, кто когда-то лишился огромной доли эмоций и возможности чувствовать, чем и активно пользуется, изредка отыгрывая какую-то реакцию, просто по тому что боится не войти в коллектив и показаться странным, пусть ему и плевать в сущности своей на чужое мнение окружающих, которые будто только и ждут, когда он промахнётся, оступиться и отреагирует как-то неправильно. Однако это не значит, что его нельзя сломать. Морально он и так видно что убит, но при этом даже в таком состоянии сумел себя успокоить, грубо скинуть его руки с себя и ударить Джона по лицу, за то, что тот его оскорбил, но при этом некоторые болевые точки Джон для себя подметил и записал на подкорку своего мозга, оставив их там лежать до лучших времён. Возможно ему даже придётся перейти все нормы и этики морали, дабы развязать этому эльфёнку язык. Это точно будут не угрозы расправой, ибо физические данные Сан-Франа позволяют ему не обращать на это своё внимание, возможно Джон будет играть на страхе быть изнасилованным, свяжет, залезет под одежду и даже укусит со словами о том, что всё это можно довольно быстро закончить, если Франческо пойдёт ему на уступки, не будет корчить из себя сильного праведника и всего лишь поделиться частью информации, что знает, по-доброте душевной, если нет, то Джон готов идти до конца. После этого на него, конечно, же подадут в суд и с большей вероятностью ему выставят барьер в виде пяти метров свободы, но это не значит, что он не станет их нарушать. — Так есть надо! А то сидишь ковыряешь уже битый час свой завтрак. Ещё и исхудал тут на своём чае, — недовольно бубнит Джон, опираясь рукой о щёку. — Что уже не так с чаем? — спрашивает Лололошка, всё же отрезая кусочек круассана, и кладёт его себе в рот, наслаждаясь лёгким солёным вкусом, мягким творожным вкусом и хрустом от того, насколько он свежий, из-за чего тошнота чуть отступает на задний план. — Всё с ним нормально. Просто ты его вечно пьёшь, но при этом нормально не ешь. Я думал брак тебя хоть как-то изменит, но видимо ошибся, — чуть язвит Джон, качая головой в разные стороны и улыбается. — А ты сам есть не планируешь? И как кстати прошла встреча с господином Сан-Франом? — спрашивает Лололошка, поднося очередной кусок еды ко рту, запивая его чаем. — Нет. Я уже поел в отличие от некоторых. А встреча довольно неплохо. Мы с ним мило поболтали. Я к нему пришёл конфеты подарил, потом по улице погуляли, протанцевали, на фортепиано сыграли, — говорит Джон, тихо смеясь. — Потанцевали? Играли на фортепиано?! Мы точно об одном и том же эльфе говорим? — спрашивает Лололошка, чуть не подавившись едой. — Ну, да, хотя судя по твоим словам, он должен был ударить меня по лицу моим же букетом. Нет по лицу я, конечно, получил, но причина была другой, но всё же он меня заинтересовал, а беседа была довольно приятная, — говорит Джон, мечтательно улыбаясь, и смотрит куда-то в потолок, что заставляет Лололошку удивлённо хлопать глазами. — Ты точно мой брат?! А то я с каждой секундой всё больше сомневаюсь в том, что со мной говорит Джон, а не его брат близнец. Чтобы тебя, да заинтересовал?! Это что за чудо такое?! — восклицает парень, всплёскивая руками. — Серьёзно?! Я что настолько по-твоему жестокий?! Ты разбиваешь мне сердце! — говорит Джон, наигранно драматично всхлипывая. — С каких это пор ты сарказм полюбил? Неужто от Сан-Франа заразился или наоборот взял с него плохой пример? Джон угрожающе трясёт перед Лололошкой указательным пальцем, сложив губы бантиком и, словно злая мама, отчитывает своего непослушного ребёнка. Для полноты картины не хватает разве что на Джоне фартука, черпака в руках и бигуди. От данной картины в голове Лололошка только смеётся, утыкаясь лбом в свою руку, а его плечи чуть подрагивают от смеха, пока Джон будто специально продолжает, уже кажется начиная зачитывать ему лекцию про поведение в общественном месте из телефона с важным видов: выпучив грудь вперёд, вздёрнув голову вверх и поправив съехавшие на нос очки. Лололошка же кое-как успокаивается, пусть смех всё ещё и рвётся из его горла наружу, а от боли живот скручивает. — Всё я понял. А ты куда так рано подорвался? Обычно валяешься почти до десяти часов утра, а тут встал чуть ли не в шесть часов утра встал только ради того, чтобы почитать мне нотации? — спрашивает Лололошка, устало зевая, видя, как пустую тарелку и чашку уносит официант, и просит счёт. — Вообще я планировал сегодня посмотреть на твою работу и чудесный мир закулисья, о котором так много говорят. Джон на самом деле хочет осмотреть театр получше, найти все потайные проходы, а потом возможно сесть рядом с Сан-Франом и давить на него молчании, смотря прямо на него в упор. Такое заставляет существ занервничать, выводит из равновесия и в последствии под незначительным давлением они ломаются, говоря всё, что хочет услышать второй. Джон просто хочет кое-что уточнить у Сан-Франа, не более, а после из праздного любопытства прогуляться по железным конструкциями и осмотреть прожектора, кабели и светодиоды. Джон и без этого знает, каким образом там всё устроено, но воочию увидеть нечто подобное никогда не доводилось. Ему много где приходилось лазить, но всё же в большинстве это были заброшенные здания, подвалы, коморки, чердаки в редких случаях больницы, а вот театры нет. Хотя тут удивляться и нечему всё-таки Хэнфорд — промышленный город, большинство людей и проживающих там либо контрактники, либо командировочные, либо старики, доживающий свой век. Там беспросветное, затянутое тёмными тяжёлыми тучами и смогом небо. Снег никогда не бывает чистым лишь странного сероватого оттенка, а воздух пропитан пылью, из-за чего дышать практически невозможно. Для такого места театр будет чем-то лишним и выбивающиеся из колеи серых многоэтажных зданий и развалин, чьи стены пропитаны влажностью и плесенью. В этот