Изломанные отражения

Аксиома, навеки запечатанная в грубых ладонях, отточенная под каждое движение и едва заметные вздохи. Изуки почти семнадцать. Она скучающе показывает документы на стойке регистрации, параллельно выслушивая чушь от своего дяди. Еще чуть-чуть и точно завоет прям на ухо о том, какая Мидори обманщица. Во рту жвачка, быстро теряющая вкус, и ей кажется, что ничего на свете не может описать эту жизнь точнее. Глупая бессмыслица — помнить; настоящее счастье — забыть, опечатать собственным сознанием, повесив на дверь сувальдный замок. Мидори обворожительно улыбается сотруднику аэропорта, пока в глазах мутнеет коричневый авантюрин, примешанный к жгучей осознанности. Бранные словечки на японском летят в её сторону. Ох. Держать лицо — это сильно. Поднимать уголки рта, когда на деле желаешь вскрыть себе поджелудочную, — равносильно подвигу. — А ты, я смотрю, отлично справляешься с ролью местного сумасшедшего, — она присвистывает веселенько так, слыша недовольный шепот вокруг них. — Не надо играться со мной, Мидори, врубая свой подростковый максимализм, — грубо, прям ножом по сердцу, ай-ай. Как же ей пережить подобную прямолинейность от родного человека. Изуки усмехается почти по-детски на слова дяди. Хотя в действительности же хочется хохотать от его жалких попыток её переубедить. Нет уж. Начальная точка давно была положена, сейчас она лишь следует назначенному курсу. — Тебе не следует возвращаться. Не будь как отец. Сравнение Мидори пропускает мимо ушей. Её новый слепок самой себя каменный, буквально непробиваемый. Он собран из залитых кровью осколков, отполированных до блеска, и невыносимой боли, что до сих пор отзывается в висках. Мидори стоит твердо, а решительный взгляд способен раскроить их реальность на маленькие кусочки. Да так, чтобы самому небу перерезать гланды. У Мидори больше ни-че-го-шень-ки не зудит, да и сама она идеальна настолько, что не получится найти изъян. Бомба замедленного действия, и каждую секунду раздается тихое тик-так. Дядя хватает её за руку, потряхивает, но чуть ли не обжигается от невыносимого холода ладоней. Еще Мидори — ледяная глыба, которую растопить никому не под силу. Но это если впадать в крайности. А Изуки так делать очень любит, ибо лоскуты ее трезвого восприятия горят синим пламенем. Она тупит взгляд на лице напротив, до побеления костяшек сжимая посадочный талон в другой руке. В с ё помнить — действительно проблема. Катастрофа — видеть в собственном отражении не себя. В сумме получается трагедия, вот только не получится расписать её жизнь на несколько актов. Здесь прям целая история вырисовывается — можно писать уебищно заурядный фанфик. Мидори подправляет очки дяди и посильнее натягивает ему на голову кепку. Отпадная маскировка от журналистов и зевак в округе. — И что же мне следует делать по-твоему? — интересуется чисто ради. — Отпустить. И нет, её не прошибает. Изуки улыбается сдержанно, явно витая в своих искромсанных мыслях. Отпустить — слово вымышленное, буквально несуществующее. Всегда что-то будет выступать триггером, что поселился под эпидермисом и мутировал до целой опухоли. И во время ночных кошмаров рана эта будет гноить, кровоточить, а желание отрезать себе сразу всю руку затерзает последние нервные клетки. Мидори з н а е т — проходила. Но она не боится ни багровых водопадов, ни тревожных снов. Со временем даже собственные демоны, обитающие в темных углах дома, могут стать лучшими друзьями. Главное — суметь приручить их. Так что нет, отпустить у неё не выйдет. А потому Мидори собирается уничтожить свой триггер. Поломать его, забрав всё до последнего. — Не путай, ладно? Ты смирился и убежал. Бросил всё, — она обнажает клыки в ухмылке. — А я собираюсь действовать более радикально. В этом наше с тобой различие. — Он бы этого не одобрил, сама знаешь. — А еще знаю, что мертвецы не могут думать и разговаривать, прикинь. Милая-милая Дори отлично умеет чесать языком, буквально талантище. В ней не осталось уважения к старшим, расплылись границы дозволенного. Жизнь — это такой прикольчик на самом деле. Она