Культурный центр имени Мо Жаня

If you needed love

Well then ask for love

Could have given love

Now I'm taking love

And it's not my fault

Coz you both deserve

What's coming now

So don't say a word … Wake up call

Caught you in the morning with another one in my bed Maroon 5 — Wake Up Call

***

      Сюэ Мэн приехал домой. Случилось это после очередного явления Цзян Си народу — тот припёрся посмотреть, как работают его ларьки, три часа вешал Сюэ Мэну на уши отборную лапшу о блестящих перспективах их возможного сотрудничества и жаловался на сына. Младшего сына. Он так и сказал разок. Младшего.       Сюэ Мэн не выдержал.       Он отменил тренировку, раскидал дела в расписании на другие дни, заранее отправил выполненные контрольные в университет, где по какой-то необъяснимой причине ещё числился, причём среди лучших студентов, бросил сумку на заднее сиденье и покатил, дотошно соблюдая скоростной режим и правила дорожного движения, в пригород. Он никого не предупредил, не позвал с собой Мо Жаня. Это было его личное дело. Вечерело, он собрал по пути все пробки — люди возвращались домой с работы. К темноте он добрался до места с образцовыми пряничными домиками, окружёнными милыми садиками, где деревья теперь с радостью роняли в руки обитателей спелые осенние плоды. Припарковавшись, он вышел из машины и увидел отца, старательно собиравшего в саду груши. У ног Сюэ Чжэнъюна стояла плетёная корзина, он утирал пот со лба, хотя и веяло прохладой; рабочая куртка на нём была Сюэ Мэну хорошо знакома — и теперь, кажется, обзавелась парой заплат.       Сюэ Чжэнъюн посмотрел на него с изумлением.       — Мэн-эр? Ты… чего здесь?       — Пап… — начал Сюэ Мэн и почувствовал, что горло сжимают тиски.       — Что-то с братом? С Юйхэном? Что? — взволнованно допытывался директор Сюэ.       Сюэ Мэн мотнул головой. Он был исполнен решимости все полтора часа дороги, но на выезде из города где-то её обронил.       — У тебя самого что-то случилось?       Они опять сначала спросили про эту вонючую псину. Сюэ Мэн почувствовал, что веки мерзко защипало. Надо купить капли для глаз, он слишком много времени проводит за компьютером…       — Да что стряслось? Не пугай меня, пойдём в дом, там расскажешь, — отец взял его за руку, как в детстве, и тут Сюэ Мэна прорвало.       — Папа, папа! — он сгрёб Сюэ Чжэнъюна в охапку, уткнулся лицом в его широкое плечо, почувствовал пыльный запах старой одежды и разрыдался, сам не ожидая. — Папа! Я вам на выставке наговорил такого… Я не хотел! Я просто хотел, чтобы вы пришли порадоваться за брата! Я хотел, чтобы мы были все вместе, он так ждал вас, так волновался, я просто хотел, чтобы вы тоже пришли!       Он сказал не вполне то, что намеревался. Мо Жань в этом сбивчивом монологе заменял его самого — напрямую Сюэ Мэн высказать чувств не мог, разучился когда-то и, чем сильнее пытался найти себя прежнего, тем шустрее сам от себя убегал. Он и не посмел бы спросить родителей о том, верны ли его догадки, имеет ли его сходство с человеком, который уделял ему так много непрошеного внимания, какой-то тайный смысл. Он не лукавил в одном — он хотел, чтобы родители приехали. Не к брату, к нему. Хотел