Вечно горящие огни

Джодах открывает глаза и смотрит по сторонам, понимая, что ничего не изменилось. Вокруг всё так же темно, как и под веками. Вверху нет ничего кроме пустоты, а ногами он стоит на каком-то подобии пола, в котором видит своё отражение. Здесь ужасно тихо, нет даже противного гула или стука крови в ушах, который всегда присутствует в реальной жизни. Ави быстро понимает, что это сон, даже скорее кошмар. Они ему довольно давно не снились, стали лишь чёрным фоном с цветными пятнами и помехами, искажающими пространство, но чего-то вновь столь яркого вроде собственной смерти и смерти своего супруга ему больше не снилось, пусть иногда Ави и сожалел об этом, ибо пусть сниться нечто столь нереалистичное, чем воспоминания о прошлом, которые стали приходить к нему намного чаще после появления в его жизни этих странных и несвязанных между собой сообщений. Причём у них не было определённой периодичности, ибо между сообщениями могла пройти как неделя, так и полноценный год. И Джодаху не могла помочь ни смена телефона, ни смена номера, ни смена и того, и того разом. Сообщения приходили, а прошлое неумолимо приближалось, дышало в спину, обжигало своим ледяным дыханием шею, заставляя её покрыться испариной и мурашками, которые еле ощутимой болью прокатывались по позвоночнику, рукам, ногам и кончикам пальцев. Ему вновь было страшно, настолько что колени подкашивались, а сам Ави наглухо зашторивал окна, чтобы ни один луч света не прошёл сквозь щель, через которую на него казалось кто-то смотрит. Так долго, пристально, вглядывается в каждый его жест, ожидая какую-то ошибку или осечку, которая приведёт к провалу в бездну. Джодах пытается проснуться, но всё тщетно. Даже осознание того, что это сон, не помогает вырвать себя из цепких и болезненных оков собственного сознания, воссоздающего это странное ничего и нечто одновременно. Ангел чувствует, как сердце больно начинает биться, дыхание прерывается на сипение и еле слышимый хрип, пока ноги против воли несут его вперёд. Шаги гулким эхом отбиваются от стен, возвращаясь к своему владельцу, пока по лицу стекают холодные капли пота. Этот сон слишком реальный, чтобы быть простым воплощением его страхов, слишком реальный, чтобы быть лишь разыгравшимся неожиданно воображением, что заставляет замедлить бег, но не намного. Сердце клокочет в груди лишь сильнее, пока боковым зрением он видит лишь такое же чёрное полотно, которое вдруг открывает свою сотню белёсых глаз, которые злобно сужаются и смотрят на него с презрением и нескрываемой злостью. Оно неумолимо следует за ним, делает шаг за шагом, становясь всё ближе, дабы поглотить его, съесть его, заставить стать его частью, пока ноги с силой отбиваются от пола, отдаваясь тупой болью в лодыжки. Ему страшно и это нормально. Каждый боится неизвестности, того на что не может повлиять, к чему не может приспособиться, ибо это имеет все черты страха, прошлого, чего-то заставляющего внутри всё заклокотать и сжаться с силой, пока кровь медленно стекает вниз, заставляя закашлять. Однако сейчас эта неизвестность приобретает смутно знакомые черты и гул сотни и тысячи голосов, заставляющих в ушах ужасно звенеть, пока мозг кричит о том, что ему нужно бежать, как можно дальше от этого проклятого места, нужно спрятаться, сделать хоть что-то, чтобы сохранить остатки своего здравого рассудка, который давно находится на границе чёрной бездны, где плещутся волны, бьются о скалы и превращаются в морскую с привкусом соли, водорослей и горечи белую пену. Каркас собственной адекватности давно дал трещину: в тот самый миг, когда нога перешагнула через рамки закона, обозначенные и расчерченные ярко-красным цветом, когда прогремел первый выстрел не из травматического пистолета, когда его руки окрасились далеко не его собственной кровью, а из эмоций в тот момент у него была лишь пустота, растерянность и самое главное страх, ничем не передаваемый страх. Вот и сейчас ему страшно на этом уровне, пока мимо проносятся чёрные стены, упирающиеся в такую же непроглядную темень, пока по лбу стекают капли холодного, даже ледяного пота, заставляющего мурашки вновь пробежать по телу, заставив ускорить бег, пусть ноги начинают гореть и болеть, отдаваясь лёгкой вибрацией, когда Джодах вновь с силой ударяет по этой зеркальной поверхности не в силах проснуться, пока паника скатывается лишь в навязчивую тревогу, пока всё не стихает, а сам Ави не переходит на спокойные и размеренные шаги, останавливаясь возле прямоугольника, состоящего из яркого, белого света, который довольно четко выделяется на фоне абсолютной черноты, будто его просто кто-то взял и нарисовал, а сам он не является ни входом, ни выходом, а лишь нарисованной глухой стеной, в которую Джодах лишь врежется, больно ударившись, а не выйдя их этого бесконечного кошмара, который не прерывает, а лишь идёт дальше, заставляя теряться не только в пространстве, но и во времени, растягивая его пребывание там на долгие минуты, которые превращаются в часы, пока он сидит возле этого прямоугольника, не зная, что следует ожидать дальше. За него всё решает яркий свет, который заливает всё пространство вокруг, заставляя с силой зажмуриться и заплясать под веками цветные пятна и мошки, прежде чем он распахивает глаза и смотрит на прожектор, который бьёт своим ярким светом в его глаза и опасно качается из стороны в сторону, будто намереваясь упасть, разбиться о его голову так же, как и о головы больше десятка существ до этого, всё же несчастные случаи такие бывают, да и Джодах далеко не первый, кто использует данный метод убийства, дабы сокрыть факт преступления. Это не новшество в столь жестоком мире, полном очень страшных и жестоких существ и тем не менее самым громким случаем наверное стал бы именно этот, если бы Смотрящий продолжил копать дальше, а наружу всплыли не самые приятные данные о преступлениях, между которыми тянется тонкая, но крайне прочная нить. Перед его лицом покачиваются тёмно-синие, словно сумрак, бархатные шторы. Джодах в этот миг смотрит на себя будто со стороны, видит весьма странный образ: тёмно-синий с оттенком серого плащ с капюшоном, на котором вышиты серебряными нитями витиеватые узоры с глазами по краям, чистая белая рубашка с завязками на груди и рукавами фонариками, чёрные штаны со стрелками и кожаные ботинки на завязках и с металлическими серебряными бляшками. Он в руках держит косу вместе с чёрной розой, а вместо фиолетового цвета глаз был яркий, насыщенный красный, приближенный к цвету венозной крови. Возле штор стоит мужчина в смокинге, чьё тело представляет бесформенный чёрный дым, где есть лишь две белые дыры, выполняющие роль глаз. В руках он сжимает микрофон, который периодически исчезает в этом чёрном дыме, из-за чего из динамиков слышится шипение и противный звон, прежде чем зал оглушает объёмный голос: — И для вас сегодня играет Ангел Смерти в пьесе «Падший ангел»! Джодаха пробирает дрожь. Его давно так не называли. Настолько давно, что он уже и забыл, что в криминальных и при этом довольно крупных кругах его знают только под псевдонимом, доставшимся ему за цвет крыльев и то, что он убивал всех, кто переступал грань дозволенного и закона. Тихо, без лишнего шума, и максимально незаметно, подстраивая всё либо под несчастный случай, либо нанимая людей для этого, однако одно оставалось неизменным — чёрная роза, которая могла находиться, где угодно и её мог возложить на тело умершего или попросить кого-то это сделать. Жест, который трактуется по разному, но во всех значениях и смыслах всё приводит к великой скорой смерти, которая настигла данное существо так рано. Джодах отказался от этой роли давно. Вершение чужих судеб — не для него, точно не для него. Не Джодаху решать, когда это существо покинет этот бренный мир, не ему решать, когда сама Смерть разрежет нить жизни пополам и совершенно не ему направлять палец на то существо, в которое выстрелят, зарежут или отравят. Ави не палач, не мститель, ни судья и уж точно не сама смерть, с которой ему лично удалось повидаться. Джодах знает о том, что она всё о нём знает, но почему-то всё равно не забрала, не позволила такому ничтожеству, как он, умереть, не разрезала его нить жизни, ослабив её, пусть и могла. Возможно это и дало бы Джодаху мотивацию жить и увидеть в этом жесте скрытый подтекст в виде собственной значимости, но всё же ничего кроме издевательства и молчаливых слов, которые так и остались висеть в воздухе о том, что жизнь дальше с чувством вины, которое будет поедать его изнутри каждую секунду, — его личное наказание, персональный ад, воссозданный не только обществом, мозгом, но и близкими людьми, которые, вспоминая почивших, делают только хуже. Джодаху тошно от самого себя и того, что от его правды открещиваются и отталкивают, говоря, что прошлое не имеет для них никакое значение. Однако для Джодаха оно имеет значение, весомое и огромное. Оно влияет на настоящие, приближает нечто ужасное и касается его новой жизни, в которой он утонул с головой, пытаясь за заботами и домашними хлопотами просто забыть о том, что творится и творилось двадцать пять или тридцать лет назад. И сейчас собственный мозг, видимо, чтобы лишний раз напомнить ему о том, кто он есть на самом деле, возрождает эти далёкие и частично заблокированные воспоминания. Шторы отодвигаются в разные стороны, а в глаза направляется яркий свет прожектора, заставляя зажмуриться, прежде чем оглядеть зал. Джодах осматривает всех существ. Большинство ему знакомы, да и даже спустя пятнадцать лет их не получилось забыть. Он видит Бартоломью, что машет ему рукой, широко улыбаясь, перекошенные от злости лица шестёрки, которых если бы не убил он, то это бы сделали попытки угнаться за бесконечным кайфом длинною в жизнь. Ряды уходят в никуда, а сами существа, сидящие на них представляют собой сборник черт, которое меняются каждую секунду, из-за того что мозг судорожно пытается вспомнить и воссоздать их внешность из того, что есть. Уши и глаза сливаются с кожей, ползут под ней, прежде чем останавливаются на положенном месте. Джодах помнит их истории, весьма смутно, но всё же помнит, пусть и хотел забыть буквально всё. Почти в самом конце сидит женщина с ребёнком. Её черты ещё более размытые и обобщённые туманом, будто незамысловатые наброски карандашом на холсте. Она выглядит заботливой и безобидной, пока ты находишься в счастливом неведении о том, что этого ребёнка она лично задушила, когда поняла, что муж собирается из-за него её бросить, пока не знаешь о том, что она садила невиновных и неугодных себе существ в тюрьму, где их каждый раз убивали либо делали инвалидами на всю оставшуюся жизнь. На другом конце зала сидит мужчина, который не прекращая плачет. Именно его Джодаху было очень жаль. После смерти своей жены и родителей он не видел смысла дальше жить и так же плача умолял убить себя, отчаянно хвастаясь за его накидку. Джодах не назвал бы себя праведником и жалостливым в прошлом, но именно его он пытался переубедить и отговорить от смерти, говоря о прелестях жизни пусть и сам в них слабо верил, но существо, глубоко погрязшее в боли, из раза в раз просило убить себя, не мучать и не тратить своё время понапрасну. И Джодах сделал это максимально безболезненно, похоронив его рядом с женой. Это был последний раз когда он плакал и убивал по чьей-то просьбе. А дальше шёл запой длиной в десять лет. Лишь глупые попытки нормально жить и забыть, когда жить нельзя и не нужно. Ави бы покончил с собой, но прекрасно понимал, что слишком слаб для этого, поэтому вновь и вновь прикладывался к бутылке спиртного, обжигая горло, делая себе больно физически, дабы облегчить моральную боль, но это тоже самое, что прижигать рану, поэтому ему становилось лишь хуже, из-за чего тарелки летели в стену, а крик разрывал голосовые связки вместе с рыданиями. И вновь прошлое настигает его, только во сне, где на него смотрят десятки глаз тех, о ком не принято вспоминать в негативном ключе. — Все мы его знаем, как прекрасного актёра, мужа, для кого-то друга, хотя для вас скорее будет легитимно слово «убийца», — говорит мужчина, а зал разражается звонким смехом, будто в этих холодных словах действительно было что-то смешное. Джодах внимательно осматривает зал: сидения, колонны, люстры под потолком и лампы. Все сиденья такого же тёмного цвета, что и шторы, а на ткани вышиты золотыми нитками крылья. Колонны выдержаны в классическом стиле, а на бетонном заборе располагаются фигуры из гипса в форме виноградной лозы, которая свисает с краёв пола, состоящего из чёрной и белой плитки. Под высокими потолком, где красками в голубых и фиолетовых оттенках находится рисунок бога времени с витражным окном в виде песочных часов, откуда льётся белый лунный свет. А саму тьму рассеивают золотые лампы с мутными белыми шарообразными плафонами. Джодаху не составляет проблем узнать это место, в котором он вырос, провёл всю свою юность и впервые выступал пусть и против воли, испытывая ненависть к этому ремеслу, но всё же выступал. Скайзерн — одно это слово заставляет сердце защемить, а внутри разлиться тепло, вызванное чувством ностальгии о проведённых здесь с учителями годах. Даже мимолётные воспоминания со звуком ударов, хруста костей и то, как вспыхивает огонь в зажигалке, отдающимся в прямо в ушах, не омрачают это мимолётное ощущение тепла и чего-то родного, будто он на своём месте. — Каждый из вас так или иначе погиб от его рук! Стал его жертвой! Но вас всех объединяет лишь одно — чувство мести, жажда расплаты и справедливости, которую вы получите! — на распев говорит мужчина, погружая микрофон полностью в пустоту. Вторая пара штор отодвигаются в разные стороны, и на сцене Джодах видит, лицо покрытое чёрной дымкой, даже без общих черт, кроме торчащих в разные стороны волос, которые потом плавно перетекают из одного состояния в другое. Ави понимает, что это существо ему знакомо, он знает его, уверен, что был даже с ним знаком, но при этом память отказывается преподносить ему определенные черты. Всё слишком размытое, обобщённое, перетекающие и меняющее форму, даже цвет глаз стремительно меняется, не задерживаясь на каком-то определенном даже на долю секунды дольше остальных. Однако Джодаху страшно, тело вновь покрывается мурашками, волосы на руках встают дыбом, когда оно стремительно направляется к нему, становится ближе, подходит почти вплотную и улыбается, обнажая клыки, с который стекает чёрная слизь, которая разбивается об пол. — Behind the scenes number one is… Hooray, ##@#@@! — говорит существо, а имя съедают помехи будто из телевизора, когда его экран разрезают бело-чёрные полосы. Прожектор резко направляется в сторону Джодаха. Десятки глаз устремляется на него, смотрят на него долго и тяжело уже без той весёлости, а со злобой, с желанием разорвать его на куски и превратить в жалкий пепел воспоминаний. Они хотят заставить его стать частью этого вечного сна, из-за чего он боязливо, на подгибающихся ногах делает шаг назад, пока сердце лишь молчит, лёгкие не сжимаются, полностью выдавая то, что это сон. Пусть это и не успокаивает, от этого ему не становится легче. Его лишь больше накрывает паника и страх, пока взгляд бегает по размытым чертам, пытаясь выцепить хоть какую-то деталь, которая даст понять, почему ему стало так резко страшно, почему его накрывает паника, когда его крутят вокруг себя, берут за талию, опуская вниз, почему ему так страшно от того, что на него смотрят лишь пустотой и светом. Джодаха поднимают вверх и шепчут на уши до боли знакомые слова: — Давайте я вам загадаю загадку, и вы по ней попытаетесь отгадать кто я такой Ави, подойдите сюда! Джодах выравнивается, чувствуя ледяное прикосновения своей грудной клетки к его, из-за чего его вновь пробирает сильная дрожь. Почему-то всё происходящее начинает казаться ещё более пугающим чем до этого, а зловещая тень падает на глаза существу, сотканному из тьмы так, что унять дрожь не получается. Джодах буквально каждой клеточкой чувствует могильный холод и опасность, что исходит и сочиться от этого существа, словно чёрная слизь или туман, который поглощает всё живое на своём пути, хотя оно ничего пока и не делает, только смотрит, наблюдает, будто хочет вцепиться своими клыками ему в кожу. И эта искренняя ненависть направлена явно в его сторону, хотя в данной ситуации это заставляет задрожать сильнее, а ком со звоном упасть на деревянный осиновый пол, разбивая повисшую резко в воздухе гробовую тишину. — Не бойся ты так. Помнишь, как в детстве мы под ритм слов ударяли друг друга по ладоням? — Д-да, конечно, — голос предательски дрогает, а внутри Джодах чувствует смутное ощущение того, что это уже происходило и ощущение дежавю. — Так вот схема примерно такая же. Просто подыграй мне и это всё, что от тебя требуется, — говорит существо, резко дёргая Джодаха на себя, заставляя подойти ближе, сделать несколько шагов вперёд, чуть ли не упав, и улыбается, когда Ави руками упирается о его грудь. Страх. Единственное, что так отчаянно бьётся в голове Джодаха, словно паразит. Тело сковывает, парализует, заставляя запаниковать, сжать с силой горло, оттягивая майку в районе быстро стучащего сердца, которое лишь стучит быстрее, делает хуже. А от осознания того, что он задыхается в собственном сне не становится легче, ибо даже это почему-то не даёт проснуться. Джодах лишь тщетно бьётся о невидимое прочное мутное стекло, по которому лишь ползёт незначительная сеть из трещин, которые не пропускают воздух и всё равно не делают барьер более хрупким. Ави страшно в эти секунды, хочется просто покончить с собой, задохнуться, да что угодно, дабы не чувствовать страх. Он столько лет жил в этом постоянном адреналине, который притуплял страх, что сейчас столкнувшись с ним вновь лицом к лицу начал задыхаться и медленно сходить с ума, не в силах успокоиться, взять себя в руки и прийти к холодному спокойствию и безразличию, которое тушило этот внутренний пожар, но сейчас что-то пошло не так. Пожар внутри лишь разгорался сильнее, голова шла кругом, а черты существа начали казаться ещё более размытыми и мутными. — Что приходит ниоткуда и уходит в никуда? Неизбежней чем простуда и нужнее, чем вода. Что светлей, чем телевизор и прозрачнее слюды? Никакая экспертиза не найдёт его следы. Я живу в твоём сознание и являюсь в страшных снах. Знаю, все твои секреты, что ты прячешь на губах. Знаю, боль что ты питаешь, знаю все твои грехи, только ты меня не вспомнишь, сколько в глазки не смотри. Помню все твои убийства, в крови жертв давно почил. Тот же признак травматизма, ты хоть где-то честно жил? Кара больше неизбежна, час давным-давно пробил. Смерти больше неизбежны, страх давно ростки пустил. Станет память будто сито, ты давно всё упустил. Страх питаньем будет крови, а сознание решетом. Нету больше смысла боли все страданья ни о чём. Ты