Поломанные люди

      Фамилию Том сменил в конце третьего курса.       Подавая заявку, он ожидал бюрократической возни, проверок и расспросов, но желания и нескольких бумажек оказалось достаточно, чтобы похоронить громко звучавшую в родном городе, но не вызвавшую никаких эмоций в Дувере, фамилию «Паттерсон». Том взял Браун, обычную, мирную и неприметную, коей потихоньку становилась его жизнь.       Помимо результатов в учёбе, условия стипендии обязывали к участию в общественной деятельности университета, поэтому Том, недолго думая, выбрал организационный комитет и студенческую газету, куда с удовольствием строчил короткие заметки и рассказы. Ещё четырнадцать часов в неделю уходили на подработку в торговых кварталах, чтобы не остаться голодным и раздетым. Однако главное дело жизни обрело чёткие формы, когда Том перешёл на третий курс.       К тому времени он заработал себе репутацию перспективного и старательного студента, поэтому, когда заболел один из преподавателей, а замены к сроку не нашлось, руководство, будто признавая его успехи, доверило ему провести лекцию у первокурсников.       Поначалу Том растерялся. Он не слишком задумывался о будущем, живя здесь и сейчас, а если и мелькали мысли, то все, без исключения, связанные с писательством. Да и перспектива взвалить на себя ответственность за пару десятков едва окончивших школу студентов не добавляла энтузиазма.       — Всего один раз. Ты ничего не теряешь, — уговаривал его Дуглас Мёрфи, руководитель кафедры истории. — Не получится — не страшно. Никто тебя не отчислит, не переживай.       К своему первому разу Том готовился, будто к выпускному экзамену. Тщательно изучил записи преподавателя, которого заменял, и несколько раз сверил их с собственным планом, не забыл ли что важное. Заходя в аудиторию, ужасно нервничал и сглатывал подступающую тошноту. А под недоверчивыми взглядами студентов первые минуты лекции прошли в жуткой неловкости. Он даже запнулся, представляясь, и уже тогда пронеслась мысль, что «Паттерсон» звучит как-то вычурно.       Но едва Том заговорил о литературе, как волнение заметно спало, а заметив, как скепсис на лицах студентов уступает место интересу, позволил себе расслабиться полностью. Он сбился всего пару раз, забыв дату и перепутав имя автора, но сумел вывернуться, обернув оплошности в лёгкие шутки.       Том и не заметил, как пронеслась пара. Он даже забыл, что на занятии присутствовало руководство для оценки его работы. Лишь когда подошёл мистер Мёрфи, вспомнил, что вообще происходит.       — Молодец, Том. Наши стариканы остались довольны, — он усмехнулся: — Но и тебе было весело, да?       И до Тома дошло, что да, ему безумно понравилось. Тогда он списал свои впечатления на незнакомый опыт, новизну ощущений, но шли годы, после получения бакалавра его взяли на полную ставку, затем он защитил магистра, а любовь к преподаванию так и не угасла. Он брал всё, что вывозил, порой даже в ущерб писательству, и, если бы в сутках вдруг оказалось сорок восемь часов, взял бы и больше. Он по-прежнему занимался организаторской работой, что-то писал в газету и для журналов, но именно общение со студентами приносило полноценное удовлетворение и счастье.       Ему нравилось устраивать им совместные чтения, а после наблюдать за жаркими остроумными спорами. Он обожал слушать их, читать их работы, полные разных, порой дерзких, но всегда глубоких мыслей. Безумно гордился, когда они занимали высокие места в конкурсах — от городских до соревнований округа. И если сомнения в собственном писательском таланте посещали его голову, то здесь Том всегда смело заявлял, что он — хороший преподаватель.       И, как выяснилось позже, именно преподавание удерживало его от шага через разделяющую пьянство и алкоголизм черту.              В год, когда Том получил диплом бакалавра, на пороге его квартиры объявился федеральный агент. Он даже не сразу понял, что тот говорит об отце, а узнав о его аресте, ровным счётом ничего не почувствовал. Лишь кольнуло обидным недоумением, когда среди предъявленных обвинений не увидел имён людей, умерших по вине Томаса-старшего.       