Brandy Aziraphale

Кембридж, 14 лет назад

— Благословите, святой отец. Отец Саймон вздрогнул, поднимая глаза от «Толкования на Апокалипсис». Репринта, разумеется, откуда бы взяться оригиналу в шестистах милях от Италии, и все равно он переворачивал страницы так бережно, словно книге перед ним было не пятьдесят, а почти полтысячи лет. Но внезапный визитер застал его врасплох, и пальцы дернулись, машинально сжав очередной лист. Всего миг — и отныне в его версии «Толкований» всегда будет надорванная страница. — Лоуренс, — он разгладил пострадавший лист и закрыл книгу, аккуратно заложив ее лентой. — Кажется, вы сегодня впервые в моей церкви. — Строго говоря, до церкви я так и не дошел, — улыбнулся гость, коротким жестом указывая как бы на все вокруг разом: книжные стеллажи, массивный стол, зев камина и прочую обстановку, почти не изменившуюся с момента постройки дома священника сто с лишним лет назад. — В самом деле, — отец Саймон потер лоб, пытаясь сообразить, что может означать этот неожиданный визит, и почти моментально сдался, признавая: ничего хорошего. — Как вы вошли? Гость пожал плечами. — Было открыто, и я подумал, зачем тревожить почтенную мисс Фоссетт, я вполне способен разыскать вас самостоятельно. «А ковры по всему дому прекрасно заглушили шаги», — додумал за него священник. — Что ж, — он наконец указал визитеру на кресло по другую сторону стола, — если уж вы меня нашли, расскажите, зачем, собственно искали. — А то вы не представляете, — расхохотался его собеседник, запрокидывая голову. Слова он, как почти все валлийцы, произносил чуть нараспев, и в этой текучести речи было что-то убаюкивающее, усыпляющее бдительность, будто окутывающее незримым, но хорошо ощутимым теплым коконом. Лоуренс Голай был обаятелен. Отец Саймон сказал бы, дьявольски обаятелен, если бы еще много лет назад не разучился давать людям подобные определения. В некоторых вопросах он был принципиален (некоторые считали, что суеверен), убежденный, что слова имеют особую силу, и старался лишний раз не проверять этого на практике. Его гость был красив — лет тридцати с небольшим, довольно высокий, но не чересчур; темные волосы острижены чуть длиннее, чем сейчас в моде; с крупными чертами лица: подбородок из тех, что называют волевым, нос с заметной, но не портящей его горбинкой, серые глаза того тона, что с легкостью меняют оттенок в зависимости от окружения или одежды. Более того, он был прекрасно осведомлен о собственной красоте и давно научился ею пользоваться, изрядно упрощая себе жизнь. В городе он появился относительно недавно — всего несколько лет назад — но уже успел обрести репутацию приятного, делового и хваткого человека, к тому же никогда не отказывающегося от нового знакомства и с неувядающим, но ненавязчивым энтузиазмом заводящего друзей. Мало к кому в своей жизни отец Саймон испытывал такое ясное, безусловное и неизменное отвращение. Голай занимался наркотиками. Нет, разумеется, у него было легальное прикрытие: небольшая сеть прачечных в нескольких студенческих городках и, кажется, Лондоне, честный бизнес человека, искренне желающего помогать молодым людям с домашними делами, на которые за учебой и развлечениями никогда не хватает времени. К тому же, заглянуть в прачечную может любой: и учащийся, и преподаватель, и домохозяйка, и вряд ли это вызовет у кого-то удивление. Кстати, стирали и гладили его работники в самом деле прекрасно, а плату брали вполне подъемную даже для тех, кто учился по стипендии. Но главные деньги ему платили, разумеется, за совсем иные услуги. Конечно, в Кембридже всегда были те, кто продавал запрещенные вещества различной степени тяжести, и те, кто их употреблял. Но с появлением обаятельного валлийца это вышло на принципиально новый уровень. Объемы возросли на порядок, а количество клиентов среди студентов достигло чуть ли не четверти всех учащихся. Тайна исповеди — закон, закрепленный Божественным