спасти ничто не сможешь, ты утонешь в страшной лжи, что воздвигнешь будто разом, пред судом тогда плати, — существо заставляет Ави закружится, затем толкает его и, резко отпуская, заставляет тем самым упасть, растерянно оглядываясь по сторонам. Джодах смотрит вновь на этот силуэт, черты на котором начинают стремительно меняться, создавая мельтешение, сливающееся в один единый белый цвет. Барабанная дробь становится всё громче, бьёт с силой по барабанным перепонкам, заставляя заткнуть уши и до хруста сжать крылья за ними, но боли вопреки ожиданиям появляется, обжигает тело, своими языками пламени, заставляет утробный крик слиться с барабанной дробью и свистом из зала. Суть того, что реально, а что является лишь ложью и иллюзией, воссозданной мозгом, становится всё сложнее определить. Джодах ничего не понимает, не хочет в принципе понимать, что происходит вокруг, ибо если это всё не окажется его кошмарным сном, то остатки нервной системы затрещали бы по швам, а нити на которых держался каркас и основа его адекватности и понимание того, что всё объяснимо, что это не может быть в реальной жизни окончательно рухнет под таким большим напором. Джодах не может чисто физически уже выносить присутствие в этом сне на грани реальности, где его уже собственное сознание трещит по швам вместо барьера, который должен разделять границы сознательного и бессознательного мира, но в данный момент играют против него, создавая ощущение реальности и живости этого места, пока мозг бьётся в судорогах и конвульсиях, дабы найти подвох, нить, за которую стоит только потянуть, как столь яркая картинка расползётся на отдельные составляющие, но он лишь плавно скользит вниз, падая на гладкую зеркальную поверхность, пока такой же отрешённый взгляд бегает из угла в угол, не находя выход и решение. — Wait! You, you don't remember how ##@#@# like?! — голос ведущего звучит угрожающе и отражается эхом от стен. Барабанная дробь резко стихает, а в самом зале виснет гробовая тишина, перебивается лишь перешёптыванием между собой. Существо подходит к нему почти вплотную, на его лице нет больше былой весёлости. Вместо глаз открываются две белые дыры, которые излучают холод схожий с приближающейся смертью. Улыбка исчезает с его лица, уголки губ опускаются вниз, а острые клыки под давлением натужно скрипят, пока чёрная слизь капает на его тело, прожигая кожу, заставляя безмолвно открыть рот в очередном немом крике, пока его с силой бьют об пол, заставляя прокатиться по телу мелкую дрожь от боли и затухнуть на подступах к кончикам пальцев. Картинка перед глазами начинает плыть, а его резко дёргают за волосы, заставляя посмотреть в свои наполненные злостью, даже концентрированной ненавистью, глаза и скривиться от боли в голове, пока мозг продолжает истошно кричать от страха, а грудная клетка начинает быстро ходить вверх вниз, хватая лишь раскалённый до предела воздух, который причиняет боль, заставляя лёгкие болезненно сжаться, а затем раскрыться впуская в себя новую порцию воздуха. — Just make something up! — злобно кричит чёрный силуэт, чьё тело представляет собой изрезанное и израненное решето, откуда на пол стекает и падает такая же чёрная слизь, которая ползёт в его сторону, пока он боязливо отползает назад, в какой-то момент утыкаясь в стену. Джодах больше не может двинуться с места, хотя хочет сбежать от этого ужасного кошмара, существа облепляют его, превращаясь в огромный чёрный сгусток чёрной слизи — страх. Крылья отказываются раскрываться: они лишь прилипают друг к другу. Джодах будто вновь задыхается только вместо чёрной и мутной воды вязкая слизь, которая при каждой попытке выбраться тянет его стремительно обратно, заставляя удариться об пол и утонуть в новом потоке этой вязкой субстанции. Джодах понимает, что это сон, что скоро всё закончится, нить прервёт свой ход, но всё равно его не покидает ощущение близости смерти, того, что ещё немного и конец. Его жизнь прервётся и никогда не продолжится. Это никогда не пугало, но сейчас заставляет бороться, хвататься за неё из последних сил, прорывая руку к свету, слушая, как с каждым разом сердце всё болезненней бьётся, сокращается, сжимается и останавливается всего на пару секунд, но этого вполне хватает, чтобы забыть, как дышать, а затем лишь глотать противную слизь, которая дерёт горло, заставляя закашляться, выплёвывая её вместе с багровыми сгустками крови на пол. — What you make is gonna end! — злобно звучит голос из-под пелены, состоящей из противного шума, звона и звука будто от помех телевизора. Джодах будто тонет в болоте, последние проблески света еле пробиваются сквозь это чёрное плотное полотно, которое обжигает руки лишь от одного прикосновения. Каждый из зрителей меняется: кто-то держит в руках отрезанную голову, кто-то расчленённый лежит на полу, чьё-то тело стало решетом из пуль, чьё-то лицо принимает синюшные оттенки, а на их шее затягивается петля, пока они хлопают. Кто-то плачет кровью, завывает, утробно стонет от боли, а кто-то будто начинает задыхаться под толщей воды или от удушья. Всё это сливается в одну ужасной какофонию, в какой-то момент превращаясь в противный звон почти до глухоты. Рука на автомате уже хватает на дне кармана складной нож бабочку для самообороны. Руки трясутся, когда лезвие опасно приближается к нижней части живота. — And get old too! На глазах наворачиваются слёзы, которые стекают полноценно по щекам, скатываются по подбородку, а затем срываются вниз. Дыхание окончательно сбивает — паника берёт верх, дрожь в руках не получается подавить. Перед глазами всё плывёт. Силуэты то становятся выше самой сцены, то одинакового роста с ним. Если бы зрачки могли в полной мере отражать состояние и то, что творится у него в голове, то вместо зрачков у Джодаха были бы каракули и помехи. Он ничего не понимает, не хочет понимать, им завладел страх, который толкает существ на самые отчаянные вещи. Джодах несколько раз пробивает живот ножом боль разливается по телу, на пол изо рта льётся тёмно-багровая кровь, сознание медленно и верно покидает его, пространство перед глазами начинает кружится, сливаться в одно единое размытое пятно, которое поглощает собой тьма, которую разрезают собой белые мошки, пока в ушах продолжает звучать оглушающий звон, сквозь который пробиваются истошные крики, а в его плечи до боли впиваются ногтями, начиная трясти. — Джодах! ДЖОДАХ! Проснись! Джодах резко вскакивает с кровати, тяжело дыша, пока по лбу стекают капли холодного, даже ледяного пота, а изо рта вырывается клубами белый пар, который серебрится в свете луны, который льётся из окна и пробивается между щелью из штор. По щекам всё ещё стекают слёзы, которые он стирает дрожащими пальцами, не до конца веря, что спустя столь долгое время вновь заплакал, что вновь проявил такую слабость. Мозг кричит о том, что нельзя плакать, нельзя проявлять эмоции и такую слабость, особенно когда на него смотрит встревоженно Лололошка, но от этого слёз становится лишь больше — и они начинают нескончаемым потоком течь вниз, заставляя одеяло и собственную одежду промокнуть, пропитаться солью насквозь, пока грудная клетка быстро ходит вверх и вниз, пытаясь ухватить последние глотки кислорода. Джодах даже не сразу замечает пульсирующую боль в области висков, до того момента, пока горячая, даже больно обжигающая, кровь не начинает стекать по коже, причиняя боль от резонанса температур. Джодах зарывается пальцами в волосы с силой сжимая их, дабы прийти в себя от боли, что новой волной прокатывается по телу вместе с колкой дрожью. Взгляд нервно бегает по помещению, цепляясь за отдельные вещи и чужое лицо, которое что-то говорит, но из-за звона Ави ничего не слышит, лишь видит, как губы Лололошки безмолвно открываются и закрываются, а сам парень всё ещё пытается понять, что делать, что стоит сделать, чтобы привести Джодаха в сознание или хотя бы частично вывести из такого состояния, где он стоит на грани истерики и нервного срыва, шатаясь из стороны в сторону, готовясь упасть в одну из этих ям, потонув под водой или больно ударившись, выбив тем самым у себя из лёгких весь оставшийся кислород. Лололошке страшно не меньше самого Джодаха, только причиной страха выступает сам Ави, а не очередной кошмарный сон. — Джодах, ты меня слышишь? — спрашивает Лололошка, на что получает лишь молчание и новые судорожные попытки успокоиться. — Я понял. Спокойной, я рядом. Всё хорошо. Лололошка осторожно еле ощутимо проводит подушечками пальцев по его подбородку и щеке, чувствуя, как отчаянно к этой руке прижимаются и начинают тереться, заставляя напряжённо поджать губы, ибо до этого Джодах делал, что угодно с его рукой: отодвигал, боязливо улыбался или начинал гладить его щёку, соединив пальцы с этой ладонью, но никогда не поддавался, но сейчас всё наоборот, что пугает и даёт понять, что Джодаху намного хуже чем до этого, хотя это и так можно было понять по тому, что во сне он сломал себе крылья за ушами, из-за чего вниз и стекает кровь. Эти постоянные кошмары явно начали переходить границы сна и реальности, из-за чего Лололошка очень боится о том, как бы Джодах уже ощутимо не навредил себе, ибо если его не будет дома, то остановить его никто не будет в силах. Что уж говорить о том, что Лололошке стоит огромных усилий вывести его из сна и каждый раз это всё сложнее и кажется более невозможным. А самое ужасное, что почти каждый раз Джодах просыпается именно в таком крайне тяжёлом моральном состоянии, а успокоить его иногда может только успокоительное, которое теперь всегда лежит на тумбочке. Не то чтобы кошмаров у Джодаха не было раньше, но сейчас их стало в разы больше, да и вывести Джодаха из этого состояния всё тяжелее, а сейчас ещё и самоповреждение появилось, а если ко всему этому добавиться ещё и лунатизм, то Лололошка даже не знает, что будет делать в данной ситуации, ибо он же не может быть с ним вечность рядом. У него тоже есть командировки, короткие поездки в другие города, дабы отдохнуть и полюбоваться на красоты других стран, но сейчас этот вопрос явно остро стоит и вынуждает задуматься не только о завтрашнем дне, а ещё заставляет заглянуть за ширму пусть и не такого далёкого, но всё-таки будущего. Лололошка раскрывает руки и осторожно обнимает его, начиная поглаживать по мягким маховым перьям и внутреннему пуху, дабы успокоить, чувствуя, как тело в его руках ощутимо дрожит, прижимаясь к нему, тихо плача и тяжело дыша. Лололошка чувствует, как напряжён в его руках Джодах, невольно задумываясь о том, насколько сильно забиваются мышцы во всём теле от такого, но продолжает свои действия, пытаясь показать, что всё хорошо, он рядом. Джодах вскоре успокаивается, зрение возвращается к норме, что даёт разглядеть среди множества цветных пятен знакомые черты и успокаивающие голубые цвета. Ави устало опускает крылья, позволяя им упасть на простыни с характерным хлопком, а сам прикрывает глаза, прежде чем вновь их открыть и из-под дрожащих ресниц посмотреть в окно, где из-за горизонта встаёт солнце, окрашивая небо в багровые, фиолетовые и розоватые с оттенком голубого цвета. Джодах тяжело выдыхает облачко серебристого пара, которое сообщает о перенапряжении организма, и кладёт свои руки на спину своего супруга, ощутимо прижимая его к себе. — Опять кошмары? — осторожно и еле слышно спрашивает Лололошка, убирая с его лба прилипшие белые пряди и заправляя их за ухо. — Д-да. Их с каждым разом переживать всё сложнее, — нервно усмехаясь, говорит Джодах, отводя глаза в сторону. — Джодах, это уже переходит все границы. Может тебе к Джейсу сходить? Может хоть он тебе поможет с этим справиться, а то ты уже начинаешь причинять себе боль в реальной жизни, — обеспокоенно говорит Лололошка, кое-как выбираясь из крепких объятий, и достаёт из тумбочки аптечку. На кровать отправляются вата, перекись и мазь для сращивания костей на настойке из лунного сверласня. Лололошка еле касается повреждённых крыльев и осторожно распрямляет его, слыша шипение, из-за чего плотно сжимает губы, пытаясь поглаживаниями успокоить Джодаха, который испытывает явно не самые лучшие чувства в своей жизни. Тьму освещают помимо восходящего солнца глаза на крыльях, которые с прищуром и некоторой долей укора смотрят на него, но Лололошка старается это игнорировать, начиная наносить прохладную мазь, где виднеются сквозь кожу неестественные изгибы и заломы. Кое-где кожу проткнуло насквозь, поэтому приходится применить магию, вливать её в эти маленькие крылья буквально по миллиграммам, чтобы не сделать хуже. Лололошка насквозь пропитывает вату перекисью и начинает промакивающими движениями проходить по маленьким ранкам и стирать с висков кровь, пытаясь не плакать от чужого подавленного вида, поджатых губ и прижатых к спине крыльев, которые мелко подрагивают. — Я запишусь к нему. Может он мне и поможет, — говорит Джодах, прекрасно понимая, что ничего ему не поможет, ибо нужно лечить очаг боли, а не его симптомы, а это лечение он себе не даст. — Очень надеюсь. Сейчас семь часов утра, будильник твой, думаю, можно выключить, ибо ты больше не уснёшь, да и я ухожу, поэтому, пожалуйста, не усни, ибо остановить тебя я буду уже не в силах, — говорит Лололошка, сжимая чужие ладони в своих и грустно улыбаясь, смотрит в сапфировые глаза, на дне которых также, как и раньше, плещется яркий свет. — Не буду. Лучше себе сделаю кофе и займусь завтраком. Ещё и рубашку погладить надо, — говорит Джодах, вздрагивая от звука входящего сообщения на телефон. Либо это Эбардо написал ему, что маловероятно, ибо тот спит зачастую до восьми, а когда ему никуда не надо, то его до девяти разбудить невозможно, либо тот самый номер, который вгоняет в страх своими сообщениями и вкрадчивым ответами или фотографиями до боли знакомых улиц, зданий, машин и существ, из-за чего в горле вставал противный ком, который отдавал горечью и холодом от страха. Даже сейчас, когда он даже ещё не посмотрел, кто ему написал, всё тело занемело, покрылось мурашками, а его словно окатили ледяной водой. Казалось за столько лет можно было привыкнуть к угрозам, да и самим попыткам расправы, но нет, его вновь трясёт от обычных слов и фотографий, хотя в этом случае есть что-то такое, чего не было от обычных угроз. Да и смутные воспоминания о прошлом всё больше посещают его. У него есть стойкое ощущение того, что он встречался с шантажистов совсем недавно, пересекался с ним взглядами, но настолько стремительными, что не смог его узнать, позволить воспоминаниям о прошлом захлестнуть его с головой и схватить его за руку. Однако от этого и страшнее, ибо это кто-то из его знакомых довольно давних или нынешних. Подозревать можно всех, даже слова о том, что это существо совершенно не осведомлено о его личной жизни, могут оказаться лишь простым блефом, хотя это и не отменяет того факта, что ему постучали со дна, откуда должны были молчать, как минимум вечность. Неужто он где-то прокололся и не убил какое-то существо? Только вопрос какое, он ведь у всех проверял пульс, который был абсолютно глух или нет? В любом случае сейчас Джодах точно ничего не вспомнит, да и гадать в его случае тоже самое, что тыкнуть пальцем в небо, назвав одну из звёзд той самой. Такие ошибки просто непростительны в его случае, но Ави оступился и сейчас ему придётся платить за последствия своей излишней самоуверенности, ведь Джодах, как знал, что следует выпускать в бездыханное тело целую обойму, а не жалеть пуль. — Как скажешь. И если встретишь по дороге к дому парня похожего на меня в оранжевых очках и шарфе, то знай это мой брат Джон. Он всё-таки выкроил время для того, чтобы меня навестить. Правда он немного… Активный, взбалмошный, раздражающий, жестокий — каждое из этих прилагательных описывает лишь часть многогранной личности Джона. Лололошка же нуждается в более ёмком слове, нежели чем всё, приходящее в голову. Может в детстве они и были похожи, но сейчас Джон явно больше походит характером на родителей, точнее своим безразличием и частичной холодной отстранённостью с желанием держаться от существ на расстоянии, не сближаясь с ними, поэтому и разговоры стали с ним весьма затруднительными, особенно когда Джон начинает с упоением рассказывать про свои открытия и изобретения, зачастую на понятном только ему языке, что затрудняет разговор. Лололошка правда старается его слушать, но где-то на третьей минуте разговора его веки начинают против воли смыкаться, а голова ужасно болит, буквально раскалываясь на части, отдаваясь в виски. В любом случае Лололошка надеется, что хоть эта встреча пройдёт без излишней нагрузки в виде огромного количества информации, и они просто поговорят о том, что произошло за пятнадцать лет их жизни в разных города. А обсудить есть что, всё-таки эти года пролетели пусть и незаметно, но точно были насыщенными, настолько что даже Лололошка смог перенасытиться событиями и адреналином, поэтому такие тихие года, как прошлый и этот, начинает ценить. Джон от этого заявления его явно поднимет на смех, но Лололошка даже сам слабо верит в то, что это сможет сказать. Просто хочется спокойно пожить в кои-то веки, возможно в нём уже говорит старость, но Лололошке всё равно на чужое мнение. СМИ наконец перестали донимать своими расспросами, все проблемы со здоровьем решены, а Смотрящий их только навещает, чтобы попить чай, а не выяснить какие-нибудь ещё детали дела, где на вопросы Джодах отвечает весьма неохотно. Осталось только разобраться с чужими кошмарами и этот год можно назвать вполне спокойным. — Странный? — спрашивает Джодах, вскинув бровь вверх. — М-да, именно это слово! — говорит Лололошка, щёлкнув пальцами. — Но он хороший, правда! Пусть и довольно часто излишне подозрителен ко всем существам, с которыми общается, всё-таки работа учёным, где каждый норовит украсть чертежи и узнать секреты о том, из чего состоят твои изобретения довольно нервная. На последних словах Лололошка соединяет пальца вместе, отводит глаза в сторону, прищурив их. Ему явно не доставляют удовольствие разговоры о деятельности брата, поэтому Джодах решает не продолжать эту тему, предпочитая просто молча кивнуть, прикрыв уставшие глаза, незаметно взяв телефон с тумбочки и посмотреть на экран блокировки. Это было роковой ошибкой, ибо маска спокойствия и умиротворения чуть не полетела стремительно вниз, разбившись на тысячу осколков, ибо во входящих сообщениях висит тот самый незнакомый номер, где виднеются лишь пара слов: «Привет, скучал без меня?», а потом идёт троеточие, на которое следует нажать, чтобы прочитать дальше, но Джодах не готов столкнуться лицом к лицу с текстом очередной угрозы, только не сейчас, не перед Лололошкой, который сразу заметит резкую смену эмоций на его лице, поэтому продолжает улыбаться, буквально давится этой улыбкой. Она отдаёт горечью, болью и солью, что из-за подавления очередной панической