Цвет твоего утра

      — Он ох как не обрадуется, когда заметит… а он заметит, поверь!       — Мне кажется, или ты должна сейчас стоять на стреме, а не отчитывать меня?!       Габи, подпиравшая косяк двери в кабинете Леви, лишь сильнее вгрызлась в яблоко и меланхолично пожала плечами. Сегодня чайная оказалась закрыта на дезинфекцию и профессиональный клининг, так что появление мисс Браун и Фалько в доме было необязательным, но Кирштайну нужен был союзник, так что девушке пришлось прервать свой выходной и явиться на место по первому же требованию.       Импровизированное занятие арт-терапией прошло ровно неделю назад, а Жан до сих пор не мог успокоиться. К тому моменту, как он вышел из душа с намерением отмыть подопечного, Леви уже был чистым: мужчина умудрился самостоятельно добраться до растворителя и ветоши. Смывать с себя остатки краски в душе мастерской он отказался наотрез, а по приезду домой закрылся в ванной в одно лицо и запретил Кирштайну приближаться даже к двери, а после водных процедур изъявил желание лечь спать и никого не видеть. В хорошее расположение духа его не вернул ни сон, ни предложение сходить на вечерний сеанс в кино, ни чудесный ужин, приготовленный Габи и Жаном совместно. Господин Аккерман ушел в себя, и это по-настоящему всех напугало, ведь причин такого поведения не было. Во всяком случае, Кирштайн понять обозлившегося на него калеку не мог.       О том, что последствия веселого времяпрепровождения настигнут их во всей красе позже, Браун и Жан узнали через два дня. Кирштайн влетел в зал чайной в тот момент, когда обычно невозмутимая Габи уже захлебывалась слезами, а нависавший над ней Аккерман давился слюной вместе со злобой, извергая из себя такие оскорбления, что даже работавший когда-то на стройке Жан обалдел от услышанного. Он схватил Леви за шкирку, как котенка, и встряхнул в первый раз за все время с отчаянием и раздражением, а не заботой, что только добавило ситуации огня: Аккерман окончательно сорвался с катушек и начал поливать помоями и Кирштайна заодно, облачая речь в абсолютно непечатные эпитеты. Чтобы успокоить скандалиста, Жану пришлось прибегнуть к помощи своего чемоданчика. А чтобы сделать укол успокоительного, Леви пришлось связать и удерживать на месте втроем.       Причиной конфликта послужила цветовая гамма зала чайной. Удивительным образом Аккерману удалось сохранить приобретенное вновь умение видеть зеленый цвет во всех, как ни странно, его оттенках, поэтому интерьер первого этажа здания теперь был для него не серым, а болотным из-за смешения серого, черного и изумрудно-зеленого, преобладавших в окраске предметов мебели и дизайна стен. Сначала Акерман потребовал перекрасить стены из зеленого в белый, потом истерично попросил сменить обивку на стульях, а следом разошелся так, что Габи пришлось звонить Кирштайну и срывать его с работы.       С каждым днем становилось все хуже. Леви запирал вход на второй этаж и не позволял никому к себе войти. У каждого из нянек были свои ключи для открытия всех дверей, но засунутая в замочную скважину бумажка банально лишила их возможности пробраться в покои вурдалака. Он перестал есть и практически не спал, о чем свидетельствовал постоянно горевший в окне спальни свет. На все вопросы, заданные через дверное полотно, он отвечал либо нецензурно, либо не отвечал вовсе. Ситуация приобрела опасный оборот, и уставший от постоянных истерик Жана Райнер просто вынес с ноги дверь, отмахнувшись от воплей Кирштайна и Габи, твердивших, что они справились бы с этим сами, ведь незачем уподобляться поведению тронувшегося умом калеки.       Аккермана они нашли исхудавшим и дезориентированным на полу рядом с аквариумом. Он шептал что-то невнятное, хихикал над только ему понятными шутками, но ощерился, словно бешеная собака, стоило Брауну подойти к нему, чтобы оказать помощь. Как и всегда, к своему телу он дозволил приблизиться только Жану, узнав его, очевидно, по запаху. Стоило мужчине оказаться в крепких и знакомых объятиях — он разрыдался, вынудив и непробиваемую мисс Браун разрыдаться тоже.       