От участия в процессе Том отказался. Как и от предложенного свидания. Видеть Томаса-старшего он не хотел и знал, что тот тоже не горит желанием лицезреть своего «сына-предателя». Единственное, о чём Том попросил, чтобы не афишировали его имя. Федерал, имени которого он так и не запомнил, смерил его долгим взглядом, но кивнул.       Когда отца посадили, Том испытал облегчение, но новость о его кончине принесла долгожданное злорадство. Он уже не работал в университете, несколько лет пребывал в завязке, но решил, что проводить отца на его пути в ад парой баночек просто обязан. В итоге его разнузданные поминки растянулись почти на месяц.       Первую неделю с походами в бары и поисками партнёров на одну ночь. Тормоза отключились в мгновение ока, он будто вернулся во времена студенчества, когда подобные загулы казались нормой. Зато теперь с утра он спокойно отсыпался дома, чтобы вечером, приняв душ и наспех перекусив, вернуться на нижние улицы и снова пить, танцевать и трахаться до изнеможения, делать всё, что привело бы в ужас Томаса-старшего.       Но секс и музыка приелись на второй неделе, а третью Том заливался пивом, иногда водкой, выходя лишь в магазин, не вылезая из пьяного угара большую часть суток. К концу четвёртой недели, будто Видар по душу Фенрира, нагрянула Кайла. Том даже не успел толком проснуться, когда услышал громкий и настойчивый стук в дверь.       Засев дома, он забросил не только поддержание чистоты в квартире, но и себя. Он не ходил в душ, не заморачивался сменой одежды, а когда желудок помимо спиртного требовал еды, довольствовался покупными сэндвичами и лапшой быстрого приготовления. И уж тем более не заряжал бесполезный в запое телефон. Его вполне устраивала компания его верных пол-литровых друзей.       Не произнеся ни слова, Кайла обвела взглядом скопище пустых банок и бутылок, оглядела с ног до головы не менее грязного, чем квартира, Тома и заказала еду. Пока ехала доставка, уговорила его помыться, а потом, коптя фруктовой электронкой, смотрела, как он трясущимся руками заталкивает в себя обжигающий острокислый Том Ям. Его немного попустило, но все мысли крутились вокруг магазина, который находился через дорогу, и подсчётов на сколько банок хватит денег.       — Мы едем в клинику, — заявила Кайла, разрушив образ молчаливого бога.       Выплюнув лист каффир-лайма и отодвинув бумажный стакан, Том замотал головой. Он говорил, что спасибо, конечно, за еду и беспокойство, но у него всё под контролем. Не нужны ему ни клиника, ни её советы и забота, он ни о чём не просил. Так что пусть она проваливает на все четыре стороны и занимается своей жизнью, а ему нужно в магазин.       Он пошёл к двери, но, молниеносно подскочив, Кайла решительно перегородила ему путь. Её рост зашкаливал за метр восемьдесят, а комплекция и регулярные походы в зал позволили нарастить приличную мышечную массу, так что все попытки прорваться на улицу оказались тщетными.       От бессилия у Тома началась истерика: он плакал, умолял и уговаривал. Клялся, что купит всего пару баночек, ведь ему так плохо, очень плохо, он же умрёт, если не поправит здоровье. Затем ругался и угрожал, швырялся пустыми банками, одна из которых задела Кайлу по лицу. Почти обезумев, попробовал взять подругу тараном, но та оказалась несокрушима, как самый настоящий языческий бог. А потом Кайла сделала шаг вперёд, замахнулась и залепила ему пощёчину, от которой зазвенело в голове и потемнело в глазах.       Они замерли друг напротив друга. Чувствуя, как немеет скула и щека, Том сглатывал, ошалело моргал мокрыми веками, а в тёмно-зелёных глазах напротив плескались боль и злость.       — Через два месяца я выхожу замуж и хочу видеть тебя на свадьбе в качестве друга невесты. Трезвого. Поэтому сейчас ты соберёшь чёртовы шмотки и поедешь в грёбаную клинику.       Она кидала слова, как большие и острые камни, каждое из которых отзывался болью в многострадальной черепушке. А контрольным выстрелом послужил подсунутый памятью образ матери — пьяной, беспомощной и сломленной. Закрыв лицо трясущимися ладонями, он медленно сполз по стенке на пол и снова разревелся, но уже от отвращения к самому себе. От стыда горело всё тело, и Том, размазывая по лицу слёзы и сопли, просил у подруги прощения.       — Поедем? — проговорила она, опустившись перед ним на корточки.       