Rock—Paper—Fuck, I Might Be Gay

— Блядь! Шото захлопнул шкафчик и подавил желание прижаться сбитыми в кровь костяшки пальцев к окрашенной металлической поверхности. Напарники из агентства его отца выскочили из раздевалки, как мыши, и Шото выдавил горький смешок, срывая с себя измазанные в грязи манжеты и сбрасывая ботинки. Костюм был липким и пах медью, и он стянул его, словно плёнку, как только встал босиком под душ. Шото резко повернул кран влево. Ледяная вода намочила волосы и быстро нагрелась до такой степени, что почти обжигала. Шото было всё равно. Обычно он принимал прохладный душ, позволяя себе расслабиться после небогатого на события патруля, но сейчас было иначе. Ему нужно было почувствовать, как кипяток смывал грязь и слой сажи. Он схватил пузырёк с гелем и, набрав его в руку, принялся тереть, пока кожа не стала розовой и шершавой. Звук шагов эхом отразился от кафельных стен, и Шото опустил голову, позволяя воде стекать по его телу и кружиться в водостоке розовато-коричневым вихрем. — Шото. Шото проигнорировал отца, пытаясь вымыть кровь из-под ногтей. — Шото, ты ни в чём не виноват. — Разве? — Шото злобно выплюнул эти слова, стоя спиной к Старателю. — Я не видел злодея, а когда... — Он снова опустил взгляд на свои руки. — Я не смог её спасти. — Но ты всё-таки спас её, Шото. Она будет жить. Мне только что позвонили. Шото старался не раскачиваться на ногах. Его желудок скрутило в узел, когда обмякшее тело женщины вырвали из его рук и погрузили в машину скорой помощи. — Она больше никогда не сможет ходить, — он отвернулся, надеясь хоть как-то смыть чувство вины. — Я ни черта не спас. — В жизни есть нечто большее, чем способность ходить. Мы не можем всегда спасать всех. Голос отца был мягким и сочувствующим, и Шото возненавидел его всеми фибрами души. Он развернулся, его длинные волосы прилипли ко лбу и плечам. — Как это мы не можем? Раньше ты не порол чушь о том, что ты герой номер один, и о том, чтобы делать несколько дел одновременно? И том, чтобы выходить за пределы? Кто мы такие, если не можем спасти тех, кто в этом нуждается? Какой тогда толк от героев? — Шото... — он открыл рот, а затем закрыл его, потирая челюсть. — Заканчивай принимать душ. Мы обсудим это за ужином. Шото попытался возразить, но отец покачал головой, выходя из душевой и оставляя его наедине со своими мыслями. Он выругался и повернулся к слишком горячему душу, стараясь не думать о женщине, лежащей сейчас на больничной койке. Всего три недели отделяли от выпускного, от звания героя, но никогда ещё он не чувствовал себя менее заслуживающим всего. Он выключил воду с большей силой, чем было необходимо, и отжал лишнюю воду с волос. Небрежно обернув полотенце вокруг бёдер, Шото перешагнул через свой грязный костюм и направился обратно в пустую раздевалку. Был ранний вечер, и обычно ему не терпелось вернуться в общежитие, но из-за недовольства собой Шото не решался покинуть тишину раздевалки. Ему казалось, что сил не хватит справиться с вопросами Мидории или обеспокоенными взглядами Яойрозу. Он даже не хотел знать, что Кацуки… Кацуки. Шото открыл свой шкафчик и достал бутылочку марокканского арганового масла и тупо уставился на неё. Прошёл почти месяц с момента их игры в камень-ножницы-бумагу и последующего откровения Шото. Они не говорили об этом ни на следующий день, ни на следующий, ни вообще когда-либо после этого. Они снова стали вести себя так, словно ничего не произошло. На самом деле он не винил Кацуки, потому что для него это, вероятно, был одноразовый эксперимент по пьяне, который он никогда больше не планировал повторять. Не его вина, что Шото постоянно пребывал в состоянии гейской паники с тех пор, как понял, что, чёрт возьми, ему нравится член. Ну, член и то, к кому он был прикреплён. Так что Шото определённо не годился на роль