Brandy Aziraphale

Из оцепенения Азирафеля выдернуло жужжание телефона. Он рассеянно похлопал по карманам, достал мобильный и не глядя ответил на звонок. Голос, раздавшийся в трубке, заставил его сначала сосредоточиться, а через секунду — устало прикрыть глаза. — Да, Мюриэл, конечно у меня есть для тебя пара минут. Разумеется, помню, это же было пару недель назад, дело о подделке документов, странно, что оно вам понадобилось спустя столько времени, — он нахмурился, глядя перед собой отсутствующим взглядом. — Нет, я даже пройти в архив сейчас не могу без сопровождения сотрудника, как бы я это сделал, да и зачем? Пересмотрите камеры, расспросите местных, кто-то наверняка просто перепутал полки или дела… Ну хорошо, я приеду, но только вечером, после закрытия кафе, дождешься меня? Договорились. Он с облегчением положил трубку и откинулся на спинку кресла. Нужно было как-то собраться, прийти в себя и взяться за работу, тем более, что вечер оказался внезапно занят визитом на бывшее место работы. Временами ему казалось, что Мюриэл взяли вместо него только ради того, чтобы то и дело показательно вздыхать и укоризненно напоминать ему о том, что она не справляется. Вот если бы он, Азирафель, такой ценный сотрудник, не ушел… Кондитер прикрыл глаза, пытаясь выкинуть из головы мысли о магистрате. Это оказалось легко, но ничем не приблизило его к рабочему настроению: перед внутренним взором под сомкнутыми веками тут же вспыхнули золотисто-карие глаза с удивительными вертикальными зрачками — так близко, что хотелось либо отшатнуться, либо наоборот, притянуть их обладателя вплотную, но не оставаться на этом провокативном, каком-то шатком расстоянии. Но зачем это нужно было Кроули? Ладно, в конце концов, заподозрить в нем склонность к собственному полу было несложно: достаточно было посмотреть на его походку. Но симпатию непосредственно к нему, Азирафелю? За свои годы кондитер привык, что его судьба — быть хорошим приятелем и ответственным сотрудником; в нем видели кого-то вроде милого чудаковатого дядюшки, достаточно безобидного, чтобы не путался под ногами, и достаточно обеспеченного, чтобы регулярно с ним общаться. Мысли о том, что было бы хорошо найти пару, временами посещали его голову, но в последние годы все реже: весь его опыт буквально кричал о том, что лучше дружить, чем влюбляться и терять из-за этого прекрасных людей, и свои романтические порывы он глушил в зародыше. И тем более ему не могло прийти в голову, что Кроули — Кроули! — с его с яркой внешностью и вольнолюбивым характером, с обаянием, моментально выбивавшим дух из любого, кто попадался ему навстречу, с возможностью выбрать почти любого приглянувшегося человека из нескончаемого потока вокруг — вдруг остановится именно на нем. И сделает это так… осторожно? Чутко? «Нежно», — подсказал внутренний голос, и дыхание мигом перехватило от этого коротенького слова. Азирафель закрыл лицо руками и специально надавил на веки, чтобы все четкие картинки под ними сменились безобидными цветными пятнами. Потом резко поднялся и решительно направился вниз, в кафе. В конце концов, со своей стороны он сделал все что мог: показал, что ему интересна будущая встреча, но постарался казаться настолько спокойным и терпеливым, насколько мог. Хотя внутри все колотилось, заходясь в радостной истерике, и стоило огромных усилий вести себя именно так. Что-то подсказывало ему, что Кроули из тех, кто любит не просто добиваться понравившихся ему людей, а самым натуральным образом охотиться на них, все больше загораясь интересом — и если так, Азирафель не собирался облегчать ему задачу. Он остановился на последней ступеньке лестницы и со вздохом покачал головой: это ж надо было так вляпаться. Чтобы от невинного, почти детского поцелуя до сих пор горели губы, а при мысли о возможном продолжении дыхание самовольно замирало на несколько секунд. Вот и сейчас он простоял некоторое время, не в силах сделать следующий вдох, и только потом наконец заставил себя сойти вниз и взяться за дело. Ему даже удалось убедить себя сосредоточиться и увлечься работой. Запланированные сегодня шифоновые бисквиты требовали особой деликатности и строго соблюдения температур; пока они выпекались, привезли ягодные пюре, причем выяснилось, что на складе перепутали объем упаковок, и такое количество просто не влезет в не слишком вместительные