город нельзя попасть, если намеренно не попытаться получить направление туда и разрешение администрации. В других случаях обычный человек туда попадёт либо по приглашению, либо потому что у него есть там родственники, либо потому что он там родился. Других вариантов нет. Выезд ограничен, есть комендантский час, есть постоянный страх быть убитым или ограбленным, или изнасилованным. Такую жизнь не выносят не только обычные жители, но и приезжие. Невозможно на постоянной основе бояться или находится в пограничном состоянии между апатией и относительной нормой. Рано или поздно нервы рвутся — люди спиваются, накладывают на себя руки и уезжают. Их ничто и никто не удержит: ни ограниченный выезд, ни сбор бумаг, ни даже цена билетов. Если этот ад захотят покинуть, то его покинут, навсегда вырвавшись из этого печального серого потока, обретя счастье. — Сомневаюсь, что господин Сан-Фран и Фарагонда тебя впустят. Фарагонда может и да, а вот Фран точно выпрет со словами: не мешай творческому процессу! — говорит Лололошка, надевая пальто. — Ну, ты знаешь мою тактику: не проверишь — не узнаешь, а также без практики не было бы никаких открытий, — говорит Джон, делая колесо на улице. — Впрочем дело твоё, но не обижайся, если он тебя выпрет почти сразу за двери, — говорит Лололошка, пожимая плечами, нисколько не сомневаясь в том, что так и будет. Солнце ещё не взошло и вокруг царил полу мрак. Звёзды уже исчезли, из-за чего можно было увидеть чистое тёмно-синее безоблачное небо, где на горизонте виднеется розовое зарево, которое плавно перетекает в синий. От стеклянного навеса отходит гирлянда, которая своим тёплым светом освещает небольшое пространство. Недалеко находится своеобразный островок, на котором располагаются припорошённые сверкающим снегом туи, кустарники, морозник, анютины глазки и жасмин, лепестки которых чуть покачиваются от тяжести упавшего на них снега. Ноги еле волочатся по асфальту, где из новой положенной плитки выложили витиеватые узоры голубого, белого и цвета охры, из-за чего всё выглядит по-особенному элегантно. Множество старинных домов, всё ещё радуют глаз своей изысканностью, достигнутой благодаря узорам, колоннам и чуть выцветшей краске, которая ничуть не портит их вид, пусть и следует бы её обновить в качестве уважения. Однако при этом они прекрасно соседствуют и дополняют новые стеклянные многоэтажки с торговыми центрами, небольшими магазинчиками, с яркими мигающими и кричащими вывесками и одну единственную церковь, посвящённую Бестиарию — богу природы и всего живого на Земле. Они останавливаются на светофоре, ожидая пока загорится зелёный сигнал, а машины и мотоциклы, которые оглушают своим рёвом, перестанут проноситься мимо на явно превышенной в несколько раз скорости. Зелёный свет загорается — и они переходят через дорогу, проводив взглядом чёрную статую девы Марии, которая протёрлась в некоторых местах, из-за чего в свете лучей поблёскивает золото или какого-то из его сплавов. Сейчас эту лестницу, уходящую вниз украшают километры гирлянд, которые мигают или просто стабильно горят, давая возможность прочитать надпись. Они проходят чуть дальше к уже знакомому и привычному для Лололошки театру, возле которого серые голуби и маленькие воробушки пушат свои пёрышки и хохлятся от холода. Лололошка открывает массивные деревянные двери, вытягивая правую ногу вперёд, ложась на неё туловищем в своеобразном поклоне. — Добро пожаловать, в место, где сбываются ваши самые страшные кошмары и разбиваются мечты, — говорит Лололошка, крутя кистью руки в воздухе. — Слишком торжественно и много сравнений для слова «театр», — говорит Джон, заходя внутрь. Деревянные полы натёрты до блеска, а их лакированная поверхность отражает его туфли. Под потолком золотые люстры с хрустальными гранёнными кристаллами рассеивают тьму, отбрасывают причудливые тени слепки фигур в форме листьев, цветов и витиеватых лоз, которые будто ползут вниз по колоннам и дверным проёмам, почти касаясь пола. Большие окна почти упираются в потолок, а сами стёкла украшают узоры из инея, пока по бокам так же ползёт гипсовая лоза. Кое-где возле стены стоят кожаные банкетки кремового цвета на дубовых резных ножках. Вдоль помещения проходит стойка, за которой находятся ряды вешалок с номерами, на одну из которых Джон вешает своё пальто. Даже непривычно от этого зрелища, ибо даже на самые ужасные пьесы ходит сотня существ, а тут абсолютная пустота и одиночество, даже гардеробщицы нет. Джон может даже поклясться, что слышит еле уловимый свист ветра и дыхание Лололошки. Он даже может сравнить это место со своим внутренним миром, ведь оно такое же пустое, тихое, холодное и одинокое. И только лишь некоторые существа в его жизни выступают для него на этом фоне цветными пятнами, хотя большинство всё-таки сливаются с этой одинокой и молчаливой пустотой. Джон привык к этому всё же сам большинство контактов обрывает из-за банальной скуки или страха, что это существо станет к нему непозволительно близко, что у него проснуться чувства. Глупо этого бояться, конечно, ведь это часть жизни и одному быть гораздо сложнее, чем делить эту ношу с кем-то, так хотя бы проблемы не сильно давят на плечи и с ними справляться проще, но при этом риски выше, ибо его проблемы далеки от простых, обывательских и минимально нормальными. Не хватало ему ещё втаскивать в эти дела кого-то помимо себя. Прошлый опыт дал понять, что удушье от потери навсегда будет висеть на шее, а цена ошибки будет казаться слишком большой, даже неподъёмной. Один раз потеряв того, кто действительно дорог, начинаешь ценить и понимать, насколько одиночество привлекательно и до нельзя выгодно. — А вот и гримёрка! Располагайся. Правда сейчас тут пустовато, — говорит Лололошка, небрежно бросая сумку на один из стульев, из-за чего он опасно накреняется, готовясь