Это было вчера. А сегодня Энни и Райнер увезли Леви в клинику на обследование и капельницы. Воспользовавшись шансом остаться в квартире без его присутствия, Кирштайн решился на обыск, чтобы подтвердить свои догадки.       — Они не вернутся еще минимум час. Вот только все никак не могу понять, что ты ищешь?       Жан закончил перебирать содержимое в ящиках стола в кабинете и разочарованно покачал головой. Кабинет был обследован вдоль и поперек, но ничего даже отдаленно похожего на то, что он надеялся найти, здесь не было. Идеальный порядок на полках книжного шкафа, в секретере, в столе и на нем, не оставляли Кирштайну шансов: в полубезумном состоянии Леви явно не смог бы спрятать заначку так, чтобы этот самый порядок не нарушить.       Подозрения о том, что Аккерман бросил пить выписанные ему седативные, поселились в груди Жана давно. Большую часть времени его подопечный был язвительным и драчливым, но при этом относительно спокойным. В последнюю же неделю приступы агрессии сопровождались и швырянием предметов, о чем свидетельствовал тотальный беспорядок в спальне, обнаруженный ими вчера, и отказом от еды и гигиенических процедур, что для чистоплотного Аккермана было просто невероятно. Нарушение сна тоже относилось к симптомам отмены. Кирштайн должен был убедиться в своих подозрениях и найти заначку невыпитых препаратов. Габи клялась, что приносила Леви таблетки лично в те дни, когда этого не делал Жан, но хитрый калека нашел бы тысячу способов обмануть наивную девчонку и не менее наивного, как выяснилось, молодого мужчину.       Кирштайн, оставив вопрос Габи без ответа, устремился в спальню, чтобы как следует покопаться в ящиках комода. Он никогда не продвигался ниже первого из них, где хранилось белье подопечного, ведь Леви в своих вещах всегда наводил порядок сам. Аврора, домработница, имела право передвигать и чистить только те предметы, которые лежали на поверхности. Доступ к содержимому ящиков и коробок был у нее только в ванной комнате, потому что именно она была тем, кто пополняет запасы средств гигиены, закупает новые полотенца и приблуды для стирки. Если бы она нашла что-то подозрительное в ванной — Жан бы об этом узнал первым.       Он уселся на полу рядом с комодом и жестом велел Браун оставить его в одиночестве и заняться, наконец, тем, чем она должна была с самого начала: стоять на стреме. Девушка, фыркнув, вышла из спальни и нарочито громко хлопнула все еще плохо сидевшей в петлях дверью в квартиру.       Тревога за Аккермана не отпускала. Целую неделю Жан не только грыз себя за то, что поставил мужчину в неловкое положение, предложив ему игру с краской, но и за собственную реакцию, приведшую к определенным последствиям. Теперь он думал о Леви даже чаще, чем это было раньше, а чаще уже просто невозможно, следовательно, время для размышлений было украдено у Микасы. Они продолжали ходить на кладбище и совершать свои ежедневные ритуалы, продолжали делать вид, что им комфортно в обществе друг друга, продолжали надеяться каждый на свое, вот только теперь надежды Жана прятались за огромным мысленным транспарантом с издевательским «Леви Аккерман», выведенным четко посередине. Иногда он ловил себя на мысли, что даже во время недолгих диалогов с Микасой разговаривает как будто не с ней, а с невидимым калекой, сидящим то ли у девушки за спиной, то ли прямиком у него в голове.       