стоять с ними рука об руку, любоваться картинами, пускай написанными этим дураком (хорошие же картины!), слушать музыку, говорить о делах, хвастать достижениями. Сюэ Чжэнъюн растерянно бормотал что-то вроде «ну что ты, сынок, что ты, ты ведь был прав, мы зря обидели Мо Жаня, мы не сердимся на тебя, прости нас и ему передай, что мы не со зла». Но Сюэ Мэн его не слушал. Он цеплялся за него с воем, как маленький, умирая от бесконечной, безбрежной детской тоски по родному человеку, который уходит прочь, погружённый в свои мысли, и придёт спустя много часов лишь затем, чтобы из мыслей своих весь вечер не вылезать. Только часик — сказка на ночь о далёких неизведанных землях. Только минута утром, пока отец опрокидывает в себя чашку кофе и морщится от горечи. Папе надо на работу, золотко. А потом их стало двое, и папа принялся работать ещё больше, забрал у Сюэ Мэна крупицы себя, чтобы растратить на работе ради корма для помоечной собаки. И из-за этой-то псины…       «Но все равно он мой папа», — думал Сюэ Мэн, и крупные детские слезы катились по его щекам с почти незаметными шрамиками.       Чу Ваньнин с его небрежной заботой мог бы заменить ему отца. Но и тут нашлись воры. К тому же Сюэ Мэн как-то стеснялся своих чувств к нему — в любви к божественному стыд и страх смешаны с благоговением. Это было не то.       — Милый, что такое? Что случилось? — Ван Чуцин выбежала из дома, в спешке вытирая фартуком руки. — Кто-то заболел?       — Он приехал извиниться за ссору на выставке, — шёпотом пояснил Сюэ Чжэнъюн, поглаживая сына по голове. — Ну что за ребёнок… Разве мы можем на него сердиться? Если бы я только знал, что он будет так переживать! Столько времени! Да я бы на эту выставку каждый день ходил!       — Мой малыш, никто не сердится! — Ван Чуцин обняла Сюэ Мэна со спины, и он оказался в надёжном коконе родительских объятий. — Что же ты не сказал, что приедешь? Я насобирала рецептов безглютеновых пирогов и… что-то там… овсяно… блинное… Поучил бы меня готовить эти твои штуки, я же не…       — Я хочу твой пирог, глютеновы-ы-ы-ый! — рыдал Сюэ Мэн, как будто этот пирог, ещё не отправившийся в печь, кто-то у него отбирает, как отобрали в детстве внимание отца.       Как теперь грозились, скрывая за сладкими (с сахарозаменителем! кругом обман!) посулами и обещаниями, отобрать право называться сыном Сюэ Чжэнъюна, инженера-строителя, директора академии «Сышен».       Нахер Цзян Си, думал он, нахер, нахер, нахер, нахер эту самодовольную харю и тапки его с дырками тоже нахер, и десерты, и рестораны, и весь сраный Пекин, этот кошмарный муравейник, эту отрыжку сверхурбанизации. Нахер!       Теперь-то он взрослый, теперь-то он может сам решать.       И он решил.       Но Сюэ Чжэнъюн был, того не ведая и не желая, прав. Пока Сюэ Мэн, всё ещё всхлипывая, обжигал губы пирогом, с Мо Жанем и Юйхэном «что-то происходило».       В жизни каждого из них было немало дней темнее ночи и ночей, когда казалось, что рассвет не заалеет никогда. Раны в их душах кровоточили одинаково и одинаково были глубоки, потому они и срослись друг с другом краями этих ран.       Но самые страшные раны нанесли — один другому — в тот вечер.