того, кто поднимал эту тему или предлагал повторить, чтобы не показаться слишком нетерпеливым или – не дай бог – слишком геем. Он открыл крышку и вылил небольшое количество средства на ладони, потер их друг о друга и нанёс на влажные волосы. У масла был густой аромат цветков апельсина и цитрусовой цедры, и он закрыл глаза, глубоко вдыхая аромат, который сочетался с розмарином и мятой его шампуня. Он отбросил все мысли о нападении злодея, решив вместо этого сосредоточиться на воспоминаниях о Кацуки, двигающемся позади него; о члене, скользящем внутри; о накрывающем сильном удовольствии. Шото нагрел левую руку и продолжил проводить ею по волосам, позволяя влаге медленно испаряться, пока он распутывал пряди. Он держал глаза плотно закрытыми, вспоминая, каково это было, тогда в ду́ше: после секса он растягивал себя, позволяя сперме Кацуки стекать в канализацию, как и остаткам алкоголя в венах. Шото тешил себя мыслью, что завтра он поговорит, наберётся смелости признаться в своих чувствах. Потому что в его личной маленькой фантазии Кацуки отвечал взаимностью. И, возможно, он так же стремиться к этому, как и Шото с той ночи. Возможно, Шото не пришлось бы тайком заказывать фаллоимитатор через отцовскую кредитную карту, чтобы воссоздать жалкую имитацию той эйфории, которая изменила его жизнь, когда он занимался сексом с Кацуки. Член дёрнулся под полотенцем, и он резко открыл глаза, покраснев от осознания того, где находится. Шото позволил себе на мгновение вспыхнуть, чтобы испарить остатки воды. Испытал извращенное чувство удовлетворения, когда белый квадрат махрового полотенца превратился в кольцо пепла у ног. Его прежний гнев и общее раздражение просачивались обратно, словно сквозь тонкую трещину в плотине. Верный своему слову, Старатель ждал Шото в вестибюле, проводил его до личной машины и велел водителю отвезти их в ресторан, а не обратно в общежитие. Шото постарался выразить своё недовольство опущенными плечами и тонкой линией рта, а также серией тяжёлых вздохов, которые были чётко рассчитаны по времени. Хостес проводила их к отдельному столику, расположенному в стороне от основного зала высококлассного заведения. Им не пришлось долго ждать, пока их обслужат, в том числе подарили бутылку лучшего сакэ за счёт заведения за непревзойденную работу Старателя на благо людей, во имя надежды и добра. Шото был настолько раздражён, что чуть не подавился, чем заслужил гневный взгляд отца и обеспокоенный взгляд официанта. — Понимаю, что ты в плохом настроении, Шото, но мог хотя бы подождать, пока официант уйдёт. Шото закатил глаза, глядя на бутылку сакэ, пока отец наливал себе порцию. — Итак, — он залпом выпил горячее рисовое вино, словно это придало ему храбрости, и поставил рюмку на стол. — Как дела в школе? Скоро ведь выпускной. Его голос звучал натянуто, и Шото, схватив бутылку сакэ, сделал глоток прямо из бутылки, провоцируя отца сказать что-нибудь. — Всё прекрасно, — его голос был невозмутим. Старатель, по-видимому, решил поддержать нелепую светскую беседу, потому что расправил плечи и выхватил бутылку из рук Шото. — А что насчёт твоих друзей? — он налил себе ещё. — У них всё хорошо с местами для стажировок? Шото пожал плечами и откинулся на спинку стула, с отвращением глядя на отца и снова забирая бутылку. Официантка, принёсшая их ужин, заметила Шото с бутылкой и быстро изобразила на лице шок и неодобрение. Никто не был настолько бестолковым, чтобы ругать героя номер один за то, что он позволил своему восемнадцатилетнему сыну выпить за ужином. Она отошла, а Старатель посмотрел на свою порцию, но не сделал ни малейшего движения, чтобы приступить к трапезе. Шото, напротив, запихнул в рот самую большую порцию собы, на который был способен, громко чавкая и внутренне смеясь над отцовским выражением лица. — А-а у тебя есть