Цвет твоего утра

      Проснулся Леви от неприятной тяги в районе плеча. Мутный глаз пришлось немного приоткрыть и, хоть и видел им мужчина значительно хуже, чем здоровым, уставиться на причину своего дискомфорта. С ночи она особо не поменялась, только за несколько часов беспробудного сна стала выглядеть романтично помято и отчасти даже мило, что Аккерман отказывался признавать до последнего.       Он действительно почти до самого утра наблюдал за прилипшим к нему Жаном и вслушивался в его дыхание. Пацана было жалко до боли в сердце, но Леви все еще считал, что с Микасой Кирштайну было совершенно не по пути, и дело вовсе не в погибшем Эрене или привязанности к давно уже изуродованным под гнетом времени чувствам. Юная госпожа Аккерман просто не в состоянии была оценить преданность и самоотдачу в свою сторону, хотя сама положила к ногам Йегера все и продолжила бы делать это до скончания своего века, если бы судьба распорядилась с ней иначе. Связать свою жизнь с тем, кто знает это наперед, — обречь обоих на дополнительные проблемы, ревность и постоянную тягу сбежать. Жан просто этого так и не понял. Он решил, что раз знает девушку и может ее понять, то вынесет все, что приготовит им следующий жизненный поворот, но раненое сердце рано или поздно подвело бы и его: каждый человек хочет быть центром чьей-то вселенной, а не незаменимой вещью.       Размышления Аккермана ранили и постоянно подводили к краю, на котором он и сам когда-то оказался. За последний год его оборона здорово прохудилась во многих местах, а то, что он тщательно старался скрыть, — выплыло на поверхность и стало очевидно посторонним, о чем они в увеселительной манере не забывали ему напоминать, что здорово било по самооценке, а еще так же нефигово пугало. И сколько бы он ни пытался бежать, реальность неумолимо догоняла его, а от осознания собственной беспомощности ему каждый день становилось все хуже морально, хотя физически он креп все сильнее.       Он занимался спортом самостоятельно несмотря на то, что Елена отговаривала его от экспериментов до последнего. Пил витамины для улучшения всего подряд, хотя всегда считал это занятие бабским, отчаянно пряча заначки от надзирателей и обсуждая эти вопросы исключительно с Еленой или Пик, служившей терапевтом в небольшой клинике неподалеку от его дома. Девушка приезжала к нему ночью, когда Кирштайн уже спал дома после их очередного «свидания», сознательно закрыв чайную на все замки, одна или с дамой сердца, и они могли до самого утра обсуждать то, как лучше сочетать все препараты, чтобы каждый из них работал правильно. Отмену седативных Леви выдумал не на пустом месте, но упрямства ему было не занимать, и он снова сделал все по-своему, что и привело к неприятностям. Он заботился о себе, как мог, но тщательно это скрывал, чтобы пацан ни о чем не догадался. Эгоистично, подло, мерзко, так не похоже на прямолинейного Аккермана, но жизненно необходимо.       Он собирался признаться, что дело обстоит не так плохо, как могло выглядеть со стороны. Да, нога все еще работала очень плохо, да, с рукой тоже хватало проблем, да, он все так же не различал цветов, кроме зеленого и нескольких оттенков красного, которые стали ему доступны после переезда в квартиру Жана, но все же мужчина многое мог сам и в присмотре действительно уже минимум год как не нуждался. Он откладывал свое покаяние каждый день, полный решимости сделать все «ну, точно в следующий раз», но сдавался сразу же, стоило ему увидеть широкую и искреннюю улыбку в свою сторону. Пацан бесил. Раздражал. Сводил с ума. С ним порой бывало невыносимо. Но без него… без него вообще ничего не было.       