И Том кивнул. Кайла помогла собрать сумку, затем отвезла в уже знакомую больницу. Они молчали всю дорогу, и лишь перед тем, как сдаться на поруки врачей, Том тихо сказал:       — Спасибо тебе, Кайла.       Она улыбнулась и ободряюще сжала его ладонь.       — Постарайся, ладно? Ради себя. Если что, я рядом.       Как и всегда, хуже всего было в первую неделю. Лекарства помогли не сразу, и пришедший синдром отмены беспощадно ломал тело, выворачивал наизнанку желудок. Предсказуемо вернулась бессонница, а боль забивала в виски и затылок гвозди. В коротких промежутках между приступами он, измученный и дрожащий, сворачивался на кровати в позе эмбриона, стискивал зубы, скулил и повторял про себя, что больше никогда. Что теперь он и близко не подойдёт к спиртному, что больше не хочет. Но едва ему стало лучше, как тяга снова вернулась в мысли. Проведя в клинике месяц — очередной потраченный впустую кусок — Том методично закапывал её собраниями и писательством, книгами и фильмами, всей той привычной будничной рутиной, что приносила трезвое веселье. А потом появился Дэн и к веселью добавился кусочек пусть короткого, но счастья.       В разговорах Том тщательно обходил упоминания о своём прошлом, но временами оно всплывало там, где ожидалось меньше всего. Однажды Том спросил, как Дэна занесло на политологический, если он терпеть не может политику.       — Это же по сути связанные вещи. Да и наука требует жуткой въедливости и терпения.       И Дэн огорошил его, сказав, что будущую профессию ему выбирал отец, а политология в то время сулила хорошие перспективы.       — Он всегда жалел, что не получил хорошего образования, поэтому долгое время копил на мою учёбу, — Дэн усмехнулся: — А когда родился Бенни, всё повторял, что я должен стать большим человеком, чтобы позаботиться о нём. Я не спорил, но не предполагал, что всё обернётся таким образом. Ну а ты? Почему со своим не помирился?       Резкая смена темы застала врасплох, и ответить Том сумел лишь после паузы:       — Просто не получилось.       И промолчал, что перед тем как поменять фамилию, незадолго до Рождества, набрался смелости и написал отцу: рассказал о своей жизни в Дувере, учёбе и работе. И осторожно поинтересовался, как они с матерью поживают. Он писал в неизвестность, не рассчитывая на ответ, и удивился, получив письмо. Совсем короткое, меньше половины листа писчей бумаги. Томас-старший сообщал, что Мэри умерла, а сам он отрекается от неблагодарного сына-содомита. И чтобы Том не смел показываться в Левоне.       Письмо Том сжёг, потом всю ночь пил и плакал, но забыться так и не удалось. К нему пришли прежние тревожность и кошмары, из-за постоянного стресса он выпивал больше обычного, а оттого стал невнимательным в учёбе и работе. Закончилось всё нервным срывом, после которого он несколько дней не вставал с кровати.       И только тогда, собравшись духом, Том обратился к психотерапевту.              На первой встрече с врачом Том еле выжимал из себя слова. Про огромный дом, который ненавидел, потому что в нём не было ни жизни, ни любви, ни счастья. Об ужасе, что наводила фамилия Паттерсон на большинство жителей их города. Про Кэти Даббер, что прочили ему в жёны и которую собственный отец подсадил на таблетки. Но особенно болезненно в Томе отзывалось детство, прошедшее под гнётом кошмаров и панических атак.       Впервые это случилось в день, когда мама подарила Попса. Так Том назвал своего пусть не живого, но сразу полюбившегося пса. Наверное, поэтому он и взял его с собой на ужин. А может, в детской душе по-прежнему тлела надежда, что, увидев игрушку, отец вспомнит о своём невыполненном обещании.       Однако Томас-старший, скользнув взглядом по собаке, просто молча повернулся к сидящей от него по правую руку Мэри. Она ссутулилась сильнее обычного, но глаз не подняла. Том не понимал, чем отцу не угодил Попс, однако уже пожалел, что не оставил его в комнате.       — Мама, прости, — прошептал Том, когда они поднимались на второй этаж после ужина.       Она улыбнулась и ласково потрепала его по волосам.       — Всё в порядке, Томми, ты не виноват. И Попс останется с тобой. Обещаю.       