упасть назад, но всё же обратно становится на ножки. Джон же осматривается по сторонам. Ничего примечательного здесь нет. Деревянные столы, зеркала почти на всю стену, стулья, вешалки для одежды и реквизит, который ждёт своего часа. В углу свил паутину паук, который медленно ползёт по стене, а иней на окнах медленно тает от воздействия солнечных лучей, в свете которых танцуют пылинки и оседают на поверхность предметов. Джон садится на стол, свесив ноги и начиная ими качать из стороны в сторону, закатывая глаза на упрекающий взгляд. Лололошка прекрасно знает, что Джону всё равно на его молчаливое замечание, но всё же напоминает о правилах приличия, которые он игнорирует явно намеренно, так как в гримёрку входит Сан-Фран. Его вид Лололошку шокирует, даже заставляет поднять вверх завсегдатые голубые очки, дабы в полной мере оценить этот прецедент в виде цветных волос, рубашки в клетку, штанов с цепями и сапогами с ними же на высокой платформе. Такой образ он привык видеть на Эбардо, но никак не на Фране, из-за чего даже свистит. А Фран лишь вешает сумку на спинку стула, раздражённо цокая, явно не сильно радуясь такому повышенному вниманию к своей персоне. — Господин Сан-Фран, что вас за муха укусила и вы гримёркой случайно не ошиблись? — с усмешкой спрашивает Лололошка, смотря, как Фран завязывает волосы в хвост. — Твоё остроумие, как всегда огорчает, и нет я не ошибся. Можно даже сказать, что я с вами в одной лодке. Сан-Фран натягивает на руки длинные перчатки без пальцев, а Лололошка аж вскакивает со своего места и осматривает эльфа со всех сторон, а его глаза светятся настолько ярко, что кажется сейчас Франа ослепят точно. Лололошка честно скучал по фильмам и пьесам, в которых участвовал именно Фран, такое даже помещали в золотые сборники, ибо это явление крайне редкое, но при этом будоражащее публику. Да и сам он в тайне, глубоко внутри, мечтал сыграть с Сан-Франом на одной сцене, ибо хотелось увидеть все стороны его творческой личности и натуры, да и поиздеваться над ним тоже, но последнее желание появилось больше со временем, в процессе знакомства и того, как чётко он расставлял акценты и роли, а замечания делал чаще, чем говорил о работе, поэтому это заявление приводит в восторг и заставляет сердце внутри сделать сальто, а дыхание сбиться, став более тяжёлым, рваным и нервным, будто Лололошка задыхается, хотя это и не далеко от правды. — Как вы на это согласились?! Значит ли это, что вы будете на нас меньше кричать?! — говорит Лололошка, радостно прикрыв рот руками. — Ага, в твоих мечтах. Сейчас мне ничего не мешает увидеть всё вблизи, а в особенности вашу мимику, так что кричать я буду скорее всего чаще, если голос не сорву, — говорит Сан-Фран, делая глоток из бутылки с водой. — А что насчёт второго, то меня уговорили и предложили сделку на довольно выгодных условиях. — Вы жестокий! — жалобно протягивает Лололошка, стирая с глаз невидимые слёзы. — Лололошка, я это слышу каждый день, поэтому меня этим уже не тронешь, — говорит Сан-Фран, закатив глаза и скрестив руки на груди, чувствуя, подкатывающее к горлу раздражение. — От кого?! — Три, два, один, — говорит Фран загибая пальцы, и вдруг на него налетают, желая затискать до смерти, но Фран отступает в сторону из-за чего Эбардо теряет равновесие и падает. — Вы жестокий, господин Сан-Фран! — жалобно протягивает Эбардо, потирая ушибленной бок и садится в позу лотоса, сжимая щиколотки, а рядом раздаётся звонкий смех, из-за чего Фран и Эбардо замечают Джона. Эбардо потирает глаза думает, что у него в глазах двоится, пусть удар сам по себе вроде был и не такой сильный по ощущениям. Сан-Фран злобно смотрит на Джона, который всё это время крайне заинтересованно наблюдал, за чужими препираниями, положив голову на руки и покачивая ногами как маленький ребёнок, который только недавно постиг для себя до этого запрещённую и манящую высоту. Сан-Фран же до побелевших костяшек сжимает пальцы, но внешне выглядит спокойно несмотря на то, что внутри плещется самая настоящая ярость. Фран готов его ударить второй раз за эти унижения и оскорбления, готов буквально придушить за вчерашние слова, но приходится взяться за край стола, угол которого впивается в ладонь и приводит в чувства, после чего он тяжело выдыхает и сквозь зубы спрашивает: — И что это за группа поддержки тут сидит?! Лололошка, кто тебе разрешил протаскивать сюда посторонних?! — Господин Сан-Фран, успокойтесь. Он просто будет смотреть, мешать не будет, правда! Тем более я сам обещал ему экскурсию по городу, но вы поставили репетицию, — говорит Лололошка расставив руки в разные стороны, чтобы Фран и Джон не подрались. — Ладно чёрт с ним. Только пусть не высовывается, а вообще на заметку тебе, что ты не имеешь права таскать сюда всякий сброд! — недовольно шипит Сан-Фран, откинув шарф назад. Джон хочет возмутиться такому обозначению своей персоны, но его внимание привлекает вошедшая девушка с белыми волосами, необычайно зелёными глазами, а самое интересное эльфийка. Вообще это редкость, чтобы эльфы играли в театре, из-за их консервативности, поэтому выступления Сан-Франа и появления Франа и являются таким прецедентом, а тут ещё один эльф. Её волосы заплетены в аккуратную косу, одета в тёмно-зелёное худи с капюшоном, чёрные штаны, кожаные сапоги и из-под худи виднеется чёрной боди. Джон уже не слышит чужие голоса, лишь смотрит, как девушка приближается к ним, а затем останавливается, переводя взгляд с Джона на Лололошку и обратно. — Господин Сан-Фран, я, конечно, понимаю ваше рвение к соблюдению всех аспектов легенды, но с кем из них я должна играть? — голос девушки звучит звонко, бойко и довольно громко, из-за чего в ушах начинает звенеть, а её саму сопровождает запах жасмина, персиков и манго, опьяняя своим спокойствием. Её уши чуть дёргаются, что