девушка? Помню, что Нацуо начал встречаться с кем-то, когда ему было… — Я гей, — его рот всё ещё был набит, но слова, тем не менее, можно было разобрать. Старатель закрыл рот, а Шото доживал до конца. Ну вот, это заставит его заткнуться к чертовой матери. — Понятно... — на мгновение ему стало немного не по себе, прежде чем налить себе ещё. — Может, у тебя есть парень? — Я… чего, прости? Отец заёрзал на стуле. — Спрашиваю, есть ли у тебя парень, Шото. — Да, я слышал. Я просто шокирован, что ты не читаешь мне лекцию, как найти славную девушку с хорошей причудой, с которой можно было бы заделать кучу детей. Дай угадаю, ты подбираешь правильные слова на десерт? Старатель покачал головой и опустошил ещё одну порцию сакэ. — Даже не был уверен, хочешь ли ты детей. Ты, конечно, умеешь ладить с ними, но ты слишком молод, чтобы думать об этом. Шото замолк и схватил бутылку, забыв о собе, чтобы сделать глоток. — Ну, я гей, так что это не имеет значения. — Всегда есть усыновление. Шото сделал ещё один большой глоток. — Сынок, может, тебе стоит притормозить с... — Нет. Погоди, — Шото наклонил голову и некоторое время наблюдал за отцом. — А как же мои драгоценные гены? — Тогда суррогатное материнство. Если ты захочешь. Шото с грохотом поставил бутылку на стол, громкий звон и дрожь в пальцах послужили знаком того, что разговор окончен. Остаток ужина и большую часть пути обратно в общежитие они провели в полном молчании. Желудок Шото угрожающе скрутило от алкоголя или от едкости собственных чувств. Он должен быть счастлив. Он должен испытывать огромную благодарность за то, что женщина, которую увезли в больницу, жива; что отец не отрекся от сына за то, что он признался в своей ориентации довольно неделикатным образом. Ему следовало бы благодарить тех богов, в которых он не верил, за то, что его путь так сильно изменился с тех пор, как он был лишь ребенком, лежащим в луже собственной рвоты у ног Старателя. Так почему же всё, что он чувствовал, было разочарованием, замешательством и раскаленной добела яростью, которая грозила расколоть землю под ногами? Он даже не понял, как они подъехали к общежитию, пока ослепительный свет на крыльце не стал светить глаза. Старатель открыл дверь машины, чтобы взять чемодан Шото, как будто он был не в состоянии сделать это сам. — Я... — протянул он, как только Шото, спотыкаясь, вывалился из машины, глядя вниз с чёртовой жалостью в глазах. — Я пытаюсь стать лучше, Шото. Пытаюсь уже больше двух лет. Хочу быть отцом тебе и твоим братьям и сестре. Хочу приложить усилия. Шото издал тихий и горький смешок, повернулся ко входу в общежитие и бросил ответ через плечо, как использованную салфетку. — Мне нужен был отец, когда мне было пять лет. Сейчас он мне нахрен не сдался. *** — Чёрт тебя возьми, Дерьмоволосый! Это, блядь, снова квадрат произведения, клянусь, мать твою! Это не так уж и сложно! — Ладно, объяснишь ещё раз? Кацуки был в двух секундах от того, чтобы закричать, что это грёбаная производная от числителя, и швырнуть записи Дерьмовлосому в лицо, но его внимание привлекла фигура у входной двери. — Кацуки! Он повернулся и увидел, как Тодороки-мать-его-Шото, несется к нему небрежным зигзагом с поднятым кулаком, выкрикивая его долбанное имя. Все собравшиеся в общей комнате повернулись, чтобы стать свидетелями этой сцены, некоторые из них приготовились к драке — будь то снимать видео (в случае с Пикачу) или растаскивать в разные стороны (в случае с Деку). Сам Кацуки не верил, что Тодороки настолько беспросветно туп, чтобы затевать с ним драку, поэтому для него не было большим потрясением, когда ублюдок остановился перед ним с поднятым кулаком. — На счёт “три”. Кацуки закатил глаза, но всё равно поднял кулак, отсчитывая три ритмичных взмаха. Раз. Два. Три. Они оба выбрали ножницы. Тодороки с явной обидой