атаки проглатываются и оседают внутри в виде огромного комка соли. — Ой, уже почти пол седьмого! Что-то я заговорился с тобой! — обеспокоенно говорит Лололошка. Парень целует Ави в лоб и на ходу, пытается надеть обувь, из-за чего вызывает смех от того, как прыгает на одной ноге. Джодах пытается не смеяться, но даже так сквозь стену из зубов смех прорывается, а по щекам текут слёзы. Лололошка же не обращает внимание на Джодаха, а хватает с банкетки свой рюкзак, поправляет волосы пальцами, а затем вылетает за дверь криво завязав на шее лиловый клетчатый шарф Ави, который сам же ему и подарил в честь годовщины, так как ничего лучше парных шарфов придумать не смог, но Джодах и так был счастлив. Дверь с силой захлопывается, а Джодах сразу хватается за телефон, снимая с него блокировку и просматривая последнее сообщение, которое было довольно коротким в отличие от остальных, но пугает в разы больше, заставляет зрачки сузиться до размера горошин, пальцы ослабнуть, заставляя чуть не выпустить телефон из рук, дыхание сорваться на хрип, а желудок сжаться, после чего сократиться в болезненной судороге. К горлу подступает желчь, которая его обжигает и отзывается на кончике языка чем-то кислым и горьким. Джодах никогда не думал, что его настолько напугает вид машины Сан-Франа на парковке, как и сам эльф, пытающийся разобраться со сломанным домофоном. Хотя напугало не только это, но ещё и вид существа, одетого во всё чёрное, да и ракурс был подобран так, что лицо разглядеть не представлялось возможным, а в руках оно держит две красные гвоздики, вдыхая их аромат. «Привет, скучал без меня? Хотя зачем я спрашиваю? Конечно, скучал, ведь от меня не было ничего слышно последние месяцев шесть. Прости, был немного занят: готовился, вынашивал план, выслеживал кое-кого. Кстати один из них стоит за мной, думаю, ты его прекрасно знаешь. Хотя с другой стороны его знает каждый третий, ведь это такая гордость и важная личность, которой скоро не станет, но не будем забегать вперёд, мой хороший. Сейчас его судьба только в твоих руках. Собственно у тебя выбор и небольшой, как его спасти. Можешь считать это викториной, где победит столь ненавистная тобой правда». «Зачем ты это делаешь?!» — набирает дрожащими пальцами Джодах, как заворожённый смотря в светящийся экран. Джодах писал ему до этого, редко, но писал. В основном он лишь из раза в раз писал однотипные вопросы, на которые никто не отвечал, предпочитая проигнорировать и закрыть на это глаза, однако сейчас всё идёт не по давно понятной и заданной схеме. Всё поменялось даже слишком резко и бесповоротно, чтобы Джодах успел обработать хотя бы часть приобретённой информации. Всё слишком странно, непонятно, а самое главное страшно. Дрожь его пробила лишь от одной фотографии, а тут ему уже говорят про смерть и убийство, на которое он даже не сможет повлиять, разве только косвенно. С ним играют, хотят получить реакцию и эмоции, что получается. Ави понимает, что за столько лет стал слишком мягким и слишком рано расслабился, подумав, что сможет так просто оставить своё прошлое где-то на задворках памяти и времени, но ошибся. Джодах слишком много раз ошибался за последние годы, что заставляет болезненно скривиться и мысленно избить себя до полусмерти на полу, чтобы выбить из головы всю дурь: любовь, честность и отношения. Нельзя даже было позволять себе думать, что он этого достоин, чтобы не позволить гибнуть другим из-за факта его существования, но сейчас уже поздно думать и сокрушаться, ибо ничего не вернуть назад, а стрелка часов не начнёт идти в обратную сторону. «Мне пока просто скучно, поэтому небольшой разогрев перед игрой, где выбор будет стоять намного более остро, чем ты себе представляешь. Хотя что может быть ценнее жизни, что сейчас едет на утверждение сценария к твоему великому учителю, пока грузовик с человеком, которому совсем нечего терять, на полной скорости готовится врезаться в него буквально через пару часов? Поэтому приступим. Двадцать лет назад ты и, можно сказать, твои коллеги ворвались к одной семье, чтобы добыть весьма важную информацию, которая помогла бы вам для заключения сделки с одной из группировок, но внезапно погас свет — и прогремело ровно три выстрела, после чего всех членов этой семьи нашли убитыми. Внимание вопрос, кто стрелял? Придётся тебе воссоздать события прошлых лет, ведь вам так и не удалось тогда установить стрелка. Списали на новичка, у которого очень чесался палец на курке, но ведь мы оба знаем, что это далеко не так, верно? Так что тебе придётся выбирать, кто стрелял: Радан, Санни или может быть Шерон?» А сверху экрана мигает значок оповещающий о том, что существо на другом конце начало видеозапись, что уже заставляет ощутимо напрячься и задрожать, пока мигает значок. Правда когда появляется сообщение о том, что файл отправляется становится не легче, ибо там точно нет ничего хотя бы чего-то отдалённо хорошего. Видеозапись наконец загружается, но палец не решает нажать на проигрыватель, застывая буквально в паре миллиметров. Джодах смотрит на треугольник, зажмуривает глаза и нажимает на него, скривившись, ожидая из динамиков душераздирающие крики боли, но слышит лишь шипение, кряхтение и тяжёлое дыхание вместе с каким-то странным мычанием. Джодах не хочет даже поднимать глаза на экран, но любопытство всё же побеждает, из-за чего Ави приоткрывает глаза и сразу жалеет об этом, а рот безмолвно открывается и закрывается. Джодах ожидал увидеть всё, что угодно, но точно не трёх связанных и ранее названых существ. Радан и Шерон лежат сзади без сознания, а Санни держит за подбородок и направляет взгляд в камеру то самое существо в чёрном и кажется широко улыбается. Только сейчас Джодах понимает, что это существо пытается ему показать, ворочая чужую голову из стороны в сторону: запёкшуюся кровь на виске и кристаллические следы от уанакорса, которые буквально кричат о том, что в любом случае, если не оказать ей первую помощь и не отправить в больницу, то она уже не жилец. Джодах не хотел никого подставлять, не хотел ставить под угрозу пусть и весьма посредственных, но всё-таки личностей, у которых уже есть семья, дети, сотни лет насыщенной жизни в конце концов, а сейчас ему предстоит выбирать кого-то одного, хотя это уже скорее будет наугад, ибо вспомнить даже местность вызывает огромные трудности не то, что вспомнить положение каждого из членов той группы, поэтому страх ошибиться бьёт всё рекорды и растёт в геометрической прогрессии, ибо существо на другом конце явно не шутит, проводя дулом пистолета по чужому горлу и виску, как бы говоря, что времени на раздумья у него весьма мало, да и существа нисколько не смущает то, что умрут невиновные. «Ты сумасшедший! Из-за меня убивать существ не слишком ли?!» — пишет Джодах, иногда не попадая по буквам, из-за чего текст приходится переписывать, чтобы получилось что-то более менее складное и понятное. «Ты же не думал, что всё будет так просто? Отвечаешь правильно — умирает только виновный, отвечаешь неправильно — умирают все, даже твой друг эльф. Вспоминай и думай, ведь теперь твою память ничего не ограничивает и она цела, не так ли? Хотя ладно я не настолько жестокий, поэтому хотя бы напомню о том, что всё это происходило в красивом доме, на улице Баумана 45, в двухэтажном коттедже. Нежно коралловые стены, тёмно-бордовая черепица, панорамные окна, туи, а самое запоминающиеся статуя падшего ангела. Довольно иронично, не так ли?» Джодах отбрасывает телефон в сторону и дрожащими руками, подносит кружку кофе с губами. Оно больно обжигает кончик языка, прокатывались острой, а затем тупой пульсирующей болью по всему остальному телу, но приводит в чувства, говоря, что это не сон, не очередной ночной кошмар. Это реальность, в которую он попал случайно по собственной неосторожности. Однако от этого не становится легче, а ещё хуже. Сердце сжимается в груди, нехотя перекачивая кровь по венам, а затем с силой быстро стучит, буквально готовясь с секунды на секунду выбить рёбра, выбравшись из клетки, а затем остановится навсегда. Ноги не держат, подкашиваются и по ощущениям походят на вату, из-за чего приходится опереться о тумбочку и стену, чтобы не упасть от мира, который резко начал кружиться. К горлу подкатывает тошнота, заставляя сорваться в ванную. Джодаха выворачивает наизнанку, во рту стоит отвратительный вкус желчи, глаза слезятся, тело подрагивает вместе с крыльями, которые ещё периодически с силой бьют по полу. Голова идёт кругом, а к горлу вновь подступает тошнота, заставляя вновь склониться вниз, сотрясаясь от очередного приступа и волны боли, которая прокатывается по телу, когда с губ стекает и капает чёрная слизь, которая сообщает о критической перегрузке организма и моральном истощении. Джодах опирается подрагивающими руками о пол, пытаясь судорожно вспомнить расположение существ в тот роковой день. Всего лишь четверо, не так уж и много, кто мог стрелять. У всех при себе оружие и документы. Всё должно было пройти максимально тихо, если следовать плану, но вышло как обычно. Всё превратилось в трагедию, а сами они стали лишь простыми прохожими, которые услышали выстрелы и как добропорядочные существа вызвали полицию, которая сразу оклеила местность жёлто-чёрной лентой и начала расследование, так и не установив стрелявшего. У всех оружие одно и тоже, пули одинаковые, отличаются разве только царапинами на внешнем корпусе, но это никак не влияет на их производительность, разве только если было бы повреждено дуло, то на пулях возможно было бы разглядеть царапины и была бы задержка на пару миллисекунд, но всё было исправно или нет? Память и мозг отказываются сотрудничать и преподносить столь важную и нужную в данный момент информацию, сколько бы Джодах не переворачивал и не разбрасывал книги знаний по разуму, разрывая на части приходящие в голову образы, из-за чего головная боль нарастает в висках, прокатывается по затылку и оседает в виде опухоли и сгустка слизи в лобной доле, пульсируя и перекатываясь по ней, заставляя обречённо вырвать часть волос от своей несостоятельности и слабости. Он ничего не помнит, да и помнить не может: слишком много лет и воды стремительно утекло с тех времён, что в памяти ничего не осталось. Он помнит только, что шёл рядом с Раданом, а дальше воспоминания превращаются лишь в оборванную ленту киноплёнки, пузырясь расплываясь и превращаясь лишь в помехи на белом полотне, с обрывками кадров, которые состоят из крови, дыма, силуэтов, нарисованных мелом на полу, и комнат, множества комнат в доме, которые им пришлось пройти, прежде чем очутиться в просторной гостиной, залитой лунным светом. «Я-я думаю, что это была С-Санни», — пишет Джодах дрожащими пальцами, из-за чего буквы повторяются, но ему глубоко плевать на это. Надпись о записи и о том, что кто-то печатает, висит непозволительно долго, заставляя мысленно сходить с ума от головной боли и злости на самого себя, на жизнь и то, насколько она несправедлива. Он знает, что Шерон не выстрелила бы, что она боялась даже оружием пользоваться, промахиваясь почти по всем меткам, но была хороша в ближнем бою, поэтому её и брали, знает, что у Радана замедленная реакция, из-за серьёзного повреждения нерва на руке — и он не мог так быстро среагировать и запомнить нахождение всех членов семьи. Три выстрела — три существа в разных частях комнаты. Ни у кого не было резона нарушать приказ и идти против приказа кроме Санни. Она странно себя вела: вечно смотрела на него, начала задавать всё больше странных и личных для него вопросов, а в последние месяцы часто проваливала задания, с которыми явно могла справиться. Сомнений нет: хотела уйти или работала на самом деле на другого и эта сделка её нанимателю была крайне невыгодна. Однако сколько бы Джодах себя мысленно не убеждал в этом, его слова и мысли ничего не стоят перед ответом существа на другой стороне. «Молодец, что ж я думал, что это займёт больше времени или ты ошибёшься, но ты справился. Я даже похлопаю». Видео на экране начинает загружаться, а палец против воли нажимает на проигрыватель. В этот раз вместо звука присутствует абсолютная тишина, даже противного писка от люминесцентных ламп и шума от шагов нет вместе с мирным потрескиванием, от которого становится ещё более некомфортно. Существо улыбается в камеру, что-то начиная шептать, но из-за выключенного микрофона это лишь походит на разогрев перед репетицией. Джодах смотрит, как Санни хватают грубо за волосы, тащат по полу, пока она сдирает о него ногти и кожу, пока девушка кричит от боли упираясь, за что её с силой бьют головой об пол, заставляя подавиться воздухом и слезами, а густую кровь окрасить пространство. Неожиданно раздаётся щелчок затвора пистолета, который подносится к виску Санни, которая начинает злобно кричать, видимо проклиная его и желая смерти, прежде чем раздаётся оглушающий выстрел. Кровь пачкает объектив камеры, которую вытирает существо, и заливает собой пол, пока на Ави смотрят медленно стекленеющие глаза и бледное лицо, где с краёв губ тонкой струйкой течёт кровь, собираясь в лужицу, прежде чем запись заканчивается. Джодах дрожащими руками откладывает телефон в сторону, бросив быстрый взгляд на время, понимая, что простоял на коленях, смотря на конец записи, сотрясаясь от нового приступа около часа. Это было странно даже осознавать. На кухне на руку падает три таблетки валерьянки, которую он запивает несколькими огромными глотками воды, хотя его всё равно трясёт, Ави слабо соображает, даже не зная, что должен чувствовать и испытывать по-этому поводу. Ему не впервой видеть убийства, не впервой наблюдать бездыханное тело, лежащее в крови, но именно это по непонятным причинам выбило из колеи, заставило пол под ногами дрогнуть, мир пошатнуться, а почву уйти из-под ног. — Не стоит так сильно переживать по этому поводу. Всего лишь шутка и не больше. Не может быть всё настолько плохо и серьёзно, верно? — не двигающимися губами говорит Джодах, обдавая лицо холодной водой, смотря на свой весьма потрёпанный вид. — Неужто какой-то там труп и убийство тебя так просто выбьет из колеи?! Не глупо ли?! Глупо… Правда? Джодах делает глубокий вдох, понимая, что врёт самому себе. В любом случае не стоит об этом думать, ибо это закончится так же быстро, как и началось. Всё закончится и забудется, всё это лишь глупая шутка не более. Все живы, всё в порядке, никуда бежать и кричать не надо. Следует просто плыть по течению, никуда не сворачивая и не реагируя на пороги, которые больно режут спину, доходя почти до спинного мозга. Над ним просто издеваются, насмехаются, ожидают реакции, нет с него хватит. Джодах блокирует контакт, кидая его в чёрный список, натягивает пальто с ботинками и, закрыв дверь, выходит на улицу подышать свежим воздухом. Ноги ступают по серому асфальту, усыпанному листьями. Многовековые деревья шуршат и шатаются, переговариваясь между собой об далёком будущем и прошедших золотых молодых годах. Яркая палитра, которую решили вылить на листву, чтобы придать ей яркости и контрастности, сейчас медленно опадает на землю, не теряя своего скрытого достоинства. Красные ягоды рябины сверкают, словно рубины, на свету. В воздухе уже витает не только прелый запах листвы, кофе и корицы, а ещё запах чего-то нового то, что зовёт тебя в счастливое будущее. Фонари, что будут вечером разгонять тьму перед людьми, сейчас стоят как солдаты, ожидающие своей команды, пока всё небо заслонили тёмные тяжёлые тучи, готовые с секунды на секунду разразиться дождём или самым настоящим ливнем. Прохожих в этот день встречается мало, а те что встречаются лишь быстро проносятся как незаметная тень, не успев запечатлеть в своей памяти это природное великолепие. Джодах прикрывает глаза и вдыхает полной грудью этот пряный запах осени. Шум природы — лучшее лекарство для сна и внутреннего спокойствия. Неожиданно на его голову опускает ярко-оранжевым кленовый листок, который он крутит в руках, осматривая со всех сторон. Джодах не знает, куда идёт, да и в принципе это не планировал. Его ноги несут с сердцем просто куда-то вперёд, мимо парков, скверов и красивых многоэтажек, прямо в заброшенный район. Раньше он довольно часто здесь гулял, чтобы забыться и затеряться средь этих заброшенных заводов. Здесь никогда не было спокойно и безопасно, ибо наткнуться на банального наркомана с ножом не представляет особой сложности, но при этом что-то его вечно вело сюда. Тут голова всегда пустела настолько, что был слышен только шум и совсем тихий свист. Вот и сейчас его состояние было схожим. Страха не было, видимо он устал от всего. Джодах раскрывает крылья и взмывает в воздух, где практически ледяной ветер обдаёт лицо, заставляя тело покрыться мурашками, а глаза заслезиться. Перья чуть подрагивают и пушатся, чтобы согреть своего обладателя. Ави разгоняется, а затем делает сальто, плавно опускаясь на крышу одного из зданий. Он одну ногу ставит на край крыши, а другую заставляет свисать и, опираясь на колено, смотрит вперёд. Ави прикрывает глаза всего на секунду, а затем кажется проваливается в сон или наоборот пробуждается от долгого сна, ибо Джодах уже стоит совершенно возле другого здания, с его рук стекает кровь, а перед ним на полу лежит тело Санни, рядом с чёрной розой. Ави от страха делает шаг назад, чуть не падая и оглядываясь по сторонам, но никого не находит взглядом. «Нет это не я! Я не мог ведь так?!» — кричит в голове от страха Ави, пока пальцы уже на автомате набирают номер полиции. В телефоне звучат долгие гудки, даже слишком. Крайне тягучие, монотонные и глухие. Лёгкие сжимаются вместе с сердцем на миг, когда в трубке раздаётся грубый и слегка уставший голос диспетчера: — Полицейский участок номер три, что у вас случилось? — Я-я Д-Джодах А-Ави. Н-нахожусь на заб-заброшенном цементном з-заводе н-номер д-десять. И з-здесь ч-человек с п-пулевым р-ранением. Пульс отсутствует, — говорит почти не двигающимися губами Джодах, всё ещё смотря на тело. — Уважаемый, Джодах Ави, дышите глубоко и успокойтесь. Уже высылаю наряд на ваш адрес. Лучше выйдите из помещения, чтобы Вам Не стало Хуже. «Убитый горем» — вот мой приговор, Я мог бы, но не дал вам отпор. Я мог бы ответить за свои же слова, Но вместо слов выходит лишь тишина. Я там и стоял оглушённый молчаньем Потерянный вместе со своим же приданием. Пока боль раздирала, а сердце кряхтело А кровь со льдом обливала и тело. Мне страшно было уж больно давно, Но стало вдруг снова ужасно темно. Сомкнулись вдруг лапы на шее моей, Напомнив о прошлом потерянных дней. Я вдруг замолчал. Лишь только дрожал И жалобный хрип только стук заглушал. Стук воды или крови уже позабыл, Пока всю горесть и счастье внутри я убил. Вдруг сердце затихло и только молчало, Внутри уж давно меня убивало. Но слёзы сорвались, но крики остались, Пока прошлым мои страхи все возрождались.