Стыдно было признаться, но занятие арт-терапией Кирштайну понравилось. Фантомные касания ласковых пальцев Леви не отпускали и тогда, когда на тело полилась прохладная вода, а реакция организма на дальнейшие об этом размышления стала настолько для Жана неожиданной, что он лишь мельком взглянул вниз и по-детски покраснел, а после до конца принятия водных процедур ни разу не взглянул на себя и мысленно повторял, что это просто отсутствие личной жизни так херово сказывается на его внутреннем мире. Допустить, что дело не только в этом, было совершенно невозможно. А еще стыдно теперь было смотреть Аккерману в глаза, ведь он явно все эти юношеские метания успел заметить.       В нижнем ящике не было ничего интересного: альбомы с фотографиями, в которые Жан не решился заглянуть; письма от матери Аккермана; старые счетные книжки Эрвина и его же уже никому не нужные документы; договоры на продажу квартиры и покупку чайной; медицинские справки и толстенная история болезни. Кирштайн тщательно проверил ящик на наличие второго дна и отстал от содержимого только тогда, когда стало понятно, что таблетки здесь спрятать было негде.       В следующем ящике хранились средства по уходу за кожей и волосами, коих у Аккермана имелось несметное количество. Даже несмотря на несовершенства, Леви тщательно следил за собой и состоянием тех частей тела, на которые можно было смотреть без слез. Раз в две недели к нему приезжал Венсан — парикмахер-стилист, единственный, кому придирчивый господин мог доверить свою все еще богатую шевелюру. Он же делал Аккерману маникюр и помогал ухаживать за ногтями на ногах, потому что доверить настолько интимную вещь Жану все же было для мужчины слишком дискомфортно. Шрамы и рубцы требовали одних мазей и кремов, высушенная лекарствами кожа — других. Леви старался поддерживать себя в удовлетворительном состоянии настолько, насколько это только было возможно.       Кирштайн бегло осмотрел ящик и простучал дно, и хотел уже было закрыть его, как внимание привлекли две коробочки, спрятанные в дальнем углу. Одна была прямоугольной и практически плоской, другая — квадратной и обитой ядовито-синим бархатом. Ни о чем не думая, Жан открыл прямоугольную и тут же захлопнул крышку, а еще зажмурился, чтобы не заорать от неожиданности. Он должен был догадаться, что одинокий Леви, уже четыре года не имевший возможности обзавестись ухажером, будет иметь в своем арсенале подобные вещи, вот только допускать такую мысль и видеть это воочию — разное. Зачем-то покраснев и закусив губу, Кирштайн убрал коробку обратно и слегка приоткрыл вторую, чтобы увидеть там разноцветные пакетики со средствами защиты. Не сумев побороть любопытство, Жан достал один из них и с удивлением обнаружил, что изготовлен презерватив был два месяца назад. Значит, это не старые запасы. Аккерман сам не ходил в магазины и аптеки, ничего не заказывал в интернете, следовательно, есть человек, который покупает для него это. И это не Кирштайн.       Горло моментально раздуло — щитовидная железа первой отреагировала на стресс. Щеки заполыхали сильнее, но не от стыда, а от неприятия того, что Аккерман где-то умудрился раздобыть пособника, ставшего ему настолько близким. Жан тонул в обиде и ничем не объяснимой злобе, ведь все эти годы он считал себя единственным, кому доступна скрытая от глаз общественности жизнь Леви. Швырнув коробку обратно и даже не озаботившись тем, чтобы все в ящике выглядело так, как было изначально, Кирштайн схватился за телефон, даже не успев ничего обдумать.       Ответили ему после третьего гудка.       — Привет! Ты помнишь о том, что я в роуминге? Мне-то этот звонок не будет ничего стоить, а вот твоему кошельку…       — Как там в Лондоне? Не замерз? — еле сдерживая ярость, процедил Жан.       — Эм… ты звонишь, чтобы справиться о погоде?       — Я звоню… блять…       — Жан, что-то случилось?       