посмотрел на свою руку, его тон был резким и решительным. — Ещё раз. Зрители сидели в замешательстве, а Кацуки насмехался. Очевидно, что этот ублюдок не собирается выбирать ножницы… Кацуки выбрал бумагу, Тодороки – ножницы. Кацуки со своего места за столом уставился на их руки и поднял взгляд как раз вовремя, чтобы увидеть раздражающую ухмылку Тодороки. И прежде чем Кацуки успел что-либо сказать, он развернулся и с молчаливой целеустремленностью направился к лифтам. — Что, чёрт возьми, происходит… постой, Бакубро! Кацуки проигнорировал Дерьмововолосого и погнался за разъярённый мудаком, торопясь попасть в медленно закрывающийся лифт. Он проскользнул внутрь как раз вовремя, развернулся и прислонился к металлу лифта, пока они поднимались на четвёртый этаж. Тодороки продолжал смотреть прямо перед собой на двери, стиснув зубы и поджав губы. Кацуки уловил резкий запах сакэ и отметил, как непохоже на этого ублюдка-недоучки было заявиться пьяным после стажировки. Должно быть, был тяжёлый день. Лифт звякнул и открылся на этаже, где жил Кацуки, и он попытался схватить Тодороки за запястье, чтобы вытащить, но придурок остался прижатым к задней стенке лифта, и Кацуки ударил кулаком по аварийной кнопке, чтобы остановить лифт. — Что с тобой? Тодороки склонил голову набок и расправил плечи, как перед спаррингом. Его била лёгкая дрожь, которая усиливалась по мере того, как Кацуки опускал взгляд на его руки, а на шее бился пульс. Как будто что-то едва сдерживалось прямо под кожей, какая-то необузданная сила, из-за которой стальная коробка казалась слишком маленькой. — Ты пьян, Половинчатый? — Шото. — Тц. Ты пьян, Шото? — Не настолько пьян, чтобы согласиться, если ты об этом спрашиваешь. Кацуки подошёл ближе, не обращая внимания на то, как участилось его дыхание, и положил ладони по обе стороны от головы Шото. Возможно, это был не самый мудрый шаг, учитывая, что Шото больше походил на зверя в клетке, чем на приятеля по сексу, но Кацуки всегда был хорош в том, чтобы выбросить осторожность на ветер. — Я спрашиваю, почему ты с нихуя просишь меня потрахаться, как будто не притворялся, что между нами ничего не было в течение грёбаного месяца. Шото наклонился вперёд, не страшась этого прикосновения, будто точно знал, сколько бессонных ночей Кацуки провёл, мечтая о том, чтобы у него хватило яиц повторить то, что бы это, чёрт возьми, ни было. — Я выиграл в Камень-ножницы-бумагу, Кацу. Это ещё кто кого трахать будет? Кацуки заставил себя не стереть поцелуем выражение самодовольства на губах ублюдка, потому что это могло быть по-гейски, и вместо этого снова схватил его за запястье. На этот раз Шото не возражал, когда его затащили в комнату, и Кацуки бросил его на кровать, как только они оказались внутри. Шото, не теряя времени, разделся, и Кацуки тоже сбросил с себя одежду, схватив с комода уже наполовину пустой флакон смазки, который тайно купил после их встречи. Кацуки хмыкнул, когда Шото схватил его и повалил на кровать, прижав к матрасу. — Дай мне смазку, Бласти… я сделаю всё быстро. Кацуки ничего так не желал страстно увидеть, как Шото широко раздвигает себя пальцами, и ощутить, как этот симпатичный ублюдок кончает вокруг его члена, но вся чертова договоренность была о справедливости, не так ли? И прямо сейчас было нетрудно понять, что Шото что-то нужно. — Стой! Разномастные глаза распахнулись, и он разжал зубы. — Я немного занят, Кацу. Что? — Я просто... чёрт, мы должны... — Кацуки постарался не покраснеть и подавил смущение. — Вместо этого растяни меня, придурок. Его брови сошлись на переносице, и он озадаченно посмотрел на Кацуки. — Не надо так. Ты явно сдерживаешься или что-то в этом роде. — Что ты говоришь? Плечи Шото опустились, и Кацуки сказал бы, что он выглядел разочарованным, если бы был достаточно хорошо знаком с тонкостями выражения