заставляет золотые серьги с фигурками в виде листьев деревьев на конце закачаться. Она откидывает мешающую чёлку в сторону и смотрит Сан-Франу чётко в глаза, несмотря на разницу в росте на целую голову. Фран же слабо улыбается, смотря на девушку довольно снисходительно, чем на остальных, что заставляет Джона поджать губы и думать о том, с чего вдруг такая резкая смена настроения. Хотя скорее всего это связано опять же с расой и натянутых отношений между Сан-Франом и остальными эльфами, ибо там слишком много консерваторов, которых не устраивает эльф даже по своей профессии, ибо вместо ручного труда его привлекает труд духовный и характер у него далёк от покладистого, тихого и робкого, а прямолинейность бьёт по коленям, заставляя согнуться пополам и со злостью посмотреть в эти пустые фиолетовые глаза. Джон бы никогда не назвал его жестоким, скорее справедливым, пусть иногда и переходящим границы дозволенного, ведь цель оправдывает средства, кроме разве что жизней и то такого мнения Джон придерживается только по тому, что работа обязывает и показывает всю гниль существ и насколько много крови может быть на руках самых казалось бы тихих, спокойных и безобидных. — Что ж, Сайрисса, ты будешь играть с Лололошкой, — говорит Фран, указывая на парня в голубом шарфе, а затем продолжает, указывая на парня в оранжевом: — А это подкидыш. Он тут на одну репетицию. — Хей, у меня имя вообще-то есть! — говорит Джон, наигранно скрестив руки на груди и отвернувшись, надув губы. — Поплачь об этом в другой раз. Впрочем, надеюсь, всем всё понятно, когда выходить и что делать, если есть какие-то вопросы, то не стесняйтесь — задавайте. С радостью помогу. Сан-Фран тепло улыбается и поправляет квадратные очки, съехавшие на переносицу, а затем смотрит на Эбардо который тянет руку вверх, не потому что ему непонятно, а потому что хочет получить в свою сторону внимание, извинения и поглаживания по больному месту, что заставляет тяжело вздохнуть, подойти для приличия и начать объяснять одну из сцен, незаметно для всех придерживая его за талию, чтобы Эбардо так сильно не возмущался, а тот уже пригрелся возле него, из-за чего кладёт свою голову ему на плечо, и водя пальцем по тексту. Джон же спрыгивает со стола и подходит к Сайриссе, словно лис, наклоняясь вперёд и сложив руки за спиной. — Не хотите ли познакомиться поближе, красотка? А то меня не удосужились нормально представить, — говорит Джон, опуская очки вниз, а затем поправляет из резко выпрямляясь. — Я Джон Дейви Харрис! Или просто Джон. Сайрисса смотрит на него и кривится. Такие существа её раздражают, да и выглядит Джон для неё именно как тот самый человек, который слишком много о себе думает и ставит себя выше остальных. Все его движения и речь как будто чересчур вычурная и наигранная, будто пьеса уже началась, а актёры вокруг просто утонули в своих ролях, став с ними единым целым, из-за чего отличить, где реальность, а где игра стало попросту невозможным. Ещё и нос ужасно режет запах апельсинов, грейпфрута и корицы, а глаза невольно начинают слезиться, будто сок этих фруктов попал в них, что заставляет протереть их, а потом посмотреть на протянутую Джоном руку в немом приветствии. Сайрисса крайне неохотно пожимает её и несмотря на то, что находится в перчатках, вытирает руку о худи. — Я не знакомлюсь особенно с людьми, — холодно отвечает Сайрисса, из-за чего Джон буквально чувствует от него исходящую арктическую стужу, что заставляет пробежать мурашки по спине от эстетического удовольствия и того, как Сайрисса тщетно пытается отбить у него желание говорить. — Как грубо, красотка! Неужто такая прекрасная дама относится к консервативным взглядам? — спрашивает Джон, скрепив руки за спиной. Сайриссе он уже не нравится, ведь и так видно, что она не настроена на разговор, но почему-то Джон при этом продолжает к ней лезть и надоедать. Таких людей Сайрисса не любит, они слишком шумные и не знают о существование такого слова как «личные границы». Даже сейчас в эти самые границы нагло врываются, трогают её и беспокоят, из-за чего хочется скрыться обратно, воткнуть наушники в уши, утонув тем самым в музыке и потеряв связующую нить с реальным миром, но как на зло наушники забыты дома и лежат на полке в коридоре, из-за чего приходится терпеть чужую компанию. Джон же это спокойствие видимо принимает за какие-то знаки и смешенные сигналы, из-за чего подсаживается ближе и смотрит на неё в ожидании ответа, качая ногами и мягко улыбаясь, из-за чего зубы скрипят от раздражения сильнее, а угол стола болезненно впивается в копчик, заставляя чуть отстраниться от стола и расслабиться ведь пока Джон ничего плохого и не сделал, впрочем как и ничего хорошего, но всё же ответить на пару вопросов, чтобы от неё отстали — не такая уж и большая цена, которую можно заплатить за тишину и покой. — Не надо меня причислять к ним. Эльфы заслуживают любить кого сами захотят. Это их право. Мы не контролируем свои чувства, тем более свою любовь, эти ограничения глупые, бесполезные и совершенно не работают. Только проблема в том, что мы почему-то должны порицаться за любовь! — сквозь зубы шипит Сайрисса, пока в её глазах разражается самая настоящая буря, которая бьёт молниями в землю, а её уши чуть подёргиваются, что привлекает внимание Джона. — Воу-воу, полегче! Я понял, понял. Можно было просто сказать об этом спокойно. Я же вроде не порицаю тебя, ибо мне это не нужно. Впрочем мне просто стало интересно, почему ты согласилась играть в пьесе Сан-Франа. Он же у вас вроде как персона нон-грата, в плохом смысле этого слова, ибо а) ушёл от своих родителей, б) пошёл на сценариста после магической академии вместо хотя бы ювелира, в) влезает в конфликты и явно не подходит под описание кротости или не конфликтности, г) не стесняется говорить на публике, что думает. Ну