***

Тёмно-дубовую барную стойку, обитую в некоторых местах красной кожей освещает то синий, то фиолетовый цвет, лишь иногда переходя в розовый или болезненно зелёный, заставляя большое количество бокалов с бутылками поблёскивать и отбрасывать причудливый свет и тени, которые танцуют и играют вместе с собой будто черти, перескакивая, припадая к земле и резко падая вниз, полностью исчезая. Музыка ужасно бьёт по ушам, заставляя мысленно скривиться, но при этом оставаясь таким же спокойным. Джон в очередной раз переводит свой скучающий взгляд с довольно небольшой танцующей толпы различных существ, от которых несло алкоголем, дешёвыми сигаретами и кальяном на барменшу в жёлтом галстуке с такого же цвета лентой, обвитой вокруг шляпы, которая в очередной раз протирает микрофибровой тряпкой стаканы, поднося их к свету, дабы проверить на чистоту и прозрачность. Её лицо выражает сосредоточенность и, пока очередной пьяный посетитель признаётся ей в любви. От такого даже Джон испытывает раздражение и скрипит зубами, грубо отталкивая мужчину, буквально выхватывая свой стакан с коньяком из чужих рук, демонстративно закинув ногу на ногу. Янтарно-медовая жидкость разбивается о границы снифтера, где кусок льда в форме шара медленно тает по слоям, охлаждая напитой. Джон приподнимает бокал, ворочая его и смотря, как на стенках бокала остаются тонкие следы, которые сообщаются о его выдержке в тридцать лет. Джон подносит бокал к груди и вдыхает терпкий аромат с нотками карамели, орехов и пряных специй. Парень делает первый глоток, держа напитка во рту, позволяя ему раскрыться перед ним полностью, показывая всё пряные и сладкие нотки, с лёгким оттенком горечи, но при этом утопающим в меду и сладости. Мужчина, который видимо с первого раза не понял, что его компания не прельщает ни ему, ни девушке поднимается на ноги и собирается ударить его, из-за чего оранжевые очки злобно сверкают в свете, а рука на автомате тянется к кобуре, из-за чего девушка кривит губы и отрицательно крутит головой из стороны в сторону, тихо шепча: — Ты знаешь правила. — Помню, что нельзя создавать шумиху. Джон злобно цокает и бьёт рукоятью пистолета мужчине в висок, заставляя упасть на ярко-красную обивку барных стульев. Парень с крайней степенью отвращения сбрасывает пьяное тело ногой, пихая его носком ботинка в сторону, пригубив коньяк, дабы избавиться от вкуса горечи на языке. Теперь и так не самый лучший вечер был окончательно омрачён этим недоразумением и подобием на существо. Ещё и Евсей будто специально опаздывает лишь бы его сильнее выбесить и заставить мысленно проклясть и работу, и поездку, и даже заказчика. Конечно, обманывать Лололошку насчёт своей основной работы и того, что он хочет просто его навестить не очень красиво, но кого это волнует? Джон давно работает частным детективом и ложь в этом деле просто необходима, ведь чем меньше осведомлённых, тем проще протекает его работа. Да и всего маленькая ложь никому не повредила ещё и нужна лишь для того, чтобы обезопасить свою семью от весьма сомнительных и опасных личностей. — Давно тебя не было видно, может недели две, — наконец, спустя два часа молчания, говорит барменша, отставляя чистый стакан в сторону. — Дела были. Сама знаешь, насколько иногда мой ум нужен существам, — говорит Джон, откидывая воображаемые длинные волосы в сторону. Девушка закатывает глаза и смотрит на то, как Джон поправляет воротник белой рубашки вместе с оранжевым клетчатым галстуком, снимая с себя чёрный пиджак, из-за которого было лишь невыносимо жарко. Он никогда не приходит сюда для того, чтобы потанцевать, поэтому и выглядит в этой толпе весьма неуместно, ибо чёрные запонки и блестящие лакированные туфли здесь редкость. Повезёт если один в рубашке будет, а не худи или майке, что уж говорить о костюмах. Однако это точно не про Джона, ибо сколько бы она его здесь не видела, он всегда при параде с кем-то встречается, медленно и максимально тихо пьёт коньяк, а потом уходит, оставив чаевые. Бывает влезает в драки, чтобы видимо охладить пыл, но в целом ведёт себе спокойно, даже спасает её от таких «ухажёров» несмотря на то, что она в состоянии справиться сама. В любом случае главное в этом заведении не устраивать шумиху, которая привлечёт внимание полиции, а с этим Джон прекрасно справляется, за что она ему премного благодарна. — И всё же посещение этого клуба у вас довольно странное: то каждый день приходите, то год вас не видно не слышно, сейчас вот опять зачастили, — говорит барменша, наливая в протянутый пустой снифтер ещё коньяк. — Есть какие-то проблемы? Да и тебе явно не стоит лезть в мои дела, — говорит Джон, злобно сверкнув глазами и устало опирается на барную стойку. — Что ж оно так. Вот и господин Евсей пришёл, — говорит барменша, беря в руки новый снифтер, осторожно кладёт туда шар льда и наливает до широкой части коньяк, удаляясь в подсобку. Она знает правила и то, что ей во время этих разговоров лучше находится, как можно дальше от их участников. Евсей быстро идёт в сторону Джона. Подолы синей дублёнки со светло-голубым мехом на воротнике слегка покачиваются от движений, крупный золотой крест слегка поблёскивает в свете прожекторов, пока явно тяжёлые ботинки заставляют пол натужно скрипеть. Евсей садится на стул напротив Джона, кидая на барную стойку жёлтую папку и выпивает залпом содержимое второго снифтера, наливая новое. Джон на это лишь закатывает глаза, решая оставить без комментариев чужой потрёпанный внешний вид, кровоточащий порез на щеке, да и саму одежду в багровых пятнах, которые явно не являются краской, ведь и так видно, что опоздание произошло явно не по его воле, что успокаивает и даёт только разгорающемуся огню злости за опоздание потухнуть. Да и нервы тратить на это недоразумение не особо хочется, поэтому Джон открывает папку и внимательно вчитывается в её содержимое. Текст оказывается довольно нетривиальным, ибо про убийства читать ему не в первой, как и о тяжёлом прошлом, которое и является фундаментом к такому поведению и весьма сомнительному прошлому. Джону иногда кажется, что в пору ему создавать бинго по этой теме, правда в этой истории помимо излишней жестокости присутствует ещё и мнимое благородство, что заставляет голову разболеться, а зубы натужно заскрипеть. Джон обычно на такое уже не реагирует, но сейчас совершенно другая ситуация, ибо это существо находится рядом с его братом. И Джон очень сомневается, что такие, как он, меняются, переосмысляют свои поступки и становятся на путь исправления, да и подозрения о том, что он лишь играет роль святого бьёт всё рекорды, если учитывать специфику его профессию. Джон может и сотрудничает с мафией, но это не значит, что он испытывает к ней тёплых чувств и малейшую толику уважения. Это просто бизнес, на войне все средства хороши, да и связи, какие бы они ни были везде нужны, ибо можно в своих расследованиях внезапно уткнуться в стену, которую преодолеть может лишь кто-то на другой стороне, однако при этом стоит держаться на расстоянии от этих существ, не привязываться, не развивать эти отношения дальше партнёрских и обязанных друг другу в чём-то посмертно. Джон никому не бывает обязан, в основном все только ему должны за услуги, а иногда достаточно надавить на больное и получить желаемое. — Ты за столько лет коньяк так и не научился пить. Коньяк — благородный напиток. Это тебе не водка, которую можно пить залпом, — с лёгким укором говорит Джон, делая глоток из снифтера, несколько секунд качая им из стороны в сторону. — Ну и потрепало тебя. Что уже случится успело? Неужто полиция? Джон спрашивает это чисто из праздного любопытства и из правил приличия, всё-таки диалог как-то следует начинать. Он бы, конечно, с радостью начал сразу говорить о делах, обозначив свою занятость, но с такими собеседниками это бы привело к драке и излишнему шуму, а полиции здесь только для полного счастья и не хватало. Да и сегодня, как на зло, дежурят на всех участках самые заносчивые из следователей, с которыми невозможно договориться: Войд и Смотрящий и пусть, по мнению Джона ничего не стоят и у них слабо работают шестерёнки в голове, но это всё же не отменяет того факта, что они довольно часто становятся как кость поперёк горла. Всегда хотят докопаться да правды и закончить дело, насколько безнадёжным оно бы не было и это вызывает уважение, но при этом раздражает, ибо приходится вести себя тактично и крайне осторожно. — Если бы. Люди Агния и Санчеза зашли на мою территорию, когда моих людей не было рядом, как знал, что нельзя их отпускать! — злобно шипит Евсей, с силой ударяя кулаком по дереву. Джон даже не вздрагивает лишь переводит глаза в другую сторону. — Не удивительно. Уж больно тихо было в последнее время. Ни набегов на твой район, ни перестрелок и драк за территорию. Тишина тебя должна напрягать, а не обнадёживать, — говорит Джон, вновь возвращаясь к изучению бумаг и сухой чеканки текста. — Если бы ты не был тем, кем являешься, то я бы тебя ударил или убил, а так, — говорит Евсей, задумчиво начиная качать снифтер, всё-таки решив последовать совету, — я тебя даже пальцем не трону. Да и с каких пор тебя интересует такое существо как Ави? Он давно вышел из игры. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Джон, радуясь, что к этому разговору даже подводить не пришлось. — Тридцать лет назад он ушёл по собственному желанию и с тех пор от него ни слуху, ни духу, — говорит Евсей, сняв с пальца серебряный перстень с печаткой в виде песочных часов, заключённых в восьмиконечную звезду. — Вообще хороший был малый: много моего народа положил, задания выполнял на совесть и при этом имел связи с полицией, несмотря на то, что мы с ними дела не ведём. Джон удивлённо вскидывает бровь вверх. Всё-таки неожиданно было слышать, что с таким, как Джодах, вели дела, ибо один неверный шаг с их стороны мог вполне означать смерть. Такие связи заставляют быть существ весьма ненадёжными союзниками, ходящими буквально с бомбой замедленного действия, ибо таким ничего не стоит потянуть на дно всех, заодно почистив карму и скосив себе срок на несколько десятков лет. Джон встречал и общался с такими. Они его всегда смущали, не вызывали доверия и заставляли присматриваться к источнику мнимой опасности, но, смотря на дело Ави и вслушиваясь в слова Евсея, складывается впечатление, что надёжнее существа на свете нет. И тут уже формируются два варианта: либо Джодах с помощью своей харизмы и актёрской игры умудрился обмануть даже такого как Евсей, что мало вероятно, но при этом шанс не равен нулю, либо всё является отчасти правдой. — И вы его так просто отпустили? Слабо верится, особенно зная ваши принципы, — говорит Джон, презрительно хмыкая, вдыхая остаточный аромат от коньяка, улавливая совсем тонкие нотки шоколада, прежде чем отставить снифтер в сторону, наполнив. — Мы его отпустили, ибо он не принадлежал никому, да и высокого мнения о себе не был. Всегда в компании говорил, что все эти действия вместе с алкоголем не больше, чем повод забыться и придать своей жизни хоть какой-то смысл. Просто выполнял задания того, кто больше заплатит и где существа у него вызывали достаточно сомнений и неприязни. Евсей усмехается, вспоминая, когда Ави впервые направил на него дуло пистолета, а он держал клинок у его горла. Они так стояли около часа, ибо оба видели друг в друге опасность, но при этом боялись умереть. Евсей видел в нём потенциал, но Джодах убегал, никогда и ни с кем не оставался дольше чем на пару недель, максимум месяц. Он не убивал просто так, не получал от этого какого-то особого удовольствия, старался заставить существ просто потерять сознание, а когда убивал лишь холодно и отстранённо смотрел в пустые глаза и то, как кровь расползалась по полу. Никакого сожаления, сострадания и угрызений совести, хотя за это вполне можно считать запой длиной в десять лет. У Евсея он вызывал улыбку, из-за того как он отчаянно пытался выбраться из клетки в которую сам себя загнал, как убивал своё тело на тренировках, сплёвывая сгустки крови на пол. Его отчаяние забавляло, как и тщетные попытки оставаться нейтральным во всех вопросах, что хоть как-то касались группировок. В таких спорах нейтралитет никогда не приветствовался, поэтому надо было срочно принимать чью-то сторону, чтобы обезопасить себя и не решили что-то за тебя. А это Джодах не любил, поэтому довольно часто в итоге оказывался на распутье, а потом лежал в крови избитый, в горе трупов и смотрел в потолок, судорожно хватая ртом воздух, пытаясь прийти в себя, пока стук сердца было слышно даже на расстоянии, но даже в таком состоянии он не просил помощь, не умолял, не кричал, просто молча лежал, а потом так же молча зализывал раны. Никому не нужный, потерянный, больной и отчаянный — у Ави были все черты, с помощью которых Евсей его медленно и верно ломал, «случайно» оказываясь рядом. Однако Джодах выпорхнул из его клетки, получив самое яркое напоминание в своей жизни: выстрел в правое крыло. — Очень сомневаюсь, что разошлись вы мирным путём, как в море корабли, — говорит Джон, слегка барабаня пальцами по стойке. — И всё же, что произошло пару часов назад? Убийство, выстрел в голову и чёрная роза рядом, а он рядом. — За кого ты меня принимаешь? — с лёгким оттенком злости спрашивает Евсей. — За кого я тебя принимаю мы давно уже разобрались. Сейчас вопрос не об этом, — холодно говорит Джон, прищурив глаза под очками, которые тревожно блестят в слабом свете. — Не имею и малейшего понятия. Может подражатель и попытки возобновить старое дело? — предполагает Евсей, опираясь спиной о стойку, раскинув руки в разные стороны и осматривая толпу. — Подражатель? Серьёзно? А Джодах тогда что там забыл? Очень сомневаюсь, что он просто так там прогуливался и совершенно случайно наткнулся на труп своей бывшей напарницы. И вообще это же твоя территория, так почему ты, глава мафии, у которой видимо из положительных качеств только «резус-фактор», не знаешь, что на ней происходит?! — тут нервы Джона сдают, а выпитый алкоголь даёт о себе знать, из-за чего в груди нарастает злость — и он с силой бьёт по стойке, пока в глазах полыхают два огня. Этот крик наверняка бы услышали все, но он лишь разбивается на отдельные звуки о стену из музыки. Джон однако довольно быстро успокаивается, поймав на себе слегка осуждающий взгляд барменши, которая на секунду вышла из подсобки, чтобы обновить одному из посетителей коктейль. Джон выравнивается, стряхивает с плечей невидимую пыль и тяжело вздохнув, продолжает, смотря чётко в глаза Евсею: — Раздобудешь за пару часов информацию о всех кто участвовал в деле с Санни и будем считать, что этот конфликт улажен, если нет, то отправишься прямо на ковёр к Санчезу и Агнию, а дальше сам знаешь кровь, поезд и несчастный случай, — говорит Джон, растягивая слоги, начиная низко смеяться, будто мысли о чужой смерти ему приносят неистовое удовольствие, а затем проводит языком по пересохшим губам, хлопает Евсея по спине и коротко говорит: — Бывай. Джон кидает на стол несколько крупных купюр и с поднятой вверх рукой удаляется, он и так здесь слишком задержался. Евсей же смотрит ему в след и силой ударяет кулаком по стойке, заставляя жидкость в снифтере опасно закачаться из стороны в сторону, а пару капель упасть на чистую поверхность. Зубы от злости скрипят, а золотые глаза становятся по цвету близкому к ржавчине от злости на самого себя, что теперь обязан Джону почти всем и что даёт тому полное право дёргать за ниточки и полностью им управлять, словно марионеткой. Барменша выходит наконец из подсобки, ставит перед Евсеем бутылку водки и коротко спрашивает, и так зная ответ: — Вам как обычно? День вечереет. Небо опустело Вдали все вспыхнули огни. Затихли птицы — тишь вдруг подоспела Пока проснулись совы и ежи. А звёзды вспыхнули на небе И вместе начали мигать. Пока шептал прохладный ветер О том, что всем пора давно уж спать. Но город буйствовать продолжит Он никогда не замолчит. Он краски все свои отложит И в тёмной клетке заточит. Кричат вдали в кофейнях люди, И шепчут тихо у моста Где на воде играют блики, И плывут лодки не спеша. Шумят листвой деревья в скверах, Кусты шуршат вместе с травой Пока молчит фонтан бетонный Под белым светом, под луной. Вдали над пылью переулочной, Где лес стоит один густой, Чуть золотится крендель булочной, Давно забытой городовой. Чем дальше ты идёшь — всё тише. Везде разруха, тлен и мрак. Костёр горит и греет нищих Пока кричит вдали чудак. Стучат оборванные ставни Вдали ты стон домов услышать мог. Давно прошли их годы славы, Давно истёк их жизни срок. И ты вдыхаешь пряный запах Той темноты, домов и глушь. Любовью ты проникся к миру, Вдыхая сладкий запах груш. А дальше солнце озаряет Забрав с собою синь и мрак. И песни сов вдруг затихают, И не кричит вдали чудак.

***

Фран нервно переминается с ноги на ногу, не решаясь постучать в дверь, поднося, то прижимая к себе кулак, так и не прикасаясь костяшками пальцев к деревянной поверхности. В горле встаёт противный горький ком, дыхание прерывается, а в ушах отдаются ритмичные толчки крови вместе с противным оглушающим звоном. Отдавать свои сценарии незнакомым, заказчикам и даже приятелям было не так страшно, как друзьям и тем более учителям. Фран вообще не ожидал, что спустя почти сорок лет с окончания университета к нему обратиться его учитель для написания сценария для пьесы, хотя учителем это существо является скорее для Джодаха, но для Франа Эмрис немало важен. Вроде столько времени уже утекло со студенческих годов, когда он сидел на парах, пытаясь переделать сценарий под общепринятые нормы, дабы хоть кто-то взял его для написания дипломной работы. Даже тогда его сценарии были слишком смелыми в выборе тем и решений. Сан-Фран физически не мог написать как у всех, по лекалу, методичке и уже по протоптанной всеми дорожке. Ему хотелось что-то новое, необычное, от чего у зрителей бы открывался рот, а сюжетные повороты приводили лишь к концу с горьким и неприятным осадком нежели к классическому «жили они долго и счастливо». — Сан-Фран Ворн, постарайся меня внимательно слушать и хотя бы выйти на тройку в этом семестре, не завалив экзамен, — звучал звонко голос учителя, отражаясь эхом от стен. Людмила Григорьевна хотела его задеть этими словами, да и у Франа была пятёрка в прошлом семестре до того, как пришла она. Сан-Фран даже не знает, чем он ей не угодил, но после её появления его оценки резко упали, а отношения с другими преподавателями резко ухудшились, что заставляло биться о глухую стену, дабы доказать, что он чего-то стоит, но даже так всего этого было недостаточно, поэтому Фран просто опустил руки, позволял себе спать и прогуливать пары, надеясь, что скоро его пытка закончится. — Конечно, я постараюсь, приложу все возможные усилия, — сквозь скрип зубов, говорил Фран, широко улыбаясь, пока в голове лишь крутились как заезженная пластинка мысли: «Отстань от меня. Поскорей бы это закончилось. Хоть бы один согласился писать со мной диплом, а то всё это кажется ещё более безнадёжным». Писать он, конечно, не собирался, поэтому вчитывался в свой сценарий и пытался его хоть как-то исправить. Спустя почти час пары по прописыванию персонажей, Фран понял, что не может хоть как-то прикоснуться к написанному собой тексту, поэтому просто рисовал простым карандашом на белых полях напечатанных листов раскадровку сценария, так как слушать лекцию про развитие персонажей и истории было довольно скучно, раз от его виденья развития плевались. Тогда Фран слишком погрузился в свои мысли и воспоминания, что не обратил внимание на вошедшего учителя, который вёл у них кинопроизводство, да и настроение было испорчено с самого утра, поэтому эльф с опущенными ушами сидел, почти уткнувшись лицом в бумаги. Сан-Фран даже не обратил внимание, как Эмрис начал ходить между рядами, вглядываясь в их возможно будущую дипломную работу. Даже тогда было понятно, что заинтересовать Эмриса было так же легко, как и разочаровать простым незнанием понятий и метафор. Даже было непонятно, почему его так сильно это задевало, даже сильнее учительницы по писательскому делу, но при этом почти весь поток хотел писать у него диплом, ибо большинство студентов с ним достигали высших баллов и к ним приглядывались работодатели. Фран даже не мог и мечтать о таком подарке лишь надеялся, что его возьмёт хоть кто-то и не придётся писать диплом в гордом одиночестве в компании чашек крепкого кофе, интернета и нервных срывов с истериками. «И что мне тут надо поменять?! Не понимаю!» — кричал в голове Фран, вздрагивая резко от того, как совсем рядом раздался голос. — Молодой человек, можно, пожалуйста, вашу работу, — голос Эмриса звучал мягко, без приказного тона и по ощущениям был словно дорогой бархат. Сан-Фран, наконец, отвлёкся от раскадровки и столкнулся с пронзительными фиолетовыми глазами, которыми на него смотрели сквозь квадратные очки. Чужие волосы были аккуратно зачёсаны назад, губы были сформированы в непринуждённую улыбку, а заострённые на концах уши были подняты, что говорило о том, что Эмрис был в хорошем расположении духа, да и сегодня он был одет весьма непривычно, ибо обычно его одежда представляла собой строгий костюм, а сейчас были светло-синие джинсы, привычный чёрный галстук с белой рубашкой и сверху была накинута светло-болотного цвета вязанная безрукавка. Однако даже такой вид не мог успокоить Франа, который боялся получить выговор, что вместо того, чтобы сидеть и внимательно слушать лекцию, записывая всё в конспект, сидел и рисовал, недовольно бубня себе под нос слова о несправедливости жизни, а тут ещё и Эмрис, который просил его отдать ему в руки свою работу. Эльф был уверен, что