Леви захотел оставить преподавательскую карьеру еще семь лет назад. Его предмет не являлся профильным для большинства студентов, но он всегда относился к науке своей жизни слишком серьезно, чтобы не обращать внимания на неучей и снисходительно игнорировать то, что: «Ну, я же театральный постановщик, зачем мне ваша математика?». Он выставлял оценки студентам со скрипом, часто оказывался у декана факультета на разборках и получал выговоры, злился на самого себя и просто не понимал, зачем ему тратить нервы и подвергаться унижениям, если у Эрвина был неплохой пассивный доход и акции нескольких предприятий, позволившие бы Аккерману не работать, а заниматься тем, что ему больше всего нравилось — чаем. Он мечтал о большом чайном доме, где проводились бы церемонии и традиционные восточные праздники, хотел самостоятельно трудиться на кухне, а по вечерам сортировать сушеные листья по пакетикам для продажи в интернет-магазине. Леви не любил людей, но не мог отрицать, что доставлять им счастье его радует.       Он не собирался выходить на работу в сентябре того года, когда первокурсниками стали Жан и компания. Он почти уже подписал договор о расторжении контракта с университетом, а на лекции в начале семестра вышел только для того, чтобы подменить заболевшего преподавателя. Он даже не смотрел в зрительный зал, пока старательно вещал о чем-то у доски, но звуки драки и нецензурной брани все же вынудили его выйти из себя. Он бы и не заметил, как выглядели два идиота, решивших выяснить отношения на его занятии, если бы Кирштайн с разбитым носом не посмотрел ему в глаза, пробегая мимо к выходу из аудитории. В Аккермане что-то моментально сломалось, но понял он это слишком поздно.       На работе он остался и даже согласился вести первый курс, чего не делал никогда, предпочитая разбираться с теми, у кого математика затягивалась как минимум на три семестра. Возиться с будущими художниками, искусствоведами, декораторами, театральными деятелями было погано и неинтересно, но он сам не оставил себе выбора. Глаза, цвет которых он все еще не мог вспомнить, за долю секунды пленили его настолько, что о рациональном мышлении речь уже не шла. А то, что Кирштайн стал еще и участником альпинистского клуба, окончательно выбило из прагматичного Леви остатки здравомыслия.       Нет, он не влюбился. Он был доволен своим браком, он обожал Эрвина и все, что за десять лет отношений связало их друг с другом, он благодарил судьбу за то, что Смит когда-то смог разглядеть его в толпе и дать шанс выбраться из тотального безденежья и болезней, порожденных им. Когда Эрвин протянул ему руку, Аккерман был тощим оборванцем, не то, что без гроша, даже без мусора в кармане. Он был благодарен, открыт и окрылен. Но один крохотный взгляд пролил на все это ядовитую кислоту и заставил мужчину испытывать то, что ему не доводилось за свои годы никогда.       Аккерман не знал, что делать с этим недоразумением, потому не делал ничего. Вставал по утрам, пил свой чай, вел лекции, обучал детей правильно вести себя со снаряжением, орал на них и делал вид, что эти невоспитанные червяки его не интересуют. А сам жадно, жалко, омерзительно ловил каждый случайный взгляд и улыбку в свою сторону, просто чтобы получить наслаждение. Банальное и примитивное.       Он увидел несущуюся в них лавину и на мгновение лишился голоса. В голове стучало только одно имя, а осознавать то, что это было вовсе не имя супруга, было невыносимо, крикнуть его вслух — невозможно. Любая инструкция предписывает сначала спасать менее опытных в надежде на то, что товарищи с более высоким уровнем подготовки смогут оказать себе помощь самостоятельно. У Смита не было шансов — это Леви понял сразу же, стоило ему мужа увидеть ближе. Если бы он попытался добраться до него, то это стало бы бесполезной тратой времени. К тому же пацана спасать было некому. Он отбросил Райнера в безопасную сторону перед тем, как приготовиться к смерти, вот только если бы он умер…       Леви повредил