так что? В слова про мечты, если я что поверю только от части, а вот в поиск информации охотнее, — говорит Джон, слезая со стола и становится на руки, смотря на Сайриссу так будто пытается понять её образ и залезть к ней в голову. Сайрисса же прикусывает губу. Она не ожидала, что её так быстро раскусят и сломают. Ей просто сказали проследить за Сан-Франом и узнать к какому из движений он принадлежит, чтобы в дальнейшем уже действовать, ибо если Сан-Фран относится не к традиционной конфессии, то они могут обеспечить ему защиту и анонимность, в противном случае они вскроют всё лицемерие по этому поводу. Молчание уже не привело ни к чему хорошему, из-за чего пострадал её возлюбленный: он не выдержал общественного давления и повесился в свой день рождения, когда она пришла с картиной, которую она вышивала крестиком последние несколько месяцев в честь крепости их отношений и вечной любви. Сайрисса не помнит, как тогда дошла до дома, как позвонила в полицию и как долго рыдала сжимая в руках покрывало, содрогаясь всем телом, кусая губы до крови, дабы прийти в себя, но это не помогало, лишь делало хуже, а слёзы только заставляли раны щипать. Она слишком много потеряла от этих предрассудков, чтобы жалеть эльфов с консервативными взглядами, чтобы не открывать их секреты и грязные подробности их личной жизни. Ибо её порицали за любовь все, за её выбор и за то, что она страдает, позволяет плакать над могилой самого дорого существа в своей жизни только из-за того, что он не был эльфом, и это приводило Сайриссу в ярость, собственное сердце будто чернело и наполнялось злостью не только на себя, на любовь, но и на несправедливость и своих сородичей. В то время Сайрисса закрылась в себе и просто ждала, когда ей исполниться двадцать один год, чтобы сбежать из родной страны, переехав в Междумирье. Тут она нашла и единомышленников и друзей с работой, а теперь, когда протесты стали частыми и огромными, стала одним из тех, кто добывает информацию пусть в некоторых моментах ей и казалось это неправильным. — И что ты сделаешь? Полицию вызовешь? Они даже отдалённо тебе не поверят, — небрежно говорит Сайрисса, собирая разбросанные по сознанию остатки спокойствия и криво улыбается. — Я бы, конечно, с радостью это сделал, но не работаю с полицией. А что думаешь Сан-Фран придерживается консервативных взглядов?! — заговорческим шёпотом спрашивает Джон, прикрыв рот рукой и распахнув глаза. — Разве не так? Он никогда не говорил о том, кого любит, никогда не высказывался по поводу своей расы, про отношения и тем более соблюдает все традиции, — говорит Сайрисса, поджимая губы и косится на Сан-Франа, который стоит возле выхода на сцену и с кем-то переговаривается. — Ох, Сайрисса, единственное, что в Сан-Фране консервативного это цвет волос, одежда и цвет глаз и то сейчас о всех этих трёх вещах можно заявлять с большим «но», — говорит Джон, тихо смеясь, когда Фран вновь уклоняется от объятий Эбардо. — А не говорит про свою личную жизнь, ибо это его личная жизнь, и он имеет полное право ей не делиться, а вот то, что ты собиралась сделать сделало бы его жизнь с партнёром и последствием этой связи невыносимой. Не мне тебе говорить о неэтичности таких методов, но всё же. — Заткнись! Ты даже не знаешь какого мне было! — говорит Сайрисса, тыкая ему в грудь рукоятью карманного ножа, чувствуя, как веки опасно жгут слёзы. Горечь прошлого всё ещё давит на горло и не даёт смириться, прийти в себя и прояснить сознание. Оно лишь бьётся в конвульсиях, содрогается от новой порции боли, давит на мозг, будто затягивает на нём жгут, не давая возможность здраво мыслить и успокоиться. Джон же смотрит на Сайриссу с нескрываемым пренебрежением. Чужие слёзы его раздражают, заставляют к горлу подкатить тошноту, которую приходится подавить, однако играть роль дурака он намерен до конца, поэтому перемещает очки на голову, смотря с наигранной тревогой и беспокойством в чужие глаза, осторожно убирая нож в сторону, ведь Сайрисса сейчас в состоянии аффекта, а значит непредсказуема и мало ли что может сделать в таком состоянии. Сайрисса же от прикосновений к своим рукам будто приходит в себя, резко выдыхая, будто собираясь прыгать с парашютом или в бездну, прикрыв глаза и сжимая пальцы в кулак, будто схватив нить спокойствия и не собираясь её больше отпускать. — Ладно, давай забудем об этом разговоре. Тебе меня не понять и моё отношение к остальным тем более. Однако если всё так, как ты говоришь, то господин Сан-Фран согласится прийти на переговоры и получит от нас гарантию защиты, если нет, то я продолжу собирать информацию — и ты мне не будешь мешать, — говорит Сайрисса, с силой бросая нож в сумку. — Торгуешься со мной, красотка? Так не пойдёт. Мне нужны более выгодные условия, — говорит Джон, хватая Сайриссу за запястье и кружит вокруг себя, заставляя наклониться назад. Джон смотрит на девушку из-под полуприкрытых глаз и чуть дрожащих ресниц, придерживая за лопатки. Его глаза светятся озорным огоньком, когда он наклоняется ближе к дёргающемуся от возмущения уху, а лицо девушки приобретает яркий пунцовый оттенок то ли от смущения, то ли от возмущения, то ли от всего сразу. Её возмущает чужое поведение, а запах цитрусовых ужасно режет носовые рецепторы, правда всего на миг эти черты становятся до боли знакомыми и родными, в тех, в которых она утопала каждый раз, лишь встречаясь с ними взглядом, за которые она была готова отдать всё. Всего на миг хитрая улыбка стала нежной и при этом печальной, а яркий цвет глаз сменился на спокойный лёд или тихий океан с небольшими яркими акцентными синими вкраплениями. Кажется даже цитрусовый запах сменился на пьянящий запах хмеля, специй и мускатного ореха, заставляя подавиться воздухом, после чего иллюзия рассеивается, рассыпается на части и становится лишь горсткой бесполезного