Brandy Aziraphale

— Я еду с тобой, — сказал Азирафель. Не «хочешь, я поеду с тобой?», не «я мог бы съездить». Заявил так спокойно и естественно, словно это совершенно обычное дело — отправиться вместе с соседом выручать его приятеля из полиции. Будто делал это ради близкого друга, вернее, даже не ради, а просто вместе с ним. Кроули невольно улыбнулся, оценив жест. — Не стоит, — проговорил он. — Я просто хочу убедиться, что при задержании его отделали не слишком сильно. — Стоит, — твердо ответил Азирафель. — Чем скорее составим ходатайство об освобождении под залог, тем скорее его выпустят, и у нас будет месяц или даже больше, чтобы все прояснить. — И кто же будет вносить залог? — бармен изломил бровь. — На его финансы, как ты понимаешь, рассчитывать не стоит. — Он в самом деле мог торговать героином? — поинтересовался в ответ кондитер. — Не думаю. Вряд ли кто-нибудь был настолько глуп, чтобы доверить ему больше чем пару доз. — Тогда залог могу внести я, — все так же спокойно сказал гость. — Главное сейчас вытащить его из полиции как можно скорее. И тут Кроули впервые растерялся. Он ожидал совсем другого от этого улыбчивого, пахнущего сдобой и уютом человека — доверия правохранительным органам, содействия властям, гражданской сознательности, всех этих вот штампов, которые печатаются в газетах и произносятся с трибун. Но вовсе не того, что в голубых глазах напротив мелькнет, пусть на мгновение, чистая ярость, тут же сменившись ледяной уверенностью. — Зачем тебе это? Азирафель коротко усмехнулся и покачал головой. — Не совсем верная постановка вопроса. Скорее «почему». Кроули кивнул, не отводя испытующего взгляда, ожидая продолжения. — Послушай, — вздохнул кондитер. — Я работал в этой системе, я в курсе, как все устроено изнутри. Возможно, там даже будет кто-то из моих знакомых, хотя даже не знаю, поможет это или наоборот. В любом случае, у меня есть большой опыт обращения с юридическими документами, я умею составить их так, чтобы их приняли с первого раза, и выторговать лучшие условия залога. Он поднялся, всем своим видом показывая, что готов ехать. Кроули не сдвинулся с места. — Ты так и не ответил на мой вопрос. Почему, — он особенно выделил это слово, — ты это делаешь? Азирафель качнул головой. — Это и был ответ: потому что я там работал. Идешь? Я вызову такси. — Я могу сам нас отвезти. Кондитер остановился на пороге, обернулся и посмотрел так строго, что Кроули вдруг ощутил себя провинившимся младшеклассником. — Нет, дорогой, не можешь, — кондитер указал на опустевшую на треть бутылку. — К тому же, ехать в полицию на твоей машине — худшая из идей, даже если бы ты был в состоянии сесть за руль. Бармен закатил глаза. — Ты не понимаешь, ангел, это стильно! — А еще дает прекрасный повод для зависти и неприязни на ее почве. Нужно мыслить стратегически! — он нетерпеливо качнул головой в сторону выхода. — Идем же! Кроули неохотно поднялся. По правде говоря, он был совершенно уверен, что Хастуру не помешает несколько дней отсидеться в камере, охолонуть и вспомнить, на каком он свете. Возможно, тогда он вернется в разум в достаточной степени, чтобы принять помощь, а не сбегать от нее. С другой стороны, воспоминания о собственных приводах не вызывали ностальгии, да и юридически подкованным он себя совершенно не считал. Вероятно, нужно было пользоваться моментом, пока более сведущий в этих делах кондитер рвется помочь. Мыслить, так сказать, стратегически. До участка добрались быстро. Вообще-то можно было бы и пешком дойти, но Азирафель, и так весь вечер явно чувствовавший себя несколько взвинченным, наконец нашел, куда приложить свою слегка истерическую энергию, и Кроули предпочел доставить его к цели побыстрее. Не хватало еще самому попасть под раздачу. К тому же, ему было интересно посмотреть, что будет делать бывший законник. Оказавшись на месте, Азирафель воинственно хлопнул дверцей такси, едва не зашибив ею вылезавшего следом бармена, взбежал по крыльцу участка, явно привычно переступая через ступеньку, и вдруг остановился в холле. Кроули, с небольшим запозданием одолевший подъем и тяжелую входную дверь, чуть не влетел ему в спину и недоумевающе уставился в ту же сторону, куда смотрел его сосед. Ничего