На Когараши всё ещё идёт дождь?

Обычно отели на Когараши забиты туристами на месяц вперёд; но затянувшийся сезон дождей явно снизил поток интересующихся местной природой. Кафка даже не пытается забронировать номер – они просто заходят в первый же попавшийся отель и легко получают ключи. – Судьба, – усмехается Кафка. Химеко смотрит на неё взглядом человека, которому просто больше некуда деваться; зло и немного устало. Они просто поговорят, Кафка использует на ней своё что-бы-там-ни-было, и всё закончится. Они просто поговорят, повторяет себе Химеко, и всё летит к Эонам, как только они оказываются в номере вместе. Она ненавидит Кафку, она хотела бы вычеркнуть её из жизни – но сейчас она расчёркивает ногтями её кожу, задирая рубашку; они начинают целоваться, едва закрыв дверь, и Химеко к своему стыду даже не знает, кто был инициатором первого поцелуя. Их первая встреча прошла совсем не так – они изучали друг друга, чтобы получить как можно больше удовольствия; сейчас это больше похоже на отчаянное желание отомстить за всё и сразу. Химеко, вжимая Кафку в стену, мстит за бессонные ночи, за то, что не может закрыть глаза, не представляя, как умирает целая планета. Кафка, впиваясь ногтями в белоснежные округлые плечи, почти разрывая лямки платья, мстит за то, что её пустота охвачена пламенем, что танцевать на проволоке стало так чертовски сложно, всё вообще стало так чертовски сложно. От ненависти до любви, на самом деле, довольно близко, думает Кафка, когда Химеко путает пальцы в её волосах; особенно когда одно происходит из другого. Она ненавидит меня, потому что не может забыть; я ненавижу её за слабость, за то, что она хочет забыть. Химеко совершенно без стеснения впивается зубами в шею Кафки, оставляя лиловые следы, удивительно подходящие к её одежде; Кафка запрокидывает голову, позволяя ей это. Тебе никогда не хотелось узнать своё будущее? Неужели было так сложно просто предупредить Химеко об Альберо, для этого ведь не нужно было менять судьбу целой Вселенной; просто не обязательно было заставлять Химеко чувствовать себя совершенно беспомощной? Есть своё очарование в неизвестном и непознанном. Знала ли Кафка, что они окажутся вместе ещё раз, вот так? Надеялась ли, что Химеко обрадуется уничтожению планеты, на которое они смотрели вместе? Надеялась ли на что-то большее? Они обе просто не могут позволить себе быть нежными друг с другом – они вцепляются, сжимают, царапают, оставляют укусы и сдавливают. Кафка, кажется, даже это воспринимает как забавную игру, и Химеко ненавидит её за это в два раза сильнее. Ненавидит – и не может отрицать, что ей нравится; что её тянуло к Кафке, что её воспоминания, наконец освобождённые от чужого контроля, вспыхивают всё ярче, и не нужно быть предсказателем судеб, чтобы понять простую вещь: их тянуло друг к другу с самого начала. С самого первого разговора под проклятым зонтом под этим проклятым дождём. Если бы Химеко только знала тогда, если бы существовал какой-то способ проверить, не сумасшедшая ли твоя потенциальная избранница на одну ночь. Возможно, этот способ называется здравым смыслом; и возможно, именно его не достаёт сейчас Химеко, пока она зажимает рот ладонью, пока Кафка сжимает её бёдра, поднимая голову и глядя на неё снизу вверх. Неужели поиски в темноте – это так весело? Кафка составляется для неё заново, собирается по кусочкам, пока Химеко тянет её за волосы; пока на припухших губах горят огнём её торопливые поцелуи; Кафка составляет слишком, слишком, слишком большую часть мира Химеко, и где-то на краю сознания, именно сейчас, в момент обострения всех чувств, Химеко не хочет её забывать. Химеко просто не может остаться и всё помнить, и Кафка тоже это знает, и поэтому они ничего не говорят друг другу. Кафка держит в руках пламя, и пламя полыхает так, что обжигает её руки, привычные и к мечу, и к электрическим искрам, и к холоду Небытия, и к режущим шёлковым нитям. Она думала, что привыкла ко всему, но Химеко оказалась первой – после Элио – кто смог её удивить. Возможно, так люди чувствуют любовь. Возможно, это что угодно – только не она. Но когда Кафка смотрит, как Химеко откидывает голову назад, на подушки, как её волосы в темноте превращаются совсем не в языки