Критерий разумности - 8

Валентина Малышка резко бледнеет во сне, что я сразу не замечаю, разговаривая с Ли. Муж объясняет мне, что для Ксии очень многое изменилось, поэтому она может и не принять нас сразу. Нужно было подождать, понаблюдать за ребенком, ведь может статься, что именно мы ей не подходим в качестве родителей. Он прав, и это понимание заставляет меня плакать. Наверное, я просто плохая мать… И вот в этот самый момент звучит тревожный сигнал от кровати малышки. Она не просыпается, дышит едва-едва, что меня сильно пугает, а затем к нам уже прилетает экстренная служба, вызванная мозгом дома. Врачи сосредоточены, они быстро обследуют Ксию, но понять, что с ней, не могут. Я замечаю, что они просто не видят, что с ней происходит, а я… Я думаю, что это из-за меня. — Везем, — решает один из врачей. Малышку перекладывают в капсулу, меня забирают с собой, а Ли своим ходом доберется. Мы летим в больницу, но в дороге приходит сигнал с изменением маршрута. Это означает: разум больницы оценил данные, передаваемые ему капсулой ребенка, и перенаправил нас в другое место. — Мы идем на орбиту, — объясняет мне врач экстренной медицинской службы. — У нашей больницы нет ни знаний, ни опыта работы с котятами. — А на орбите есть? — удивляюсь я, потому что орбитальный госпиталь, по-моему, один — на Минсяо. — На орбите сейчас будет «Панакея», — вздыхает доктор, с тревогой глядя на котенка, укрытого прозрачным верхом капсулы. — Потому что опасность для жизни ребенка. Я замираю в ужасе, ведь страшнее слов нет и быть не может. Самые ужасные слова для любого разумного, означающие действительно большую беду. Поэтому «Панакея», космический госпиталь, на орбите вполне объясняется. Но еще… Ксия умереть может! Это я виновата в том, что с ней случилось! Я! Мне не место среди разумных вообще! Из-за меня ребенок… — Просыпаемся, — слышу я незнакомый голос. — Еще раз себя до такого накрутишь, будет плохо. Я открываю глаза, обнаружив, что нахожусь совсем не там, где мгновение назад. Светло-зеленая палата говорит о больнице. Но Ксии рядом нет. Где же она? Где? Она должна быть здесь… Неужели… Догадка пронзает меня разрядом плазмы, я даже вдохнуть не могу, и все вокруг гаснет. Становится холодно, мне кажется, что рук и ног у меня просто нет, но я об этом не думаю, ведь если Ксия погибла, зачем жить мне? — Накрутила она себя, Татьяна Сергевна, — произносит все тот же голос. — Накрутила, представила, что ребенок погиб, ну и вот. — Понятно, — вздыхает кто-то. — Мнемографировали? — Так точно, вот запись, — а потом, видимо, поворачивается ко мне. — Не умирать! — жестко звучит приказ. — Жива твоя дочь. Звезды великие, жива моя Ксия. Пусть она меня не принимает, но жива моя малышка. Моя самая-самая… И вот только подумав так, я понимаю, какую страшную ошибку совершила, не показав ей свою любовь. Наверное, в тот момент я сама не понимала этого? Пусть она меня не принимает, пусть, мы найдем того, кто будет именно ее папой и мамой, лишь бы жила. Лишь бы дышала, маленькая моя. — Глаза открой, — просит меня названная Татьяной Сергеевной женщина. — Ты уже поняла свою ошибку, я же вижу. Я послушно открываю глаза, сразу же опустив взгляд, потому что мне очень стыдно. Я не поняла сама, как Ксия стала такой родной, однако, не показав ей этого, я сделала огромную ошибку. И что теперь будет, просто не представляю. А Татьяна Сергеевна вдруг оказывается Винокуровой, и я готова уже молить ее спасти доченьку, но пошевелиться не могу. — Конечностей не чувствует, — кивает Винокурова. — Испугалась сильно, потому передай там — идем на Минсяо, с ребенком очень непонятно. Меня везут в госпиталь, но мне это неважно, мне бы Ксию еще хоть раз увидеть, ушки ее погладить. Если бы я умела — вылизала бы мою малышку, но я просто не умею. Нужно попросить Винокуровых, может быть, они могут меня изменить так, чтобы я могла вылизать маленькую мою? Вдруг ей нужно именно это? Я не знаю, что мне думать, а все мысли у меня об маленькой Ксии. Как я могла не показать ей, насколько она важна? Ну как? Почему я вспомнила об этом только когда стало поздно? Я не знаю ответа на этот вопрос, но надеюсь изо всех сил, что она выживет. — Что с Ксией? — спрашиваю я врача, готовящего меня к какой-то процедуре. — Она в коме, — вздыхает он. — При этом совершенно непонятно, что ее