***

      Настроение у Чу Ваньнина было отличное — может быть, именно поэтому он с лёгкостью позволил Сюэ Мэну денёк прохлаждаться в родных пенатах. А ещё позволил себе немного вандализма накануне, когда сорвал рыжеватую осеннюю розу в парке и пристроил её у Мо Жаня за ухом — тот смеялся и был похож на всех нежных лютнистов Караваджо с гладкими румяными лицами, отшлифованными взглядами сластолюбцев-кардиналов. Их медовый месяц затянулся на всё лето, перешёл в осень, листья начинали желтеть, и они двое тонули в патоке, янтаре, солнечных лучах, остро бьющих сквозь тучи… в любви. На Циси Мо Жань вырезал из дынных корочек целый кукольный театр (мякоть дыни пошла в желе) и разыгрывал ужасно неприличные сценки. Чу Ваньнин перехватил у него инициативу, декламируя по памяти реплики уайльдовской Саломеи. Мо Жань не читал «Саломею», но целовать в уста кого-то прекрасного и безумного, как Иоканаан, был всегда готов. В те невозможные дни Чу Ваньнин и сам себе нравился, чего с ним прежде не случалось никогда, таял, как масло в жару, под ласковым шёпотом Мо Жаня, думал со сладким недоверием — может, и правда что-то есть привлекательное во всех этих несоответствиях и несоразмерностях, из которых состоит его лицо и тело… Он почти перестал стыдиться и своих желаний, и своей неловкости — припадая губами к груди Мо Жаня, он знал, что его не осудят и не оттолкнут. Тёплые ладони на его спине лежали тяжело, как нечто неизбежное. Он больше не сопротивлялся.       В тот вечер Чу Ваньнин потратил несколько часов, прикидывая так и эдак, как бы совместить первое совместное путешествие с рабочими интересами. Мальчик хочет к морю… Надо ехать. Впрочем, и в курортных городах найдется, что посмотреть. Если тщательно и с умом составить план экскурсий… не хватит времени на это его море. Ах, чёрт!       — Учитель, у меня есть пара вопросов, — Ши Мэй остановила его уже на пороге.       — Весь день забываю тебе сказать, что тебе очень к лицу красный… — от радости, теперь наполнявшей его и больно бьющей наружу сквозь открывшиеся сердечные язвы, ему хотелось обнять весь мир, обласкать всех, и девчонку эту несносную в алой кофте; он был добр и великодушен теперь ко всякой большой и малой твари. — Вопросы срочные? Я не хотел бы сегодня задерживаться.       Ши Мэй пожала плечами.       — Не срочные, но довольно объёмные.       — Мы можем обсудить их завтра? Сегодня… отдохни от дел. Тем более, у Сюэ Мэна тоже отгул.       — У меня что-то настрой поработать подольше. Но я найду себе занятие.       — Земную жизнь пройдя до половины, я понял, что работать сверхурочно — не лучший вариант.       — Вы это поняли, когда вас начали называть потенциальным кандидатом на Притцкеровскую премию.       — Ну, лет через тридцать мне её, может, и дадут. Пока у них достаточно белых гетеросексуальных мужчин с полувековым опытом работы.       — Дадут, если будете работать сверхурочно, — рассмеялась она.       — Но не сегодня, ладно? Отпустишь меня?       Отпустила. И ограничение скорости тоже его ничуть не задержало — он игнорировал большую часть дорожных знаков.

***

      Как мог Мо Жань не впустить её, девушку, скрасившую ему тяжкие дни разлуки с Ваньнином? Как мог отправить восвояси, не взглянув в глаза, не попросив прощения? Учителю он не признался в своем преступлении, с юношеским пылом поклявшись самому себе (да и ему не раз), что больше не посмеет взглянуть ни на мужчину, ни на женщину, ни на кого-то ещё; но совесть его была нечиста — с Жун Цзю он обошёлся жестоко. Теперь же он стоял у мольберта, а она стояла перед ним, обняв себя худенькими руками; на ней было короткое узкое платьице, куцый пиджачок и замшевые сапоги, в которых, кажется, ей было неудобно. Для клиентов она наряжалась, для него или для себя — трудно сказать; в этом кукольном наряде её мальчишеская угловатость, резкость была только заметнее. Она растерянно оглядывалась по сторонам, удивлённая, что на «Алом лотосе» такой поразительный бардак, явно ничуть не смущавший обитателей виллы.       — Могу я тебе кое-что сказать? — наконец произнесла она, и под плотным слоем тонального крема засветился румянец.       — Ты можешь сказать мне что угодно, — Мо Жань отложил в сторону кисти. — Я готов тебя выслушать… всегда.       — Я… я очень рада, что ты есть в моей жизни. Ты, наверное, решил, что я на тебя тогда обиделась, да? Ты поэтому больше не общаешься со мной? Или он тебе не позволяет?       — Я… нет… — Мо Жань не мог честно сказать, что просто-напросто Жун Цзю сперва была для него утешением, а затем напоминанием о неверности, но не более того. — Я совсем… я был занят выставкой и…       — И ты даже не заходишь в социальные сети.       — Я никогда особенно этим не интересовался. Ты мне писала? Прости, я… не думал, что ты захочешь и дальше общаться со мной.       — Ничего, — она улыбнулась. — Наверное, даже лучше, если я скажу тебе это лично. Ты мне очень нравишься. В моей жизни было не так уж много мужчин, с которыми можно есть поп-корн и ходить в кино. И я бы рада была сказать тебе, что хочу остаться тебе хорошим другом и всё такое. Но… это неправда. Я в тебя влюбилась. Сильнее, чем может позволить себе шлюха. И я знаю, что ты очень любишь этого человека. Мне не на что рассчитывать, да я и не стану. Просто… мне с тобой было очень хорошо. И если я тоже для тебя что-то значила… поцелуй меня на прощание.       Мо Жань вздохнул. И ничего не сделал, не шагнул ей навстречу, не ответил. Жун Цзю кивнула — мол, понимаю, — и отвернулась.       — Нет, постой, — сказал Мо Жань, пристыженный этим её движением. — Если ты хочешь…       У её помады был приторный вишнёвый вкус.