крамольного: когда-то парадный, а теперь совершенно обычный вестибюль устаревше-офисного типа, высокая стойка дежурного, уходящие вправо и влево коридоры с рядами одинаковых дверей. Несколько человек в форме, дюжина посетителей разной степени потрепанности. — Ч-черт, — вполголоса прошипел Азирафель. — Подожди минутку. И он направился к стойке, тут же изобразив на лице приветливую улыбку. — Мишель! Женщина исключительно канцелярского вида, с высоким туго затянутым пучком и мужским портфелем в руках, прервала свой разговор с дежурным и обернулась на оклик. На лице ее проступила тень досады, но такая легкая, что ее вполне можно было бы принять за усталость или, скажем, внезапный прострел в неестественно прямой спине. Азирафель подал ей руку, которую женщина пожала с таким безразличием, словно касалась не живого знакомого человека, а неодушевленного предмета. — Фелл, — бесстрастно поздоровалась она. — Я думала, ты больше не работаешь с Гавриилом. Вернулся на службу? — Я здесь не как бывший сотрудник, а как частное лицо, — отозвался кондитер, как ни в чем не бывало улыбаясь знакомой. — Одного моего приятеля задержали, нужно составить прошение об освобождении под залог. — У тебя всегда были своеобразные отношения с законом, — в ее голосе наконец слабо прорезалась интонация: Кроули отчетливо различил брезгливое утомление, будто от смертельно надоевшего нелюбимого животного. — Мы несколько по-разному понимаем этот термин, — спокойно ответил Азирафель. — Но это долгий разговор, а мне бы не хотелось тебя задерживать. Он посторонился, хотя и так не перегораживал коридор, и женщина, чуть помедлив и кинув взгляд на дежурного, прошла мимо него, не попрощавшись. Шаги ее звучали так звонко, слово на ней были не обычные лодочки, а подбитые металлом сапоги. Кондитер проводил ее взглядом, дождался, пока она скроется за одной из дверей, и обернулся к своему спутнику. Лицо его показалось Кроули взволнованным, он нахмурился и будто пытался что-то быстро просчитать в голове. — Мишель Геррье, — пояснил он. — Королевский преследователь, один из лучших юристов, что я знаю, и кошмарная стерва. — Какие громкие слова, — фыркнул бармен. — Вообще-то это максимально смягченный диагноз, — подал голос дежурный. — Кстати, Азирафель, спасибо, что спас меня. — Вовсе не за что, — мягко улыбнулся кондитер. И тут же тревожно закусил губу. — Ее не должно быть здесь, она вообще предпочитает не появляться в полиции. Считает это ниже своего достоинства. Я сам пересекался с ней всего несколько раз, и это был не слишком приятный опыт, несмотря на то, что теоретически мы с ней были на одной стороне. Если я правильно помню, в тех делах, где она участвовала, подсудимые всегда получали максимально возможное наказание. Кроули осторожно тронул его за плечо. — Успокойся, ангел, — негромко сказал он. — От того, что она просто здесь появилась, еще ничего не произошло. Один чересчур принципиальный преследователь — это еще даже не суд. — Ты прав, — Азирафель встряхнул кудрями и поправил манжеты рубашки. — Совершенно не факт, что она вообще как-то связана с твоим приятелем. Просто я привык не ждать от нее ничего хорошего, — он снова повернулся к стойке дежурного. — Не расскажешь мне, ради кого она тут появилась? Полицейский укоризненно покачал головой, но все же сказал, понизив голос: — Некий Лависта, совсем недавно привезли, а она уже сразу здесь. Кажется, она знает, кто это, и заранее ждала его ареста. Кроули почувствовал, как пусто и холодно вдруг стало где-то в желудке. Азирафель бросил на него быстрый взгляд и не стал ничего уточнять: видимо, ответ отразился на лице. Он задал еще пару совсем тихих вопросов дежурному, потом благодарно пожал ему руку и отошел, утягивая бармена за собой подальше от стойки. — Кто рассказал тебе о том, что Хастур здесь? — поинтересовался он вполголоса. — Вельзевул, — Кроули потер глаза под очками. У него снова начинала болеть голова, и если судить по первым слишком знакомым симптомам, обычное обезболивающее вряд ли чем-то помогло бы. — И я даже знаю, от кого она сама узнала подробности. Чертов… — Гавриил, — Азирафель понимающе кивнул. — И это, как ни странно, неплохо. Он конечно тот еще кретин, но зато принципиально следует букве