вызвало и почему она проявляется именно так. Через час мы прибудем на Минсяо, готовьтесь. — К чему? — удивляюсь я, думая, впрочем, что, скорее всего, отругают. — Восстановим сильно напугавшуюся девочку, — улыбается он, выходя затем из палаты. Минсяо — центральный госпиталь Флота, я по долгу службы это знаю. Там самые лучшие врачи, самая современная техника, они точно найдут, как помочь моей малышке. Почему, ну почему я не рассказала ей, какая она важная? Что мне мешало показать ей, что ее любят? Ведь я это не сделала, а теперь моя малышка на самой тонкой грани застыла, и кто знает, выживет ли она… Мне жутко страшно за Ксию, ведь кома у детей — штука почти невозможная, и я не могу понять, что именно произошло. Неужели я задела какой-то триггер, от которого она… Пусть это будет неправдой, пожалуйста! Мы обязательно найдем того, кого примет моя маленькая! Обязательно! Я все-все сделаю ради того, чтобы она жила! Надо спросить, вдруг у котят какие-то особенности, о которых я не подумала? Среди Винокуровых есть и кошки, они обязательно помогут мне, ведь они разумные! В отличие от меня, совсем не показавшей свой разум… — А вот тут у нас Валентина, Мария Сергеевна, — в палату снова заходит мой врач. — У нее конечности отказали, да еще и состояние перманентной истерики. Винит себя в состоянии ребенка. — Ну, может, и по делу винит, — приговором звучат слова той, кого знает вся Галактика. — Но одумалась и стала хорошей девочкой. Сейчас мы ее посмотрим, потому что ребенка посмотреть не вышло. Я раскрываю глаза, изо всех сил подаваясь ей навстречу. Потому что Мария — самый сильный телепат Человечества, она точно может понять, что случилось. Я верю в это, поэтому гляжу на нее с мольбой, а она тяжело вздыхает, присев на стул рядом с кроватью. Винокурова, глава группы Контакта, смотрит на меня ласково, как смотрела мама, когда была жива. — Вот видишь, Александр, — еще раз вздыхает она. — Девочка потеряла родителей довольно рано и пережить этого не смогла. Куда смотрели твои коллеги, а? — Они с котенком похожи, выходит, — понимает доктор. Мы с Ксией действительно чем-то похожи, потому что я до сих пор тоскую по маминым рукам. Так бывает, когда неожиданная авария, но пережить это было сложно. Если бы не Ли, я и не смогла бы, наверное. Но у Ксии не было Ли, у нее никого не было, а ее Старшая погибла вот только что… Что же я наделала? Ксия Я по-прежнему ничего не вижу, только слышу тихий голос. Это говорит такая же девочка, как и я, она при этом уговаривает малыша не плакать, потому что, если плакать, придет какой-то «ужас» и будет очень больно. Мне и так очень больно, но я сижу тихо-тихо и слушаю ее. Она говорит о том, что такое «мама», и я понимаю… — Мама может нарычать и укусить, только ты все равно для нее самый-самый, — говорит эта девочка. — Она не всегда может показать, но самое главное… И я понимаю, что очень виновата перед «мамой», просто плохо о ней подумав. Ведь она держала меня в руках, а не за шкирку, как неправильная Хи-аш, говорила ласково и накормить хотела, пусть и больно делала, но ведь она хотела сделать хорошо, как и рассказывает эта девочка. Если бы я могла все исправить… В том месте, где я нахожусь, очень страшно, а еще я знаю, что мы все умрем. Мне неведомо, откуда я это знаю, но осознаю очень хорошо, а еще я слушаю разговоры. Вот эта успокаивающая малыша девочка — она, наверное, многое понимает, поэтому я слушаю, что она говорит. Не знаю, как это место связано с вирусом, но мне нужно все запомнить, наверное. Почему-то очень сильно и постоянно хочется есть, но я тихо сижу, потому что подслушиваю. И вот та девочка говорит о еде тоже. Здесь кормят мало, вот если дают только квадратный корм, то можно есть, а когда теплую сладкую жижу, то от нее можно умереть, потому что она отравлена. Она не знает, кто нас здесь держит, и говорит о какой-то тюрьме, в которой мы все должны жить и умереть. А когда умрем, то сразу окажемся в маминых руках. Для нее это первый признак — на руки возьмут. И я молчу о том, что думала совсем недавно. — А что это за тюрьма? — спрашиваю я. Однако девочка будто меня не видит, да и не слышит, хотя начинает рассказывать о том, где мы находимся и что здесь делаем. Мне это странно, потому что она меня точно не услышала, но на вопрос отвечает. А еще очень хочется плакать и к «маме». Очень-очень! Я чувствую себя очень плохой… — Жрать! — рявкает чей-то голос, самцовый, кажется. Мне становится страшно, и тут на пол падают странные квадратики серого цвета. Оказывается, их едят, но нужно держать во рту, а то недолго и зубы сломать, такие они твердые. Та девочка говорит малышу, что сейчас сделает камни едой и можно будет поесть, потому что сегодня нас решили не травить. Это очень загадочно, и непонятно, на самом деле, ведь она ждала, что отравят, но почему-то не стали. А еще у меня такое чувство… как будто рядом смерть, но я не понимаю этого. — Завтра мы… — слышу я отголосок страшного голоса, но сколько ни вслушиваюсь, больше ничего понять не могу. Вместо этого я вдруг снова оказываюсь среди звезд. Мне очень хочется домой, но я не знаю, где он. Где моя мама? Как найти ее? Зачем я так плохо о ней думала? Я лечу вперед, а вокруг нет ничего, только звезды. Наверное, я наказана за то, что так плохо подумала о той, что держала меня в передних руках. Та девочка… Она мне рассказала, какая я глупая, но сейчас уже ничего не изменить. Я очень хорошо понимаю это, когда вижу вдруг знакомое марево. И я, конечно же, сильно хочу попасть туда, чтобы еще раз ощутить тепло рук. — Малышка! — слышу я чей-то голос, снова оказавшись в тумане, но зато чувствую руки неизвестной самки, отчего начинаю плакать. — Что с тобой, маленькая? Что случилось? Учитель! Учитель! — Постарайся визуализировать ребенка, — справа, по-моему, доносится спокойный самцовый голос. — Не получается, учитель! — в голосе той, что держит меня, я слышу отчаяние. — Спокойнее, Марфуша, не нервничай, — успокаивает ее все тот же голос. — Попробуй представить детей разных рас. — Ой, — слышу я, и в следующее мгновение туман исчезает, но я это почти не воспринимаю, потому что плачу. — Котенок… — Котенок, — соглашается голос рядом со мной. — Сейчас котенок успокоится и все расскажет. Та, которую так ласково назвали, качает меня в руках, давая выплакаться. Вокруг я вижу только неясные тени, но не могу никак успокоиться, чтобы всех рассмотреть, потому что выходит же, что я очень плохая девочка, и как только Марфуша это узнает, сразу же прогонит. От этих мыслей плачется только горше. — Может быть, ее вылизать надо? — интересуется самец. — Нельзя, учитель, — вздыхает она. — Если я ее вылижу, она моей станет, а у нее же, наверное, есть мама и папа. — Наверное, уже нет, — проплакиваю я. И вот тут меня начинают расспрашивать, а я рассказываю сквозь слезы. И о том, как не стало Хи-аш, и о том, как была та, неправильная… Но тут меня останавливают, и Марфуша расспрашивает о том, что значит «неправильная». Я послушно рассказываю, все-все. И как умирала, и как оказалась в странном месте, кажется, в больнице. — Для юной Хи-аш слова о том, что чужих детей не бывает, оказались просто словами, — объясняет Марфуша своему учителю. — Теперь малышка просто не верит. — Чем-то мне это знакомо, — негромко произносит он. — Котят же вроде твои родичи нашли? — Ой, точно… Надо будет рассказать! — восклицает она. Но я все равно рассказываю дальше: о «маме», оказавшейся действительно мамой, а я непонятно почему вцепилась в вылизывание, совсем не понимая, что мама — она в другом. И я говорю о том, что очень плохой девочкой себя показала, объясняя, почему так думаю, а Марфуша внимательно меня слушает. При этом я и сама не замечаю, что прекращаю плакать. — Понятно все, — вздыхает учитель, оказывающийся высоким безухим с добрыми глазами. Он почему-то ласково смотрит на меня и вздыхает, но я же плохая! — Я плохая девочка, — объясняю я Марфуше. — А теперь еще и умерла. — Ты не умерла, — отвечает она мне. — Ты пробилась в Академию во сне, что бывает, но не у таких маленьких котят. Давай ты мне расскажешь о той, что себя мамой назвала, а мы будем думать? — Только не выкидывай, а то я замерзну, — жалобно прошу я ее, и Марфуша обещает не выкидывать. Тогда я вздыхаю и начинаю снова рассказывать, еще подробнее. Она меня часто прерывает, прося объяснить мои слова, ну вот, например, о вылизывании, а потом и о выкидывании. Я послушная же, хоть и очень плохая, поэтому стараюсь все-все рассказать. А учитель почему-то только головой качает. А еще я Марфушу хочу попросить… Ну, может быть, если сделать больно, то меня простят и можно будет все вернуть? Раз я все равно пока не умерла…