пепла, заставляя опомниться, окунувшись в ледяной болезненный омут, такой же болезненной реальности. Джон замечает это изменение в лице от спокойствия смешанного с тихой печалью, до разочарования и некого отчаяния от того, видимо, как мозг умеет умело играть с восприятием и минимально приятным опытом, создавая именно тот самый приятный глазу и психике образ, который не даст окончательно сойти с ума от горя и боли, которая находится внутри, она не действует, лишь медленно и верно отравляет всё вокруг. Кажется Джон даже слышит в воздухе запах отчаяния, безысходности и желания хоть чем-то заполнить пустоту. Кажется он уже это где-то видел. — Кого-то видишь во мне? — спрашивает Джон, шепча прямо Сайриссе на ухо, из-за чего оно дёргается и краснеет на конце. — Не твоего ума дело. Я уже говорила, что тебя это не касается, — злобно шипит Сайрисса, не решаясь убежать, так как может в таком положении упасть намного быстрее. — Как скажешь, моя снежная queen. А вообще условия довольно просты: я не рассказываю ничего Франу и остальным про тебя, а ты поможешь мне с кое-какими делами и будешь соглашаться на прогулки, согласна? — спрашивает Джон, широко улыбаясь, хотя для Сайриссы это скорее звучит ни как вопрос, а утверждение, поэтому она лишь кивает, на что Джон кружит её вокруг себя и добавляет: — Вот и договорились! В это время Сан-Фран прикладывает руку к гудящей от боли голове. Кое-как удалось отцепить от себя Эбардо и убежать, скрывшись во тьме коридоров и переходов из одного угла в другой. Теперь Фран понимает выражение: «Дружба мешает работе». Все связи до этого были на уровне знакомства, максимум приятельских, а тут уже уровень дружбы, хорошего знакомства и любви, поэтому повышать голос становится более некомфортно и по-своему неуютно, хотя язвительные комментарии всё ещё присутствуют в его речи, но почему-то они не так сильно режут слух, как крик. Фран слишком мягким стал, не то чтобы его это как-то беспокоило, но всё же относится к актёрам надо менее снисходительно, даже если они и его друзья. За этими размышлениями Сан-Фран приходит к выходу из кулис слева и видит такую картину: Джон придерживает Сайриссу за лопатки, нависая над ней, а девушка краснеет, опуская уши вниз. Эльф даже не понимает, как оказывается за два шага рядом с Джоном и Сайриссой, скрестив руки на груди и смотря на них ледяным, словно арктическая стужа, взглядом, будто пытаясь просверлить в них дыру. — Молодые, я вам не мешаю? — спрашивает Фран будто с претензией. До Сайриссы только сейчас видимо доходит их крайне странное положение, из-за чего она густо краснеет и слишком резко выпрямляется, отряхивая костюм в виде белого платья с васильково цвета орнаментом от невидимой грязи. Джон устало зевает и скучающе смотрит на Сайриссу, а затем на Сан-Франа. — Вообще-то мешаете, но не сильно и да, мне сорок восемь, — говорит Джон, закатив глаза. — А мне шестьдесят три. Ты для меня всё ещё молодой. И вообще все свои взаимоотношения и конфетно-букетный период после репетиции и за сценой, пожалуйста. А сейчас ты за работу! А ты куда-нибудь, где мои глаза тебя видеть не будут. Я ясно выразился?! — спрашивает Фран, чуть переходя на крик. Сайрисса кивает и быстро бежит к выходу на сцену, дабы скрыться от чужого прожигающего взгляда, а главное от Джона. Она теперь даже не знает, как ему в глаза смотреть и не видеть то, кому она доверила когда-то своё сердце, как теперь в принципе развидеть образ, навеки застрявший и плотно укоренившийся в сознании. Однако приходится отбросить все мысли и размышления о играх мозга на задний план, когда совсем рядом раздаётся громогласное: «Начали!», а на сцену выходит, даже будто выплывает, словно чёрная тень, Джодах в весьма странном образе: тёмно-синий с оттенком серого плащ с капюшоном, на котором вышиты серебряными нитями витиеватые узоры с глазами по краям, чистая белая рубашка с завязками на груди и рукавами фонариками, чёрные штаны со стрелками и кожаные ботинки на завязках и с металлическими серебряными бляшками. Он в руках держит косу вместе с чёрной розой, а вместо фиолетового цвета глаз был яркий, насыщенный красный, приближенный к цвету венозной крови. Его лицо было беспристрастным, спокойным, даже слишком, хотя внутри проносились буря эмоций, а руки с коленями подрагивали и подгибались от слишком большой схожести с его ночным кошмаром, разве что театр другой, но по ощущениям от этого становится не сильно легче и спокойнее, а лишь страшнее, пока в груди нарастает и пульсирует, словно злокачественная опухоль, страх, отдающий горечью, болью и могильным холодом, заставляющим внутренне сжаться все органы, пока он опускает косу, которая по сценарию царапает землю, вырывая из земли цветы, символизирующие чужие жизни в виде чёрных роз. Однако надо нормально отыграть и не показывать всю свою тревогу, особенно, когда запястья, кое-как перевязанные бинтами начинают саднить и жалобно ныть, обжигая кожу вокруг языками пламени, из-за чего в глазах на секунду мелькает огонёк, боли, который почти сразу тухнет. — Каждая жизнь имеет значение, имеет важность и смысл, но при этом смерть остаётся верной своим принципам. Ничто и никто не властен над ней, ничья жизнь не имеет для неё никакого значения, а судьба достаточно интересной, чтобы дать этому существу чуть больше времени чем положено, чем следует, — читает громогласно Сан-Фран, в рубашке, небрежно накинутой на плечи, чёрных штанах и цилиндре. Джодах же наклоняется, срывая якобы чёрную розу и осматривает её со всех сторон, сверкая глазами из капюшона, пока по полу начинает ползти белый дым, который полностью окутывает пространство, но как только Джодах со злостью ударяет косой по полу, всё рассеивается, оставляя после себя лишь легкую дымку, из-за чего сцена кажется лишь кадром на киноплёнки. — Смерть беспощадна, безжалостна