закона. Если правильно составить ходатайство, то он будет вынужден отпустить твоего друга, и даже Мишель ничего не сможет сделать. Так что сейчас я подготовлю нужные документы, а ты подпишешь и подашь от своего имени, хорошо? — Я явно не знаю чего-то о том, как ты увольнялся с работы, — усмехнулся Кроули. — Могу предположить, что с большим скандалом. — Вовсе нет, — с достоинством ответил кондитер, поправляя жилетку. — Все произошло очень спокойно, как у нормальных цивилизованных людей. — Но? — бармен скрестил руки на груди и вскинул бровь. — Никаких «но»! — пылко заверил его Азирафель. Но глаза, тем не менее, отвел. — К тому же, это сейчас совершенно неважно. Ты подашь ходатайство или нет? — Разумеется, — вздохнул Кроули. — Особенно если здесь найдется источник кофе. Иначе шансы неуклонно снижаются каждую минуту. — Через дорогу есть кофейня, — кондитер рассеянно махнул рукой в сторону выхода, уже усаживаясь за стол для посетителей: он где-то успел раздобыть бумагу и теперь вытаскивал ручку из внутреннего кармана жилетки. Бармен закатил глаза: в самом деле, если в следующий раз этот старомодный псих вытащит часы на цепочке, монокль или даже складной цилиндр, а потом заодно и кролика из него, он ни в коей мере не удивится.

***

Говорят, некоторые люди страдают от несамостоятельности. Они чересчур зависимы от мнения окружающих, полагаются на других в ответственных моментах, постоянно ищут компанию и просто не способны принимать решения. Кроули много раз слышал, что эта проблема довольно часто возникает среди тех, кто считался «его поколением», что уж говорить о следующих, младших. Он даже неоднократно разговаривал с этими самыми несамостоятельными («инфантильными», это слово сейчас было в моде) людьми, которые сами жаловались ему на эту проблему — традиция изливать душу бармену со сменой десятилетий и веков никуда не девалась. И каждый раз его настигало ощущение нереальности, фантастичности происходящего. Потому что он не мог, просто не способен был понять, как это — не отвечать за собственные решения, поступки, за свою жизнь самому. Его первым воспоминанием была боль. Иссеченная ремнем спина — отец всегда считал древних римлян образцом для подражания, и не только в части философии — нестерпимо горела, и он кричал, кричал до сипа, молотя кулаками по кушетке, вырываясь из-под придавившего его колена, но много ли может сделать дошкольник против взрослого мужчины. Это потом он узнал, что в тот раз ударов было всего пять — по числу полных лет, — и с каждым годом эта цифра росла, никогда не становясь привычной. Его били за то, что он задавал слишком много вопросов, и за то, что он сам не мог ответить, когда спрашивали взрослые. За непослушание и отсутствие инициативы. За интерес к миру вокруг и полное равнодушие к тем реальностям, в которых жили родители: ему было глубоко наплевать на античную литературу и музыку эпохи барокко, зато он зачитывался Миллером и обожал классический рок. Отец, профессор с докторской по «Жизни Аполлония Тианского», любым философствованиям и поучительным беседам предпочитал розги. Мать молчала. Мать всегда молчала, если речь заходила о нем. Между собой родители ладили — они разговаривали, смеялись, даже обнимали друг друга, если думали, что сын этого не видит. Вели довольно активную светскую жизнь, вечно пропадали то на конференциях, то на семинарах, то в театрах с теми знакомыми, которых считали достойным кругом. Как только сын появлялся в поле их зрения, они становились чопорными, отстраненными, совершенно друг другу чужими. Это называлось «воспитывать достойного человека». С годами отец набил руку. Наловчился попадать по одним и тем же местам, не трогая ни области вокруг шеи, ни поясницы — их могли увидеть случайные свидетели, а слухи о том, что отпрыск семейства Кроули не ладит с родителями, были совершенно ни к чему. В маленьком академическом сообществе любой намек на что-то необычное моментально разрастался в скандальную сплетню. После экзекуций под лопатками дергало особенно сильно, и Энтони, слизывая скатывавшиеся до подбородка слезы, представлял, что это режутся крылья: громадные, с остроконечными жесткими перьями, такими, чтобы одним взмахом можно было избавиться от любого