правом. Никто, даже сам Папа Римский, не вправе требовать от священника, чтобы он передал услышанное на исповеди дальше, даже если это было бы необходимо для спасения вселенной. Но слышать меньше отец Саймон не мог, а забывать рассказанное ему — не умел, хотя временами очень хотелось. Впрочем, он гнал от себя подобное малодушие, стараясь каждый рассказ, каждое слово прихожан пропускать сквозь собственное сердце, и за последние годы он потерял счет случаям, когда оно сжималось при имени Лоуренса Голая. И вот сейчас источник его волнений сидел перед ним и улыбался так открыто, будто не имел на собственной совести ни единого пятна. — У меня есть очень много предположений, о чем именно вы хотели бы поговорить. Хотелось бы надеяться, что о спасении души, но мне все же свойственен более реалистический взгляд на мир, — наконец ответил священник. Лоуренс с улыбкой покачал головой. — Боюсь, до этой темы мы доберемся нескоро, святой отец. Вы вряд ли доживете. — Вы мне угрожаете? — Что вы! — гость вскинул руки. — Но согласитесь, шансы на то, что лет через пятьдесят мы все еще сможем разговаривать, невелики, а раньше я сам не планирую размышлять о таких высоких материях. Если, конечно, вас не возьмут живым на небеса, и вы не выделите пару минут из своей вечности, чтобы спуститься и лично напомнить мне об обещанной беседе. — В таком случае, возможно, вы хотели бы обсудить свадебную церемонию? Гость снова коротко хохотнул. — Думаю, эту часть мы тоже пропустим. Мне бы не хотелось делать личную жизнь достоянием общественности. — Можно провести скромное венчание для вас двоих. — … и юридически скреплять этот союз я тоже не намерен. Тем более, что-то подсказывает мне, что моя благоверная, — он усмехнулся, и из-под приветливой маски на миг сверкнул жестокий блеск в глазах, — тоже вряд ли оценит эту идею. — Тогда чем я все же могу вам помочь? Лоуренс поморщился, и отец Саймон с удивлением обнаружил, что сжимает переплетенные пальцы с такой силой, что они успели побелеть. И постарался расслабить их как можно незаметнее для собеседника. — Вы знаете о ребенке, — не спросил, констатировал гость. Его голос неуловимым образом изменился: интонации остались все такими же приветливыми, даже веселыми, но настоятель вдруг ощутил, как по позвоночнику прокатываются мурашки. — Она рассказала вам о беременности. Священник кивнул, не видя смысла отпираться. — Это вы уговорили ее оставить его? — Она сама пришла к этой мысли, как добропорядочная христианка. — Эта добропорядочная христианка чуть не пришила меня, когда узнала, что все ее хваленые таблетки не сработали. Какая, кхм, жалость. Отец Саймон глубоко вздохнул. Ему в голову пришла мысль, что такое убийство ему бы очень хотелось оправдать. — Кто из нас без греха. — Никто, святой отец, без грехов жизнь слишком скучна. — Вы хотите, чтобы я уговорил ее избавиться от ребенка? Этого не будет. — Напротив, я хочу, чтобы вы сообщили мне, если она все же надумает сделать аборт. Священник нахмурился. — Что вы имеете в виду? Лоуренс демонстративно всплеснул руками. — Уж вы-то должны понимать ценность каждой жизни. Бессмертная душа с первых секунд внутри утробы и все такое. Так вот, как ни удивительно, но в этом наши с вами интересы совпадают. Мне нужен этот ребенок, и я не позволю его убить ни его матери, ни кому-либо другому. — Это прекрасные новости, — отец Саймон, не ожидавший подобного развития разговора, в самом деле улыбнулся. — И если она будет сомневаться или сопротивляться моему решению, то я должен знать. — Для этого существуют разговоры. Когда люди друг другу доверяют… — Люди никогда не доверяют друг другу, а если и да, значит они глупы. Мишель для этого слишком умна. — И притом вы считаете, что она достаточно доверяет мне. — В этом вопросе — да. — Лоуренс… — священник поднялся из-за стола, чтобы налить себе воды. — Вы просите меня нарушить тайну исповеди, это неприемлемо. — Я никому не скажу, святой