у неё нет принципов, нет условий при которых она пойдёт на уступки перед жизнью обычных существ. У неё нет жалости, нет сострадания, она не способна любить, боится привязанности и ненавидит свою роль палача, — говорит Фран, начиная ходить вокруг Джодаха, наклоняясь к нему почти впритык, будто шепчет. Джодах от этих слов сжимается и глубоко вздыхает, будто в лёгких резко закончился весь кислород, от этих слов, которые почему-то били особенно сильно, звуча при этом будто из глухого шума и звона в ушах. Джодах же смотрит в зал, видя в самом последнем ряду чёрные силуэты, чернее даже кажется самой тьмы, которые смотрят на него в упор, не отводя взгляд, если он у них вообще есть. Тело парализует, будто сквозь него проходит сейчас сильный разряд статического электричества, а значки сужаются, когда эти силуэты становятся ближе, из-за чего становится видно, как их рот открывается неестественно широко, а с клыков капает чёрная слюна, а их глаза походят на белые каракули на чёрном листе бумаги. Сохранить лицо удаётся с трудом, а вспомнить реплики так и вовсе не получается. Джодах пытается успокоить себя тем, что это лишь игра воображения, что это лишь иллюзия, выстроенная мозгом, из-за недосыпа, однако когда на тебя смотрит нечто подобное спокойствие получить практически невозможно. Кажется даже, что его шею опаляют ледяным дыханием, из-за чего она покрывается испариной и мурашками. — Джодах, я с кем разговариваю?! — кричит громко Фран, из-за чего его крик эхом отбивается от стен, а в ушах начинает звенеть, из-за чего иллюзия разбивается на части. Вновь пустой зал, никаких силуэтов, напротив него стоит крайне злой Сан-Фран, из-за кулис крайне заинтересованный произошедшим выглядывает Джон с Эбардо. Джодах ничего даже не успевает сообразить и придумать более менее удобоваримое оправдание, как стремительно вылетает из зала с фразой: — Нехорошо себя чувствую! — Im le baugli ne tiridal ir! — кричит Сан-Фран, с силой ударяя ногой по полу. Эбардо же не слушает его крики и препинания, срываясь с места и так же громко хлопает дверью, пытаясь догнать Джодаха, который уже скрылся за одной из десятка дверей. В душе нарастает тревога, ибо Ави никогда не позволял себе так просто убегать со сцены, даже когда боль ломала рёбра, а слёзы предательски жгли веки. Джодах играл до самого конца, после скрываясь за кулисами, где и давал волю эмоциям, будто сцена была неким полем и запретной зоной, где эмоции были под стражайшим запретом. Даже он позволял себе выплёскивать агрессию и, не скрываясь за масками образов, кричать или плакать, ибо не собирался сдерживаться, когда на его голову буквально выливают ведро с оскорблениями и совершенно не обращают внимание на его физическое и моральное состояние. Однако Джодах совершенно другой случай, Эбардо даже сомневается иногда, что понимает его хотя бы отдалённо, да и кажется, что не такого Джодаха он знал, по ощущениям ничего не осталось. Может годы поразень так сыграли, может события происходившие в промежутке между ними, но это точно уже не тот весёлый, задорный, иногда грубый, но при этом всё ещё обладающий странной харизмой и притягательной энергетикой Ави. Сейчас ничего этого нет, а ему самому приходится сейчас стоять у закрытой двери в уборную и стучать, спрашивая, что случилось и вообще жив ли Джодах, который по ту сторону двери, опирается руками о раковину, смотря на разбитое кулаками зеркало, откуда не него смотрит в ответ десяток разбитых Ави, а кровь стекает на пол, разбиваясь на тысячу блызг, пока тело мелко дрожит от ничтожных ппыток успокоиться и нормально задышать. Руки то и дело цепляются за волосы и сжимают их, вырывая, после чего их клоки падают на пол. Нервная система медленно и верно трещит по швам. Дыхание становится сиплым, из-за чего вскоре переходит на болезненный хрип, пока взгляд пытается зацепиться за что угодно кроме чёрных силуэтов за спиной. Крылья ударяют по полу, пока пальцы до побелевших костяшек сжимают раковину, чтобы прийти в себя, чтобы успокоиться, чтобы стало хоть немного легче и заглушило бешеный стук сердца, из-за которого все органы жалобно сжимаются вместе, а к горлу подкатывает тошнота, которая давит изнутри, обжигая всё изнутри, прокатываясь по вкусовым рецепторам кислым и горьким вкусом, после чего Джодаха выворачивает наизнанку чёрной слизью, из-за чего начинает знобить, а по щекам текут слёзы. Всё стало по ощущениям хуже, ибо боль прокатывается по телу — и его вновь выворачивает, пока несколько перьев падает на плитку. Однако она отступает, когда его осторожно поглаживают по крыльям и придерживают за волосы. Ави даже не может увидеть из-за слёз, кто это, но даже так чрезмерно благодарен. — Дыши глубоко. Ну и угораздило же тебя так, — говорит Эбардо, сведя брови к переносице, и обеспокоенно смотрит на чёрную слизь, которая капает с чужих губ, пуская рябь по гладкой поверхности воды. — Ты точно не пил? Джодах вновь содрогается всем телом от очередного приступа, а горло раздирает ужасный кашель, после которого свежие слёзы скатываются по щекам, падая вниз, впитываясь в волосы и одежду. — К-кроме в-воды и-и успо-успокоительного н-ничего, — голос предательски дрожит, звучит ужасно глухо и жалко. — Сколько таблеток ты выпил, а то я сомневаюсь, что их была одна или две? — говорит Эбардо, поглаживая Ави по спине, чувствуя кончиками пальцев сильную дрожь. — Пять или шесть. Я не считал, — более менее придя в себя, но с хрипцой в голосе отвечает Джодах. — Тогда не удивительно. Чего это ты так? Я, конечно, понимаю, что играешь на одной сцене с Сан-Франом, на тебя смотрит твой учитель, но это же не повод так переживать. Джодах поджимает губы и отводит глаза в сторону, прекрасно понимая, что Эбардо даже отдалённо не понимает и не знает, что гложет его последний десяток лет, заставляя просыпаться