ногу и спину тогда, когда поймал Жана, летевшего вниз прямо на припорошенный снегом валун. Аккерман стал его подушкой безопасности, буквально приняв всю жесткость поверхности на свое тело, и только чудом в принципе остался жив. Он не собирался делать пацана себе обязанным, он просто хотел, чтобы Кирштайн жил дальше, но именно это так сильно связало их, что если отрывать теперь, то только с мясом. Услышав, как Жан зовет его после удара, увидев, с какой болью он смотрит на своего инструктора, Леви окончательно сдался и запланировал уйти из жизни, как только ему предоставится такая возможность. Но мальчишка и здесь не дал ему покоя.       Аккерман боялся себя, своих чувств, Жана и каждого нового дня. Он планировал извести его окончательно капризами и истериками, чтобы Кирштайн САМ от него отказался и больше не приходил, но тот делал все с точностью до наоборот. И каждый раз в его взгляде Леви видел что-то, что не давало ему привести приговор в свою сторону в действие.       Старый и больной калека молодому красивому парню, влюбленному в женщину, не нужен. Это простая констатация факта и болезненная истина, от которой было никуда не деться. Леви ненавидел свое отражение в зеркале, ненавидел свою слабость, презирал приобретенные уродства и молился каждый день, чтобы бог забрал уже его к себе, потому что самостоятельно отказаться от того, как руки несносного мальчишки ласково промывают его волосы он не мог. Одевают его, кормят с ложки, щелкают по носу, чтобы развеселить, придерживают, поддерживают и гладят. Единственная ласка, которую Аккерман получал долгие годы, исходила от рук, ради спасения которых он рискнул собственной жизнью, не задумываясь об этом ни секунды! Только нежелание расстраивать пацана ежедневно останавливало Леви от петли на протяжении столь долгого времени.       А вчера, когда Жан ускакал на очередную встречу с женщиной, не замечавшей столько лет, насколько он хорош собой внешне и приятен по характеру, Аккерман направился в мастерскую, и…       — Привет…       — Привет…       Жан совершенно естественно потерся носом об острый выступ плеча, повернул голову, прищурился и улыбнулся Леви так, что ему стало нечем дышать. Он четко видел пепельный оттенок волос пацана и едва заметную рыжину волосков на бровях. Он видел, что подушка за его спиной была в розовой наволочке, а их общее одеяло имело такой же рисунок в виде крохотных морских ракушек, но было светло-сиреневого цвета. Сердцебиение мужчины подскочило, что не осталось для его напарника по постели незамеченным.       — Я выгляжу слишком плохо или слишком хорошо, что ты так разнервничался? — с хитрой ухмылкой спросил Жан, нагло забросив бедро на здоровую ногу Аккермана.       — Слишком самоуверенно для того, кто сейчас получит в нос, — мрачно ответил Леви и попытался вытащить из-под шеи мальчишки онемевшую руку, вот только сделать этого ему никто не дал.       — От тебя пахнет карамельками… лазал в верхний ярус кухни? — хихикнул Кирштайн, продолжая елозить носом по футболке визави, пробираясь через грудь к шее.       — А от тебя перегаром. Даже не буду уточнять, куда ты для этого лазал… — прошипел Аккерман и уперся ладонью свободной руки в лоб наглеца, чтобы остановить его, но Жан перехватил его запястье и опустил здоровые пальчики себе на щеку.       Леви инстинктивно напряг фаланги, чтобы хотя бы на долю секунды ощутить подушечками колкость отросшей щетины, но он слишком много ошибался в последнее время, так что и этот промах незамеченным не остался. Кирштайн хищно облизнулся и выдал:       — Нравится?       