Том спорить не стал. Оставшись один, он почистил зубы, прочитал короткую молитву, но, очутившись в постели, всё ворочался с боку на бок. Прошедший в гнетущей тишине ужин и обращённый на маму сердитый взгляд отца никак не выходил из головы, и Том снова заплакал.       Спустя долгое время, измученный слезами, он пошёл в ванную, чтобы высморкаться и умыться. Во рту было сухо и противно, но пить воду из-под крана Том не решился — ему хорошо запомнились слова отца о водившихся в ней вредных для здоровья веществах. Питьевые фонтанчики в школе Том тоже обходил стороной и не приближался к ним, даже если заканчивалась своя, взятая из дома вода, которую им привозили в больших пластиковых бутылках.       — Хорошая вода есть в кухне, — вспомнил Том и поёжился. Бродить в одиночестве по большому и тёмному дому не хотелось, но чувство страха переборола мучавшая жажда.       Тихонечко ступая босыми ногами по паркету, он пробирался к лестнице, когда заметил, что дверь маминой комнаты открыта, и из неё, как из большого фонарика, льётся свет. Удивлённый, что мама не спит так поздно, Том остановился. Он размышлял, пойти к ней или лучше спуститься, выпить воды и вернуться, как задумывал, но тут услышал доносящийся из маминой спальни голос отца. Он звучал негромко, но вместе с тем и сердито. Так, будто… ругал маму?       Приутихшее было чувство вины снова забилось пойманной в силки птичкой, в груди потяжелело, и Том поспешил к комнате. Он скажет отцу, что мама не виновата и просто хотела его порадовать. Соврёт, что сам выпросил этого пса. А может, если будет очень храбрым, напомнит, что отец обещал настоящую собаку. Том придумывал разные объяснения и оправдания, но заготовленные слова застряли на пути ко рту, едва он остановился напротив спальни.       Он увидел маму, стоящую на коленях, совсем голую, и её сгорбленную спину, покрытую странными шрамами. Они блестели в мутном, горчичном свете, а некоторые из них казались — или были на самом деле — красными. Почти такого же цвета, как халат отца. Он возвышался над мамой, сжимая в ладони знакомый предмет. И пока Том соображал, для чего отцу понадобилась плеть, тот вдруг замахнулся и ударил ею маму. Потом снова, и снова, а мама вздрагивала всем телом и стонала. Слабо, но с такой болью в голосе, что она звучала в ушах грохотом.       Перед глазами поплыло, халат отца превратился в размытое кровавое пятно, а мамины стоны раздавались уже внутри, обнимаясь с бьющейся в сетях птицей. Том медленно попятился, развернулся и, подгоняемый ужасом, изо всех сил припустил к себе. Юркнув в кровать, укрылся одеялом с головой и, крепко зажмурившись, часто сглатывая, прижал к животу Попса.       Такого, свернувшегося в постели калачиком, перепачканного мочой и рвотой, утром его застала мама. От стыда полыхали щёки и лоб, болела голова и, желая оправдаться за свой жалкий, совсем не мужественный вид, Том сказал:       — Я видел, как папа бьёт тебя плёткой.       Мама вытаращилась изумлённо и испуганно, затем порывисто обняла.       — Это был дурной сон, Томми, просто дурной сон. Нет, не плачь. Нельзя плакать, когда папа дома, помнишь? Давай, тебе надо в ванную, а я попрошу Эми тут прибраться.       Так звали их домработницу. Сколько Том помнил, она всегда жила с ними и помогала маме по хозяйству. Пожилая, строгая и почитавшая бога, к нему и маме она всегда относилась с учтивостью и добротой. Но сейчас, меняя постельное бельё, Эми хмурилась, неодобрительно поджимала губы, и Тому снова стало стыдно.       — Простите, — сказал он, опуская голову, вжимая её в плечи, но внезапно почувствовал тёплую, почти как у мамы, ладонь, легонько взъерошившую его волосы. И понял, что Эми на него не сердится.       Потом она принесла завтрак, таблетку аспирина и попросила не выходить из комнаты, потому что у родителей важный разговор. Том кивнул, скрывая волнение. Ночное происшествие не давало ему покоя. Он никак не мог понять, было оно взаправду или ему, как сказала мама, приснился плохой сон. Поэтому, дождавшись, когда отец уедет по делам, Том спустился вниз и отправился на поиски мамы.       Она нашлась на кухне — составляла в раковину грязную посуду. Том внимательно поглядел на её спину, но глухое чёрное платье надёжно скрывало от взора тело и кожу.       — Покажи спину, — потребовал Том.       