если учителя до этого по достоинству не оценили его, то и на Эмриса надеяться дело гиблое, но всё равно протянул свой напечатанный на листах А4 текст, скреплённый зелёной скрепкой, ему в руки, молясь только о том, чтобы его не разорвали на части, унизив его тем самым ещё больше. — Благодарю. Вы не против, я подсяду? Фран от таких слов лишь опешил, боязливо кивая, после чего Эмрис сел на свободное подле него место, ибо так ни с кем и не сумел подружиться почти за четыре года своего обучения. Другие студенты были не меньше удивлены такому поведению преподавателя, но всё же Людмила Григорьевна привлекла их внимание, заставив продолжить слушать лекцию, пусть и половина дремала на партах ещё с самого начала. Эльф же не мог никак сосредоточиться и начать писать, ручка буквально не опускалась на бумагу, а всё её внимание было приковано к Эмрису, который внимательно вчитывался в его текст, в каждое предложение и букву, периодически хмурясь, улыбаясь, стискивая зубы будто от раздражения, из-за чего нельзя было уловить единую эмоцию и понять нравится ему написанное или он хочет разорвать написавшего его, из-за чего Фран невольно начал кусать губы до крови и крутить в пальцах ручку, пытаясь хоть как-то снять нервное напряжение, пока в его, вроде как, бездарную и весьма не перспективную работу внимательно и с неким упоением вчитывались, что вызывало подозрения и заставляло нервничать до такой степени, что тело бросало то в жар, то в холод, била сильная дрожь, а сердце опасно кололо и будто пробивало насквозь невидимыми шипами. — Уважаемый, Сан-Фран Ворн, можете, пожалуйста объяснить почему именно белые почти сливающиеся вместе линии и ритмичный стук ручки о стол? — спрашивает Эмрис резко и неожиданно, из-за чего Фран на пару секунд выпадает из реальности и теряется, пытаясь судорожно вспомнить, что обозначил этими нетривиальными вещами. — Мне просто показалось, что переработку с повышенной нагрузкой это покажет гораздо лучше звона в ушах и горы бумаг, — неуверенно ответил Фран, зажмуривая глаза, когда Эмрис поднял вверх руку, всё-таки прошлый опыт с побоями дал о себе знать. Однако ему лишь ободряюще взъерошили волосы, заставляя захлопать глазами в недоумении, что вообще происходит и не сон ли всё это, но остаточное тепло от прикосновений заставляло поверить в реальность происходящего, пусть сама ситуация всё ещё казалась полнейшим абсурдом. Эмрис снял очки, начиная протирать их тряпочкой, проверяя на свету, а Фран уловил в воздухе нотки незабудок, ромашки и кислого персика, который явно исходил от учителя, который уже встал с места, задвинув стул, и наклонился к эльфу, сложив руки за спиной. — Вы, молодой человек, весьма талантливы, и я вижу в вас большой потенциал, поэтому я бы хотел предложить вам писать диплом под моим началом, если вас, конечно, не забрали ещё. Эмрис широко улыбался, что случалось крайне редко, протягивая ему листок со своим номер. Сан-Фран даже не мог найти нужных слов: они рассыпались на части, превращались в пыль и становились обычными звуками, из-за чего сказать хоть что-то членораздельное не представлялось возможным и приходилось лишь безмолвно открывать и закрывать рот под пристальным взглядом других студентов, которые явно хотели убить его или как минимум разорвать на части, ибо Эмрис брал не больше двух существ с потока. Франу хотелось провалиться в этот момент сквозь землю лишь бы на него не смотрели столько глаз, чтобы на него вновь не обращали внимание, но там просто нельзя было уже избавиться от повышенного внимания к своей персоне. Эмрис же продолжал на него смотреть, ожидая ответ на свой вопрос, хотя и не сомневался в том, что Фран ответит положительно, но всё же хотелось именно услышать ответ от самого студента, который в эти секунды пребывал, где угодно, но точно не здесь. — Неужто так сложно подобрать слова? Вы же прекрасно подбираете эпитеты и метафоры, хотя ваш шок можно понять, но всё же я бы хотел получить внятный ответ, — сказал Эмрис, как показалось тогда Франу с нотками угрозы. — Д-да, к-конечно, я-я как раз и-искал себе дип-дипломного руководителя. Голос предательски дрожал от страха, тревоги и непонимания, что происходит, а глаза бегали по лицу преподавателя, пока тот удовлетворённо не хмыкнул, развернулся и не вышел за двери аудитории, попутно извинившись перед Людмилой Григорьевной за то, что прервал процесс обучения и совсем ненадолго занял время и внимание одного из её учеников. Девушку же это нисколько не смутило, она лишь мило попрощалась с преподавателем, подметив то, насколько талантлив Фран, будто совсем не она буквально в начале пары оскорбила его, сказав не завалить диплом и получить свою тройку. Впрочем Фран уже привык к этим двойным стандартам пусть всё ещё и хотелось придушить эту девушку прямо на месте за предвзятое отношение и унижение, но приходилось улыбаться сквозь боль, скрежет когтей по сердцу и огонь злости, что разъедал изнутри и отравлял всю его сущность, но это перетерпеть было не так уж и сложно в отличие того, чтобы дождаться свой выпускной. Сан-Фран трясёт головой из стороны в сторону и смотрит на наручные часы, которые показывают то, что прошёл почти час — и время на раздумья давным-давно вышло, поэтому эльф тяжело выдыхает раскалённый до предела воздух и, постучав в дверь ровно три раза, заходит под стук собственного сердца о рёбра и ритмичные толчки в ушах собственной крови. Он боязливо заглядывает внутрь, видя, как Эмрис в очках склоняется над бумагами, внимательно вчитываясь в текст. С такого расстояния Фран слабо понимает и видит его ли это текст или всё же другой, но даже это заставляет внутри всё перевернуться, а в горле встать отвратительный кисло-горький ком, который давит на стенки горла и заставляет болезненно скрутиться и сложиться пополам, от очередного приступа боли. Петли двери натужно скрипят, когда Фран открывает её шире, чем привлекает внимание Эмриса, заставляя его поднять голову, отложив очки в сторону, и широко улыбнуться при виде гостя. Его черты лица перестают изрезать морщины на лбу, обозначающие сосредоточенность и раздражение, становясь более мягкими плавными и расслабленными. — Привет, Сан-Фран, проходи, не стесняйся. Присаживайся, — говорит Эмрис, вставая со своего места и выдвигая ему стул, затем возвращаясь на своё место. Фран неловко кивает, садясь на место и положив папку к себе на колени. Смотреть в чужие глаза откровенно страшно, поэтому он осматривает светлый кабинет. Стены покрашены в белый цвет и на них изображена чёрная сипуха. Вдоль правой стены располагается дубовый стеллаж, на полках которого стоят папки с документами, награды, фоторамки с бывшими и нынешними учениками, статуэтки и вязанная кукла самого Эмриса, которую подарил ему Фран на последнем курсе в порыве эмоций от высшего балла за защиту диплома и то, что его первая дипломная работа стала после выпуска почти сразу экранизирована. На дубовом же столе, обитом светло-зелёной тканью, аккуратно разложена канцелярия, бумаги, скоросшиватели и колыбель Ньютона с часами. Из окон с прозрачными шторами льётся яркий солнечный свет, где на подоконниках стоят вазоны с цветами, которые покачивают листиками: драцены, суккуленты, фикусы, сингониумы и кактусы. — Неужто так цветы понравились? — спрашивает Эмрис, усмехаясь. Эмрис пододвигает к себе ближе поднос с чашками, прозрачным чайником и небольшой тарелкой с печеньем и конфетами, который до этого скрывала стопка папок. Он берёт в руки чайник с ароматным чаем из облепихи, мёда, ели, лимона и имбиря нежного лимонного цвета и наливает в маленькую чёрную чашку с золотой ручкой и надписью на кромке. Эмрис плавно ставит чайник обратно на поднос и приподнимает тарелку со сладостями с немым предложением взять одну из них, а вторую такую же чашку, но только с кофе ставит напротив эльфа, помня, что у того аллергия на любые сорта чая. Сан-Фран, нервно улыбаясь, берёт чашку в руки, подносит её к губам и делает глоток, неуверенно откусывая одну треть от конфеты с начинкой, напоминающую латте с солёной карамелью, что заставляет удовлетворённо прикрыть ненадолго уже болящие глаза. — Что-то типа того, — нервно смеясь и почёсывая затылок, говорит Фран, стуча пальцами по столу. Эмрис же улавливает эти микродвижения и тихо про себя смеётся с неизменившегося никоим образом поведения своего бывшего студента. Кажется он до сих пор помнит вечера, проведённые с этим молодым эльфом в кабинете после пар, помнит, как поправлял и направлял его, дабы его первая работа могла граничить с идеалом. Он позволял ему ошибаться, что-то менять, позволял злиться из-за того, что ничего не получается, дабы Фран приобрёл самое ценное — опыт и знания. Определённо первый сценарий требовал чистку, доработку и более детальное прописывание, которое нельзя было подчерпнуть из учебников и статей, из-за чего приходилось действовать наощупь. Эмрис помнит, как единственным источником света для них была потрескивающая бледная люминесцентная лампа, как они вместе пили чай с кофе и просто общались на непринуждённые темы. Эмрис знал, что дружеские отношения выстраивать со своими учениками не стоит, ибо потом от их ухода потом ещё больнее, но всё равно продолжал это делать ещё несколько лет после выпуска Франа, а затем уволился по-собственному желанию, полностью погрузившись в свою старую работу режиссёра, даже не надеясь хоть кого-нибудь встретить из своих бывших учеников, ибо казалось, что они все разъехались по разным городам и странам, из-за чего с каждым годом вероятность того, что он с кем-то из них встретиться падала. Однако почти двадцать один год назад Эмрису посчастливилось побывать на довольно занимательной пьесе. Он изначально не хотел там присутствовать, ибо настроение было последние года не самым лучшим. Всё-таки разочарование в собственной профессии и значимости его сильно подкосило, из-за чего выход находился для него только в таблетках успокоительного и валерьянке, которая иногда плавала, медленно растворяясь в чашке чая. Это пусть и ненадолго помогало забыться, отключить мозг и заставить сердце перестать биться в приступе паники от очередного выхода на улицу. И Эмрис согласился сходить только по той причине, что автором значился его бывший ученик. После пьесы у него был приятный осадок, глаза заискрились счастьем, а ещё ярче они стали при виде Франа, кланяющегося достопочтенный публике, широко улыбаясь. И всё это дало надежду на встречу, которая состоялась гораздо позже чем того хотелось бы, но, по мнению Эмриса, эта встреча стоит каждого потраченного года. Она будто дорогое вино с каждым проведённым в деревянной бочке годом всё лучше. И сейчас он держит в руках сценарий Сан-Франа, может наконец в полной мере оценить годы развития и оплот своих стараний, грамотного или не очень обучения и указания на ошибки, пока его ученик, как и на самом первом совместном занятии, чувствует себя зажато и весьма скованно, боясь лишний раз вздохнуть и не так повернуться, чтобы лишний раз не нарваться на праведный гнев учителя. — Расслабься, Фран, я не собираюсь тебя бить. Это всё — простая беседа и непринуждённый деловой разговор, — говорит Эмрис, обводя рукой помещение, правда, если судить по чужой мимике, которая изменилась на плотное сжатие губ, стало не сильно лучше. — Я знаю, но всё равно не могу перестать нервничать, — говорит Фран, поправляя съехавшие на нос очки и проводя по подбородку, дабы понять видно ли белую щетину или всё же нет. Эмрис делает глоток обжигающего чая и отставляет чашку в сторону, глубоко выдыхая и складывая руки на столе в замок. Эмрис уже не знает, как помочь Франу расслабиться и успокоиться. Он, конечно, помнит, что эльф был довольно нервным и крайне тревожным студентом, но никогда не думал и не замечал, чтобы всё было настолько критично, видимо годы делают своё, хотя Эмрис и не скажет, что Сан-Фран стал более дружелюбным или мягким, даже наоборот ещё более холодным и принципиальным, что несомненно он ценит в существах, но всё же стоит иногда позволять себе расслабиться, расправить плечи и вести себя максимально непринуждённо. Пусть самого Эмриса за это ни раз попрекали, он всё равно не переставал это делать, ибо считает, что не обязан оправдываться не перед кем за то, что сидит со своими друзьями пусть и в весьма деловой обстановке раскованно и непринуждённо, иногда позволяя себе закинуть ногу на ногу, а не держаться ровно по струнке, ибо если об этом вечно думать, то к старости никаких нервов точно не останется. Что видимо и случилось с его учеником. Жизнь его явно не пощадила в этом плане, если для него некоторые вещи должны быть идеальными и чёткими, дабы не выставить себя перед другими посмешищем. Эмрис бы точно сейчас покачал головой из стороны в сторону, дабы таким немым жестом осудить это жестокое и излишне самокритичное отношение к себе, но воздерживается: всё-таки он Франу никто, да и он — самостоятельное взрослое существо, которое в состоянии само решить, как себя вести и что делать со своей жизнью без него. — Понимаю. Наверное, тяжело смотреть в глаза своему бывшему учителю, но всё же мы сейчас не в институте. Тебе шестьдесят два года, так что бить и ставить в угол тебя никто не будет, — говорит Эмрис, усмехаясь, и постучав несколько раз по кромке чашки, продолжает: — Но всё же давай обсудим насущные вопросы, а потом плавно перейдём к дружеской беседе, если тебе от этого станет легче. Что думаешь? Фран лишь еле заметно кивает, но продолжает нервно теребить и сжимать края своего свитера, что заставляет удручённо прокачать головой из стороны в сторону и протянуть эльфу упаковку валерьянки со стаканом воды. — Чего ты так переживаешь? Будешь так каждый раз делать к старости никаких нервов не останется, — говорит Эмрис, качая головой. — Что ж в любом случае я просмотрел твою работу и актёров, которых ты выдвинул на кандидатуру, и у меня появились вопросы. В этот миг Франу кажется, что его сердце опасно останавливается на долю секунды, но внутренне пытается себя успокоить словами о том, что Эмрис ещё ничего не сказал, а он уже переживает, как вне себя, будто его прямо здесь и сейчас убьют или ударят, хотя Эмрис для этого не даёт никакого повода, наоборот пытаясь его успокоить и сказать его нервным клеткам затихнуть и перестать подавать в мозг тревожные импульсы, заставляя тело подрагивать, а дыхание сбиться и прерваться на несколько секунд. — Какие именно в-вопросы? — пытается как можно спокойнее и увереннее спросить Сан-Фран, но голос предательски дрогает. — Не волнуйся по сценарию вопросов у меня нет. Впервые за десять лет мне что-то нравится настолько, что даже рука и голос не поднимается попросить у тебя что-то в нём изменить. Правду говорят, что ты весьма неординарный сценарист, что твои решения довольно необычные и зачастую граничат с безумием, но всё же мне не нравится актёр, которого ты предлагаешь мне поставить на одну из ведущих ролей, — говорит Эмрис, делая несколько глотков чая, и недобро щурит глаза. Фран же растерянно хлопает глазами. Эльф ожидал критику сценария, но никак не актёров, ибо все они прекрасно играют, высшей касты и лучшие из тех, кого он знает. Неужто он действительно настолько сильно оступился в выборе? И главное где и что конкретно не понравилось Эмрису в одном из актёров. — Спасибо за комплименты, но что вам конкретно не понравилось? Я могу вас уверить, что каждый из них прекрасно всё отыграет и выложится на максимум! — говорит Франческо, разрезая рукой воздух. — Не сомневаюсь, но не кажется ли тебе, что заносчивого и нетерпимого к ошибкам сценариста сможет сыграть только этот самый сценарист? — спрашивает Эмрис, начиная улыбаться, когда видит недоумение на лице. — Просто в нём нет той живости, благодаря которой я верю в этого персонажа. — Что вы! Какой из меня актёр?! Я только сценарии писать умею, а танцевать, драться или сальто я точно не сделаю. Всё-таки возраст даёт о себе знать, как и спина, — говорит Фран, начиная махать руками, нервно улыбаясь, прикрыв глаза. — У тебя плохо выходит врать, знал? Тем более я буквально несколько недель назад, как раз видел то, насколько ты не умеешь драться и танцевать. Или ты за Джодахом так просто всё повторил? — с усмешкой говорит Эмрис, откидывая непослушные белые пряди в сторону. «Действительно врать у меня получается ужасно. Правда только в тех случаях, когда я не стараюсь или эта информация для меня не важна. Как-никак за столько лет никто из СМИ не догадался о том, что Виола наша с Эбардо дочь. Да и в противном случае вы бы во мне полностью разочаровались», — думает Фран, хмыкнув и задумчиво сложив губы, а затем говорит: — Ладно тут даже оправдываться бесполезно, но я не актёр. Вам нужен кто-то другой, ибо я не смогу справиться с поставленной задачей. — Мне кажется иногда, что ты излишне строг к себе, — говорит Эмрис, задумчиво водя пальцем по ребру чашки, а затем поднимает на Франа насмешливый взгляд и спрашивает: — А твой ответ измениться, если я заплачу тебе больше? — Думаете, господин Эмрис, меня это переубедит? Вы ведь и так вроде знаете, для чего я чаще всего берусь за работу с работодателями, которые дают мне полную творческую свободу? — спрашивает Фран, вскинув однубровь вверх, кидая конфету в рот и почти выпивая весь кофе. — Конечно-конечно, творческая составляющая, вдохновение и реализация своих потребностей, но, как говорится, деньги не пахнут, и я, так уж и быть, соглашусь на использование магии, которая поможет тебе правдоподобно воссоздать галлюцинации. Сан-Фран прикусывает кончик своих фиолетового ногтя и отводит глаза в сторону. Всё же Эмрис умеет торговаться, кто бы что не говорил. Предложение слишком заманчивое и как сказал бы даже Джодах: «Непозволительно отказаться от такого». Но всё же Фран не хочет играть в собственной пьесе, ибо прошлый опыт показал, насколько это травмоопасно, да и опасно для него в принципе. Переломы, вывихи, ожоги, порезы и это малая часть, из-за чего его тело было испоясано шрамами, но, к сожалению, неподдельный интерес от чужого предложения явно превалирует над здравым смыслом и собственными принципами. Да и совесть ему явно не позволит отказаться, ибо впечатлить публику хочется здесь и сейчас, а это отличная возможность повысить охваты, поднять интерес и привнести в пьесы действительно что-то новое и свежее, ибо мало кто решается на использование этой магии, так как она весьма нестабильна и может сказаться на нервной системы существа, которое имеет с этой магией длительный контакт, не самым хорошим образом, поэтому её уже мало где можно увидеть, несмотря на то, что это один из лучших и интереснейших приёмов в кинематографии, который даже увековечен в учебнике по истории, как отдельный этап развития искусства кино. И если Фран сейчас откажется, то совесть его медленно и верно съест заживо, кошки будут впиваться своими когтями прямо в сердце, а мысли будут роиться в голове нескладным гулом, напоминая ему о том, что он упустил одну из возможностей реализовать свою заветную мечту, поэтому скрипя сердце говорит: — Что ж вы и правда умеете уговорить. Даже не удивлюсь, если мёртвый согласиться на вашу сделку. Я согласен. Фран протягивает левую руку вперёд, пожимая чужую, понимая в голове, что дороги назад нет и ударить по тормозам в случае чего он будет не в состоянии, что заставляет внутри всё болезненно и боязливо перевернуться. — А ты сомневался? — спрашивает Эмрис с усмешкой, начиная качать чашкой из стороны в сторону, прежде чем сделать несколько глотков чая. — После того как вы уговорили всех моих преподавателей дать мне возможность всё пересдать, чтобы я получил свой красный диплом, мне кажется я уже ничему не удивлюсь, — говорит Сан-Фран, чувствуя, как веко нервно дёргается только от одних воспоминаний об той колоссальной работе и расплаты за собственное наплевательское отношение к учёбе, что произошло за одну неделю. — Что ты, это было не так уж и сложно. И я очень рад, что мы нашли решение, которое нас обоих полностью удовлетворяет, — говорит Эмрис мягко улыбаясь и опускает глаза на руки Франа, замечая на безымянном пальце серебряное кольцо. — Хм, не замечал никогда твою любовь к кольцам, да и находится оно на левой руке. Неужто замуж вышел? Эмрис спрашивает это без какой-либо злобы или агрессии, просто из интереса, желая разрядить обстановку и накаляющуюся между ними атмосферу, разбив на части напряжённую тишину. Честно Эмриса немного даже начинает пугать Фран, чей взгляд стал резко холодным после этих слов, даже ледяным, болезненно обжигающим кончики пальцев, которые слегка покраснели от такого. Ему даже кажется, что по лбу стекает холодный пот, а улыбка невольно становится более нервной, от того как резко эмоции эльфа поменялись в худшую сторону. Видимо не стоило даже поднимать эту тему, однако уже явно не получится перевести разговор в другое русло, поэтому придется ему как-то выкручиваться. — Неприятная тема, да? Прости, если тебе неприятно об этом говорить, то мы можем поговорить о чем-нибудь другом, — нервно улыбаясь, говорит Эмрис, на что в нём прожигают взглядом дыру. — От части да. Не то чтобы неприятно, просто пообещайте мне, что после того, как я назову имя своего супруга, вы меня не начнёте порицать, унижать или того хуже ненавидеть, — говорит Сан-Фран, недоверчиво смотря на Эмриса и сложив руки вместе. — Конечно! Что за странные условия?! Будто мне действительно есть какое-то дело, кем является твой спутник, как будто это сделает тебя плохим существом! — говорит Эмрис, разведя руки в разные стороны. Сан-Фран тяжело вздыхает, собирая оставшиеся силы на этот разговор и резко ослабевшим голосом произносит: — Да, я женат уже почти шестнадцать лет на Эбардо. Да, я