***

      — Что, мать вашу, здесь происходит?       Мо Жань грубо оттолкнул Жун Цзю от неожиданности, кровь бросилась ему в голову, грозя разорвать какой-нибудь сосуд, и первой же мыслью было — пиздец. Архитектор стоял, скрестив на груди руки, и воздух вокруг него звенел от напряжения, как возле высоковольтной линии. Лицо его по бледности сравнялось с белизной рубашки, но в глазах пылало чёрное пламя, обещавшее испепелить всё вокруг, и их двоих, прелюбодеев, и дом, и город.       — А… я думал, ты вернёшься… позже… — пролепетал Мо Жань, тем самым сделав только хуже.       — Думал, я вернусь позже, и ты в моё отсутствие успеешь трахнуть эту шлюху? — угол рта Чу Ваньнина дрожал.       — Жун Цзю не шлюха!       — Твою Жун Цзю знает весь город!       — Как и вас, — звенящим тоном парировала Жун Цзю.       Мо Жань похолодел. Сейчас эта идиотка сцепится с его Ваньнином, и всем конец.       — Как и вас, — повторила она. — Мо Жань-то живёт на ваши деньги! Да и ваши каблуки лизала половина финансовой элиты города — ну, вы же понимаете, что люди о вас говорят? Вы что думали, о вас не будут ходить слухи? Что кон-фи-ден-ци-аль-ность — это для них что-то святое? Он жиголо, вы извращенец, а шлюха почему-то из нас троих только я.       — Вон, — металлическим тоном сказал архитектор. — Оба.       — Слушай, это глупо, между мной и Жун Цзю ничего не было, мы просто… просто дружим… и…       — Вон, — повторил Чу Ваньнин, и, судя по мертвенной неподвижности его лица, приближалось цунами.       — Подожди, ты всё неправильно… — начал Мо Жань, ещё рассчитывая на благополучный исход дела, но архитектор, не размениваясь на слова, открыл окно, схватил начатую картину и выбросил.       Вслед за ней полетели краски и мольберт.       — Да вы охренели! — взвизгнула Жун Цзю, но Чу Ваньнин посмотрел на неё так, что она заткнулась и выбежала из дома.       — Не надо, — одними губами сказал Мо Жань, делая шаг назад. — Я клянусь тебе…       — Я всё видел! Проваливай!       Мо Жань перевёл дыхание, передумал пятиться от него в ужасе и изменил траекторию движения. Он подошел к Чу Ваньнину, чувствуя, каким адским холодом от него веет, осторожно протянул руку, чтобы коснуться щеки, и получил такую оплеуху, что чуть не потерял равновесие.       — Больше никогда не смей преступать порог моего дома, неблагодарный ты щенок!!! — вдруг заорал Чу Ваньнин, сорвавшись.       Чего только он тогда не орал. Он и сам потом не мог вспомнить — осталось только саднящее от криков горло и оглушительная тишина.