Мама удивлённо обернулась и тут же сделала шутливо-сердитые глаза. Том пытался отыскать в её лице следы слёз, боли, хоть что-то, подтверждавшее его подозрения, но мама выглядела беспечной и даже почти не сутулилась. Она всегда будто вздыхала с облегчением, когда уезжал отец.       — Томми, ты же знаешь, порядочные женщины обнажаются только перед своими мужьями, — улыбнулась она, доставая из холодильника стеклянную, покрытую инеем бутылку. Том знал, что в ней вода, но какая-то странная — она не замерзала даже в морозилке.       — Мама…       — Неужели ты правда веришь, что папа меня бьёт?       Том задумчиво свёл брови.       — Он вчера сердился на тебя из-за Попса.       — Папа сердился, потому что я купила Попса без его ведома, — пояснила мама, наливая воду в небольшой стаканчик. Она текла медленно и тягуче, будто сироп. — Но после ужина мы поговорили и всё уладили. А ты не думай про этот сон, хорошо? И папе не говори. Не нужно его расстраивать.       Том кивнул и, переступив с ноги на ноги, всё же спросил:       — Он не отберёт Попса?       — Нет, Томми, я же обещала, — мама весело рассмеялась и поднесла стакан к губам. Том смотрел, как она залпом пьёт, затем жмурится и шумно выдыхает, и в груди зажглось любопытство.       — А можно мне попробовать твою странную воду?       — Нет. Никогда.       Мама вдруг стала серьёзной, даже немножко злой, но через несколько секунд в её глазах снова закружились знакомые смешинки.       — Одевайся, поедем в парк, а потом в кондитерскую. Надо хорошо провести последний день каникул.       — А он не рассердится?       — Я спросила у папы разрешения. Так что собирайся. И Попса возьми, ему тоже нужна прогулка.       Радостный, Том унёсся наверх, окончательно поверив, что ему и правда приснился дурной сон. И верил в это долгое время. Временами он, правда, возвращался, повторяясь в точности до мелочей, и Том просыпался, дрожа, мокрый от пота. Иногда в ванной, прислонившись спиной к унитазу, и совсем не помнил, как там очутился. Но каждый раз во рту стоял гадкий привкус, по штанам расползалось мокрое пятно, а руки изо всех сил стискивали Попса.       Спустя несколько лет, в одну из ночей, он в очередной раз выбрался из кошмара. Машинально сменив бельё, умывшись и сунув ноги в тапки, отправился на кухню за лимонадом. Сладкая газировка не утоляла жажду, зато отлично приглушала чувство страха. Но выйдя в коридор и заметив распахнутую дверь маминой комнаты, Том застыл. С колотящимся сердцем вслушался и… услышал. Те жуткие звуки, что снились несколько минут назад.       Он подумал, что нужно пойти в ту комнату и убедиться, что ему всё чудится из-за приснившегося кошмара. Что с мамой всё в порядке, она просто проводит время в компании бутылки. Тогда Том уже знал, какую именно воду мама наливает в свой стакан.       Он хотел пойти, но ноги сами собой вернули в спальню, а после и в безопасность кровати. Глядя в потолок, Том твердил себе, что отец бы не стал. Он строгий, требовательный, иногда жёсткий, однако его, Тома, ни разу и пальцем не тронул. А уж хрупкую Мэри и подавно не обидит. А она сама заверяла, что отец не способен на жестокость и это был просто сон.       И лишь позже, вновь увидев изуродованную спину матери, Том наконец принял осознание, что его отец — не умеющее любить и сострадать чудовище.              Том замолчал, чувствуя, как в груди наливается знакомая тяжесть.       Он провёл много часов у психотерапевта, копаясь в себе, разбирая себя на части. Он смирился, что остался без семьи. Нашёл силы, чтобы идти вперёд, однако чувство вины перед матерью его так и не отпустило. Возможно, поэтому он сменил лишь фамилию. Имя отца было ненавистно, но оно оставалась той маленькой ниточкой, что связывала с мамой. Пусть и давно умершей. И служила напоминанием, кого он должен благодарить за жизнь в Дувере.       Том выпрямился и провёл ладонью по лицу. Приходившие воспоминания всегда приносили прежние эмоции. Как сегодня утром, когда он стоял посреди кухни и сверлил взглядом пустой диван.       Господи, это было сегодня?       — Мне надо покурить.       Дэн не ответил, не пошёл за ним. Так и остался сидеть за стойкой, хмуро глядя в свою тарелку с недоеденным окунем.       Похоже, перекур требовался им обоим.