лица Шото. — Я говорю, что ты можешь трахнуть меня, тупой ты сукин сын… Кацуки вскрикнул от внезапного ощущения, что его ноги раздвинулись, а прохладные, влажные пальцы примкнули к его входу. Шото прижался к нему, проводя рукой по светлым прядям и приближая их лица настолько, что хватило шепота, чтобы быть услышанным. — Запомнишь свою мысль, Кацуки? Шото резко дёрнул Кацуки за волосы, вызвав удивлённый вздох, перешедший в самый смущающий стон в его жизни. Не то чтобы Кацуки любил стонать. Он разжал зубы и выдавил из себя слова, пытаясь отвлечься от позора. — Ты невыносимо тупой сукин сын! — сплюнул он. Всё тело Шото застыло, как будто он использовал свою причуду, его глаза расширились и забегали. — Ты... ты... говорил не о... моей матери. — Что? Его лицо приобрело нежный оттенок розового. — Ты сказал ”сукин сын". — Ну, да... — Кацуки поёжился под тяжестью его взгляда, впервые за этот вечер почувствовав неловкость всей ситуации. — Твой отец – та ещё сука. Я на самом деле ни черта не знаю о твоей маме; по крайней мере, не настолько, чтобы предположить, что твоя склонность к сексу исходит от её родственников. Шото издал смешок, который больше походил на выдох, и его дыхание коснулось лица Кацуки. Хватка на волосах Кацуки ослабла, прохладные пальцы другой руки так и не вернулись к его нетронутому отверстию. — Я унаследовал черту от него, — сказав это, он поморщился и отвёл взгляд, напряжение вернулось в плечи. — Так что тебе от меня нужно, придурок? — губы Шото сжались в тонкую линию. — Ладно, что тебе от меня нужно, Шото? Он смотрел таким же потерянным взглядом, с каким вошёл в общежитие и набросился на Кацуки. — Я не... — Шото покачал головой, изо всех сил стараясь подобрать правильные слова. — ...у меня был тяжёлый патруль. — Что случилось? Шото вздрогнул. Его мышцы внезапно напряглись, и это заставило его сильно натянуть волосы Кацуки. — Ладно, не будем пиздеть об этом! Шото отпустил его, словно это ранило Кацуки, и сел на корточки в изножье кровати. Его член значительно размяк и тяжело свисал между мускулистых бёдер, пальцы на правой руке всё ещё блестели от смазки. Шото сидел, застыв в задумчивости, и выглядел так, словно в любую секунду мог дать дёру. Кацуки выдохнул ругательство, которое, вероятно, должно было быть более уточнённым, но он пытался придумать способ начать, что было в прошлом месяце, и теперь, когда они были вместе, Шото был на грани того, чтобы свалить нахуй. А Кацуки не был тупым. Потребовалось лишь трезво проанализировать события той ночи, чтобы понять, что между ними было нечто значительнее, чем просто глупая договоренность, и факт того, что он не довёл Шото до оргазма, не имело никакого отношения к ориентации Кацуки. Но Шото был таким тупым и, вероятно, всеми фибрами отрицал всю ситуацию. Он вообще был геем? Даже сейчас он был поражён этим вопросом, понимая, что одно неверное движение – и Шото, бухой, выпрыгнет из балконного окна, голый, как в тот день, когда он родился на свет. Стоило подойти к вопросу деликатно. Единственная проблема заключалась в том, что деликатность была такой же сильной стороной Кацуки, как и испанская опера. Но если бы он мог найти для Шото какой-нибудь способ унять стресс, не рассказывая об этом, то он был бы полностью уверен, что на данный момент всё идёт своим чередом. — Просто... делай, что тебе нужно. Будет по-гейски, только если один из нас кончит, верно? Шото поколебался мгновение, прежде чем осторожно опуститься на постель, расположившись между ног Кацуки и положив чистую руку ему на подбородок. — А будет по-гейски, если я тебя поцелую? Кацуки почувствовал, как вспыхнуло его лицо, а глаза Шото широко распахнулись. Шото заметался, явно проявляя нервозность, его щеки покрылись красивым, девственным румянцем. Кацуки был уверен, что его собственное сердцебиение