морозилки кондитерской; в зале один из посетителей устроил скандал из-за того, что его не предупредили об арахисе в ореховом пирожном; другой пришел в восторг из-за меренги, вызвал повара и долго старательно тряс ему руку, благодаря за работу; затем закончились простейшие сахарные слойки, а печь некоторое время отказывалась реагировать на включение, причем когда хозяин кафе уже смирился с неизбежностью вызова ремонтника, даже нашел нужный номер и в последний раз безнадежно ткнул в кнопку, все вдруг заработало как ни в чем не бывало. К тому моменту, как Анафема заглянула в кухню и сообщила, что закрыла кафе, Азирафель не то что забыл про утренний разговор, он вообще с некоторым трудом вспомнил, что кондитерская принадлежит ему, и значит, надо хотя бы мельком просмотреть кассовый отчет. Дорога до архива после такого насыщенного дня показалась невыносимо долгой, извечные пробки — бесконечными, а повод, по которому он вообще ехал на бывшую работу — пустячным и надуманным. Создавалось впечатление, будто его бывшие коллеги ожидали, что он увидит однообразные ряды папок, прослезится от ностальгии и немедленно вернется на службу. В действительности же непримечательное здание с приглушенным по случаю конца рабочего дня светом и пустыми казенными коридорами оглушило его своей прохладной тишиной и недвижностью воздуха внутри. После пестрого никогда не спящего Сохо с его яркими витринами, громкоголосыми вечеринками и бурлящим на перекатах-перекрестках потоком очень разных людей любое присутственное место казалось мертвым, словно в небрежно созданную форму вложили способность имитировать жизнь, а не жить по-настоящему. — Мюриэл. Когда он подошел к проходной, архивариус уже ждала его, то и дело нетерпеливо приподнимаясь на цыпочки. Получив у дежурного карточку временного пропуска («Только по старой дружбе, Азирафель, если кто узнает — меня уволят»), он привычным маршрутом направился к хранилищу. Девушка поспешила следом. — Я перепроверила сегодня еще два раза, но снова ничего не нашла, — виновато развела руками она. — Почему бы не привлечь на помощь нынешних коллег? — поинтересовался кондитер чуть резче, чем хотел, и попробовал немного смягчить вопрос: — Возможно, в таком случае к вечеру вы бы уже все нашли. Мюриэл смущенно кашлянула, глядя в пол. — У меня и так штрафов за этот месяц столько, что я вообще не понимаю, покроет ли их моя зарплата. Кажется, надо мной смеются уже все, даже те, с кем мы не знакомы, — совершенно несчастным тоном сказала она. — Но я же только учусь! Вот когда ты пришел, неужели сразу во всем разобрался? — У меня на тот момент был довольно большой опыт работы, да и в целом я люблю систематизировать данные, — слегка уклончиво ответил Азирафель. — То есть сразу, — мрачно вздохнула архивариус. — Я иногда думаю, может, это просто не мое. В глубине души кондитер был с ней полностью согласен, но поникшую девушку было так жаль, что он просто не смог выговорить ничего подобного. — Научишься, — он постарался ободряюще улыбнуться. — В конце концов, до сих пор дела всегда находились, так что наверняка и в этот раз ничего страшного. — Надеюсь, — кивнула Мюриил, заходя вслед за ним в хранилище. Азирафель снял и повесил на спинку стула пиджак и принялся аккуратно подворачивать рукава. — Напомни мне, а лучше напиши номер дела. Я начну с этой стороны, а ты с противоположной. И не пытайся вчитываться в каждый номер на папке, постарайся смотреть на общую форму номеров: маркировка дела, поставленного не на свое место, должна резко отличаться от соседних. Так будет быстрее и гораздо проще найти нужное. Девушка кивнула, тоскливо оглядела ряды стеллажей и пошла к противоположной стене. В прежние времена, когда Азирафель еще работал здесь, он довольно часто применял такой метод поиска. Далеко не все сотрудники ценили порядок так же, как он, и зачастую могли поставить взятое ими дело на совершенно другую полку, и в следующий раз найти его становилось в разы сложнее. Тогда еще архивариуса это раздражало, он просил даже не расставлять папки по местам после окончания работы, а просто приносить их ему на стол, чтобы он в свою очередь мог спокойно восстановить порядок сам, но эти просьбы услышали немногие. В результате примерно раз в неделю ему приходилось совершать подобные пробежки по хранилищу, наметанным глазом выхватывая из рядов одинаковых папок