my anxiety is a perpetual motion machine

***

Оставшееся время в школе прошло скучнее, чем началось. К счастью. Уэй так и не встретил на следующем уроке Фрэнка, и даже Линдси не удосужилась появиться. Парочка. Всё, что оставалось пареньку, — знакомиться всё с новыми и новыми преподавателями и судорожно пытаться запомнить их имена. Новая школа, новые лица — Джерард чувствовал себя холодной, остроконечной снежинкой, затерявшейся в этом сыром сугробе из чужих взглядов. К двум часам дня Джи израсходовал все свои силы уже окончательно. Он пропустил обед, а новая информация никак не хотела укладываться в его несчастной голове. В правой стороне черепа мигрень сверлила свой монотонный ритм, словно отбивая счёт времени, а Майки куда-то исчез, так и не оказав старшему брату ни малейшей поддержки. Конец последнего урока парень провёл, уткнувшись лбом в холодную деревянную поверхность стола. Она была гладкой, с множеством царапин - они были следами чужих утомительных дней. Джерард провёл пальцем по одной из них, изучая на ощупь и представляя, что, возможно, через пару недель он оставит здесь свои следы — едва заметные, но осязаемые. Отсчитывая минуты до окончания учебного дня, он, наконец, услышал трель школьного звонка. Как только звук затих, Джерард быстро собрал вещи и вылетел за дверь в поисках брата, долгожданного перекура и глотка свежего воздуха. Там, за дверью, был мир. Пускай пахнущий бензином и сырым асфальтом, но всё же. Однако ни через пять, ни через пятнадцать минут младший Уэй так и не появился. В голове Джерарда начал нарастать глухой шум, словно далёкий рокот надвигающейся грозы. Каждая минута без Майки тянулась бесконечно, а где-то в глубине души мелькнула тревога, робкая, но настойчивая. Он попытался подавить её: это ведь их первый день в новой школе. Джерард не знал не только расписания брата — он и своё собственное видел лишь мельком. Закатив глаза, он поплёлся домой в одиночку. Полуживое состояние не оставляло ему сил возвращаться в сырое, пропахшее потом школьное здание. Школа тяжёлая снаружи и душная внутри, она напоминала старую коробку из-под холодильника, у которой давно прогнил низ. Из неё хотелось вырваться — и не возвращаться. День заканчивался так же, как и начался: тишиной и одиночеством. В этом была своя суровая красота. И нельзя сказать, что Джерарду это совсем не нравилось.

***

Вернувшись из школы, Уэй так и не обнаружил следов присутствия Майки. Родителей, как всегда, не было дома. То ли они уже успели уйти на работу, то ли ещё не вернулись. Джерард точно не знал — и, если честно, ему было всё равно. Аппатия — вот что он чувствовал. Она была как туман на рассвете, застилающий душу и пожирающий все яркие краски. Состояние пустоты, где каждое движение — как тяжёлый шаг по песку. Там нет ни силы, ни цели. Жизнь давно превратилась в список обязанностей, поручений и правил, не оставляя места для собственных идей. Он терпел это явно без особого восторга, но и разочаровывать никого не хотел. Каждый в семье делал что-то, чтобы удержать их шаткую лодку на плаву, но дни становились всё более тревожными. Их «семейная целостность» напоминала старую ветхую ткань, где каждый стежок вот-вот разойдётся с громким треском, оставляя зияющие прорехи. Иногда Джерарду казалось, что их семья — как пациент на аппарате ИВЛ: тело ещё дышит, но мозг давно угас, а душа упорхала. Это больше не было заботой или помощью, а лишь вынужденным актом эгоизма — нежеланием отпустить. Мотнув головой, чтобы отогнать тяжёлые мысли, парень отправился в свою комнату. Своё очередное возвращение домой он отметил в воображаемом списке иллюзорной галочкой, напротив ещё одного выполненного пункта. Задачи были простыми, рутинными, больно давившими на горло. Джерард слишком долго находился в этом «котле», чтобы не освоить приёмы их упрощения. Справившись со всем, он безжизненно рухнул на кровать. Лёжа на спине, он смотрел в потолок, будто видел его впервые. Левая рука покоилась под головой. В его состоянии не было места ни боли, ни радости — это было простым пребыванием в промежуточном моменте, где время казалось неподвижным. Бесполезность событий наносила непоправимый урон психике молодого человека. Мысли тихо зудели в голове разъедая сознание. Наверное, если бы не единственная отдушина - парень никогда бы не смог выбраться из этой ямы и давно бы утонул в этом болоте безразличия. Тяжёлый вздох прорезал воздух, Уэй не знал больше чем себя занять, если не тем, что могло погрузить его в свой хрупкий мирок, скрыв от тягучей беспомощности и надвигающейся волны бесчувственности и скуки, которая не давала бы ему лишний раз вздохнуть. Он с усилием поднялся, словно вытаскивая себя из вязкого тумана. Взяв в руку карандаш, он двинулся к своему столу. Грифель мягко заскользил по шероховатой бумаге, оставляя тонкие линии, будто следы собственных размышлений. Карандаш, чуть наклонившись, углублял штрихи, туманно добавляя теней. То, что начиналось как беспорядок линий, приобретало глубину. Становилось понятно: это взгляд. Глубокий, искристый, с задорной издёвкой. Тонкие дуги изгибаются, постепенно проступают детали — плавные переходы, мелкие акценты. Шелковистость кожи проступала в гладкости штрихов, а лёгкие завитки волос касались лица, их хотелось мягко смахнуть рукой. И только когда последние штрихи ложатся на бумагу в оковах карандашных линий Уэй узнаёт этот взгляд - хитрый, лисий и колкий. Он бросает последний взгляд на проделанную работу, попутно про себя подмечая, как увлекла его работа над портретом, а время будто кто-то украл. Вдавливая своё тело в кровать, последним, что успел заметить парень, было то, как воздух становится плотнее. Закрыв глаза, он ускользнул в сон, утонув в объятиях загробной тишины и замедления, хоть на несколько часов уходя от своего состояния.