отец, — мужчина усмехнулся. — Ради настолько благой цели можно разочек пренебречь правилами тысячелетней давности. Особенно если от этого зависит ваше собственное благополучие. — Значит, все-таки угрозы, — спокойно отозвался отец Саймон. — Напротив, предложение самого щедрого пожертвования для вашей церкви. — И если я откажусь? — Будет очень жаль, если на ваше место придет кто-то другой. Говорят, вы здесь уже много лет, а оказаться без прихода за несколько лет до заслуженной пенсии… — Снять меня не так-то просто. — Вы уверены? Думаю, епископ Эванс очень внимательно рассмотрит все поданные на вас жалобы. — Вас никто не поддержит. Лоуренс удрученно покачал головой. — Святой отец, половина студентов в этом городке уже увязла в долгах мне, и эти долги будут только расти. Как думаете, найдется ли среди них дюжина человек, способных ради прощения этих долгов заявить, что местный священник использовал конфессионал, чтобы делать им непристойные предложения? Или, возможно, некоторые ученики в воскресной школе слишком подолгу оставались с вами наедине в полутемном кабинете? Отец Саймон пытался справиться с воздухом: его вдруг стало слишком мало, он загустел и проталкивался в легкие неохотно, с громадным усилием, но этого катастрофически не хватало. Священник оперся рукой на стол, на несколько секунд прикрыв глаза, потом выпрямился и указал на дверь чуть подрагивающим от напряжения пальцем. — Вон, — почти шепотом произнес он. — Я понимаю, мое предложение довольно внезапно, — Лоуренс поднялся, провел рукой по волосам, заправляя мешающую прядь за ухо. — Но поверьте, не в моих интересах кому-либо навредить. Я дам вам время — скажем, неделю? — Не смейте больше переступать порог ни этого дома, ни церкви! — голос настоятеля окреп, он тряхнул рукой, словно ожидал, что с его пальцев слетит божественный огонь и покарает наглого гостя прямо на месте. — Отлучаете меня? — хмыкнул мужчина. — Не торопитесь, святой отец, подумайте. Не так уж много я прошу: всего лишь информацию, которая, к тому же, щедро окупится. Отец Саймон сделал несколько тяжелых шагов к визитеру. Воздух наконец добрался до его сердца, и теперь кровь стучала в ушах так, что он почти не слышал слов собеседника, скорее читал по губам. Кажется, впервые в жизни ему настолько хотелось кого-то ударить, и вряд ли физическое превосходство валлийца его бы остановило. Но тот предпочел отступить — в данный момент. — Еще увидимся, — Лоуренс отсалютовал ему рукой, издевательски-показательно перекрестился и вышел, снова совершенно бесшумно ступая по коврам. Священник застыл в дверном проеме, пытаясь отдышаться и вернуть себе хоть какие-то крохи спокойствия. Когда спустя четверть часа экономка мисс Фоссетт принесла традиционный чай, она застала настоятеля все так же стоящим на пороге кабинета и яростно глядящим в пустоту.

***

— Эй. Азирафель застыл на пороге спальни, щурясь в полумрак и пытаясь всмотреться в одеяльное гнездо. Из белоснежного слегка похрустывающего вороха виднелась рыжая макушка, сейчас кажущаяся почти кровавой, и свисающая рука, лишь немного не достающая до пола. — Мм-хм, — хрипловато отозвался Кроули. Полежал в той же позе еще пару секунд, потом поднял голову — блеснули в сумерках золотистые глаза. — Привет. Кондитер подошел ближе и осторожно присел на самый краешек кровати, в изножье. — Решил проверить, как ты. Кроули некоторое время сосредоточенно размышлял, по всей видимости, проверяя самочувствие, затем наконец отчитался: — Во всяком случае, выспался. И больше не хочу уничтожить мир. — Отличные новости, — улыбнулся Азирафель. И потянулся коснуться лба своего гостя. Но не сумел: Кроули перехватил его руку и переплел пальцы. — Все в порядке, честно. — Ты говорил то же самое, когда пришел, и знаешь, я что-то не очень-то тебе верю! — Ангел, не перегибай, — бармен притянул сплетенные руки к себе, заставив Азирафеля наклониться, и легко коснулся губами тыльной