Цвет твоего утра

      Он не был в квартире Леви уже неделю. Обрывал телефоны Райнера и Габи, караулил у работы Энни, записывал Армину длинные сообщения, только чтобы получить со всех сторон ответ, что с господином все хорошо. Под давлением Брауна старшего Аккерман признался, что действительно перестал пить седативные препараты, выписанные когда-то давно по бессрочному рецепту первым лечащим врачом, потому что стал чувствовать ухудшение качества своей жизни и добровольно возжелал с пилюлек слезть. Так стало известно, что лекарства он не пьет уже второй месяц, а последствия, наконец, достигли его. Поставленная в курс дело Елена связалась со своими знакомыми врачами в городской клинике неврологии, чтобы Леви подобрали адекватное лечение для выхода из состояния зависимости, что не могло Жана не порадовать.       Кирштайн считал себя виноватым, но все же не настолько, чтобы друзья отвернулись от него. Он видел, что Райнер и Энни общались с ним с неохотой, и только Габи, на удивление, проявляла должное внимание к отлученному от двора слуге. Несколько раз она даже отправляла Фалько в квартиру Жана, чтобы передать ему ужин. Все направленные Аккерману записки с извинениями тут же сжигались в камине в кабинете, о чем девушка мрачно сообщала Кирштайну, опуская подробности обсценной лексики, дело сопровождавшей.       Тревога за подопечного самым скотским образом сказывалась на отношениях Жана и Микасы. Обычно именно он был тем, кто хоть как-то поддерживает беседу, тем, кто всегда готов прийти на помощь, тем, кто был извечно для девушки свободен, но когда ситуация повернулась на сто восемьдесят градусов, и Кирштайн попытался найти в глазах подруги поддержку, его не настигло даже ее понимание. Чувства Леви и его жизнь Микасу не интересовали, помешанность Жана на том, чтобы помогать ворчливому подопечному — удивляла, а запас терпения давно истончился, ведь, в отличие от Кирштайна, девушка все еще в первую очередь думала о себе и своих нуждах. Наверно потому продолжала таскать влюбленного парня с собой на кладбище — пропалывать могилки с тем, кто от тебя без ума, гораздо веселее.       Однако именно то, что Жан перестал срываться к Аккерману по вечерам, привело их с Микасой к ужину в недорогом ресторане итальянской кухни, чего не случалось ни разу на памяти парня, хоть предлагал он такой досуг подруге не раз. Аккерман сама настояла на том, что после очередного посещения кладбища им стоит пойти расслабиться, и Кирштайн не мог связать такую щедрость по отношению к себе ни с чем другим, кроме как отсутствием Леви в его жизни. Лояльность девушки была странной, но он решил подумать об этом позже, а после просто распахнул перед Микасой дверь, пропуская ее внутрь заведения.       — Ты стал чувствовать себя свободнее? — задумчиво спросила Микаса, когда с салатами было покончено.       Девушка сидела рядом с ним, а не напротив, как это бывало обычно, и аромат ее духов постепенно сводил слишком чувствительного в последнее время Жана с ума. От нее пахло персиками и ванилью, и этот пудровый запах буквально заменял в голове Кирштайна собой всю рациональность и прагматичность. Ее отросшие волосы были собраны в хвост, слегка растрепавшийся из-за шапки, и Жану невероятных усилий стоило не поднимать руку, чтобы поправить прическу. Он привык следить за состоянием чужого внешнего вида: одергивать одежду, чистить запачкавшуюся обувь, приглаживать жесткие волосы, мазать обветренные руки кремом, протирать заслезившийся глаз. Леви уже давно не нуждался в настолько глубоком уходе и делал большую часть вещей самостоятельно, но Кирштайн все равно маниакально пытался ему помочь даже в самых мелочах. И сейчас, лишенный всего, он терялся от желания и непонимания того, как тактильный контакт с Аккерманом легко смог заменить ему необходимость касаться другого человека, словно утолив голод.       — Нет, — совершенно искренне ответил он.       — Почему? Ты же теперь предоставлен сам себе. Можешь делать то, что нравится.       — У каждого из нас своя клетка, Микаса, — печально ответил Жан и сжал в кулак ткань рубашки в районе сердца, потому что от сказанных слов оно моментально закололо.       Аппетит пропал, свет свечей на столе вызывал только пошлые и неуместные мысли, а стучавшая по тарелке Аккерман странным образом раздражала. В груди поднимался банальный и очень древний инстинкт доминирования, желание разрешить, наконец, возникшее между ними напряжение самым простым и понятным способом, вот только искренности и воздушности в этих помыслах было мало, что моментально Кирштайна напугало.       Почему он так отреагировал на слова девушки? Что его задело? Он никогда Микасе на Аккермана не жаловался, вот только она на своей шкуре успела убедиться, каково это — быть его персональной нянькой. В ее словах не было неправды: освободившись от необходимости присматривать за подопечным, Жан приобрел достаточное количество свободного времени, чтобы заниматься всем тем, чем занимаются молодые люди его возраста. Гулять, ходить на свидания, посещать модные заведения, даже съездить отдохнуть на скопленные втихаря деньги. Но как он мог позволить себе отдыхать, зная, что Леви вынужден теперь делать все, что столько лет они делали вместе, самостоятельно? Вредный мужчина все еще терпеть не мог Брауна и не подпустил бы его к себе лишний раз ни на ярд ближе.       Микаса коснулась его запястья ледяной ладонью, вынудив обратить на себя внимание. Омут ее взгляда был не таким разрушительным, как, например, у Эрена, но все равно всегда заставлял Кирштайна нервничать. Отдаленное родство с господином Аккерманом свое дело делало: взгляд девушки был удивительным образом похож на взгляд Леви, с той лишь разницей, что цвет ее глаз все же был ярче. Впервые за все время их знакомства, Микаса смотрела на Жана заинтересованно и как будто удивленно, окончательно поселяя в его груди необъяснимые сомнения в том, что все происходившее между ними — правда. Она была так близко, что Кирштайн видел каждую едва заметную веснушку на ее носу даже в скудном освещении ресторана, что только больше смущало его и злило. Беспомощность перед своими чувствами в такой близости казалась ему еще ощутимее, а воля — уязвимее, поэтому он не сделал ровным счетом ничего, когда холодные губы девушки коснулись его щеки в опасной близости к уголку рта.       Любой бы воспринял это действие, как сигнал. Как особое дозволение пустить дальнейший ход истории на свое усмотрение. Жан не был особенным или уникальным, не был бронированным, но мгновенно почувствовал неведомую доселе животную искру, прошившую все его тело до кончиков пальцев. Вот она — его мечта — прямо перед ним. Готовая, открытая, едва растягивающая губы в скромной улыбке. Вот его шанс! Возможно, единственный, вымоленный, выстраданный, такой желанный. Кирштайн потянулся ладонью к щеке девушки, чтобы погладить нежную атласную кожу, но все его порывы прервал звонок телефона. Не заметить, как искривилась улыбка Микасы, было невозможно, но Жан проигнорировал желание доказать ей, что она важнее для него, чем все звезды на небе, и смахнул бегунок, принимая звонок от Фалько.       — У меня две новости, Жан… Плохая и очень плохая… С какой начать?       — С обеих сразу! — взвыл Кирштайн, тут же подскакивая с места.       Он жестом подозвал официанта и попросил счет, придерживая телефон плечом и стараясь даже не смотреть на Аккерман, довольно очевидно разозлившуюся развернувшимися событиями. Резко выхватив из кармана пальто карточку, он бросил ее на стол, а сам принялся одеваться, игнорируя расстроенную подругу. Оплатив счет, он взялся помогать одеваться Микасе, хотя она всем видом показывала, что в ухаживаниях не нуждается. Все это время Жан слушал сбитую речь Фалько, стараясь уловить общий смысл. Положив трубку, он схватил Аккерман за ладошку и потащил на выход, выглядя при этом хуже, чем убившая их друзей лавина.       — Я отвезу тебя домой, садись, пожалуйста, — срывающимся голосом выдал он, заставив Микасу все же напрячься.       — Что случилось? — едва слышно спросила она, разместившись на сиденье.       Случилось одновременно две вещи: кошмарная и ужасная. Слово «плохой» для описания напавшего на чайную пиздеца подходило мало.       Утром Габи обнаружила на столе таракана. Зимой. В очень приличном районе города с богатыми людьми по соседству. После проведенной неделю назад генеральной уборки. Визги Леви слышны были, наверно, на другой планете, и он сразу потребовал вызвать дезинсекторов, что подоспевший на помощь Райнер и сделал. Вот только жить в квартире в ближайшую неделю было нельзя. А еще теперь необходимо было заменить весь запас провианта, хранившийся в кладовке, чтобы случайно не отравить посетителей. На выручку Аккерман не жаловался, закрытая на неделю чайная не ударила бы по его кошельку, вот только забот прибавилось не только у Габи и Фалько, которым предстояло наводить порядок в зале и подсобных помещениях, не только у Авроры, от которой будут требовать тотальную уборку квартиры, но и у Конни, отвечавшего за поставку в заведение продуктов, а у него с нагрузкой в последние недели был и так полный напряг из-за приближавшегося рождества.       Эта новость была кошмарной. А вот ужасным стало то, что от проведенного на заднем дворе целого дня у Леви поднялась температура. Наглый упрямец отказался ехать домой к Браунам, отшил Армина и его сердобольное предложение перекантоваться у него, послал равнодушные попытки заманить себя в квартиру к Энни. Габи кутала подопечного, как могла, спорила с ним до хрипоты, но слишком поздно заметила, что с мужчиной что-то не так. Температура была настолько высокой, что у Леви случались провалы сознания, но, приходя в себя, он до истерики настаивал, что врач ему не нужен. На крики о том, что он проведет эту неделю на заднем дворе своего дома, примчались соседи и вызванная ими полиция, так что к делу пришлось подключать Леонхарт лично, что только добавило проблем.       — Ты заберешь его к себе? — задумчиво спросила Микаса после того, как Жан закончил свой рассказ.       — Да, — твердо сказал он, нарушая очередное правило движения, стремясь как можно скорее добраться до дома девушки.       — А если он откажется?       — Не откажется. Если начнет показывать характер, я возьму его силой.       — Может, он только этого и ждет… — печально прошептала девушка, не заботясь о том, что обезумевший от переживаний Кирштайн ее не услышал.       Остановившись у дома Аккерман, Жан на мгновение замер. Что он делает? Сорвался по первому же зову к человеку, запретившему ему приближаться к его дому. Фактически отшил женщину, которую любил более десятка лет, впервые решившую дать ему крохотный, но шанс. Забылся, чуть не разбился на этой чертовой машине, чуть не угробил ту, ради которой столько времени дышал, потерял себя и практически сам заболел. Все ради чего? Кого? Коротышки, годившегося ему в старшие братья, не удостоившего его за все это время даже теплого взгляда.       Набрав в грудь побольше воздуха, Жан нежно обхватил Микасу за шею и притянул ее лицо к своему, не дав ей покинуть машину. Ее расширившиеся от удивления зрачки окончательно парня поработили. Он прислонился к тонким губам девушки своими и неуверенно двинул ими навстречу своей судьбе, а после получения робкого ответа сорвался, не оставляя их поцелую шанса стать невинным и томным. Он тяжело дышал и наслаждался ее дыханием, невесомо оглаживал тонкую кожу на шее девушки, трясущимися пальцами гладил ее волосы. Он так давно об этом мечтал! Он так этого хотел! Вот она — вся твоя. Забей на все: схвати ее за руку, без слов попроси разрешение ворваться в ее квартиру, покажи ей, насколько она захватила весь твой разум, все твои органы, душу целиком. Отдайся ей, возьми сам все, что захочешь, усни с улыбкой на губах, а проснись с приятной головной болью. Сделай это!       — Я позвоню тебе завтра, — прошептал он, оторвавшись от ее губ.       — Хорошо, — ответила Микаса, скорее удовлетворенная, чем разочарованная.       Как только девушка скрылась за дверью подъезда, Кирштайн снял ногу с тормоза, а педаль газа вжал в пол до упора.       — У него лихорадка, — объясняла Габи, семеня за Жаном, пока он несся от машины к беседке на заднем дворе. — Энни привезла сюда полевого врача из участка, но придурок отказался от укола. От компресса, впрочем, тоже. Я силой всунула ему в рот антибиотик, но засранец выплюнул таблетку с криком, что лучше сдохнет, чем будет травиться. Он ничего не ел с самого утра, почти ничего не пил и в туалете тоже не был, дылда, это катастрофа! Если он сейчас откинется, я себя не прощу!       — Все будет нормально, — срывающимся голосом произнес Жан и толкнул калитку.       Он оказался рядом с подопечным через какую-то жалкую секунду. Укутанный во все имевшиеся в доме пледы Леви выглядел ужасно, тени под его глазами напоминали макияж трупа, а приоткрытый рот намекал на затрудненное дыхание и возможные проблемы с сердцем. Кирштайн, не думая, упал рядом с ним на скамейку и заключил кокон в объятия, едва коснувшись макушки Аккермана носом.       — Ты собрала его сумку?       — Да, там все… о господи, там все на первые пару дней, потом приедешь заберешь смену белья и одежду, я попрошу Аврору все выстирать завтра.       — Лекарства? Крем от атопии?       — Не держи меня за идиотку, дылда! Все собрано! — обиделась Габи и уставилась на курящего в стороне брата.       Райнер только покачал головой, ничуть не умилившись открывшейся перед ним картине. Приступы истерики у Леви он ненавидел, капризы считал пустой тратой времени, а мягкосердечность Жана и вовсе демонстративно не уважал, хотя не Брауну было судить людей за излишнюю эмпатию, ох, не ему.       Аккерман зашевелился у Жана в руках и болезненно простонал. При лихорадке кости ломит практически в ста процентах случаев, а у Леви все обострялось еще приобретенными увечьями. Кирштайн только догадываться мог о том, насколько его господину больно.       — Я сейчас сниму с тебя плед… а потом возьму на руки… ты не будешь кусаться? — мягко спросил он, убирая со лба Аккермана челку, чтобы увидеть направленный на себя больной взгляд.       — Нет, — прошелестело в ответ, и Жан понял, что Леви его узнал.       — Я отвезу тебя к себе. Знаю, что завтра ты станешь орать на меня и кидаться вещами, может, побьешь и всякое такое, но с твоим характером у нас нет другого выхода. Будешь меня бить?       — Нет…       Очередная ложь, но на размышления об этом не было времени. Жан аккуратно достал Аккермана из четырех слоев пледа и передал подошедшему Райнеру практически остывшую грелку, еле вытащив ее из рук Леви. Одет подопечный был более чем достойно, но Кирштайн все же показал Габи на один из пледов и без слов попросил взять его с собой. Подхватив Аккермана на руки, как заснувшего ребенка, он аккуратно уложил горячую голову себе на плечо, а руки скрестил под худосочной задницей, вынудив невменяемого пациента обхватить себя обеими ногами за талию. Даже несгибающаяся конечность отлично сработала, но на радость по этому поводу тоже времени не было.       Леви разместился на сиденье под прямым обогревом печки и тут же недовольно нахохлился, но ничего не сказал, а Кирштайн, толком даже не попрощавшись с друзьями, вновь вдавил педаль газа в пол, собираясь нарушить еще парочку правил. Он вел машину, поглядывая на Леви и отчего-то тревожась за него все больше. Вспоминая теплое дыхание Микасы на своей щеке, Жан почему-то думал о том, что их отчаянный поцелуй стал не только первым, но и последним. Потрогав лоб подопечного, задремавшего от тепла и качки машины, а следом осторожно коснувшись его горячей щечки пальцем, он только больше убедился в том, что окончательно сошел с ума. Путь до дома тут же показался ему неблизким.