врага, исполосовать его в кровавые лоскуты, не подпустив к себе даже на десять шагов. С каждым годом надежда на них становилась все меньше и меньше. Когда однажды он наконец смог вывернуться из-под придавливавшего его колена, ему было пятнадцать. Отец посмотрел на него — красного, тяжело дышащего, изо всех сил стискивающего кулаки в ответ на любое движение, — очень спокойно, аккуратно убрал ремень на место и как ни в чем не бывало вернулся к проверке студенческих работ. Кроули остался стоять посреди комнаты, взъерошенный, злой до пятен перед глазами и… все равно что невидимый. В ту же ночь он собрал в рюкзак смену белья, все найденные в доме наличные от собственной заначки до родительских бумажников и даже небольшого сейфа в библиотеке, несколько сменных пар солнечных очков — и уехал в Лондон первым же утренним автобусом. И вот теперь он стоял на Эйгар-стрит, цедил слишком кислый лунго из бумажного стаканчика и смотрел на чересчур помпезное для полицейского участка здание, внутри которого один кудрявый кондитер почему-то делал за него то, о чем Кроули не успел даже попросить. Вытаскивая из беды человека, которого он, Азирафель, даже не знал, всего лишь увидев, что бармену тот отчего-то дорог. Это пугало. От этого было больно. От этого сладко щемило в горле, и приходилось глотать кошмарный кофе, чтобы расплывающаяся привычная реальность встала на свое место. Не то чтобы это в самом деле помогало. Кроули невесело усмехнулся, осушая стаканчик: сейчас ему бы выдали библейские тридцать девять ударов. И по какой-то непостижимой причине он впервые за последние двадцать с лишним лет хотел отдать, пусть ненадолго, управление своей судьбой другому человеку. Ему до судорожно сжатых челюстей, до сведенных пальцев, до сбившегося хриплого дыхания хотелось доверять. Что ж, возможно, раз в жизни стоило попробовать? Он с силой смял стаканчик, зашвырнул его в ближайшую мусорку и уверенно, обычной слегка развязной походкой направился обратно в участок. Кажется, на тех бумажках требовалась его подпись.

***

— Ты бы видел его лицо, — Вельзевул приосанилась, надулась и выпучила глаза, сразу став невероятно похожей на Гавриила. — «Эти люди, оскверняющие свое тело вредоносными химическими веществами, кощунствуют перед Богом и природой»! — она рассмеялась, и Кроули невольно улыбнулся вместе с ней. — А сам сидит, придурок, и ест цыпленка такого размера, что только полный идиот не заподозрит в нем генномодифицированного. И вином, между прочим, запивает! Правда, безалкогольным. И они с барменом поморщились, снова синхронно. — Самое удивительное, что он, кажется, искренне верит в свои слова и в силу закона, — она задумчиво ковырнула царапину на стойке. — Знаешь, такое странное чувство, как будто с маленьким ребенком разговариваешь: вроде бы ему и пора уже переставать верить в Санту, но думаешь, пусть проживет еще несколько лет в счастливом неведении, кому от этого хуже. — Еще пару дней назад я бы сказал, что Хастуру, — Кроули поставил перед девушкой новый бокал взамен опустошенного. — Но теперь уже не так в этом уверен. Вельзевул задумчиво кивнула. — Да, у него не было выбора, документы были составлены по всем правилам. Этот твой смешной кондитер в самом деле молодец. Что ты ему пообещал за помощь? — Ночь страстной любви, разумеется, — Кроули невозмутимо пожал плечами. Раздался глухой удар, на который никто не обратил внимание. Девушка тихо фыркнула. — Да от такого предложения он не то что не помог бы, скорее начал бы шарахаться от тебя, а то и вовсе перевез свое кафе куда-нибудь в Манчестер. От него же за милю разит… — Натуралом? — с интересом осведомился бармен. — Целибатом! — она выудила из бокала ломтик лайма и прожевала его, даже не поморщившись. — Серьезно, вот ты можешь представить себе его в хоть сколько-нибудь интимной обстановке? Кроули выразительно приподнял брови. — Ладно, у тебя всегда была чересчур буйная фантазия, — кивнула Вельзевул. — Но поверь профессионалу, он не по твоей части. Я имею в виду, не по сексу вовсе, и плевать ему, с людьми какого пола им не заниматься. Бармен мог бы много ей сказать. Про то, что Азирафель далеко не так наивен и прост, как кажется на первых порах. Про затаенную тревогу и ослепляющую