рано утром в холодном поту, от того как сильно в груди колотиться сердце, от того что ему кажется будто его кто-то душит, пережимает трахею, заставляя закашлять, а затем жалобно захрипеть, прежде чем распахнуть глаза и ничего кроме обеспокоенного лица Лололошки и привычной комнаты не увидеть. Джодах хочет вывалить это на Эбардо, чтобы стало хоть немного легче, ибо даже с Сан-Франом об этом страшно говорить, но рот лишь безмолвно открывается и закрывается, прежде чем его накрывает своей удушающей волной новый приступ, будто тело само насильно пытается заткнуть своего обладателя. — И как долго это будет продолжаться, не знаешь? — спрашивает Эбардо, только для того, чтобы лишний раз убедиться в том, что Джодах находится в более или менее вменяемом состоянии и способен отвечать. — Не имею и малейшего понятия, — заплетающимся языком отвечает Ави, подавляя новый приступ тошноты, а Эбардо уклоняется от крыльев, которые так и норовят его ударить. — Значит буду сидеть тут с тобой, столько, сколько нужно, — говорит Эбардо, мягко улыбаясь и становясь на колени сзади Джодаха. Джодах благодарно на него смотрит, пытаясь унять боль в груди и нормально задышать перед очередным приступом, который заставляет согнуться пополам, однако от ощущения, что кто-то рядом становится немного легче, пусть жжение становится сильнее, а боль невыносимой, из-за чего докатывается до кончиков перьев, из-за чего крылья чуть подрагивают вместе с остальным телом, которое обливается холодным потом, из-за чего каждое поглаживание и прикосновение Эбардо по ощущениям близкое к обжигающему огню, из-за чего ангел периодически вздрагивает от прикосновений ледяной кожи с горячими ладонями, которые помогают хотя бы немного ориентироваться в реальности и пространстве, заставляя прийти в себя, остановив головокружение. Желудок уже давно пуст, тело словно вата, сил нет даже двинуться, поэтому Джодах еле переворачивается в сторону Эбардо и смотрит на него заплаканными глазами, пытаясь сфокусироваться на его лице свой размытый взгляд. Эбардо же тяжело выдыхает, отпуская его волосы и осматривается по сторонам в поисках салфетки, но ничего не находит, поэтому боязливо говорит Джодаху оставаться на месте, будто тот может куда-то уйти на своих подрагивающих и ватных ногах, в любом случае в сознании от обезвоживания он навряд ли долго продержится, поэтому Эбардо бежит в сторону гримёрок, замечая краем глаза, что Сан-Фран уже успокоился, а Сайрисса отыгрывает с Лололошкой сцену второго акта, где она на его голову водружает венок, а тот клянётся никогда её не бросить, прижимая к себе. — Куда ты так бежишь? — спрашивает Джон, с усмешкой смотря на Эбардо, который что-то судорожно ищет в сумке, сидя на столе, отложив папку с документами в сторону. — Джодаху плохо вот воду ищу, — говорит Эбардо, роясь в своей сумке, которая сейчас кажется до нельзя бездонной. Джон же слезает со стола и медленными шагами подходит к выходу на сцену, чуть отодвигая от глаз бархатную штору рукой. Лололошка уже не сидит, а идёт, даже бежит в сторону кулис, пока Сайрисса вытягивает руку вперёд, будто пытаясь его поймать за верёвки традиционной рубашки, которые качаются и ударяют по спине своими мягкими кисточками, а непослушные волосы фиксирует повязка с вышивкой бисером, символизирующий покой, верность и преданность. Сайрисса же трагично оседает на землю, из-за чего подолы платья красиво ложатся на мол, а сама она прижимает к груди, доплетённый венок. Сан-Фран же выходит с книгой в руках, крайне медленно с презрением, смотря на своё творение, сошедшее из-под его пера. — Какая всё это беспросветная глупость. Вся любовь — лишь глупость и действие гормонов, — злобно шипит Фран, разрывая листы бумаги на части, а сам спрыгивает со сцены, садясь на край, видя, как дым начинает окутывать сцену. Джон устало зевает и улавливает еле слышимый железный скрежет, будто металл царапает металл и поднимает голову к потолку. В ноги резко приливает кровь, а в голове лишь стучит одна единственная мысль: «Лишь бы успеть!». Зрачки резко сужаются, а мозг даже не успевает сработать, прежде чем он выбегает на сцену, толкая Сайриссу к кулисам, нависая над ней, слыша оглушающий грохот, упавшего стремительно вниз прожектора, который проломил своим весом пол. Сайрисса еле открывает глаза, смотря то на Джона, то на место, где сидела пару минут назад, не в силах ничего сказать, пока в ушах раздаётся оглушающий звон. Все актёры сбегаются на сцену, дабы посмотреть, что случилось, а Фран уже начинает звонить в полицию, пытаясь совладать с нахлынувшими эмоциями и не начать кричать. Эбардо поддерживает Джодах под руки, когда тот чуть ли падает на пол, увидев входящее сообщение с неизвестного номера, которое было в разы короче всех остальных: «Всё ещё думаешь, что это глупая шутка?» Я тихо шёл по коридорам, Пытаясь звуки поглотить. Как будто это мне поможет Сердцебиения стук весь скрыть. Среди зеркал и полумрака Я видел белые глаза. Была не смерть и не отрада Лишь страха тень за мной пришла. И шаг её казался громом А голос будто с пустоты Звучал так громко не устанно Чуть с хрипотцой из тишины. В угрюмом сне застыли вещи, На стенке замерли часы. Вдруг звёзды все исчезли в небе — Потом продолжились шаги. Затишье вновь вдруг наступило Лишь скрежетал металл, стекала кровь. Пока же сердце всё трубило, Чтобы бежать я был готов. Дышать не мог, ведь сдавило, А кровь прилила резко вниз. Пока душа о стенки била Удар пришёлся на карниз. И я глядел на лики статуй, Пока бежал среди глуши. Пока шептал мне тихий голос: «Расслабься больше не спеши». Шаги замедлились с дыханьем И пульс как будто бы затих. Лишь кровь стучала с расписанием, Что ты судьбу не предрешишь. Я встал, как вкопанный в мгновение В меня уже вцепился страх. Он был уже не приведеньем Он стал вдруг хищником в глазах.