пламени; когда Кафка чувствует, как дрожат её ноги и с какой яростью она вцепляется ей в спину – ей хочется продлить это мгновение ещё на долгие, долгие часы, и никогда не выполнять просьбу Химеко. Нельзя же просто так взять и забыть лучшее, что было в твоей жизни, моя дорогая Безымянная. Даже у Охотников за Стелларонами ведь должны быть какие-то моральные принципы. А быть может, думает Кафка, когда Химеко притягивает её к себе, не отпуская, давая сделать только один лишний вдох; именно в этом и заключаются все её моральные принципы. Именно в этой женщине, первой женщине, которая по-настоящему заинтересовала Кафку, первой женщине, которую… Её мысли прерывает её же собственный хриплый стон, так не похожий на её обычный ленивый, издевательский голос. Ну и хорошо. Возможно, некоторые слова не стоит произносить даже мысленно, даже в момент, когда обостряются все эмоции. Возможно, некоторые слова просто не созданы для них двоих; возможно это предопределено, и судьбу больше не обмануть, даже если очень-очень стараешься, даже если заполняешь собой пустоту между строчек сценария. Танец на проволоке обречён на падение, в этом его самая глупая и самая завораживающая часть, в этом его предназначение. Возможно, Химеко могла бы с этим поспорить; возможно, Химеко была бы единственной, кто могла бы с этим поспорить, но она выбрала столкнуть Кафку и наблюдать за её падением. Заполнить пустоту своим пламенем, выжечь весь воздух, а после… А после отвернуться. Всё забыть. *** – Шёпот Духа, – говорит Кафка, глядя, как белый потолок в комнате отеля качается перед её глазами. За окном всё так же беспрерывно шумит дождь. – Это называется «Шёпот Духа». Химеко поворачивает к ней голову. Кафка тает в темноте, превращаясь в тень, в неясный силуэт; неужели это же произойдёт с моими воспоминаниями, думает Химеко, и пытается представить, что будет, когда она не сможет вспомнить, почему прилетела на Когараши и где провела ночь. Получается с трудом; жаль, что будущая Химеко совершенно точно не послушает просьб не пытаться ничего вспомнить и найти. – Моя родная планета заражена Стеллароном уже многие, многие годы, – Кафка прикрывает глаза. Дождь, шумящий за окном, прячет в себе много воспоминаний; но если Химеко всё равно всё забудет, какая разница, что она наговорит? – Из-за этого люди на ней не чувствуют страха. Генетически, физически… Я не знаю, этого просто нет, никто не задаётся такими вопросами. Химеко смотрит в темноту и пытается представить слова Кафки. Что было бы с ней, если бы она не чувствовала страха? Была бы она вообще здесь? Смогла бы так же спокойно смотреть на смерть целой планеты, как смотрела Кафка? – И ты тоже? – глупо спрашивает она. – Да, – Кафка переворачивается на бок, опираясь на локоть, и смотрит на неё. – И я тоже. Элио пообещал мне, что в конце его сценария я смогу это изменить. Смысл её слов доходит до Химеко не сразу – она успевает кивнуть, показывая, что приняла к сведению, успевает проанализировать, и только потом – понять; изумлённо поворачивает голову, силясь собрать Кафку из теней и темноты в осязаемого человека. – Ты хочешь почувствовать страх? – Почему это всегда один и тот же вопрос? – Кафка тихо, коротко смеётся. – Позволь объяснить, дорогая. Отсутствие страха превращает людей на этой планете в демонов. Это не фигура речи – они слишком опьянены своими желаниями и не имеют никакого внутреннего стопора. В погоне за всё большим, большим и большим они постепенно поддаются влиянию Фрагментума, становясь… совсем не людьми. Химеко качает головой. – Ведь можно это как-то контролировать? – Возможно, именно поэтому и существует Шёпот Духа, – Кафка вздыхает. – Это не такой уж и редкий дар на моей планете, возможно, странная награда от Стелларона за то, что обратил нас в демонов. Его можно развить, можно сделать сильнее; только одного нельзя – приобрести, если не рождён с ним. – Дар забвения? – Дар контроля, – улыбка Кафки получается какой-то задумчивой. – Я могу контролировать чужое сознание. Внушить тебе, что это ты хочешь… например, поцеловать меня. Или не хочешь разобрать меня на части своей циркулярной пилой. Могу заставить твоё сознание заблокировать воспоминания. Могу заставить тебя вспомнить. Я действительно