Аккерман вспомнил, как вчера пацан устроил для него практически эротическое шоу с переодеваниями наоборот. Красивая чистая кожа торса, идеальные по рельефу мышцы, стройные ноги, округлая эффектная задница, увитый вздутыми от тренировок венами лобок и блядская дорожка волос, оказавшейся вульгарно рыжей: вот это сейчас лежало рядом с ним в кровати и задавало недвусмысленные вопросы, наслаждаясь растерянностью собеседника. Нужно быть чокнутым, чтобы солгать в ответ на такую провокацию, хотя бы ради одного единственного шанса на секундное удовольствие, которое подарит довольная ответная улыбка.       — Нравится…       Вместо дальнейших расспросов Леви получил губы в середину ладошки и зарытый между пальцами нос, грубо вдохнувший их запах. На адреналине, который тут же выбросился в кровь, можно было бы долететь до Млечного Пути. Мужчина с силой прикусил язык, чтобы не ляпнуть глупость, ведь он уже знает, что отпираться бессмысленно и глупо. Вместе этого он решился впервые поделиться с мальчишкой правдой.       — Я вчера был в твоей мастерской. Око за око, пацан…       Жан поднял на него взгляд и нахмурился, а после оторвался от ладони и аккуратно уложил ее Аккерману на грудь.       — И что?       — И все… не понимаю только, почему…       — Почему все шрамы на месте? Не ожидал от тебя настолько глупого вопроса, господин. Думал, что ты гораздо… гораздо, блять, умнее, — разочарованно произнес Кирштайн и привстал, чтобы слезть с кровати, но ушлый Леви ему теперь этого не позволил бы.       Он обхватил парня рукой за шею и повалил на себя, слегка охнув от того, как вес Жана ощутился на теле. Больная нога сама согнулась в колене, а здоровая — откинулась в сторону, так что их положение относительно друг друга оказалось более чем смущающим, но Аккерману совершенно было на это плевать. Внутренней поверхностью бедра он чувствовал размер и пульсацию чужого возбуждения и хотел думать, что оно случилось из-за него, а не от наступления утра, как часто бывает у молодых особ. Его собственный член стоял, как в юности, и это точно с утренними часами никак не было связано.       Помимо столика, который Жан реставрировал для магазинчика, в мастерской было много чего интересного. Леви начал с обследования ящичков секретера и обнаружил там сотни рисунков, первые из которых были сделаны еще в школьные времена Кирштайна. Портреты Микасы, Марко, Эрена и других друзей, изображения матери, по которым можно было отследить ход времени. Но больше всего еще поразил верхний ящик, самый большой, доверху забитый другими рисунками. На всех был изображен только один человек. Леви Аккерман.       За доской в аудитории на клетчатом листочке, вырванном из тетрадки. В столовой в десятках вариаций положения тела на шелковых страничках из скетчбука, в горах, в городе, в непонятной темной комнате. Одетый в наряды разных эпох и … полностью обнаженный в сотни различных поз. Акварелью на малюсеньких холстах, маслом, акрилом, карандашом, маркерами, ручками. Без шрамов, без хромоты, с серьезным выражением лица или практически незаметной мягкой улыбкой, если портрет был нарисован так, чтобы смотреть четко на того, кто держит его в руках. Вот оно — его истинное лицо при виде пацана: светлое, мягкое, до тошноты влюбленное.       Рисунки с несовершенной версией него тоже были. Казалось, что разбросано по полу их было тысячи. Увечья и шрамы, угловатые позы, искривленные лица, слезы — среди этих изображений было все. Каждая мелочь. Каждое изменение.       Последний рисунок лежал на столе рядом с инструментами для работы со столиком, а сотворен он был явно не позже нескольких дней назад судя по тому, как выглядели на холсте подтеки еще не полностью просохшей темперы. На нем Жан и Леви были изображены вместе сидящими спинами к наблюдателю и смотрящими на море перед собой. Голова Аккермана на крепком плече, рука Жана на расслабленной шее, а пальцы — в отросших на затылке волосах. У Леви тряслись руки, когда он взял в них картину, но слезы не образовалось ни одной. Только боль где-то за грудной клеткой от осознания того, что он может все это потерять уже сегодня. Кирштайн не вернется домой. Он ведь направился к Микасе, а там…       — Я не мастер разговоров, — прошептал Жан в губы Аккермана.       — Это ты расскажи кому-то другому, но не мне. Но сейчас я не очень-то хочу слушать всю эту сопливую ерунду о бабочках в животе и прочем дерьме.       — А чего ты хочешь? — выдохнул парень, касаясь кончиком носа верхней губы подопечного.       — По-моему, все очевидно… — фыркнул Леви, вновь выбрав излюбленную тактику обороны без нападения.       — Любишь секс?       — Люблю, — просто ответил мужчина, проведя пальцем по линии челюсти Кирштайна, не собираясь что-то перед ним изображать.       — Я ничего не умею… — сдался Жан и скатился с Леви, вновь улегшись рядом с ним на бок и подложив локоть под голову.       — В смысле? — изумился Аккерман и повернулся в сторону мальчишки, чтобы следить за выражением его лица.       Горячая ладонь Кирштайна пробралась под его футболку и легла на живот, отчего Леви блаженно дернулся всем телом. Ловкие пальцы поползли выше к груди, вырисовывая что-то абстрактное на каждом попадающемся на пути дюйме кожи, заставляя Аккермана с каждым новым движением дышать все глубже.       — В прямом. Не умею ровным счетом ничего… так что тебе придется взять все в свои руки.       — Ты девственник? — округлив глаза, уточнил Леви, едва сдерживая стоны от того, что творила с его телом ласковая рука.       — Угу.       — Этого не может быть…       — Почему?       — Ну… я не… блять… — все же простонал Аккерман и прогнулся в пояснице, когда большой палец Жана обнаружил затвердевший от возбуждения сосок.       — Я был влюблен в Микасу с тринадцати лет. Я думал, что хочу только ее…       — Думал? — прикусил губу Леви и вцепился пальцами покалеченной руки в волосы на затылке Кирштайна, пытаясь заставить его прекратить ласки.       — Ты видел рисунки… знаешь, какой мой любимый? Где ты лежишь на столе с раздвинутыми ногами, и…       — Заткнись… — проскулил Аккерман и сам придвинулся к мучителю ближе. — А как же Мирабель?       — Хренобель, Леви… заканчивай с этой чушью… тебе приятно?       — Да…       — Твое тело всегда было таким?       — Да…       — И дело не в том, что у тебя почти пять лет не было секса?       — Почти шесть… и нет…       — Почему шесть? — удивленно спросил Жан, поглаживая оба соска одновременно большим пальцем и мизинцем, растопырив ладонь поперек груди партнера.       — Я не умею рисовать, пацан, но…       Кирштайн замялся, после засмеялся и не стал комментировать то, что от глупой влюбленности в студента Аккерман перестал спать с мужем. Это было не смешно, а грустно, но Жан слишком нервничал, чтобы вникать в сложности отношений Эрвина и Леви, ведь если бы они трагично не закончились, то этого утра у Кирштайна и Аккермана никогда не случилось бы, даже несмотря на взаимную симпатию. Леви бы не стал изменять мужу, Жан — предавать свою слепую веру в любовь к Микасе. Вот так все уродливо и просто.       — Это не отменяет того, что я не знаю, как нужно трахаться… — произнес Жан и уткнулся в напряженную шею Леви, дразняще проведя широкую дорожку от основания к уху языком.       — Пиздишь… иначе бы лежал сейчас бревном, а не мучал меня…       — Я — гребаный теоретик…       — Ты смотрел когда-нибудь порно с мужиками? — сладко выдохнув, спросил Аккерман, задрав вверх подбородок, чтобы облегчить доступ ко всей поверхности шеи.       — Да…       — Когда ты… блять… — Леви поерзал бедрами, потому что наглый мальчишка продолжил вылизывать его кадык и торчавшие из ворота футболки ключицы, играть с сосками и грудными мышцами, как будто игнорируя то, что мужчина говорит. — Когда ты смотрел… то… на кого больше обращал внимания: на того, кого удовлетворяют, или того, кто это делает?       