***

      …сообщение. Судя по звуку, кто-то прислал ему сообщение.       Он недоверчиво посмотрел на имя отправителя. Что там, извинения? Проклятия?       Что бы там ни было, он уже заготовил ответ. Холодный, пренебрежительный, немного выспренний, однако в целом оставляющий им двоим шанс на примирение, маленький, но совершенно однозначный, как узкая полоска света из приоткрытой двери, прорезавшая тьму.       Но ответ этот ему не пригодился. В сообщении было видео. Чу Ваньнин просмотрел его несколько раз. Ещё и ещё, не в силах оторвать взгляд. Ещё и ещё, чувствуя что-то похожее на удар мечом в живот. Клинок поворачивается в руке убийцы, кишки покидают задуманное природой положение.       Ещё и ещё.       Он закрыл глаза, но картинка теперь маячила у него в голове.       Он понял, что разбитое сердце — это не метафора. Он думал, что сцена поцелуя ранила его.       Но если та сцена его ранила, то видео в сообщении его растерзало.

***

      — Что ты делаешь? Какого… хрена?       Мо Жань поднял телефон повыше и, держа его на вытянутой руке, второй грубо стянул пиджак с плеча Жун Цзю и впился ей в шею губами.       Она ойкнула.       — Нет, так неудобно, — зло сказал он, пока она, потрясённая происходящим, даже не подумала дать сдачи.       Он отошёл на несколько шагов и приладил телефон возле упавшего дерева. Жун Цзю только-только вернула пиджак на законное место, и тут её схватили, толкнули на землю и задрали юбку, пройдясь ладонями по узким бёдрам и подобравшись к тому, что отличало её от большинства женщин.       — Да отвали ты! — выкрикнула она и отвесила Мо Жаню пощёчину, но он перехватил её руку и прижал к земле, навалившись всем телом.       Он не целовал её — вгрызался в шею, в плечо, невзирая на сопротивление. О, преодолевать сопротивление он научился в совершенстве! Но спустя пару минут отпустил и, дотянувшись до телефона, остановил видеозапись.       — Да ты больной?! Что это было?! — орала Жун Цзю, отряхиваясь и приводя себя в порядок. — Думаешь, если я шлюха, со мной можно так обращаться?!       — Думаю, что и со мной обошлись так же, — прошипел он в ответ.       И, написав в сообщении «Вот этого ты от меня ждал? Так получи!», переслал видеозапись Чу Ваньнину.       Заглянув ему через плечо, Жун Цзю подумала, что только чудом избежала смерти — но теперь-то ей точно хана, если попадётся на глаза этому грозному человеку в белом.       — Да он же тебя убьёт, — сказала она, отдышавшись. — И меня.       Мо Жань посмотрел на неё так, будто впервые в жизни видел, и вдруг его взгляд прояснился, он растерянно заморгал и ответил ей:       — Прости, ты права, я что-то… я… я сейчас всё удалю и…       Но сообщение уже было прочитано.

***

             Облегчение. Какую-то непостижимо долгую секунду Мо Жань испытывал облегчение, словно ветер ворвался в его голову, просквозил пустую черепушку, и впервые за долгое время ему наконец-то хватало воздуха.       А потом он всё осознал.

***

      Архитектор с мировым именем, обладатель медали Алвара Аалто, один из вероятных номинантов на Притцкеровскую премию (лет через тридцать, когда закончатся все белые гетеросексуальные мужчины с полувековым опытом), живая легенда и создатель нового ответвления бионической архитектуры, Чу Ваньнин если и хотел чего-то, то перестать существовать.       Потому что, получи его внутренняя боль физическое воплощение, он был бы уже мёртв.       Годами он строил города. Годами пытался превратить безымянный, безвестный, проклятый всеми богами город в земной рай; годами не позволял себе самому ни минуты счастья, и вся его страсть была заключена в изгибах сверкающих стен. Он рисовал Утопию, но вокруг возводил стены боли; себя, монстра, заточил в тюрьму, где, подобно античному Минотавру, бродил в бессоннице и неутолимом голоде. Он и Мо Жаня, свою невинную жертву, затащил в лабиринт кошмаров, а тот… А тот легкомысленно разрушил этот мрачный бастион, даже не заметив. Стены неприступной крепости покрылись трещинами, в них пробился яркий солнечный свет, и Чу Ваньнин, ликуя, снёс оставшееся, сравнял с землёй, как мечтал Ле Корбюзье. К чёрту! На пустыре, под ярким небом, он затеял строить новый город, и не город даже, а целый мир, предназначенный им двоим. Его фантазия рисовала картины будущего столь солнечные, какими грезить вправе только юность; но тот тощий носатый подросток в выбеленной джинсовой куртке покрутил бы пальцем у виска, взглянув на наброски. Дяденька из будущего, ты чего напридумывал?       А потом этот чудесный мир рухнул в одно мгновение. Лопнули со звоном цветные стекла витражей, осыпалась со стен мозаика, поблекли фрески, и не нашлось бы реставратора, чьё умение способно воскресить эту поруганную красоту.       И все призраки, все демоны, что таились в тёмных, сырых, грязных изгибах виллы, выползли из своих укрытий и разом накинулись на него.