слышно на всю комнату, но он постарался взять себя в руки и быстро покачал головой, надеясь, что движение будет истолковано как согласие. Шото нерешительно наклонился, его глаза продолжали искать хоть какой-то намёк на отказ, но Кацуки не дал ему отступить, и неопытное касание их губ сменилось сильным голодом, граничащем с отчаянием. Это было похоже на замыкание электрической цепи. Разряд электричества заполнил разум Кацуки и заставил его сильнее прижать Шото к себе. Их губы соприкоснулись в безумном танце жара и желания, и Кацуки приоткрыл рот, приглашая язык Шото проникнуть внутрь. Кацуки вновь ощутил прикосновение скользких пальцев — пьянящее чувство, когда впервые медленно вошли в него. Он обнял Шото за плечи и впился в его мягкую плоть ногтями, желая оставить следы. Ощущалось непривычно и слегка некомфортно, но разноцветные глаза всматривались, и всепоглощающий жар, который Кацуки обнаружил в них, заставил ещё шире раздвинуть ноги и распластаться на кровати. Оба тяжело дышали. Шото не торопился идти дальше одного пальца. Он полностью проскользнул и согнул палец, на что Кацуки застонал ему в рот, протяжно и низко, чувствуя, как внизу живота зарождается наслаждение. — Блядь, это… Смех раздался всего в нескольких миллиметрах от его губ, и Кацуки почувствовал опьяняющее сочетание ноток цитруса, розмарина и рисового вина, когда Шото ввёл второй палец. — Ты так хорошо раскрываешься для меня, Кацуки. Шото подкрепил похвалу тем, что развёл пальцы. Кацуки непроизвольно дёрнул бёдрами, почувствовав, как влажный член Шото касается его бедра. Хотелось большего, намного большего. В нём словно проснулся неистовый голод, и он запрокинул голову, обнажая шею. Шото воспользовался моментом и прошёлся языком от кадыка Кацуки к его уху, втягивая мочку горячим ртом. Язык, губы, зубы и руки Шото превратили Кацуки в бессвязную лужицу греховного желания. Он прикусил ребро ладони, чтобы удержаться от мольбы, когда третий скользкий палец раздвинул его. Когда Шото, наконец, приставил член ко входу и начал неторопливо, томно-чувственно проникать, как будто у них было всё время в этом мире. На вкус Шото напоминал алкоголь, пах зимой и был похож на самые грязные эротические сны Кацуки. Каким-то образом он был воплощением всего, чем восхищался Кацуки на свете: силы, могущества, нравственности, упорства. Это делало Шото в некотором смысле опасным, он словно проникал под кожу Кацуки с того самого дня, как они встретились. Он почувствовал, как Шото заполнил его полностью и замер, давая привыкнуть к этому яркому ощущению. Было сравнимо с падением. Только на этот раз он позволил себе насладиться падением, прижимая Шото ещё ближе, сводя бёдра вместе. Но влюбиться было рискованно, а влюбиться в кого-то, кому, возможно, даже не нравились парни, было безмерной глупостью, за которую Кацуки обычно отчитывал других. — Ты чувствуешься... чёрт, Кацуки. Пожалуйста, позволь мне трахнуть тебя. Не думаю, что смогу ждать… У Кацуки перехватило дыхание, и он отчаянно закивал, его тело было настолько напряжено, что мышцы заболели. Зрачки Шото расширились, и он показал благодарность в ещё одном поцелуе, когда начал двигаться. Его член влажно скользнул по стенкам Кацуки, и они застонали в унисон. — Ты такой тугой, Кацу, мне так хорошо. Не знаю, надолго ли меня хватит. Его кожа была горячей на ощупь, на лбу выступили капельки пота. Тело Кацуки отреагировало на похвалу, сжавшись вокруг его члена. Шото ахнул от ощущения и подвигал бёдрами, снова врезаясь в истомное место. — Чёрт! Мне так жаль, я не хотел двигаться, пока ты не будешь готов, ты… — Сделай это ещё раз… Шото, мать твою, сделай это ещё раз! Потребовалось несколько секунд, чтобы до него дошёл смысл сказанного. Но к тому времени, как он это произошло, всё было кончено — по крайней мере, для Кацуки. Шото вышел