знаю, насколько это противоречит всем правилам и тому, что меня не должно даже влечь к кому-то не моей расы, но я уже полюбил! Неужто меня стоит убить за это?! По щекам предательски текут слёзы. Кажется встреча явно идёт не по плану и разговор накренился в сторону. Франу откровенно не нравится происходящее, но, к сожалению, он не в силах даже повлиять на происходящее кроме как трусливо сбежать, чуть не заставив стул упасть, дверь захлопнуться, кажется заставив стены содрогнуться. Однако даже это Сан-Фран не может сделать, его будто сковали невидимыми кандалами, которые он просто не в состоянии сдвинуть с места, которые его тянут вниз и заставляют сидеть на месте, из-за страха упасть ещё сильнее в чужих глазах. Эльф пусть и не слышит слов осуждения, но внутри понимает, насколько его ненавидят, буквально кричат одним лишь взглядом о том, что он не имеет права жить и любить кого хочешь, что он болен, что его должны починить, сделать правильным, вылечить. От таких мыслей его потряхивает, а в ушах стоит будто гул от чёрно-белых помех старого телевизора, из-за чего приходится потрясти головой в разные стороны, дабы прийти в себя и так открыто не показывать свои эмоции, свою слабость, то на что следует надавить, дабы выбить его из колеи и сделать как можно больнее. — Дыши, успокойся. Ты никому ничего не обязан. Особенно не обязан оправдываться о том, кого любишь. Никто не обязан оправдываться за чувства, над которыми ты не имеешь никакой власти. Ты, наверное, слышал о череде протестов за возможность любить не только существ своей расы. В основном выступают против существа твоей расы, но есть так же и скайзерновцы, но всё же в основном эльфы. Многие говорят о том, что медийные личности сами довольно часто нарушают эти правила. Мол, существа, которых они снимают на час в весьма сомнительных заведениях, намного честнее их самих, поэтому пускай на них обратят внимание. Ты бы мог сам выйти с этим заявление, но, как я понимаю, дело не только в страхе осуждения, не так ли? — спрашивает крайне осторожно Эмрис, добавляя в стакан воды ещё валерьянку. — Так и есть. Да, меня пугает возможное осуждение со стороны, но всё же я со своей репутацией и не из такого кошмара выбирался, но вот Эбардо и моя дочь… Как они будут?! Я могу отвечать за их реакцию, а реакция подростка на это всё будет явно не самой хорошей. Психика в таком возрасте весьма нежная и кто знает, как она себя поведёт после осуждения большой части общества. Да она ребёнок и не виновата, что её родители такие… Однако вы сами знаете, насколько жестокими могут быть существа к другим, когда кто-то отличается и без этого поддаётся осуждению, — говорит Фран, выпивая весь стакан с валерьянкой залпом, лишь бы абстрагироваться от всего того ужаса, что творится в его голове. — Понимаю, но поверь молчание не лучше. Ты можешь поддержать эту группу активистов, выступить со своей речью и историей, получив какую-никакую поддержку от этой группы активистов, или дальше молчать, ожидая, когда правда рано или поздно вскроется и тебя обвинят в лицемерии. Впрочем выбор за тобой. Можешь даже назначить с ними встречу на этой неделе. Можешь даже не публично об этом заявлять, просто в этом кругу существ, которые добавят тебя в свою таблицу тех, кого данный уклад вещей не устраивает и кого не следует трогать и обвинять, — говорит Эмрис, пожимая плечами, смотря, как Фран встаёт со своего места, кланяется ему и молча уходит за дверь. Сан-Фран идёт вдоль по коридору, спускается вниз по лестнице и идёт к машине не в силах выбросить слова Эмриса из головы, они будто там намертво застряли, вцепились в мозг своими острыми крючьями и не хотят отпускать. Есть в них что-то такое, странное и до противной горечи на кончике языка правдивое. Хочется скривиться, с силой ударить себя по лицу, выдернуть волосы или сделать что-нибудь, что поможет выкинуть из головы столь бредовые мысли и слова. Однако в какой-то мере его бывший учитель прав. Если уже начались протесты, то молчать дальше не получится, как бы сильно не хотелось. Это жестокая правда жизни. Ему тоже не нравятся эти правила, ограничения, негласные законы, которые нарушают его свободу, но при этом он боится до дрожи в коленях кому-то сказать из протестантов о том, кто он такой. Всё это довольно глупо, даже абсурдно, ибо скорее всего эти существа такие же как и он. Просто полюбили, утонули в чувствах, которые не могут никоим образом контролировать и хотят просто нормальной жизни, как и он, рядом в объятиях со своей второй половинкой, где не будет ни осуждения, ни общественного порицания, которое является кажется самым худшим кошмаром, ибо мнение большинства имеет весь и разрушительную силу, настолько что существа заканчивают жизнь самоубийством и меняют полностью личность с документами дабы обезопасить себя от нападений и самосуда прямо на улицах. Когда-нибудь это закончится должно было, возможно сейчас это именно тот самый момент. В любом случае Франу нечего терять, так что один небольшой разговор явно не сделает хуже и так весьма невыгодному положению, где он висит над пламенем медленно разгорающегося костра, которой обжигает спину, заставляет сжаться и скрутиться, дабы избежать ожогов, что не очень помогает. Сан-Фран заводит машину и трогается с места, нажимая на педаль и останавливаясь на одном из светофоров. Печка работает почти на максимум, ибо в машине довольно прохладно, а радио резко идёт помехами. Фран начинает крутить колёсико, дабы поймать нужную волну, но когда ловит жалеет об этом, ибо вместо радостной песни начинает играть «Riprоduсеr Furtining body», из-за чего Фран в очередной раз жалеет о том, что знает перевод этой песни. С каких пор вообще нечто подобное стало нормой на радиовещании? Вечно что-то странное в последнее время крутят и дают слушать обычным существам и главное про смерть и депрессию с весёлой музыкой, которая не делает ситуацию сильно лучше. Никогда видимо Сан-Франу не понять этой странной и кажется больной логики. Вообще он бы послушал тишину или что-нибудь другое, но, во-первых, оставаться наедине со своими мыслями не хочется, во-вторых, слушать противный скрежет помех было бы отдельным кругом ада, поэтому приходится довольствоваться тем, что предлагают, безнадёжно откинувшись на спинку сиденья и начиная потирать устало переносицу. Голова предательски начинает болеть и жалобно ныть, накатывая волнами, которые разбиваются о скалы и запускают в его черепной коробке тысячи фейерверков, которые рассыпаются искрами в разных отделах мозга, оставляя после себя лишь пульсацию. Ещё, как на зло, вся боль отдаёт в глаза, а спасительных капель не оказывается под рукой, поэтому приходится терпеть слезящиеся под очками глаза и мучатся от боли. Зелёный свет светофора ярко загорается среди сотен других цветных пятен, из-за слёз, перед глазами. Фран лишь слегка надавливает на педаль газа, ибо нечего торопиться, когда впереди тебе находятся ещё машины. Эльф берёт разгон, и тут он резко смотрит в левую сторону. Зрачки боязливо сужаются, когда он замечает грузовик, летящий на полной скорости в него. В эти секунды некогда думать о том, что для того водителя горит красный и сам Сан-Фран является для него помехой справа. Все эти мысли абсолютно не важны на фоне грузовика, несущегося на полной скорости на тебя. Кажется в эти секунды вся его жизнь проносится перед глазами, обрывками, кадрами, которые под конец сливаются в один единый белый лист. Страх вопреки всему не заставляет оцепенеть, замереть на месте, признать и смириться со своей участью, подняв в воздух белый флаг, приняв своё положение и просто-напросто умереть. Сан-Фран бьёт по педали, но понимает, что тормозной путь слишком длинный, поэтому нужно действовать быстрее. Правая нога с силой ударяет по газу, пуская разряд боли по телу, который глушит выброс адреналина. Думать не выходит. Перед ним стоит лишь два варианта: «бей» или «беги», поэтому эльф выворачивает резко руль влево, слыша как резина стирается об асфальт вместе с задней частью, которая из-за трения металла о металл, заставляет чуть ли не оглохнуть. Фран зажмуривает глаза, боясь их даже открывать, и открывает их только, когда вновь с силой бьёт по тормозам и ударяется о стекло, на котором теперь виднеется след от крови. «Я жив! Я действительно жив!» — кричит в своей голове Сан-Фран, начиная плакать от счастья, которое длится недолго, ибо в его окно начинают стучаться. Сан-Фран еле вылезает из машины, ибо сознание плывёт, как и взгляд, из-за чего ему стоит больших усилий сфокусироваться на существе перед ним. В ушах стоит оглушающий и болезненный звон, который заставляет от раздражения сжать собственные уши, где сквозь пелену всё-таки прорываются обрывчатые фразы, которые должны были смягчить его и успокоить, но они наоборот раззадоривают, заставляют в крови забурлить ненависть вместе с яростью, из-за чего кулак с силой бьёт о капот машины, которую и так придётся показывать страховой компании. Ему хочется придушить существо напротив себя, взять за шкирку, заставить, упасть лицом на асфальт, дабы тот почувствовал боль и его вкус. Его глупые попытки оправдаться и смягчить своё наказание заставляет лишь снова и снова захлёстывать эмоции с головой, после чего с кончиков волос срываются капли, а терпение стремительно просыпается, как песок сквозь пальцы, заканчиваясь, а затем окончательно исчезает, из-за чего Сан-Фран перестаёт себя сдерживать и молчать, будто соглашается с этим существом, которое ещё и видимо находится под алкогольным опьянением, если судить по запаху, а по заторможенной реакции Фран понимает, что одним алкоголем тут всё не обошлось и тут явно принимают участие наркотические вещества. Всё это не набивает ему цену, а заставляет и так почти нулевой уровень эмпатии и сострадания Франческо пробить насквозь асфальт и землю, продолжая падать, а на лице появится отвращение. — Заткнитесь мать вашу! Вы меня чуть не сбили! А это тянет на серьёзный срок и семья у вас, кот, золотая рыбка или одиночество вас дома ждёт мне плевать! — кричит Фран, с силой тряханув существо напротив. — Поймите у меня тормоза работают с перебоями, — говорит заплетающимся языком существо, держась руками за собственную одежду. — Ах, тормоза у него не работают! Так какого хрена ты урод делаешь на дороге?! Или съездить на ЭСТО мозгов не хватило?! Я не удивлюсь, если вы до сих пор не прошли технический осмотр! Если вы знаете, что у вас тормоза отказывают, то на дорогах вообще не появляйтесь, ибо тут я смог руль вывернуть и пострадала только машина, а если бы я сдох по вашей вине, то что тогда?! — задыхаясь от переполняющих его эмоций, кричит Сан-Фран, чуть ли не срывая голос. — Молодой человек, ну вы поймите, что у меня тормоза не работали! Мне семью кормить надо! — словно засевшая пластинка в магнитофоне, повторяет существо. — Знаете что! У меня нет сил с вами спорит, поэтому я звоню ГИБДД пусть там уже с вам разбираются! И поверьте скрыться и отмазаться у вас не получится. У меня на видеорегистраторе прекрасно видно и ваше лицо и ваши номера. Надеюсь, я понятно изъясняюсь? — сквозь зубы злобно шипит Фран, с силой сжимая чужие волосы наклоняя чужую голову на уровень своих глаз. — Да-да, всё понятно. Полегче, — говорит пьяным голосом существо, расставив руки в разные стороны, пытаясь не упасть на абсолютно ровной поверхностью, после чего его волосы отпускает и толкают в сторону от себя. Сан-Фран же набирает номер ГИБДД, понимая, что день окончательно испорчен и боится, как бы он не стал ещё хуже, хотя по ощущениям, хуже стать, чем сейчас уже не может. Лишь одних воспоминаний о том, что его чуть не сбили насмерть хватает выше крыши, чувствуя, как тело сильно потряхивает, а сердце болезненно и опасно щемит в груди, напоминая хозяину о том, что любая его ошибка и наплевательское отношение будут иметь реальные последствия в виде приступом боли и остановки на какие-то доли секунды, но уже заставляющие испугаться и согнуться пополам, оперевшись о капот машины, пока в трубке звучат долгие и протяжные гудки, а дыхание прерывается будто лёгкие взяли в тиски или невидимые силки, пока нос и рот жадно хватают тонкие струйки кислорода, несмотря на то что Фран пытается успокоиться. Хотя по ощущениям это нереально, ибо осознание того, что Виола могла остаться без родителя, а Эбардо без мужа, вдруг накатывает на него резко и неожиданно, начиная душить. — Здравия желаю, что у вас случилось? — звучит из трубки громкий и грубый голос. Так хотелось умереть и не проснуться, Не думать ни о чём никогда, Засыпая лишь только под утро, Когда слёз была ванна полна. Так хотелось уйти незаметно, Потонуть словно в пучине морской. Так хотелось любить безответно, Чтобы больно делать с собой. Так хотелось уснуть, не проснуться Чтобы больше никто не страдал Так не хотелось и больше очнуться, Как когда я внутри умирал. Так хотелось покончить всё разом Вслушаться в тихий и медленный стук. Но все отвечали отказом, Говорили, что безудержно глуп. Так хотелось, чтобы голос затих в одночасье Так же сильно как хочется жить. Все мы на смерть даём согласие, Пока вновь не научимся жизнь свою любить.

***

Джодах прикрывает глаза и вдыхает полной грудью этот пряный запах осени. Небо полностью покрывают тёмные и тяжёлые тучи, которые заставляют сорваться вниз пару капель ледяного дождя, пробирающих кожу мурашками. Настроение у Ави ужасное — и его уже никто не сможет сделать лучше, даже местность, среди которой он идёт будто сполна пропиталась этим унынием, тленом и безысходностью. Лишь серые пыльные улицы, заброшенные дома и многоэтажки, которые даже сейчас медленно и верно разрушает стихия, старые уже давно всеми забытые, но при этом работающие фонари и абсолютная тишина, которую перебивает лишь стук ставней из-за порывов ледяного ветра и лай бездомных собак. Джодах зашёл сюда, чтобы забыться в этой глухой тишине, чтобы отойти от допроса, где он не мог ни на что ответить, даже соврать, лишь просто сидел и тряся, смотря в одну точку, из-за чего даже Смотрящий засомневался в том, что он не под чем-то, но анализы показали, что он абсолютно чист, поэтому всё списали на шок и отпустили. Он ничего не сделал, точно ничего не сделал. На ноже не было его отпечатков и не было его следов нигде. Он невиновен, но при этом он чувствует себя так же ужасно, а душу одолевают сомнения. Ведь как он там оказался? Почему ничего не помнит? Почему его руки были все в крови? И самое главное почему в удалённых переписках не было, написанной с незнакомого номера, если до этого всё работало и сохранялось исправно? Вопросы, миллионы вопросов одолевают его вместе с сомнениями в собственной невиновности и непричастности к этому. Может Ави стоило сделать над собой усилие, хоть что-то сказать про угрозы, показать переписку, но руки от таких мыслей лишь безнадёжно опускались вниз, ибо тогда придётся объяснять причину угроз, выкладывать на стол все самые неприятные карты, замалчивающиеся годами, говорить всю правду о себе без привычной наигранной улыбки на лице. Тут играть в дурака не получится, увернуться, перевести тему — всё это будет тщетно и безнадежно. От таких мыслей крылья распахиваются и нервно трепещут, заостряясь на концах, готовясь к атаке или нападению. Однако приходится внутренне себе успокаивать, гладить перья, которые разрезают кожу, но он не обращает на это внимание, ибо уже давно привык к такому. Он наступает на лужу, которую покрыла тонкая кромка льда, которая сковала воду, из-за чего звучит характерный хруст. Где-то вдали с силой хлопает одна из ставней, заставляя вздрогнуть и на секунду замереть, прислушиваясь к гробовой тишине и завываниям ветра. Тревога и страх после убеждения себя в том, что тут никого нет, всё равно не отходит на задний план, но Джодах продолжает идти вперёд, прекрасно понимая, что идти ему придётся ещё три километра до дома, периодически вздрагивая из-за каждого шороха, так как нервы натянулись до предела, из-за мыслей, что существо, которое пишет ему угрозы возможно находится где-то рядом, смотрит пристально, всматривается в каждое его действие и выжидает нужного момента, чтобы напасть и застать врасплох пусть и сам не раз говорил о том, что он не станет нападать, ему интереснее именно его реакция на то, как все от него отвернуться, напоследок в качестве прощания оставит пару ран и ударов на лице. Однако Джодах этому не верит, ибо слишком глупо и опрометчиво было бы доверять существу, которое угрожает ему расправой, смертью знакомых и близких, на практике показывая, что все его слова не блеф, а реальность и что всё это имеет последствия, что пугает. Джодах не знает, что будет делать дальше, если это продолжится. Он уже понял, что это существо не волнуют чужие жизни, что у него нет красной кнопки стоп, но при этом Джодах не понимает, что тот от него хочет. Смерть, деньги, информацию или связи — всё это было отвергнуто, а на вопросы о том, что ему нужно оно лишь отвечало: «Месть» или «Скоро сам всё поймёшь». Сзади Джодах улавливает шум шагов, которые с силой ударяют о землю, наверняка поднимая в воздух пыль и заставляя мелкие камни подпрыгнуть вверх. Ави оборачивается, опустив правую руку в карман, сжимая рукоять травматического пистолета, который даёт какое-никакое чувство безопасности. В свете лучей солнца, которые еле пробиваются через плотные облака несмотря на то, что оно почти скрывается за этой пеленой снова, блестят голубые солнечные очки, а голубой клетчатый шарф развевается на ветру. Последнее, как раз и выдаёт существо с потрохами, ибо именно сегодня Лололошка надел именно его, схватив в спешке. И сейчас эта маленькая деталь заставляет насторожиться и как только оно подходит ближе, на расстояние вытянутой руки, то Джодах одним резким движением достаёт пистолет и направляет прямо в лицо незнакомцу, на что он испуганно поднимает вверх руки и делает несколько шагов назад. К своему сожалению, Джодах не может сквозь солнечные очки разглядеть чужую реакцию и возможный страх в глазах, как и крайне медленно опустить пистолет вниз и сказать что-то в духе: «прекратите следовать за мной, а то будет хуже», спрятать пистолет и продолжить свой путь. Однако ангел продолжает стоять, держа незнакомца на мушке, ожидая от него хоть какие-то объяснения преследования. — Не думал, что ты встречаешь гостей именно так, но всё же это было ожидаемо, — говорит незнакомец, широко улыбаясь и опуская очки вниз, давая огненным глазам блеснуть, а затем их вновь передвигает на переносицу. Джодах недоумённо на него смотрит, ибо он ожидал какой угодно реакции, но точно не этой, однако дальнейшие действия ставят в ступор, ибо незнакомец начинает танцевать, скидывая с себя свою «маскировку», цепляя на нос оранжевые очки и завязывая на шее оранжевый шарф, а в конце вскидывает руки в верх. Джодах даже не знает, как на это реагировать, что вообще следует сказать, на такое странное представление для него, которое задаёт одни лишь вопросы, но не даёт ответы. Запоздало до мозга доходит, что это скорее всего Джон, о котором говорил ему Лололошка. И что ж слово «странный» действительно к нему больше всего подходит с этим даже не получается спорить, ибо для чего весь этот цирк нужен ему непонятно. — А вот и я! Неповторимый Джон Дейви Харрис! Как сыграл? Скажи неплохо, пернатик? — спрашивает Джон, наклоняясь вперёд, сложив руки за спиной. Джодах крутит головой в разные стороны и отодвигает голову Джона назад. Когда остатки былого шока сходят на нет, то на его место приходит раздражение, так как Джон ведёт себя излишне активно, почувствовав себя совершенно спокойно в присутствии Джодаха, когда тот опустил пистолет. Он мельтешит перед глазами, в сопровождении запаха тревоги, апельсинов и корицы, из-за чего всё сливается в какой-то момент в пятно, состоящее из градации оранжевых оттенков, и заставляет глаза заболеть, а в висках медленно и верно нарастать болезненную пульсацию, из-за чего Джодах устало начинает потирать пальцами переносицу и, скрестив руки на груди, раздражённо говорит: — Нет ждал. Ты бы прекрасно сыграл своего брата только в том, случае, если бы сегодня надел лиловый шарф в клетку. — Неужто изменил своим традициям. Странно-странно, — говорит Джон, начиная ходить, словно хитрая лиса, вокруг ангела, присматриваясь и злобно скалясь, прищурив не по-доброму глаза. — Не изменял он своим привычкам, просто сегодня мой шарф взял и всё. Но ты же не об этом хочешь поговорить, верно? — спрашивает Джодах, вскидывая брови вверх, а на его лицо падает пару холодных капель, которые скатываются по щекам, скулам и подбородку, падая вниз. Джон выпрямляется с такой же сияющей улыбкой на лице. Ему нравится смышлёность ангела и что тот не начал играть для него тупого, пытаясь вести с ним обычный и непринуждённый диалог про погоду или свою жизнь. С Джона почти за тридцать лет этого хватило, будто те существа не понимали, что информация о них давно отправилась на его операционный стол, где он её разделал, проанализировал и выстроил в своей голове их личность, продумывая каждый свой ход и действие. В таких делах не нужна была спешка, ибо один неверный шаг для него стоит слишком много. Джон не работает в полиции и тем более не работает на полицию, поэтому никто прикрывать его не станет и не хватиться, если что-то пойдёт не так. Поиск информации, сотрудничество с не самыми приятными существами и дела, где ему буквально в лицо направляют пистолет в лицо — профессия крайне небезопасная, где спешка и импульсивность никогда не играла ему на руку, поэтому и в этом деле он думал будет так же, но похоже в этот раз ему наконец попался кто-то смышлёный. — А ты у нас похоже метишь в касту обладающих интеллектом выше нуля, пернатик. Ну