***

      Что он делал после? После — раздавленный обломками своего обманчивого счастья? Два дня лил дождь, но успокаивающий голос ларька в подворотне достиг его ушей сквозь шум ветра и грохот водяных струй. О, вожделенное питьё! О, вожделенный яд! Спустя эти беспамятные два дня, поздно вечером, кто-то пришёл. Открыл дверь своими ключами. Звяк. Поставил в прихожей что-то тяжёлое. По шагам Чу Ваньнин догадался, что это Сюэ Мэн. Ну, и «кошмар какой-то» тоже было сказано голосом Сюэ Мэна, споткнувшегося впотьмах о пустые бутылки. Чу Ваньнин почувствовал, как его запястья и шеи коснулись пальцы инженера — видимо, тот решил убедиться, что выдающийся деятель архитектуры не стал частью истории, проще говоря — не двинул кони, лёжа на диване в том же костюме, в каком стал свидетелем измены, и в одном ботинке (местонахождение второго определить не удалось). Деятель архитектуры убедительно притворялся трупом и ещё убедительнее — спящим, потому что не хотел встретить в глазах ученика ни сочувствия, ни сострадания, ни презрения. Сюэ Мэн оставил ему записку и ушёл. «Учитель, я привёз еду и таблетки от похмелья. Пожалуйста, поешьте».       Да будь он проклят со своей добротой.       А на третий день взошло солнце.       Нестерпимо, невозможно яркое. Он, борясь с тошнотой, лежал и смотрел на пылинки, вьющиеся в столпе света. Они напоминали ему падающие хлопья снега. Tombe la neige, tu ne viendras pas ce soir. Или придёт?.. Он же придёт, да?..       