и снова вошёл с такой силой, что зад Кацуки оторвался от кровати. Сильное, ослепляющее наслаждение пронзило его тело, как взрыв петард, и из горла Кацуки вырвался крик, который оборвался на полпути. Шото продолжал входить в него быстрыми, грубыми толчками. Казалось, что он трещит по швам, распускаясь вокруг члена, уткнувшегося ему в живот. Кацуки был так близко, так невероятно опасно близко к невидимой линии. Шото резко двинул бёдрами раз, другой, издав низкий стон, и Кацуки почувствовал внутри себя горячую волну освобождения Шото. Его движения замедлились, Кацуки был благодарен за передышку, когда его наполнило горячее семя. Ещё немного, и он бы сам кончил. — Чёрт, Халфи, это было… Он вскрикнул, когда Шото вытащил член и перевернул его на живот, а затем издал непристойный вопль, когда Шото с влажным хлюпаньем засунул свой всё такой же твёрдый член обратно в него. Кацуки почувствовал, как сперма вытекла из того места, где они снова соединились, и он сжал простыни в кулаках, извиваясь на постели, когда Шото снова начал трахать его. На этот раз используя свою собственную сперму в качестве смазки. Это было грязно, невыносимо и так чертовски горячо, что Кацуки пришлось впиться ногтями в ладони, чтобы предотвратить надвигающийся оргазм. Шото был не менее громогласен, когда кончал, прижимая его к кровати и изрекая всевозможные дьявольские и пьяные похвалы тому, какой упругой, влажной и распутной была задница Кацуки. Это было уже слишком. Ещё совсем чуть-чуть, и Кацуки кончил бы, а Шото, возможно, больше никогда не заговорил бы с ним, потому что они перешли черту простого снятия стресса. Ведь Шото вымещал на его теле дневные разочарования, как на боксерской груше. — Остановись, Шо! Я сейчас… Шото вышел и застонал, Кацуки ахнул от потери, наблюдая через плечо, как Шото поглаживал себя и целился. Первая струя обжигающе горячей спермы ударила в мерцающий вход Кацуки, и он застонал, чувствуя вторую, и третью, и каждый последующий толчок, когда Шото кончил на его зияющую задницу. Они оба тяжело дышали, приходя в себя после крышесносного кайфа, и Кацуки перевернулся на спину, свирепо глядя на парня, нависшим над ним. — Какого хрена это было? — В правилах не сказано, что я могу кончить только один раз. — Пиздец, предупреждай меня в следующий раз. — В следующий раз? Кацуки моргнул, глядя на него. Тон Шото был неуверенным, за этим вопросом скрывался другой между строк, но было слишком сложно разобрать. — Да, — проворчал он, глядя на свой подрагивающий твёрдый член. — У нас всё в силе, верно? Камень–ножницы–бумага и прочая хрень. Шото решительно кивнул, его лицо исказилось в нечитаемой гримасе. — Верно. Кстати, спасибо тебе. Прости, если я был слишком груб. — Тц, как будто я хрустальный. Шото встал с лёгкой улыбкой и оделся. Наличие алкоголя, очевидно, ещё замечалось в его небрежных движениях. Когда Шото подошёл к двери, он обернулся, настороженно глядя на Кацуки. — Я поговорил с Киришимой. Тебе разрешено разобраться с этим после того, как я уйду, — он указал на по-прежнему твёрдый член Кацуки. Спасибо, блядь. — Правда? Он сказал что-нибудь ещё? Глаза Шото на мгновение расширились, он покраснел, отвёл взгляд и покачал головой. Он явно что-то обдумывал, потому что его рука застыла на дверной ручке. — Дело в том, что... — он отвернулся, тщательно скрывая лицо. — Тебе нельзя думать обо мне, когда ты это делаешь. Это будет супер по-гейски. — Ха. Ты не собирался упоминать об этом, Халфи? Он усмехнулся, но в остальном сохранил невозмутимый вид. — Я забыл. Кацуки рассмеялся и прогнал его, не теряя времени, обхватив пальцами член и доведя себя до оргазма. И если он в процессе думал о Шото, стонал его имя, пачкая свой кулак и живот, то никто не должен был об этом узнать. В конце концов, может, Шото и не был геем, но Кацуки определённо им был.