те, что стояли не на местах. И сейчас он довольно быстро двинулся вдоль стеллажей, не сомневаясь, что скоро найдет пропажу. Вытащил одно неверно стоящее дело, потом второе — не те, но все равно нужно переставить на места, — прошел ряд полок, другой, следующий, через некоторое время обнаружил, что миновал середину хранилища, а Мюриэл все еще копошится где-то ближе к началу. Вздохнул, развернулся к очередной полке, мазнул по ней взглядом и тут же заставил себя к ней вернуться: что-то было неправильно. Внимательно просмотрел номера дел: все в порядке, никаких нездешних папок и нет пропусков в нумерации. Так почему же мозг настаивал на какой-то ошибке? Он закрыл глаза на несколько секунд, дождался, пока под веками образуется плотная однородная темнота, и снова уставился на полку, моментально понимая, почему натренированный взгляд за нее зацепился. Несколько папок рядом были словно бы выше остальных. Совсем немного, буквально на полсантиметра, но достаточно, чтобы это заметить. Азирафель наклонился, потом вытащил пару дел и удовлетворенно кивнул. — Мюриэл! Оно нашлось. Кажется, кто-то слишком креативный решил попросту над тобой подшутить, смотри. Девушка быстро добежала до него и тоже уставилась на полку. Папка с нужным номером лежала на ней горизонтально, заставленная сверху другими. Архивариус с гневным воплем принялась снимать стоявшие сверху папки, и кондитер удовлетворенно потянулся, радуясь, что все оказалось так просто и заняло не так много времени, как он боялся. — Азирафель, — каким-то странным тоном позвала его Мюриэл. Он повернулся к ней: девушка держала в руках то самое дело, раскрыв его, и внимательно вглядывалась в содержимое. — Что там? — слегка нетерпеливо спросил кондитер, шагая ближе и тоже заглядывая внутрь. — Тут… ничего. Но Азирафель и сам уже видел. Папка была пуста. Почти пуста: к зажиму, который должен был скреплять документы, кто-то прикрепил подвеску на тонкой цепочке. Совсем простая овальная пластинка из потемневшего серебра, рассеченная крестом на четыре части, и четыре буквы на обороте. — Iesus Nazarenus Rex Iudaeorum, — тихо сказал кондитер, с трудом подавив желание перекреститься. — Что? — Буквы. Эта подвеска — нечто вроде христианского оберега, тот, кто ее носит, просит защиты у Бога. Мюриэл растерянно посмотрела на кондитера. — Я не понимаю, чья она и почему здесь? И зачем кому-то забирать материалы дела, если можно было взять всю папку? И… Азирафель жестом остановил поток ее вопросов. — Думаю, тебе все же придется потревожить коллег и рассказать им о том, что произошло. Это уже не просто потерявшаяся папка, а откровенная кража государственных документов, — он тяжело вздохнул. — И о том, что я был здесь, тоже станет известно, наверняка будут просматривать камеры. Так что будь готова к тому, что тебя будут спрашивать, кого еще ты могла сюда приводить. Архивариус медленно кивнула: на ее лице постепенно проступало осознание того, что пустячная в сущности проблема вдруг обернулась почти катастрофой. — Меня уволят, да? — наконец спросила она. Он беспомощно развел руками. Дисциплинарного слушания точно было не избежать, и если следовать всем правилам, то увольнение с волчьим билетом в самом деле было единственно возможным вариантом развития событий. Но все же существовал шанс, что сам Азирафель окажется смягчающим обстоятельством — все же он здесь работал и в самом деле мог помочь коллеге, она же не привела случайного знакомого с улицы. «Во всяком случае, не сегодня», — подумал он. Заподозрить в наивной рассеянной Мюриэл преступного гения было никак нельзя, но на то они и гении, верно? К тому же, кто-то мог воспользоваться этими ее чертами, чтобы пройти в хранилище. — Скажи, ты точно больше не приглашала сюда никого, кроме меня? — спросил он, внимательно всматриваясь ей в глаза. Глаза эти стремительно наполнялись слезами, но пока что девушка еще их сдерживала. — Никого, — она помотала головой. — Мне и некого… — она не удержалась и все же всхлипнула. — Это хорошо, — он постарался говорить как можно более спокойным тоном. — В любом случае, нужно сообщить о пропаже начальству, пусть сам думает, подавать заявление в полицию или расследовать собственными силами. Мюриэл снова всхлипнула и тихонько заскулила. — Прекрасно тебя понимаю, — вздохнул кондитер. — У меня тоже нет никакого желания снова с ним встречаться.