ярость, временами читающиеся в его вроде бы безоблачном взгляде. Про внутреннюю силу, проявляющуюся неожиданно словно бы даже для него самого. Мог бы, но делиться этим отчего-то отчаянно не хотелось, как не хотелось вообще размышлять на эту тему. Или ему только так казалось. — Черт с ним, — он махнул рукой. — Главное, что все эти бумажки он умеет составлять в совершенстве. Теперь нужно как-то доказать, что продавать Хастур ничего не собирался. Все для себя дорогого приберегал. Вельзевул насмешливо прищурилась, но предыдущую тему развивать не стала. — Да какая там торговля, всего-то пара лишних доз, — она поправила сползшую с плеча лямку. — Отсидит полгода, а оттуда сразу в клинику. Кроули задумчиво потер висок: вчерашняя мигрень отступила, но вызванное таблетками противное покалывание по всему телу, словно под кожей в сосудах то там, то здесь лопались с разной интенсивностью пузырьки, все еще никуда не делось. — У меня есть пара идей, куда попробовать обратиться. По знакомству, так сказать. Еще несколько ударов заставили обоих обернуться, но последовавшая тишина убедила их, что все в порядке, и разговор продолжился. — Давай, — вздохнула Вельзевул. И, помолчав, добавила совсем тихо: — Но это последний раз. Сколько можно, в самом деле. Бармен кивнул с куда большей уверенностью, чем ощущал. Девушка потянулась и коротко тронула его за руку. — Я понимаю, что ты ему обязан. Я тоже. Но Кроули, хватит, мы оба уже трижды отдали все долги. Кроули снова кивнул, не сомневаясь: оба не слишком-то верят в правдивость этих слов. Да и как можно отдать долг величиной в целую жизнь? Когда-то Хастур был тем, кто без лишних вопросов дал дом и возможность не голодать сначала ему, а потом и Вельзевул, даже настоял на том, чтобы оба не бросали учебу. Это потом уже Кроули начал работать, снял собственное жилье пополам с Эриком, ввязался за ним в местную околокриминальную компанию, довыпендривался, получил несколько раз по морде, с каждым разом все сильнее и доходчивее, наконец понял свое место и довольно быстро поднялся в иерархии, а затем чуть не сдох после очередной разъяснительной беседы и одной совсем уж гадостной истории. С перепуга завязал с наркотой, получил наследство (счастье, что именно в таком порядке, а не наоборот), завел собственное дело, стал довольно известен в районе, обрел статус и приличную квартиру… Но начиналось-то все с того, что озлобленного перепуганного пацана с одним только полупустым рюкзаком на тощих плечах буквально за шкирку вытащили с улицы, отмыли и сунули в одну руку сэндвич, а в другую — учебник. Так что можно было сколько угодно разумно говорить себе, что он больше никому ничего не должен, но если дело касалось именно Хастура, внутренний счетчик категорически отказывался обнуляться. — Ты не знаешь, где его мудацкий братец? — вместо этого спросил Кроули. Вельзевул покачала головой. — Вертится то тут, то там. Девочки пару раз видели его, говорят, выглядит хреново. — Еще бы, — мрачно хмыкнул бармен. — А они не говорят, чей… Дверь задней комнаты ощутимо дрогнула от очередного удара, и на этот раз из-за нее послышался отборный мат. — Кажется, он собрал таран из… что у тебя там стоит? Кровать? — предположила Вельзевул. — Может, имеет смысл проверить, как он? — Зачем, — Кроули пожал плечами. — Ничего бьющегося или острого там нет, решетки на окна я поставил, а мебель все равно давно нужно было поменять. К тому же… Он вытащил из-под стойки небольшой прибор нежно-розового цвета. На экран транслировалась мутноватая черно-белая картинка: взлохмаченный мужчина озадаченно разглядывал обломок стула, который держал в руках. Вельзевул сдавленно фыркнула, а потом не выдержала и звонко рассмеялась. — Радионяня? В самом деле? — А что? — ухмыльнулся Кроули. — Это было проще и дешевле, чем ставить камеру. И потише, еще не хватало, чтобы он обнаружил наблюдение! — он наклонился к ней ближе и громким шепотом договорил: — Там есть еще вторая, в ванной, но ее я тебе точно не покажу. После такого честный человек будет обязан на тебе жениться, а кому из нас это нужно. Девушка снова расхохоталась, уронив голову на скрещенные руки. Бармен с довольным видом установил радионяню обратно, надежно оперев о квадратную бутылку граппы.