преуспела в этом. Химеко молчит и слушает дождь, пытаясь представить себе мир Кафки. Мир, наполненный разнообразными желаниями, мир, в котором ты не представляешь, что такое страх; мир, в котором ты можешь так легко управлять чужим сознанием. Мир совершенно не представляется, не складывается из осколков и обрывков фраз. – И ты можешь так же контролировать себя? – спрашивает она, почти проклиная своё неизменное любопытство. Усмешка Кафки вполне явственно выходит грустной. – Нет, – отвечает она так, словно объясняет очевидные вещи. – И в моём окружении нет никого, кто владеет Шёпотом Духа. Их руки почти соприкасаются, но Химеко не делает ни одной попытки превратить «почти» в «уже», не касается пальцев Кафки, удивительно беззащитных без перчаток, не накрывает её ладонь своей. Только прикрывает глаза, заменяя этим жестом понимающий кивок. – Тогда я понимаю, – говорит она, – почему ты хочешь почувствовать страх. Неправда. – Неправда, – говорит Кафка. – Я хочу почувствовать страх, чтобы меня больше ничего не связывало с Птеруги-V. Неправда. Кафка чувствует себя даже немного странно. Она никогда не запрещала себе говорить, зная, что Шёпот Духа сотрёт все воспоминания, вот только обычно она говорила о будущем. Об Элио, о планах Охотников за Стеллароном, каждый раз балансируя на тонкой грани между всей правдой и допустимой правдой. Это доставляло ей удовольствие, это дарило ей облегчение. Ещё никогда Кафку никто не расспрашивал о прошлом, и от разговора о Птеруги-V она чувствует странную пустоту где-то в груди; пустоту в том месте, наверное, где должен быть страх и сопутствующие ему чувства. Химеко ничего не отвечает; и они лежат в тишине, которая нарушается только дождём и звуком их дыхания, и оно звучит совершенно не в унисон. Кафка лениво перебирает в воздухе рукой, словно гладя невидимые нити, невидимые струны, и Химеко следит за её пальцами как-то машинально, даже не вдумываясь. – Послушай, – словно нехотя тянет Кафка, избавляя Химеко от необходимости напоминать про цель их встречи. Послушай... Её воспоминания сами похожи на беспокойный живой огонь, как можно заключить пламя в шёлковые нити? … утром, когда ты проснёшься здесь одна… Кафка слишком хорошо знает своё дело; Кафка слишком давно живёт на свете, чтобы позабыть вкус сожаления, но сейчас почему-то на губах и на сердце немного горчит, совсем немного, не стоит даже обращать на это внимания. … ты не вспомнишь обо мне, не вспомнишь о Кафке… Химеко поддаётся ей – совсем не так, как всего пару часов назад, когда она отдавала свой контроль по крупицам; Химеко поддаётся неожиданно легко, словно готовясь в последний раз довериться Кафке. … не вспомнишь об Альберо, и о нашей первой встрече на Когараши, не будешь думать о сообщениях, которые ты писала… Пожалуй, Кафка немного слукавила; это грустно, как-то невыразимо грустно, даже больнее, чем Блэйд, который порой не может вспомнить даже её имя, больнее, чем воспоминания о доме, неужели она ещё способна чувствовать боль? … просто послушай меня, послушай – и забудь, как долгий сон… … просто долгий сон, и пришло время засыпать. Наутро её уже не будет на Когараши, не будет даже раньше; всё равно Элио отпустил её сюда на несколько часов, прежде чем она вернётся к новой миссии. Наутро Химеко должна всё забыть, особенно теперь, когда совершенно не против забыть. Её собственный разум отторгнет воспоминания, которые так ранили, и Шёпот Духа станет прекрасным в этом помощником. Шёлковые нити рождаются под пальцами Кафки и гаснут в чужом сознании, запечатывая ласковый, шепчущий голос. Навсегда разрезая мироздание Кафки на «до» и «после», навсегда стирая из памяти Химеко «до», позволяя ей создать своё, только своё прекрасное «после». Многие думают, что у меня совсем нет сострадания, и я тоже так думала. У неё есть ещё несколько минут, и эти несколько минут она наслаждается тем, что перебирает волосы Химеко, которые в темноте совершенно не похожи на огонь. Вряд ли у неё когда-нибудь ещё будет эта возможность, и поэтому настоящее мгновение вдруг кажется прекрасным. Именно так и нужно прерывать свои желания, чтобы избежать становления демоном. Но что это, моя дорогая Химеко, моё беспокойное пламя – что это, если не сострадание?