***

Азирафель запер дверь кафе, медленно добрел до середины зала и опустился на диван, совершенно не в состоянии вот так сразу идти куда-то дальше, даже в собственную квартиру. Минувшие несколько часов вытянули из него все силы, и это он еще легко отделался: Мюриэл досталось куда сильнее. Это, разумеется, было логично, и он прекрасно понимал, что ему повезло, но понимание совершенно не избавляло от ощущения, что по нему основательно потоптались тяжелыми ботинками, еще и пнули пару раз легонько под ребра. Во многом из-за таких, как Сандальфон, он и ушел с той работы. Сколько их было в системе — совершенно потерявших ориентиры морали и возомнивших себя безгрешной истиной в последней инстанции, считающих себя вправе судить не по закону, а по собственным искаженным представлениям о нем, умело манипулирующих людьми или ведомых такими же манипуляторами-адвокатами. Кондитер прикрыл глаза, уговаривая себя, что посидит только минуточку, а потом поднимется и все же дойдет до квартиры. В кармане зажужжал телефон, и он недовольно цокнул языком: кому пришло в голову что-то ему писать посреди ночи? Наверняка снова какая-нибудь автоматическая рассылка, сколько от них не отписывайся, они только прибывают, словно головы у гидры. Сообщение оказалось с незнакомого номера. «Видел, как ты приехал. Выглядишь так, словно тебя били весь вечер». Азирафель некоторое время тупо смотрел на приподнявший бровь смайлик в конце строчки, потом повернул голову, всматриваясь сквозь все еще довольно плотный поток машин в здание напротив. Сияние неоновой вывески слегка слепило глаза, но не разглядеть знакомую фигуру, подпирающую ограждение лестницы, было невозможно. Кондитер невольно улыбнулся и прежде всего педантично сохранил номер: «Энтони Дж. Кроули». «Сложный вечер, — набрал он в ответ. — Долгая история, к тому же, совершенно секретная». «Таинственные ангельские дела? Кажется, мне придется смириться». Азирафель фыркнул и покачал головой. Он начал привыкать к этому нелепому прозвищу, а теперь, в свете последних событий, оно казалось даже милым. Пожалуй, больше он не будет возражать против того, чтобы Кроули так его называл. «Хочешь выпить?» — пришло тем временем новое сообщение. «Это приглашение?» «Протянутая рука дружеской помощи. — и тут же дальше: — Только рислинга не дам!» Кондитер некоторое время размышлял, потом со вздохом покачал головой. «Прости, сегодня я в самом деле очень устал. Доберусь все же домой и завалюсь спать». «В этом деле дружеской помощи не предлагаю». Азирафель тихо рассмеялся: последняя фраза была настолько двусмысленной, что хотелось расспросить бармена, на каком именно слове он сам ставил там акцент — «помощи» или «дружеской»? Но открытое объяснение убило бы весь шарм, и кондитер просто ответил: «Я почти уверен, что справлюсь сам. Во всяком случае, до сих пор у меня получалось». И он помахал Кроули рукой, отчего-то совершенно уверенный, что тот увидит этот жест в темном зале кафе. А потом поднялся и в самом деле пошел наверх, ощущая, словно этот короткий разговор вдруг вернул ему добрую половину потраченных за сегодняшний идиотский вечер сил.

***

Кембридж, Англия, 14 лет назад

— Господи Иисусе, заступничеством Твоей Матери Марии, которая родила Тебя с любовью, а также заступничеством Святого Иосифа, человека доверия, который заботился о Тебе после рождения, прошу Тебя в намерении того ребенка, которого духовно усыновил, но жизнь которого находится под угрозой смерти. Прошу, дай его родителям любовь и отвагу, чтобы сохранили жизнь своему ребенку, которого Ты сам им предназначил. Аминь. Отец Саймон тяжело поднялся с колен и оглядел пустующую церковь. Лампы сегодня не зажигали, и лишь перед иконой Богоматери догорало несколько свечей, из-за которых синеватый сумрак вокруг казался только гуще. Он растекался от крохотных мерцающих огоньков, сползал на массивные камни пола, взбирался по колоннам ввысь и клубился под нервюрными сводами, будто затянутое плотной облачной пеленой ночное небо решило спуститься и уютно устроиться между безликими сейчас витражами. Пошел двадцать третий год, как отец Саймон руководил приходом Церкви Богоматери и английских мучеников, но ему никогда не надоедало находиться здесь, в окружении резного камня и цветного стекла, и неважно, что наполняло всегда прохладный воздух — многоголосый