стороны ладони. А потом сам коротко прижался к ней виском. — Убедился? — П-пожалуй, — кондитер смущенно выпрямился, вытягивая пальцы из внезапного плена. Кроули не стал противиться и неожиданно легко их отпустил, а затем наконец перевернулся и сел, подтянув повыше подушки. Все четыре. Прошло несколько минут прежде, чем Азирафель осознал, что все это время в молчании рассматривал оголившиеся из-под одеяла руки, ключицы, кажущиеся особенно острыми в сумеречной спальне, темнеющий треугольник яремной впадины. И веснушки, Господи прости, сотни веснушек, рассыпавшихся по плечам где-то гуще и бледнее, почти сливающихся в единый красноватый тон кожи и напоминающих диковинную карту — очертания этих островов хотелось изучить до последнего крохотного мыса, — а где-то проявившихся буквально несколькими яркими крапинками — эти было необходимо немедленно пересчитать и каждую занести в память под своим номером и названием, словно звезды. Азирафель усилием воли заставил себя поднять глаза, встретившись взглядом с Кроули — и тот вдруг улыбнулся так мягко, что кондитер передумал извиняться за свое молчание, хотя слова уже вертелись на языке. — Жаль, что сейчас еще только обед, — тихо сказал он. Бармен лукаво вскинул бровь, но ерничать не стал и просто кивнул. Не то чтобы Азирафелю стало от этого легче, скорее наоборот. — Твое молоко давно остыло, — снова подал он голос. — Не успело, — Кроули покачал головой. — Я просыпался, выпил, пока оно было еще теплое. Спасибо. — Пустяки, — отмахнулся кондитер. — Мне совсем не сложно. — Не-ет, ангел, ты меня не понял. Я имею в виду, спасибо — вообще, — бармен описал пальцем круг в воздухе. — Возможно, ты спас меня от страшной участи. — Довольно сложно кого-то спасти молоком и парой часов сна, ты все же преувеличиваешь. — Ты даже не представляешь, — очень серьезно отозвался Кроули. А потом потянулся всем телом, запрокинув голову и вытягивая руки над головой. — Кто бы знал, как мне не хочется никуда идти! Азирафель облизал вмиг пересохшие губы. — Ты… мог бы остаться, — почти шепотом сказал он. Бармен так и застыл, с поднятыми руками, сцепленными в замок, и зажмурившись. Через секунду он приоткрыл один глаз. — Я, кажется, не расслышал. — Все ты расслышал! — сердито фыркнул кондитер, смущенно опуская глаза. — Нет, у меня определенно слуховые галлюцинации, — Кроули помотал головой и даже демонстративно прочистил уши мизинцами — одно, потом второе. — Ладно, тогда я беру свои слова обратно. — Эй! Разве слово джентльмена не нерушимо? — А разве я что-то тебе обещал? Оба уставились друг на друга, ожидая, кто первым не выдержит и сдастся: рассмеется или покачает головой, признавая победу другого. — Так вот какое место ты хотел выбрать для нашей следующей встречи, — наконец хмыкнул Кроули. — Что? — Азирафель яростно замотал головой. — Вообще-то у меня были совсем другие планы, я бы вообще тебя сюда не пустил, если бы не… — Расслабься, ангел, — мягко улыбнулся бармен. — Я понимаю. И уже почти ухожу. — Но ты же болеешь! — это звучало куда более солидно, чем «но я не хочу, чтобы ты уходил». — Пару десятков метров до собственного дома я пересечь точно способен, а тебе сегодня еще понадобится где-то спать. Кондитер чуть нахмурился, рассматривая непривычно открытое без извечных очков лицо. — Почему мне кажется, что ты не собираешься идти домой? — Возможно, у тебя налажена особая связь с ноосферой, космосом или Богом — короче, чем-то или кем-то, кто сообщает тебе истинное положение вещей, — совершенно серьезно ответил Кроули. Азирафель только вздохнул. — Ну не наручниками же тебя приковывать. — Сейчас я немного не в форме, но запомни эту мысль, — бармен подмигнул ему, откинул одеяло и принялся выбираться из постели. — Будешь смотреть? — как бы небрежно спросил он, заметив, что кондитер и не подумал отвести глаза. Тот тут же потупился, а потом вовсе сел так, чтобы смотреть в сторону двери. — Прости. И дальше