что ж думаю эту игру пора заканчивать и нас с тобой сейчас ждёт очень серьёзный разговор без свидетелей, — без былого задора говорит Джон, его лицо становится серьёзным, а улыбка почти полностью исчезает. — Хорошо, что ты хочешь от меня услышать? Однако не ожидай, что я буду до конца честен с тобой, хотя я уверен, что у тебя на руках и так есть большая часть информации обо мне. Всё-таки ты бы не стал меня выслеживать и следовать через этот Временем забытый район, — спокойно говорит Джодах, пока его глаза излучают холод. — Вообще хотел изначально спросить, зачем тебе мой брат? Зная твои актёрские способности, не удивлюсь, если ты лишь просто с ним играешь, видя в нём очередную игрушку, которая помогает тебе отвлечься от скуки этого мира и общества, — с нотками презрения чеканит Джон. Джон наклоняется вперёд, находясь всего в паре сантиметров от лица Джодаха, который отталкивая его крылом, чтобы показать и обозначить личные границы. Джон проводит ногтями по его шее, желая передавить её, сжать, заставить медленно и верно задыхаться в своих руках, но вновь их складывает за спиной, чувствуя холод, который исходит от Ави. Видимо эти слова его действительно задели за живое, ведь именно так он и мог поступить. Растоптать чужие чувства, как только начинается с полна, но понимая, что все загадки партнёра резко разгаданы ему становилось скучно, а в ход вновь шёл алкоголь. Всё до одури предсказуемо, заставляет глаза от отвращения сузится и стать темнее на несколько оттенков, пока язык проходит по пересохшим губам. — Глупый вопрос, не находишь? — скрестив руки на груди, спрашивает Джодах. — И зачем мне это делать, настолько долго? Подольше получать его? Или упиваться «скукой» от тихой и размеренной жизни. Мне противны твои слова. Думай по-этому поводу, что хочешь, но я его люблю, как никогда не любил. Пусть для этого и пришлось пожертвовать почти всем. Джон улыбается, понимая, что Джодах попался в его ловушку, где осталось лишь захлопнуть клетку, дабы птичка начала судорожно биться о прутья и раня крылья. Лишь надавить на болезненную точку, дабы вывести, а потом в состоянии аффекта вывести существо на разговор. Всё это проверенная схема, под гнётом которой ломались все, ибо у всех есть болевые точки, раны, которые можно вскрыть лишь немного поддев рубец. Джодах будет ни первым и ни последним, кого он сломает. Однако не следует делать выводы и чувствовать на языке вкус победы, когда до неё остаётся пусть и небольшое, но расстояние. — А что насчёт Франческо? Ты с ним жестоко обошёлся. Влюбил в себя этого бедного мальчика, а затем предал, проткнув его сердце насквозь. Как думаешь ему было больно? Я думаю да. Ты так же его любил, как и моего брата? — спрашивает Джон, чуть сжимая его шею и опустив очки, чтобы тот мог посмотреть в его глаза и увидеть злость, что кипит в нём. — Слушай, может ты не будешь лезть в наши отношения и нарушать моё личное пространство? Джон прожигает в Ави взглядом дыру, хотя Джодах и не понимает, что он сказал не так, ведь как-никак все отношения закончились разрывом на долгие годы и о восстановлении статуса или даже возведения дружбы ни с кем не шло. Ави даже старался их максимально избегать, чтобы ни коим образом не разбудить в одном из них боль и горесть от утраты и потери от прошлых отношений. Самому не лучше было в это время. Его грызло чувство совести и вины, когда он находил глаза этого существа в толпе и в этот момент в его голове проносился ураган из различных не самых приятных эмоций, заставляющих тяжело дышать и слушать бешеный стук своего сердца. — Я дал Лололошке всю любовь и заботу, на которую способен. Сделал всё, чтобы его безопасность не заканчивалась на тебе и на мне. Я сделал из нашей любви красивую сказку, чей конец я очень боюсь увидеть… Джодах с силой себя бьёт в грудь, не понимая, зачем вообще пытается ему хоть что-то доказать, если по сути все его убеждения в глазах Джона будут не более чем пустым звуком, но при этом он продолжает с ним откровенничать и пытаться убедить в обратном, будто это что-нибудь изменит, будто первое впечатление и так не было достаточно подпорчено, хотя это ещё мягко сказано, ибо оно скорее было разрушено до основания и представляет собой лишь пыль и обломки камней, которые никто не станет соединять и склеивать между собой. И так понятно, что кто-то из старых знакомых проболтался Джону, отдав ему в руки красивую папку, в которой пусть и весьма ограниченная, но информация, которая потянет на пожизненное пребывание в колонии строгого режима. Джодах как знал, что не стоило оставлять никого в живых, даже Евсея, чтобы тот не выстрелил в него и ничего не разболтал, но зачем-то пощадил, да и откровенно не хотел начинать борьбу за территорию и клановые войны, но, как и предполагал, всё это сделало лишь хуже и на что в итоге он уже никак не сможет повлиять, поэтому остаётся только адаптироваться к ситуации и импровизировать, дабы не дать Джону пробраться в свою голову. — Как романтично и печально! — говорит Джон, наигранно приложив руку к лицу. — Думаешь я в это поверю? Ты сделал достаточно, чтобы доверия к тебе не было. Евсей много чего про тебя рассказал. Честно никогда бы не подумал! У тебя хоть имя настоящее? — Настоящее и остаётся им навеки вечные. Я знаю, что мне нет доверия, но как я и сказал ранее, то это твоё право мне верить или нет. — Я таким убийцам, как вы, не доверяю. Вы мне отвратительны. Думаете, что имеете право решать сколько и кому жить, а ты ещё и прикрываешься философией, где ты убиваешь только самых ужасных существ, но при этом уподобляешься им. Не иронично ли? — спрашивает Джон, положив руки на плечи Джодаха и почти шепчет все эти слова ему на ухо, заставляя крылья на глазах недобро сузиться. Джодах его внимательно слушает, скептически относясь к каждому его слову. Ибо почему-то Джодах очень сомневается, что двадцать шесть лет назад Джону действительно было какое-то дело до него, ведь тогда зачем его подпустили к Лололошке, позволили нарабатывать и развивать связь с ним, делая её крепче и в итоге, заставляя переросли в любовь. Смысл было доводить всё до этого, если можно было изначально всё перерезать на корню, понимая, сколько неприятностей и насколько опасным он может быть особенно, когда находится в приступе гнева. Это даже в голове звучит абсурдно, поэтому Джодах лишь презрительно хмыкает, понимая, что Джону нужны его эмоции и реакция, которую он не даёт, держа свои эмоции в узде, передавив каждой из них горло, дабы не было яркого всплеска. Ему даже начинает надоедать этот разговор, и он вполне может уйти, ибо его никто насильно не держит, но почему-то в голове побег воспринимается как проигрыш в этой неравной битве, где между ними сверкают молнии от напряжения и обоюдной ненависти по разным причинам, скидывая его руки с себя, скривясь от отвращения, будто он съел полынь. — Как предсказуемо. И что? Думаешь эти существа были достойны жизни? Их даже посадить были не в силах, так что кто знает, может быть Лололошка мог быть следующим. А что ты так на меня смотришь? Меня они уже все шестеро изнасиловали и пытали. Винс хотел вообще Эбардо так же обесчестить, а твой брат до этого общался с Кхаини, который напомню, хотел меня убить и состоял в этой группе. А остальные убитые — их дорогие и богатые спонсоры. Ну что, есть что ответить? — скривив губы, злобно спрашивает Джодах. Джодах не понимает, почему не может перестать говорить и изливать свою душу, почему вдруг все тяжёлые мысли и слова выливаются с такой лёгкостью на совершенно незнакомого ему человека, который в добавок ещё и максимальна раздражающий и ходящий по грани его терпения. Причём это Джон делает намеренно, с особым упоением и чувством собственного достоинства. Уровень его самооценки был явно выше чем у Эбардо, да и весь его образ учёного в белом халате и красным поясом создавал какое-то странное ощущение тревоги и противное послевкусие после лекарств, пороха и слёз. Особенно раздражают очки, сквозь тёмные стёкла которых не получается должным образом посмотреть, из-за чего не удаётся уловить его реакцию или эмоцию, хотя и без этого уловить что-то отдалённо понятное не получается, ибо Джон быстро сменяет маски, выбрасывая одну и надевая другую, скрывая блеск своих глаз и истинные чувства по поводу происходящего вокруг себя, что усложняет задачу Ави, который пытается подобрать к нему модель поведения, но каждый раз за долю секунды она рушиться, оставляя его с пеплом в руках, в недоумении. — Ладно-ладно, а что если я спрошу лично об этом Франческо? Думаю он будет сговорчивее тебя, — с издёвкой говорит Джон, растягивая слоги. Эти слова заставляют Джодаха вскинуть брови вверх, а крылья угрожающе раскрыться, намекая на то, что если Джон сейчас не замолчит, то ангел сорвётся и его точно жалеть не будет. — Делай, что хочешь, но только Сан-Франа не смей в это впутывать! Слышишь меня?! Не смей! — чуть ли не кричит Джодах, прекрасно понимая, что ему совершенно наплевать и он ни во что не ставит его слова. Однако что-то на словах о Сан-Фране заставляет очки Джона странно и пугающе блеснуть, а язык пройтись по губам, заставив обнажить клыки. В груди нарастает непонятный страх за эльфа, который обладает довольно незаурядной силой, у него есть травматический пистолет, да и в случае интеллектуальной битвы Фран его сможет заткнуть. Однако на душе почему-то неспокойно, а внутренний голос из раза в раз вкрадчиво шепчет: «Зря ты это сказал». Даже странно, что Джодаха так испугал обычный блеск, тем более губы имеют свойство пересыхать, поэтому обвинять Джона за реакцию его тела на ветер и естественные процессы, как минимум глупо. Однако первое впечатление о Джоне у него было так же испорчено, поэтому собственная реакция на Джона нисколько не удивляло и сразу стало понятно, почему он его напрягает, ибо тот наверняка помимо этого знает кто он такой и что сделал. Пусть такие, как Джон, и не сотрудничают с полицией, но всё же при любом удобном случае могут невзначай подкинуть папку с уликами прямо им под дверь или в почтовый ящик, разрушив жизнь этого существа до основания. — Можешь сказать какие ему букеты и конфеты нравятся. Просто не прилично будет заваливаться к нему без подарка, — говорит Джон, широко улыбаясь и полностью игнорируя слова Джодаха о том, чтобы тот к нему не лез. — Да что ж ты такой надоедливый? Цветы любит гортензии, синие розы, но лучше подарить букет из шоколадных конфет и кофе. Точно не прогадаешь, — говорит Джодах пожимая плечами, недовольно бурча под нос себе все возможные оскорбления. — Не будь таким занудой! — говорит Джон, щёлкая Джодаха по носу, а затем добавляет. — Ладно-ладно, последний вопрос: ты имеешь какое-то отношение к тому, что происходит сейчас? Джодах смотрит в глаза Джона. Его черты слишком серьёзные и сосредоточенные. Внутри все эмоции смешиваются. Джодах чувствует страх, растерянность, злость и одновременно с этим безысходность. Губы лишь безмолвно открываются и закрываются, не находя себе оправдание, будто он действительно в чём-то виноват. Джодах невольно делает шаг назад, чувствуя, как мир под ногами от собственной неуверенности трещит и пошатывается, заставляя плиты стремительно упасть вниз. Почему-то именно сейчас, сомнения, изучавшие его до этого, просыпаются, смотрят на него своими змеиными глазами, говоря, что это сделал он, что никому другому это не надо, что вся эта переписка — одна сплошная ложь и лишь жалкие попытки оправдаться перед самим собой и сделать себе образ, которым он сможет оправдать себя, свою жажду крови и несостоятельность. Однако с этим вторая сторона кричит о том, что это всё правда, что не мог Джодах за долю секунды там оказаться, что часть переписки остаётся и оставалась неизменной всё время, что провалы в памяти не могут быть такими большими чисто физически, что он лишь себя накручивает, что лишь пытается из-за Джона вновь закопать себя в одну могилу с реальным убийцей, что лишь ищет новый повод для ненависти к себе, что лишь делает лишь хуже. Джодах не понимает, какой из голосов следует слушать, ибо оба приводят в качестве аргумента вполне себе весомые доказательства и кусочки его памяти, которые периодически стыкуются, словно детали пазла, между собой, однако сейчас явно не та ситуация, где надо нервничать и сомневаться. Джодах должен дать Джону один чёткий и ясный ответ, который либо сделает хуже, либо спасёт его от лишних вопросов на некоторое время. — Нет, точно нет. Я завязал с этим, — говорит Джодах максимально уверенно и чётко, смотря Джону в глаза до того момента, пока тот их не отводит в сторону, а затем звучит трель секундомера. Джодах даже не успевает что-либо сообразить, как его уже резко дёргают на себя и буквально толкают вперёд в бетонную арку, во вход во двор, где находится множество квартир, домов и машин, заставляя пошатнуться и чуть не упасть на асфальт, разбив себе подбородок или нос. Однако Ави удаётся вернуть равновесие расставив руки в разные стороны и раскрыв крылья, дабы избежать грандиозного падения. Джодах выравнивается и злобно смотрит на улыбающегося Джона, которого хочет придушить здесь и сейчас или начать ругаться, однако на него налетают с объятиями и поцелуями, что выбивает из колеи и заставляет на секунду потеряться в пространстве, не понимая, что происходит. — Привет, любимый! Как себя чувствуешь? Надеюсь лучше, — говорит Лололошка, довольно трясь своим носом о его. — Меня решил встретить? Лололошка осыпает лицо ангела поцелуями, не упуская и миллиметра, так и норовя повалить его на землю. Джодах даже не может хоть что-то сказать, из-за такого количества нежности в свой адрес, поэтому просто поддаётся и позволяет Лололошке делать, что вздумается, а тот только и рад этому, однако его заставляет обернуться сухой кашель. — Голубки, я вам не мешаю?! — с еле заметным укором, скрестив руки на груди, спрашивает Джон. — Джон! Ты серьёзно приехал! — радостно восклицает парень, пожимая руку брату но, когда его начинают кулаком трепать по волосам пытается выбраться из этих объятий, ибо не любит это. Джон же специально взъерошивает волосы Лололошки ещё сильнее, заставляя того недовольно скривившись оттолкнуть его от себя, а затем стоять с карманным зеркалом в руке и пытаться пальцами поправить причёску, которую не спасёт уже даже расчёска. Теперь Лололошка вспомнил, почему так сильно не любить такие жесты от других существ. С Джодахом всё по-другому. Тот лишь осторожно гладил его по ним, лишь невесомо зарывался, но никогда не заставлял их спутаться, в отличие от Джона, который таким образом, видимо, до сих пор насмехается над ним и пытается вывести на эмоции. Раньше Джон так же делали дабы поиздеваться над тем, что он младше его на несколько лет и не мог никак дать отпор старшему брату. С другой стороны даже такой жест навевает тёплые воспоминания о детстве, где Джон пытался сделать его детство хоть немного, но лучше чем у себя самого, хотя всё равно было страшно, всё равно дверь подпиралась старым комодом, а крики от боли вместе со слезами отбивались от стен, но при этом Джон был рядом. Трепал его по волосам, рассказывал сказки, обрабатывал раны и в самые трудные моменты обнимал, прижимая к себе. От этого было хоть немного легче, а не самое радостное детство окрашивались в пусть и блёклые, но всё же яркие цвета. — Я вижу вы с Джодахом уже познакомились, — говорит Лололошка усмехаясь и невесомо проводя по его крыльям. — Да, мы даже поговорить успели. Что ж он оказался довольно интересным собеседником. Я и не сомневался в твоём выборе! — А кто мне говорил: «Существа не меняются»? Видимо мне это приснилось, — говорит Лололошка, усмехаясь и закатив глаза. — А если серьёзно, то зайдёшь на чай? Как раз и обсудим всё накопившееся за последнее время. Лололошка широко улыбается, упираясь руками в талию, пока Джодах кривит губы и вновь смотрит на Джона. Ему не то, что его в квартиру пускать не хочется, даже контактировать с ним никакого желания нет. Однако он не имеет никакого права приказывать Лололошке: он — взрослое и самостоятельное существо, которое в праве самостоятельно решать, кого пускать, а кого нет. Тем более это часть его семьи и такое полностью отрицательное отношение вроде неправильно, особенно если учесть, что сам Лололошка отзывался о нём и относится весьма положительно, поэтому не стоит судить только по этому странному поведению. Хотя в любом случае их общение явно не станет нормальным или хотя бы отдалённо похожим на дружеское, поэтому в случае его внезапного появления в квартире придётся надевать маску и играть его друга, что Джодах не очень хочет делать, предпочитая скорее его просто не видеть, да и Джон наверняка тоже не горит желанием находится в его компании, так как по его напряжённому лицу и плотно сомкнутым губам становится ясно, что на этот вечер у него совершенно другие планы и нахождение рядом с потенциальными убийцей ему не прельщает. — Прости, Ло, но сегодня у меня совершенно другие планы. Дела не требующие отлагательств! — говорит Джон, кружась вокруг себя и положив свою руку на талию Лололошки, наклоняет его почти к земле. — И что же эта за встреча такая, что ты спустя почти сорок лет разлуки даже чаю не попьёшь? Опять наверное с инвесторами болтать будешь? Произнесено всё это было с нотками издёвки, однако Джон начал драматично прикладывать руку ко лбу, рассказывая о том, что Лололошка его совсем не ценит и считает, что у него нет никакой личной жизни, раз только и делает, что напоминает ему об этом. Лололошка же слишком хорошо знает своего брата, кружит его вокруг себя, вытягивая руку вперёд, тем самым позволяя ему оказаться в десятке метров от себя, а затем отпустить, умело парируя и отбивая каждый его аргумент, который даже на огромных чашах весов для него ничего не весит. А Джодах за всем этим наблюдая, уже желая поскорее пойти домой, ибо начинается дождь, из-за прикосновений ледяных капель которого крылья подрагивают, а перья промокают, после чего их придётся долго вычёсывать и сушить, чтобы привести в надлежащий вид, а этим Ави планирует заниматься в самую последнюю очередь. — Тебе точно надо познакомиться с господином Сан-Франом. Он конечно скряга, но вы с ним найдёте общий язык, — говорит Лололошка, пока Джодах вновь подмечает этот странный и пугающий хищный оскал. — Ты меня заинтриговал. Не уверен, что мы с ним сможем найти общие темы для разговора, как никак сценарист и человек науки связаны как балерина и электромонтёр, но тем не менее я хотел бы узнать его адрес и заскочить вечером на пару минут, — широко улыбаясь, говорит Джон, кланяясь и приложив руку к груди. — Ты какой-то странный. Никогда не замечал в тебе рвения познакомиться с моими режиссёрами и сценаристами. А вообще улица Шмидта 28 третий подъезд квартира 11, — говорит Лололошка, быстро набирая и отправляя Сан-Франу сообщение о том, что возможно к нему заглянет его брат. — Премного благодарен. А сейчас прошу меня простить, но я должен удалиться, однако завтра я в полном твоём распоряжении, — говорит Джон, развернувшись и подняв руку вверх. — Хорошо, увидимся завтра! Обязательно устрою тебе экскурсию по Междумирью! — радостно говорит Лололошка, энергично махая Джону рукой. Джодах всё не может выбросить этот оскал и взгляд из головы. Он будто навеки там застрял и отпечатался в его сознании. Сердце неспокойно колотиться в груди, будто говоря о том, что следует бежать к Сан-Франу пока не поздно, пока его реальность вдруг не перевернулась с ног на голову, но с чего бы этому происходить? Фран давно доказал самому Джодаху, что прекрасно владеет, как холодным, так и огнестрельным оружием, в крайнем случае в квартире у него есть Эбардо и Виола, которые в состоянии вызвать полицию, если что-то пойдёт не так, и Джон решит причинить ему боль. Джодах не знает, почему он вообще решил, что Джон собирается как-то вредить сценаристу, но сердце в груди с прерывистым дыханием всё равно продолжают истошно кричать. Ангел не знает, почему вдруг так сильно за кого-то переживает. Да Джон знает, кто он, знает на что он способен, да упоминал, что обязательно поговорит с Сан-Франом, да как-то странно посмотрел на него, но это же не значит, что он собирается вредить эльфу. Кажется ангел себя слишком сильно накрутил одними только мыслями. Ему действительно стоит сходить к Джейсу, ибо из-за всех этих переживаний нервы скоро сдадут окончательно, а новые приступы Джодах кажется не переживёт ни физически, ни морально, постоянно боясь то, что может во время срыва кому-то рядом навредить или испугать. Однако Ави более менее успокаивается, когда Лололошка оплетает его руку и кладёт голову на плечо, протягивая зонтик, так как начался дождь, поэтому Ави его раскрывает и оставшийся путь они идут, спрятавшись от стихии под этим маленьким навесом. Секреты долго храниться не могут — Мне шептали это в тиши. Но правдой мне не помогут — Отвечал я тихо в глуши. Я охотней пройду сквозь пламя Разобью свою костяшки в кровь, Даже скорее войду в клетку со львами. Нежели правду скажу о себе вновь. И если задуматься, быть может когда-нибудь, Я вновь правду смогу говорить, Но пока мне нужно молчать, так же как раньше, Чтобы вновь себя защитить. Ты посмотришь в глаза моя ясные Будешь думать о том, что не лгут. Хотя они при этом всю правду Давно напалмом всю жгут. А никогда не скажу тебе правду — Предпочту в очередной раз соврать. О том, как всё хорошо и прекрасно, Ведь знаю: тебе меня не понять. Ты можешь потом меня ударить за это Оскорбить, ударить в лицо. Я пойму и прошу, не оставив ответа, Зачем разомкнул то кольцо. Ты смутно себе представляешь, Насколько тяжело мне дышать. Наверное так даже лучше Ведь из-за меня ты не будешь страдать.