радостный гул праздничных голосов, густые органные вздохи или сбивчивый полушепот в исповедальне. Но больше всего он любил такие вот вечера на самой границе ночи, когда тишина окутывала изогнутые ребра изящных арок, и грациозная, стремящаяся вверх церковь становилась особенно уютной, ласковой, почти домашней. Он повернулся к алтарю и прикрыл глаза, перебирая розарий и едва шевеля губами, беззвучно проговаривая молитвы. Пальцы привычно пересчитывали гладкие бусины, давным-давно затверженные слова скользили в голове будто бы бездумно, автоматически, но отец Саймон знал, что каждое из них, даже повторенное тысячекратно, никогда не теряет для него сути и смысла. И никогда уже не потеряет, свято верил он — после полувека служения он знал, о чем говорил. За его спиной глухо стукнула тяжелая дверь. Несколько шагов, едва слышимый всплеск воды в купели, пауза, снова шаги — поспешные, сворачивающие в боковой неф. И снова стук двери, гораздо более звучный, почти хлопок. И снова тишина. Отец Саймон завершил молитву, коротко вздохнул и направился к конфессионалу. — Господь да будет в сердце твоем, чтобы искренно исповедовать свои грехи от последней исповеди, — негромко проговорил он, сев на жесткую скамью исповедальни. Из-за занавеси некоторое время не доносилось ни звука, затем наконец раздался тихий женский голос: — Господи, я согрешила. Прелюбодеянием, гордыней и ужасными мыслями… Я исповедовалась последний раз неделю назад, и с тех пор постоянно думаю об убийстве. — Жизнь человеческая священна и задумана Богом, и не нам решать, когда ее пресечь. — Я думаю об убийстве еще не родившегося ребенка. Пожилой священник кивнул — он с самых первых шагов понял, кто снова посетил его церковь, и ожидал этого. — Прелюбодействовала ли ты по принуждению? — Нет, по любви. Отец Саймон беззвучно вздохнул. Воистину неисповедимы пути Господни, и иногда Его волей пересекаются судьбы таких разных людей. Он прекрасно знал, о ком идет речь, и со всем своим воображением и опытом не мог понять, как можно испытывать какие-либо теплые чувства к подобному человеку. Впрочем, тут же оборвал он сам себя, любое Божье создание заслуживает любви. — В чем ты видишь проявление своей гордыни? — Я считаю себя умнее и рассчетливее всех, кого знаю: однокурсников, профессоров, даже собственного отца. — В юности часто кажется, что людям вокруг недоступно настоящее понимание твоей жизни, но если ты задумываешься об этом, то через некоторое время поймешь, что опыт многих из них может тебе помочь. — Да, Отец, я постараюсь. — Теперь же что касается того греха, что мучит тебя сильнее всего. Хочешь ли ты совершить то убийство, о котором говорила? Пауза. Долгая, мучительно растянувшаяся пауза, в которой заключено так много сомнений, такое громадное душевное смятение, с каждой секундой все отчаяннее разрывающее на части. — Нет… — наконец едва различимый ответ. — Тогда нет на тебе этого греха, а есть искушение, пришедшее от Дьявола, и ты справляешься с ним, так гони его от себя и дальше, не позволяй ему переменить твои чистые мысли, а если почувствуешь, что поддаешься, прочти молитву о защите ко святому Архангелу Михаилу. Ему показалось, что он услышал какой-то странный сдавленный звук, но тот больше не повторился, и он продолжил: — Есть ли еще грехи, в которых ты хотела бы покаяться? На этот раз женщина ответила быстрее и увереннее. — Нет, Отец. Священник перекрестился и быстрой, но четкой скороговоркой заключил: — Бог, Отец милосердия, смертью и воскресением Сына своего примиривший мир с Собою и ниспославший Духа Святого для отпущения грехов, посредством Церкви Своей пусть дарует тебе прощение и мир. И я отпускаю тебе грехи во имя Отца X и Сына и Святого Духа. Занавеска едва заметно колыхнулась от поспешного жеста: с другой стороны женщина тоже осенила себя крестом. — Господь простил тебя. Иди с миром. — Благодарение Богу. Отец Саймон подождал несколько минут, пока не смолкнет торопливый стук каблуков, и неторопливо выбрался из конфессионала. Не сдержавшись, потер занывшую от жесткой лавки поясницу, посмотрел на дверь церкви — разумеется, уже закрылась. Снова никого. Он медленно прошел на середину нефа, обернулся к алтарю и прежде, чем продолжить молитву, тихонько улыбнулся, осознавая: ему показалось, что после исповеди шаги женщины звучали гораздо легче, чем до нее.