***

      — А где ваш начальник? — спросили на очередном заседании комиссии по благоустройству.       — Его, наверное, сегодня не будет, он говорил, что плохо себя чувствует… — начала Ши Мэй, самовольно заменявшая руководителя «Бэйдоу» на этой бессмысленной встрече.       — Я уже совершенно здоров, — Чу Ваньнин в тёмных очках, но в ослепительно белом костюме, ворвавшись, словно торнадо, в конференц-зал, поставил на стол бумажный стаканчик с кофе, немного расплескал; на шее у него было несколько едва заметных царапин. — Извините, в кофейне была очередь, а с моим присутствием здесь меня может примирить только ванильный сироп. Я что-то пропустил? Я надеюсь, вы и без меня пришли к выводу, что новая концепция развития туризма — говнище, трижды съеденное и переваренное? Кто это писал, где этот человек, зачем вы заплатили ему деньги? Он себе представляет, что такое север страны? А я здесь тридцать шесть лет живу. А пятый и седьмой пункты — это явное отмывание денег. Вы здесь все с ума посходили?! В тюрьму захотелось?! Или будем половину субсидии после проверки возвращать?       Ши Мэй тревожно взглянула на него и как бы невзначай коснулась его локтя.       Ему стало противно от мысли, что она знает о его расставании с Мо Жанем, потому что знает Сюэ Мэн. Что ей жаль его. И ещё его мутило от сладкого кофе, потому что в желудке несколько дней не было ничего, кроме алкоголя. До конца заседания он досидел, но в туалете администрации его ожидаемо вывернуло. Место было, безусловно, подходящее. Хлынувшие из глаз слёзы он списал на физиологическую реакцию.       Жалость хуже ненависти, хуже осмеяния. Жалость унижает. За два часа до этой встречи он пытался привести себя в порядок, но, взглянув в зеркало, желчно расхохотался. Ну, конечно! Как он мог так заблуждаться, как мог поверить в такую откровенную ложь! Вот же чучело! Мо Жаню было его жаль, только и всего, обман порождён добрыми намерениями, однако и его терпению есть предел. Хоть трансгендерная проститутка, хоть бетонный столб, кто угодно будет лучше!.. Но как он сам умудрился поверить, что любим, что вправду вот это ничтожество в зеркале заслуживает медовых взглядов и нежного лепета? Господи, как же он со своими трепыханиями, со своей бездарной игрой в «счастливые отношения» был смешон в глазах других людей! Выставка, пикники, наряды для мальчишки… У всех на виду!.. Не начать ли носить клоунский нос и парик?       Ему тяжело дался привычный всем образ эксцентричного гения. Очень тяжело. У него едва нашлись силы побриться и вымыться, а нужно было хорошо выглядеть, как учил Хуайцзуй. Если, дитя моё, валяешься в грязной канаве, то валяйся в приличном костюме, чтоб не приняли за бездомного и не бросили умирать в собственных рвотных массах. Да какая теперь разница?.. Он несколько дней не снимал кольца, решил протереть и, заторопившись, не надел обратно. На пальцах виднелись следы, розовые ободки в тех местах, где прежде были серебряные.       …а Ши Мэй пришла в той же кофточке, которую он похвалил.       Женщина в красном.       Всё сбылось.

***

      Стыдно сказать, но несколько дней Чу Ваньнин надеялся увидеть высокую фигуру, стоящую у ворот «Алого лотоса». Или, вернувшись домой, обнаружить, что в доме кое-как прибрано, а от самой двери ноздри чутко улавливают запах тушёной говядины. Или… или, выбежав из офиса, столкнуться с ним в дверях, припасть лицом к плечу, забраться ледяными руками под кофту, в тепло, и простить… Были, были секунды слабости, когда он готов был простить все прошлые и будущие предательства, плюнуть на собственную слёзную просьбу, согласиться быть хоть вторым, хоть десятым, лишь бы греть руки у него на груди. Жалость, милосердие, да хоть желание торжествующе взглянуть на распростёртого на земле, втоптанного в грязь былого мучителя… Что угодно, что угодно.       Но Мо Жань не пришёл.       И Чу Ваньнин проклинал себя за то, что ждал его. Что осмелился его ждать. Что ждал его сотни лет назад на вершине той горы под снегопадом, повторяя имя леденеющими губами, пока хватало сил. Инициировать примирение, конечно, надлежало Мо Жаню, сам архитектор сделать первый шаг не смог бы, опасаясь прямого отказа или насмешек. А раз за разом не обнаруживая ни покаянного изменника у двери, ни знакомых запахов в доме, Чу Ваньнин чувствовал себя преданным, брошенным, униженным — униженным не мальчишкой, а своими же несбыточными, глупыми надеждами; всё это было мерзко.       Он решил не ждать.       Мо Жань не приехал и за вещами. Какой был бы прекрасный повод для встречи! Но Чу Ваньнин уже с отвращением отшвырнул в сторону фантазии о счастливом воссоединении. Фу! Да и видеть его таким Мо Жаню не следовало. Пусть там не думает, что его бывший любовник убит горем и заливает страдания водкой!       Но именно этим он и занимался вечерами после работы, а на работе был так спокоен и подчёркнуто корректен, что, наверное, Сюэ Мэн втайне сходил с ума от ужаса. Ши Мэй вздыхала и носила им обоим крепкий кофе, ни слова не говоря об угнетении женщин.       Спустя две недели он собрал по дому и распихал по пакетам всё, что идентифицировал как принадлежащее Мо Жаню (то есть чёрное), выставил к воротам и велел Сюэ Мэну забрать. Разрыв был оформлен окончательно.