Обеспокоенный голос Армина только сильнее вывел Кирштайна из себя. Чехол телефона неприятно заскрипел под напрягшимися пальцами, а сам гаджет рисковал треснуть от того, как сильно Жан сжал вокруг него свою ладонь. Парень мельком взглянул на себя в зеркало на дверце шкафа и не узнал собственное лицо: вытянувшееся еще сильнее, посеревшее, осунувшееся. Вместо глаз на него смотрели две кровоточащие стекляшки, а челюсть уехала в сторону так сильно, что суставы противно хрустели и причиняли боль. Все мысли мгновенно выветрились из головы, а вопящий в трубку Арлерт вызывал желание заказать киллера и избавить его от страданий жизни на этой планете. Если бы у Кирштайна спросили, что именно с ним произошло, он бы вовек не ответил, потому что и сам не понимал.       — Я думал, мы друзья, — прошипел он в трубку, наслаждаясь заминкой на том конце провода.       — Мы и есть друзья, — выдохнув, ответил Армин. — Жан, я не умею читать мысли, тем более на расстоянии. Озвучь словами, что случилось? От твоего хриплого дыхания в трубку мне физически нехорошо становится.       — А разве у друзей есть друг от друга секреты, Армин? — злобно выдал Кирштайн, понизив голос.       — У каждого человека есть секреты, дорогой. У тебя, у меня, у…       — У меня? У меня?! Откуда у меня секреты? Я ебанные годы живу, вывернувшись перед вами всеми наизнанку! Я каждый день встаю с постели с мыслью, какой сегодня повод у вас будет посмеяться над тем, какой я жалкий. Что у меня есть, Армин?! Кусок хлеба и мастерская, чертовы могилки, которые скоро развалятся не от старости, а от чрезмерного ухода! И огромная ответственность за человека, который не доверяет мне настолько, что просит организовать для него свидания другого!       — О чем ты? Какие свидания…       — У него кто-то есть? Скажи мне честно, Арм…       — У кого, господи боже? У Леви? Ты с ума сошел?!       — Я не вчера родился на свет! Может быть, в ваших глазах я гребаная невинность и простота, но…       — Я совсем тебя не понимаю…       — Может, это ты с ним спишь?!       — А ну заткнись!!!       Крик Арлерта привел Жана в чувства, но не до конца. Он все еще еле сдерживался от того, чтобы не разбить что-нибудь жутко дорогое в комнате подопечного, а еще не пораниться самому. Он впервые был на все сто процентов честен перед Армином и сказал ему то, что томилось на медленном огне в груди долгие годы. У всех его друзей, так или иначе, была своя жизнь: личная и общественная. Конни жил с миловидной блондинкой по имени Нора, с которой познакомился в одном из баров, куда ходил отдохнуть от суеты и расслабиться. Райнеру нравилась женщина с работы на несколько лет старше него, и парень отчаянно пытался ухаживать за ней, что с переменным успехом изредка заканчивалось довольно страстными свиданиями. Энни, поборовшая влюбленность в Армина, принимала знаки внимания от известного в городе психиатра, работавшего в свободное время на полицейское управление в качестве консультанта. Асексуальному Арлерту отношения были и вовсе не нужны, так что он считался самым счастливым из них всех.       А что было у Жана? Невыносимая любовь к женщине, неспособной ответить ему взаимностью. Обуза в виде психованного калеки, которого он обязан теперь до конца жизни выхаживать в благодарность за спасение его собственной. Невозможность покинуть опостылевшие стены родного города, где каждая мелочь напоминала ему о том, насколько он беспомощен перед судьбой.       Что было бы с ним, останься Йегер жив? Как скоро они с Микасой поженились бы и начали строить будущее, где для Кирштайна не осталось бы места даже в качестве друга? Эрен никогда открыто не говорил о своих чувствах к девушке, многие думали, что она и не нужна ему вовсе ни в каком другом проявлении, кроме как дружеском, но Жан был уверен, что это показуха. Очередная грань Йегера, которую ему нравилось приукрашивать. Возможно, его чувства были прохладнее и трезвее, чем у потерявшей голову Аккерман, но все же они были и могли вывести их отношения на новый уровень.       