***

Сан-Фран на ходу расчёсывает волосы и завязывает их в небрежную гульку, которая съезжает на левую сторону. На кухне он накидывает на тело розовый фартук с рисунками лапок котиков и запускает кофемашину. Машина запускает режим очистки и только спустя некоторое время начинает утробно урчать, перемалывая кофейные зёрна и вспенивая молоко. Всё-таки в свой единственный выходной Сан-Фран пьёт латте вместо привычного двойного эспрессо без сахара, ибо у него в выходной нет такой большой нужды в кофеине, как в обычные дни. А пока оно делается Сан-Фран добавляет в молоко с яйцами, сахаром, щепоткой соли муку и начинает всё энергично мешать венчиком. Фран выливает готовое тесто в предварительно нагретую форму для вафель, через пять снимая их и раскладывая по тарелкам, поливая шоколадом, посыпая лепестками миндаля, а в самом конце украшая веточкой мяты и клубникой, прежде чем, наконец, включить телефон и просмотреть сообщение Лололошки, из-за смысла которого зубы начинают жалобно скрипеть под натиском верхней челюсти на нижнюю. Только брата Лололошки ему для своего счастья не хватало в приятное дополнение к возможной смерти, пяти часам, проведённым в страховой и к задержке Эбардо на работе до десяти часов вечера. Однако не успевают его мысли полноценно развиться, как в дверь звонят — и Фран её открывает, после чего ему тыкают букетом, состоящим из шоколадных конфет и кофе в лицо. — Не мог прийти к такому прекрасному человеку, то есть, простите, эльфу без букета! Хотя до моей красоты вам ещё далеко! — говорит Джон, опуская очки вниз и широко улыбаясь. — Это, конечно, очень приятно, но можешь не тыкать мне им в лицо! — говорит Фран, отодвигая букет от себя в сторону. Сомнений в том, что это брат Лололошки вообще не возникает. Только его семейству могут принадлежать эти торчащие кудри, любовь к солнечным очкам в помещении и излишняя активность. Правда гость в дверях скорее уже настораживает, ибо тот начинает как-то странно опираться о дверной проём, плавно съезжая по нему, подмигивать ему, будто он может понять по этому, кажется, случайному набору жестов то, что он хочет сказать. Да и будто этот молодой человек думает, что такими странными движениями и действиями может вызвать у него симпатию и желание разговаривать, хотя может кого-то такое поведение действительно побуждает и морально готовит к разговору, но Фран точно не входит в число таких существ, но и осуждать их не будет. — Кажется наше общение не заладилось. Может хоть в квартиру пустите, а то на лестничном пролёте стоять не очень хочется, а то подумают тут соседи всякое о вас, — говорит Джон, сложив губы трубочкой и смотря в левый верхний угол, перекатываясь с носков на пятки, решая поменять тактику. Джон внимательно осматривает эльфа. Честно он представлял его себе совершенно иначе: худощавое телосложение, мягкие черты лица с полным отсутствием щетины, волосы до талии и яркие фиолетовые глаза. Однако реальность оказывается совершенно другой: подтянутое, даже спортивное телосложение, лёгкая щетина, волосы в небрежной гульке и будто стеклянные глаза, даже скорее покрытые серой дымкой тумана с явными признаками усталости. Джон не оказывает разочарован, ему даже больше нравится такой вид эльфа, возможно он действительно окажется неплохим собеседником и хорошей компанией на вечер во всех возможных отношениях. Честно Джону даже сложно поверить, что это тот самый Франческо, ибо раньше тот выглядел по-другому, пусть и изменилась лишь причёска и черты лица, ставшие более прожжёнными рутиной и усталостью. Однако кое-что всё-таки осталось неизменным: наличие нескольких проколов в ушах и такой же острый взгляд. Хотя Джон должен признать, что старая одежда на Сан-Фране ему нравится гораздо больше, чем эти бесформенные тряпки, в которых он кажется утонет, однако такое озвучивать он точно не станет, а оставит свои крайне интересные полёты фантазии при себе, возможно даже предложит Сан-Франу пройтись по магазинам, дабы сблизиться с ним и втереться в доверие. — Правильно думаешь насчёт того, что наше общение не заладилось. А я не гостеприимный, кого попало в квартиру не пускаю, — раздражённо говорит Фран, сузив глаза и нехотя забирая букет из чужих рук. Виола, услышав трель дверного звонка, встаёт со своей кровати. К собственному сожалению из мира грёз её выдернул дверной звонок, поэтому приходится встать, сонно потирая глаза и пытаясь понять, где она находится и сориентироваться в пространстве, пока во рту стоит отвратительный горько-солёный вкус и сухость. Виола не открывая взгляд от телефона и, сняв один наушник, чтобы услышать чужие слова, спрашивает: — Мам, кто там пришёл?! Виола видит перед собой дядю Лололошку, точнее не его. Она ни за что в жизни не поверит, что это дядя Лололошка: у него слишком странный взгляд, такой глубокий, задумчивый и холодный. У Лололошки взгляд был мягкий и спокойный, а тут скорее расчётливый, пытающийся на несколько часов вперёд определить её дальнейшие действия. Виоле не нравятся такие существа. Они довольно часто слишком проницательные, любят давить на больное и делать больно. Виола всегда чувствует от них исходящую опасность, из-за чего уши невольно опускаются вниз, заставляя серёжки в виде серебряных колец покачнуться. Этот человек ей не нравится, особенно его широкая, будто наигранная и прикреплённая с помощью железных скоб совершенно ненастоящая улыбка, которой он пытается расположить к себе маму, которую Виола хочет буквально дёрнуть на себя, дабы не дать ему возможность даже прикоснуться к ней, сделать больно и плохо. Однако Виола лишь стоит на месте, не в силах ничего сделать и просто прожигает в Джоне дыру, говоря о том, что лезть к маме не стоит, что она занята и что если тот хотя бы попытается ей навредить, то она использует приёмы и методы самообороны, которым её обучил Эбардо. Джон же на этот взгляд лишь закатывает глаза, скривив губы, мол, я ничего не собирался делать, а то что ты себе сама придумала — твои личные проблемы. Фран же нехотя впускает гостя в свою квартиру, указывая на двери, попутно говоря, зачем и куда идти. — Мам, мне он не нравится, — шепчет Виола на ухо Франу, когда Джон ушёл мыть руки, прижимаясь ближе. — Поверь мне он тоже неприятен и кажется будто хочет сделать что-то нехорошее, но это не значит, что так и будет на самом деле, — говорит Фран, ложа букет на стол и берёт в руки складной поднос с вафлями и чаем, протягивая его Виоле со словами: — А сейчас иди в свою комнату. Взрослым надо поговорить. Сан-Фран мягко улыбается, да и его голос звучит так тихо, спокойно и ласково, что Виола сдаётся и, кивнув, уходит в свою комнату, решая не одевать наушники, а подключить колонки, поставив минимальную громкость, чтобы в случае чего услышать возню на кухне. А Джон в это время выходит из ванной. Ему не нравится излишняя подозрительность со всех сторон, видимо опыт с такими, как он, был, поэтому и ведут себя напряжённо или все эльфы так или иначе излишне нервные и дёрганные. Этого Джон не помнит, о чём и жалеет, ибо не понимает, какую реакцию стоит использовать и стоит ли вообще надевать маску дружелюбия, если, и так всем понятно, что он играет одну из своих ролей. Джона бесит, когда планы идут по наклонной с самого начала, ещё и семья довольно странная и неоднозначная, из-за чего подход подобрать ещё сложнее, ибо пугать пока нельзя, да и угрожать тоже не желательно, только спокойствие, мягкость и непринуждённость, с возможностью дать почувствовать себя знакомым с ним, как минимум сотню лет. Не так уж и сложно, главное начать разговор, а дальше подстраиваться под говорящего и запоминать его модель поведения. — Чай, кофе или какао? Тут ещё и вафли остались, не получившиеся, так что можешь считать это своим гостинцем, — говорит Фран, небрежно ставя перед Джона тарелку с чуть подгоревшими криво украшенными вафлями, показывая, насколько тот не рад его видеть. — Кофе. Самый крепкий без сахара, — говорит Джон, внутренне скривившись, ибо крепкий кофе — это самое отвратительное, что он пробовал в своей жизни, но ради того, чтобы расположить к себе ценителя данного напитка переступает через себя, понимая, что от одного глотка желудок болезненно скрутит. Сан-Фран на это заявление лишь презрительно фыркает, смотрит долго в непроглядную бездну очков, будто пытаясь понять, что за ней скрывается, заставляя тем самым Джона занервничать, ведь он даже ничего не успел сделать, а его уже подозревают во всех смертных грехах. Фран же на самом деле пытается понять шутит ли над ним Джон или всё же говорит серьёзно про кофе, ибо по нему сразу видно, что ничего крепче латте он не пьёт, ибо у Джона в отличие от Франа нет характерного запаха именно этого кофе лишь блёклый, еле различимый. — Ага, сейчас, разбежался. Ещё скажи мне, что сможешь сделать даже глоток двойного эспрессо без сахара. Твой максимум молотый зерновой ирландский кофе со сливками, двумя кубиками сахара, небольшим количеством карамельного сиропа и корицей, — говорит Сан-Фран, вскоре протягивая Джону чашку с нужным ему напитком. — Это моя квартира. И кофе здесь имею право давиться только я. Джон растерянно смотрит на свою кружку, а затем на Франа. Тот слишком хорошо и легко узнал его любимый кофе и пропорции, что заставляет губы расползтись в непринуждённой улыбке и ещё больше восхититься эльфом. Всё-таки он действительно умеет заинтересовать, возможно, всё пройдёт даже проще, чем он предполагал. Возможно даже давить на старые раны не придётся, лишь поговорить, осторожно и незаметно завести разговор в нужное русло, а остальное не так важно. Главное сильно не проникнуться целью, а то от цели почти ничего не останется под конец — и она не сможет нормально соображать, а затем отправиться в психиатрическую лечебницу, дабы восстановить остатки своего жалкого и ускользающего, словно тонкая нить, рассудка. Так было ни раз. Джон играл с такими странными влюблёнными и любовниками, медленно ломая их, а когда цель не представляла свою жизнь без него бросал, ибо там уже был не человек, а животное, которое хотело заполучить цель, свой объект желаний. И эта власть сильно развращала и опьяняла настолько, что думать было иногда слишком сложно. Так и здесь, но тут Джон даже не начал ничего говорить и располагать к себе, лишь мечтает, думает и размышляете возможных исходов этого крайне интересного вечера. — Что ж раз ты у нас молчишь, то начну я. Ты же сюда не просто так пришёл? Даже если я не вижу твои глаза, то это не значит, что я не догадываюсь, зачем ты здесь, — говорит злобно Фран, сузив глаза. — У тебя есть вопросы, у меня возможно есть на них ответы. Так что задавай их быстрее, ибо сегодня лимит моего терпения исчерпан. Джон усмехается. Всё-таки проницательность и ум у этих двоих не занимать. Сразу обо всём догадываются, видимо к ним не так часто приходят с предложением поговорить. От этого становится даже как-то грустно и жалко их в какой-то мере. Вроде играют обычных существ, но всё равно предпочитают находится и держаться на расстоянии, дабы не сделать больно, но при этом есть родные, близкие, любовь и пусть и небольшой круг друзей, которых в случае чего отправляться на всеобщую гильотину, где палач без раздумий отрубит им голову. — Вообще я хотел с вами просто поговорить. Что за жестокие обвинения в мой адрес! Я только пришёл! Или у вас у всех в Междумирье так принято встречать гостей?! — наигранно обиженно говорит Джон, а затем добавляет, улыбаясь и положив свою руку на руку Франа, смотря явно ниже глаз: Не каждый же день встречаешь такого красавца с такими красивыми глазами. Фран сразу одёргивает руку, будто её окатило кипятком. Его глаза бегают от руки к Джону, который не понимает, почему на него так испуганно смотрят, а затем улыбается, кажется понимая, чем вызвана такая реакция. — Простите, не знал, что обычные прикосновения вызовут у вас такую реакцию, — говорит Джон, про себя злобно усмехаясь. — Думать надо лучше. Видимо профессия учёного ещё не означает, то твой интеллект не равен синусу ста восьмидесяти градусов. — А я смотрю график функции твоего мозга имеет значение от минус бесконечности до нуля, — не остаётся в стороне Джон. — Любишь математику, эльфёнок? — Любил раньше. Всё чётко, понятно и следует по одной единой заданной схеме и имеет несколько решений, но при этом приводит к одному и тому же результату. Хоть что-то стабильное в моей жизни, а то в свете последних событий только и остаётся, что переживать за свою жизнь и жизни своих близких, — говорит Фран, отломав вилкой кусок вафли, и кладёт его себе в рот, решая проигнорировать последнее обращение. — Неужто у вас что-то в этом Междумирье интересное происходит? Я думал тут максимум распитие алкоголя в общественных местах, — с лёгким оттенком презрения говорит Джон, пытаясь не переборщить с надменностью. — Если не считать то, что сегодня убили какое-то существо на заброшенном заводе, оставив возле трупа чёрную розу, а меня чуть на задавил какой-то наркоман, то вполне можно назвать этот город вполне себе тихим и спокойным, — недовольно бубнит Франческо себе под нос. — Даже так? Удивлён, если честно. Даже не верится в то, чтобы живы, невредимы и сейчас сидите передо мной. Вы видимо везунчик, но как говорится, дуракам везёт, — говорит Джон, делая глоток кофе, убеждаясь в очередной раз, что он идеальный. — Я резко сдал влево. Пострадала только задняя часть машины. Честно странное это существо было. Несло какой-то бред про то, что обязано было меня убить и «оно» его покарает. Похоже и наркотики ему сильно ударили в голову, — скривившись от отвращения, говорит Фран, чувствуя, как по спине пробегают мурашки от одних воспоминаний о взгляде этого существа, который был слишком осмысленным и полным желания мести. Джона же эта информация заинтересовывает, ибо не может произойти эти две случайности одновременно. В такое он не верит, ибо это уже становится закономерностью, которая ему очень не нравится. Ави ему определённо, что-то не сказал, ибо тут явно находится нечто более глубокое, раз решили пойти на именно тех существ, которые как-то с ним связанны. Если бы это были только давние знакомые существа, с которыми он давно не общается, то Джон бы ещё мог подумать о том, что это случайность и лишь рядовая неприятность, но тут явно не простая возможная авария с существом, которое имеет с ним непосредственный контакт. Эти мысли заставляют брови свести к переносице, губы сомкнуть в тонкую линию, а два пальца приложить к подбородку. Только вот Джон откровенно не понимает, причём тут чёрная роза возле трупа. Вроде обычный цветок, такие обычно дарят в церквях на молебнах. Однако тут они лежать возле существ, непонятно для чего, что заставляет напрячь извилины и постараться вспомнить информацию про это, напечатанную на бумаге, но как на зло в голове звучит лишь текст песни, которая звучала в клубе. Фран же вскидывает бровь вверх ожидая дальнейшие вопросы, но на него лишь давят молчанием. Напряжённая тишина в воздухе висит непозволительно долго, пока стрелка часов неумолима приближается к шести вечера, поэтому Сан-Фран недовольно закатывает глаза, цокает языком, ударяя им по нёбу и нижнему ряду зубов, прежде чем спросить: — Ты закончил? Джон вздрагивает, резко возвращаясь в реальность и понимая, что слишком задумался и погрузился в свою мысли, из-за чего на секунду выпал из образа, который в чужих глазах и так явно давно рассыпался, но играть надо до конца, поэтому Джон как бы невзначай говорит: — Вообще да, но всё же мне стало интересно, знает ли такой интеллигентный молодой эльф и сценарист символическое значение чёрной розы. Просто если нет, то видимо я ошибся сценаристом, а возможно и квартирой, ведь хороший сценарист должен знать такие базовые вещи! — говорит с укором Джон, пытаясь уловить на чужом лице злость и раздражение. Сан-Фран задумывается. Он не сильно вникал в историю Джодаха, да и символическое значение чёрных цветов как таковых, но всё же знания об этом у него определённо есть пусть и весьма скудные. Вот только эльф не может понять, что хочет конкретно узнать Джон в данной ситуации: символическое значение для религии или для этого странного убийства. Впрочем он может рассказать всё. Редко кто может заполучить его внимание так просто, как и расположение. Всё же иногда приятно поговорить с кем-то помимо Джодаха, Лололошки и Эбардо, возможно ему даже следует восстановить контакт с Чарли и сходить куда-нибудь с ним вместе, как в старые добрые времена, проветриться и расслабиться, а то в последнее время он вновь стал слишком много нервничать, как бы так седые волосы на голове не появились от такой насыщенной жизни, которую он не просил. Франческо и так неплохо жилось раньше, всё было размеренно, спокойно и тихо, даже слишком, из-за чего нынешняя жизнь походит на самые настоящие американские горки. Однако он не может не признать, что прошлая жизнь была до невозможности скучной, а возможно и продолжила при этом быть до ужаса серой и мрачной, из-за чего Фран бы не выдержал — и дальше ничего хорошего не было бы. — Вообще, если воспринимать чёрную розу, как церковный символ, то это олицетворение отпущенных существу грехов, показа всей сущности боли и страха, что несмотря на то, что все эти чувства негативные, болезненные и неправильные, но при этом всё равно неимоверно красивые, — говорит Сан-Фран, тяжело вздыхает, а затем продолжает: — А если говорить об этом, как о главной фигуре в одном из дел тридцатилетней давности, то один убийца, которого прозвали ангелом смерти, клал возле своих жертв эти цветы, дабы, не знаю, помочь им отправиться в лучший мир или показать, что они заслужили эти розы только после смерти. — Хм, мне нравится ход ваших мыслей. Случайно не сценарист, а то вдруг я всё же ошибся дверью, ибо мне тут явно не рады? — спрашивает Джон с улыбкой, позволяя в эти секунды себе расслабиться. — Случайно нет, а вот специально да, — говорит Фран, усмехаясь. — В любом случае скоро начнётся самый настоящий кошмар: долгая и упорная работа. Главное попытаться найти нужный наряд, а то заказывать не очень хочется. Ещё и волосы покрасить придётся. Да и пирсинг сменить, — задумчиво говорит Фран. Джон же внимательно слушает и кивает. Он бы наверное отговорил бы эльфа от этого, но разве его послушают, ведь у него нет на руках совершенно никаких доказательств того, что с ним может произойти что-то плохое. Скорее Сан-Фран отмахнётся и назовёт это всё обычной паранойей, да и явно не испытывает к нему никаких тёплых чувств и доверие. Пока Джон об этом думает, его взгляд невольно скользит по кухне, останавливаясь на вентиляции. Джон даже не знает, чем его она привлекла, однако всего на один короткий миг, миллисекунду там загорается красная лампочка, заставляя в голове пронеслись лишь череду различных мыслей: «Они камеру в вентиляцию повесили? Интересно Фран знает об этом или притворяется глупым, или просто живёт в блаженном неведении. В любом случае мне это не нравится. Разговор ещё и наверняка прослушали. Всё идёт не по плану. Это раздражает, да и только. Неужто нельзя повесить камеру без светового сигнала, сделав вид, будто это никто не увидит. Что за идиотизм? Этот маньяк либо дилетант, либо хотел, чтобы это увидели», — думает Джон, а затем, опираясь на руки головой и широко улыбаясь, спрашивает: — Не желаете пройтись по магазинам, раз уж вам надо подобрать образ, а я вам составлю компанию, ибо нам как раз по пути? Да и в принципе моя компания сделает любой вечер гораздо интереснее! Ты не живёшь, а существуешь, Пока идёшь среди ночи. О чём ты думаешь, мозгуешь? Ответ так рано не скажи. Тебя пугает неизвестность, Пугает тишь, ночная гладь. Пугает чувство будто кто-то Вдруг стал за тобою наблюдать. Со страхом вертишь головой Уверен, что не просто так. Прервал вдруг резко твой покой, Тот взгляд без спроса просто так. Ты слышишь стук, биение сердца Когда совался голос в хрип. Тебе вдруг резко дали перца, Пока надежды свет поник. Решение в голову приходит Пусть страх смеётся над тобой. Ведь весь покой давно уходит С тобой при свете, под луной.