долгую минуту Азирафель слушал, как мягко шелестит ткань, тихонько вжикает молния, глухо постукивают подошвы ботинок — и за это время успел вспомнить, кажется, добрую половину выученных за всю жизнь молитв. — Вот и все, — ему показалось, или в голосе Кроули в самом деле промелькнуло разочарование? Когда кондитер наконец обернулся, его гость выглядел почти как обычно, даже очки уже надел; только волосы, зализанные после сна на одну сторону, выдавали, что ни россыпь веснушек, ни двусмысленный разговор о джентльменских манерах не были плодом воображения. Бармен охлопал карманы, выудил оттуда телефон и быстро пролистал пришедшие за время его сна сообщения. Легкое лукавое выражение стекло с его лица, сменившись сосредоточенностью, и Азирафель, не выдержав, сказал: — Ты все же что-то от меня скрываешь, — вышло почти обиженно, хотя хотелось, чтобы прозвучало спокойной констатацией. — Много чего, — Кроули вполне серьезно кивнул. — Но поверь, так даже лучше. По крайней мере, пока. Кондитер расстроенно покачал головой. Ему совершенно не нравилось играть вслепую, чувствуя себя ходячим источником информации, неспособным мыслить самостоятельно, чем-то вроде флешки на ножках и больше ничем. — Как только появится возможность, ты мне расскажешь, — ультимативно заявил он. — Не уверен, что это необходимо… — попытался снова отвертеться Кроули, но Азирафель непреклонно скрестил руки на груди и повторил: — Расскажешь. Иначе можешь больше не рассчитывать на… — Твою постель? — услужливо подсказал гость. — Кроули, я серьезно, — не принял игру кондитер. — Да понял я, понял, — вздохнул Кроули. — Но учти, я вообще не уверен, что такая возможность в самом деле появится. Все зависит не только от меня, да и дело может затянуться, и… — он осекся, увидев выражение лица собеседника. — Ладно! Хорошо. Договорились, я имею в виду. Азирафель смерил его еще одним внимательным взглядом, потом наконец улыбнулся и кивнул в сторону выхода. — Договорились. Тогда идем, я попрошу Анафему сварить тебе кофе. Они уже вышли на лестницу, когда Кроули вдруг негромко фыркнул себе под нос. — Значит, не пустил бы в спальню? — Нет! — воинственно заявил Азирафель. — Такого наглого, самоуверенного и… и… — … чертовски обаятельного и соблазнительного? — …и бессовестного! Ты, может, мне вообще не нравишься! — Нравлюсь, ангел, нравлюсь. — У тебя нет доказательств. — В самом деле? Гость обогнал его на последней ступеньке, остановился перед лестницей, не давая кондитеру сойти вниз, и шагнул ближе, оказавшись почти вплотную. — Думаешь, я не вижу, как ты смотришь? — понизив голос, шепнул он ему в самое ухо. — Как пытаешься отвести глаза, но у тебя не выходит, как руки сами тянутся коснуться? — он подался еще чуть вперед, задевая губами кожу на шее, и Азирафель не смог сдержать судорожного вздоха. И когда это он в самом деле уже успел вцепиться в плечи Кроули? Он попытался разжать пальцы, и ему это даже удалось, но бармен тут же перехватил его руку и поцеловал ладонь у самого запястья, а потом вдруг втянул в рот кончик указательного пальца, едва ощутимо прикусил его и тут же выпустил. Азирафеля прошило насквозь жарким разрядом, он закусил губу, качнулся вперед и совершенно не удивился, ощутив чужую горячую ладонь прямо на своих брюках. — Вот и доказательство, — так же тихо констатировал Кроули, и в его голосе отчетливо слышалась улыбка. А в следующий миг он убрал руку, отступил на шаг, затем еще на один — а потом и вовсе скрылся за дверью зала кафе, так стремительно, что кондитер не успел среагировать. Азирафель ухватился за перила, неуверенный, что сможет сейчас устоять самостоятельно, зато твердо убежденный, что в следующий раз этот чертов шутник получит по самые яй… глан… в общем, получит! Пожалуй, даже слишком твердо, — самокритично признал кондитер и, осторожно сойдя с лестницы, направился к морозилке. Чтобы дожить до вечера, ему срочно требовалось что-нибудь очень холодное.