Останься Эрен жив, именно он ухаживал бы за господином Аккерманом. Отношения Леви и Йегера были странными для большинства, ведь преподаватель не скрывал, насколько нерадивый студент его раздражает, но зато Эрен компенсировал все несовпадения с лихвой, буквально перед математиком преклоняясь. Слова Леви априори считались истиной, любое его действие в глазах Йегера было правильным, а ошибок мужчина не умел совершать по его мнению в принципе. Так что именно Эрену выпала бы честь дневать и ночевать у кровати обездвиженного инструктора, а не Кирштайну, повернись к ним жизнь другой стороной.       Тогда Жан уехал бы в Париж, как и мечтал когда-то давно. Снял бы крохотную квартирку с видом на Сену, влюбился бы в продавщицу булочек из кондитерской на углу и стал бы, наконец, счастливым на зависть остальным. Тогда в груди бы так не горело от мысли о том, что ему лгут. Тогда виски бы так не сжимало от иррационального страха. Тогда сердце бы не кололо от непонятного чувства, у которого был только один синоним, но Кирштайн ни за что не сказал бы что слово вслух, потому что оно было слишком странным и абсолютно необъяснимым для их отношений с подопечным. Это слово можно применять к Микасе, ведь он ее, вроде как, любит, но не к зазнайке и спесивцу мистеру Леви Аккерману, выпившему у парня уже всю кровь.       — Я не очень понимаю, что с тобой творится в последнее время, Жан. Ты стал очень нервным и довольно острым на язык. Микаса тоже заметила… что тебя тревожит? Я возвращаюсь из Лондона на следующей неделе… приезжай ко мне в гости, я готов выслушать тебя! Я помогу! Только мне нужно…       — Поможешь? А чем именно ты мне поможешь, Армин? Сходишь за меня в аптеку, чтобы снабдить всем необходимым для безопасного секса? Поверь, я в состоянии сделать это самостоятельно! Если ты не собираешься предлагать мне свои услуги для реализации этого…       — Пошел вон… — раздалось за его спиной.       Тихое, усталое, беззлобное и до невыносимости болезненное. Кирштайн со скрипом повернул голову на дверь и обмер, потому что в проеме стоял Леви в компании побледневшей Габи, пришедший в себя и абсолютно трезвый, даже несмотря на наличие успокоительного в крови. Взгляд Аккермана был полон сожалений, страха, тревоги и опустошения, что говорило только о крайней степени разочарования и еще о чем-то неуловимом, таком, чему у растерявшегося Жана не было определения.       Все еще открытый ящик комода издевательски хвастался учиненным беспорядком. Коробочки язвительно скалились в сторону Кирштайна, как будто имели такой же скотский характер и душу, как и у их владельца. Призывы к диалогу от Армина в оторванной от уха трубке звучали так же мерзко, хотя первым стремлением стало передать надрывающийся телефон в руки подопечного, чтобы Арлерт в свойственной ему манере Леви успокоил. Вместо этого Жан нажал на кнопку сброса вызова.       Габи попятилась назад, а после схватила поднявшегося с коляской Райнера за рукав и потащила его обратно вниз. Крики возмущения Жан уже не слышал, потому что все его внимание было приковано к человеку, уверенно стоявшему на полу с помощью костылей, гордо задравшему голову вверх. Нужно было извиниться, покаяться, пообещать больше так не делать, но слова застряли в горле и превратились в хрип, который парню не удалось сдержать.       — Уходи, пацан, — бесцветно произнес Леви. — Просто уходи, а я сделаю вид, что ничего не видел и не слышал. Когда спустишься вниз, отдай девчонке ключи. И больше никогда не возвращайся сюда. Запомни — тебе в этом доме не рады.       Прежде чем осознать всю серьезность сказанных слов, Жан успел рассмотреть спину Аккермана, направившего прочь из спальни и с силой захлопнувшего за собой дверь в кабинет. Послышался поворот ключа в скважине, а после приглушенный стук — мужчина бросил на пол костыли. А сердце Кирштайна, кажется, бросилось на самое дно.