уверена, что после смерти очнется где-то и услышит ржач: «Ну че, понравилась те наша шутка, а?». Тогда Изуки тоже рассмеется, будет кататься по полу несколько минут, а затем- переломает все пальцы тому ублюдку, вывернет каждый позвонок и наденет кожу наизнанку. Потому что это действительно было очень смешно, браво. Такое придумать — иметь супер отшибленные мозги и, вероятно, садистские наклонности нужно. Иначе Мидори не может объяснить, какого черта в её существовании (существовании! не жизни даже) происходит такой сюр. А говоря более реалистичными словами — пиздец. Но Изуки вообще-то всё еще дышит. Изуки вообще-то чувствует себя достаточно н а с т о я щ е й. Бывает, конечно, что текстурки мира чутка ломаются, луна превращается в белесый глаз, что вечно плачет гноем, но она списывает это на усталость после тренировок. На обычную смертную слабость. Enter Дори всегда нажимает гребаный enter. Хоть комбинация Alt+F4 и выглядит безумно соблазняющей, особенно при повторном использовании. Она замечает, как морщинки на лице дяди разглаживаются, и тот тянется её обнять напоследок. Ми-лень-ко, очень миленько. Два родственничка прощаются в аэропорту, оба даже не знают, когда свидятся в следующий раз. В фильме из этого точно сделали бы трогательный момент: вкинули бы при монтаже блики на передний план и обязательно грустный саундтрек посредственной поп-певицы. О-о, и как же без наигранных слез, у нас ведь драма. Как жаль только, что для Мидори любые прикосновения — это блядская тошнота, подступающая прямиком в горло. И хочется блевать-блевать-блевать. Но она проглатывает. — Пожалуйста, позаботься хотя бы о себе. Если будет совсем плохо, возвращайся обратно в Америку. Ко мне. Я всегда буду ждать тебя здесь. Изуки так и не отвечает на объятия. Глазки-то у неё — стекляшки грязные, ведь последние слезы высохли слишком давно. По личным ощущениям прошло больше, чем жалкая вечность, понимаете? Ваша вечность для Мидори — это очень-очень мало, буквально ничегошеньки. Хмыкает. Ля-ля-ля. На губах — кривая улыбка, в душе — сотни вёрст песка, где закопаны раздробленные кости. Идет-идет, шагая по пустыне, пока накалённые иголки целуют её впалые щечки. И всё вокруг становится бредом, но на деле это всего-навсего последствия твоей болезни, лол. Слушай, милая-милая Дори, ты знаешь? Она хватает ручку чемодана и, помахав на прощание дяде, бредет в сторону зала ожидания. В наушниках слышится голос, но вот дилемма — те даже не подключены никуда. Да послушай ты, дурочка: Если всё существующее произошло из одной точки, то всё существующее связано. Если дрожат ладони, то с такой же периодичностью дрожит и мир вокруг. Ты — веточка системы, буква, цифра, но никак не целое предложение и уравнение. Другая, да, отличная от остальных, вот только суть схожа. Когда тебя распорят скальпелем (не с врачебной аккуратностью, а с нездоровым голодом, поверь мне, однажды ты точно докатишься до такого), увидят, что все органы твои давно сгнили. Внутри найдутся трупные черви, медленно поедающие кишки, а опарыши, что засели во рту, отложат новые личинки. Живёшь — ешь. Умираешь — будь добра послужить едой для кого-то более стоящего. Кстати, даже такая мерзость может оказаться более стоящей по сравнению с тобой — Расскажешь, — Мидори закидывает таблетку в рот, жмурясь от яркого света. … Белое пространство. DELETE … Киоши смотрит вслед племяннице, а после достает телефон из кармана: пальцы сами находят нужный ему контакт. Гудок. Два гудка. Три. Четыре. На пятый трубку наконец берут. — Твоя сестра возвращается в Японию. Прошу тебя, Мидория, держись от неё подальше. Черт только знает, что она опять задумала. По ту сторону раздается обреченный вздох. И даже сквозь экран и десяток тысяч километров Киоши чувствует запах безграничной скорби. Почему-почему-почему эта ситуация снова повторяется, действует, как необратимый цикл? Он прижимает руку ко рту до тех пор, пока ему наконец не отвечают: — Всё в порядке, оджи-чан. В конце концов, я единственный, кто действительно виноват. А Киоши думает: бедный-бедный Мидория.