***

      Жун Цзю, это нелепое существо, пришла к нему. Он её впустил. Ему показалось забавным, что она заявилась на «Алый лотос». Он ни секунды её не винил — несмотря на то, что себе с ней в тот день позволил. Он не винил Мо Жаня — несмотря на то, что выгнал его и заблокировал контакты везде, где мог. Вот ведь какая шутка! Она, а не Мо Жань, пришла молить о пощаде. Есть же у неё какая-то совесть… хотя, конечно, трудно ожидать ростков благоразумия у человека в такой вульгарной обуви.       — Послушайте, я не стану просить у вас прощения, я для вас всё равно что пыль под ногами. Но я умоляю вас простить Мо Жаня. Пожалуйста, пожалуйста, если в вас есть ещё хотя бы капля любви… Я прошу вас, господин Чу, предложите ему вернуться!       Архитектор одарил её полным гадливости взглядом.       — У него кончились деньги? Так покажи ему, как заработать на жизнь.       — Вы жестоки.       — А разве это не причина, по которой он терпел мою жестокость?       — Деньги?! — Жун Цзю охнула. — Да что вы такое говорите! Это я сдуру сказала! Мо Жань вас любит! Это… это самая настоящая любовь, как… как в книгах, как в кино! Я никогда бы не поверила, если бы…       — Но целовал он тебя.       — Это я его поцеловала! Я!       — И его рука случайно попала тебе на талию. Превышение мер самозащиты.       — Наверное, он растерялся и не смог меня оттолкнуть. Он просто… не успел… мне отказать.       — И сколько раз он не успел тебе отказать? Я и прежде видел вас вместе. И не я один.       — Я… он мне очень нравится, но… Господин Чу, между нами давно ничего нет. Мы переспали пару раз, только и всего, и это ничего не значило, но я увлеклась, размечталась и…       У него потемнело в глазах. Только и всего.       — Пару раз? Пару раз переспали?! — прорычал он, сам не зная, откуда взялась такая ярость; орал на несчастную девицу будто не он, а кто-то другой, а он, настоящий он, свернулся клубочком где-то в пыли за шкафом, сотрясаясь от отвращения и боли.       — Что вы…       — Когда?! — от собственного крика у него заложило уши; он и представить себе не мог, как ужасен сейчас.       — Отп… от… пустите… — накладные ногти Жун Цзю скребли его по руке.       — Когда это было?! — но эта тонкая рука с неожиданной силой стискивала её шею всё крепче и крепче, и оставалось только хрипеть, еле выговаривая слова.       — Весной… Это… года три назад… и тоже весной… после фестиваля… но я знаю, что вы… что вы тогда… пощ… боже… пощадите… меня…       Он резко отпустил её, и Жун Цзю, кашляя и пытаясь вдохнуть поглубже, прислонилась к стенке, а затем тихонько сползла на пол.       — Твои клиенты делают с тобой подобные вещи? — спросил архитектор так спокойно, будто только что не пытался лишить её жизни. — Какой у тебя прайс?       — Что? — просипела она.       — Ну, тебя душат во время секса? Может быть, бьют, грубо трахают, просят помочиться на лицо?       — А вы хорошо… осведомлены, — Жун Цзю прочистила горло. — Да… бывало.       — Сколько это стоит?       Она назвала цену.       Он достал из кармана плаща, висевшего на крючке, бумажник, отсчитал банкноты и протянул ей.       — Тогда считай, что ты это заработала. С Мо Жанем у тебя что было?       — Он мне отсосал. Дважды.       — Да, это он любит… А это сколько стоит? Сколько стоит твой женский член?       — Да идите вы к чёрту!       Денег она не взяла. Зря.       Но Чу Ваньнину и правда хотелось быть жестоким. Хотелось быть самой отъявленной мразью на свете. Так он бы мог удостовериться, что получил именно то, чего заслуживает. Мудак, ревнивец, собственник, совратитель. Стареющий алкоголик.       Извращенец.       Извращенец.       Извращенец.