Кирштайн оторвался от его шеи и задумался, посмотрев в потолок, а после вернулся к своему замечательному занятию, выдав перед этим:       — На того, кого трахали…       — Почему?       — Потому, что мне нравилось думать, что это я делаю с ним что-то настолько прекрасное, что он орет, как будто сейчас сдохнет от экстаза…       Аккерман закусил губу и придвинулся еще ближе, поймал зубами мочку уха Жана и несильно прикусил, призывая обратить на себя внимание, а после прошептал:       — А я наоборот: всегда смотрю на того, кто ебет, потому что мне нравится представлять, что на месте того, кто орет, нахожусь я… понимаешь, о чем я, пацан?       — Если ты еще раз меня так назовешь… — угрожающей зашипел Жан, но Леви видел, насколько его завело то, что он только что услышал.       Вместо ответа Аккерман просто прижался губами к искривленному в ухмылке рту и тут же пустил в ход язык, чтобы не оставить парню пути к отступлению. Целоваться ненавидящий микробов Леви обожал, а то, что ему, наконец, стали доступны такие желанные губы, только добавило их первой настоящей близости огня. Язык Жана — широкий и длинный — идеально обвивался вокруг его языка и умело ласкался, что девственнику было не свойственно, но Аккерман даже не успел парня заревновать к тому единственному поцелую с Йегером, который, по всей видимости, навыки эти в Кирштайне и пробудил.       Ладонь Жана пробралась за резинку боксеров Леви и неумело обхватила чужой член, но Аккерман и от этого уже готов был взорваться от удовольствия.       — Я думал, что все евреи обрезанные… — прошептал Кирштайн, сдергивая с головки кожу.       — Моей матери было не до этого, когда я родился… — простонал Леви, характерно подбросив бедра вверх, толкаясь навстречу ласкавшей его ладони. — Погоди… а ты…       — Ага… — хмыкнул Жан и толкнулся в бедро Аккермана на максимум напряженным естеством.       Леви пришлось проглотить тут же заполнившую рот слюну. Обрезанный… Ниже чувствительность у головки. Дольше стимулировать для достижения оргазма. Ярче ощущается во рту. Идеальнее будет входить в…       — Поцелуй меня снова… — простонал он и тут же пригласительно открыл рот.       Только на поцелуях не выедешь, если тебе уже не двадцать. Неумелые шевеления в трусах заставляли Леви злиться, так что он просто стянул ткань, освобождая член, и приказал:       — Дрочи так, как дрочил бы себе!       И тут же завыл от пробежавших по всему телу разрядов эйфории, потому что церемониться отвратительный мальчишка с ним не стал.       Жан делал это жестко, резко, быстро. Сам стонал, тяжело дышал и толкался в бедро Леви, как натуральный подросток, в первый раз добравшийся до прелестей милого сердцу человека. Это и был его первый раз в близости с кем-то, но он бы не променял эти мгновения ни на что другое. Это лучший первый раз, иного не надо. И хорошо, что он был терпелив и смог этого дождаться.       Член Леви — красивый, довольно длинный, увитый венами — лежал в руке идеально. Багровая головка, появляющаяся из сжатого вокруг нее кулака, просилась в рот, все его тело туда просилось, а Кирштайн не понимал, откуда вообще знает, что и как нужно делать. Аккерман бился в его руках, кричал, шептал настолько непристойные вещи, что Жан на секунду задумался: а не может ли все это быть сном? Прекрасным и несбыточным. Но уже через мгновение смотрел, как полупрозрачное семя пульсирующими струями выливается на живот, а сам все еще толкался в ногу, боясь представить, что на него найдет, когда все это закончится. Он вообще сможет теперь остановиться?       Оргазм лишил на мгновение зрения. Рот Леви — кислорода. Его стон — сознания. Его сердцебиение — почвы под ногами.       Но его тихое: «Больше от меня ни на шаг и никогда… Ни единого дня… ни секунды… Жан», вернул саму жизнь во всех ее проявлениях обратно. А все остальные слова здесь были бы уже лишними.