Цвет твоего утра

      Жан принял из рук Леви одежду и протянул ему локоть, чтобы подопечный уцепился за него, а парень смог переместить стул ближе к зеркалу и столику с красками. Аккерман вместо этого вложил свою здоровую ладонь в пальцы Жана, и она скрылась в здоровенной ручище полностью. Леви к такому привык, Кирштайн — нет, ведь впервые за все это время в его руке оказалась именно ладонь, а не предплечье или изящное запястье. Он думал, что до настолько доверительной близости они с вредным зазнайкой не дойдут никогда.       Пальцы Аккермана были прохладными и тонкими. Гладкими, отвыкшие от труда, и такими маленькими, что Жан невольно на инстинкте сжал их сильнее, прежде чем начать вести спутника к зеркалу. С Леви в одной руке и стулом в другой он шагал прямо к результату своей тяжелой работы и смотрел на них обоих в отражение, не понимая, что проекция их с Аккерманом столь интимного соединения порождает в его грудной клетке и мыслях. Леви смотрел под ноги, а не на их симбиоз, поэтому Жану не так страшно было в эти соображения окунуться. Под внимательным наблюдением подопечного он бы сгорел от стыда прямо на месте после первого же шага.       Аккерман оказался на стуле, а Кирштайн — за его спиной. Леви поднял взгляд и заметно стушевался, увидев, как мальчишка рассматривает его торс через идеально чистую гладь зеркала.       — Наслаждаешься видом уродств? Тебе в цирк, пацан, там такого добра бывает навалом.       — Заткнись, — беззлобно ответил Жан и уселся рядом со стулом на пол.       Забавно, но даже в таком положении он был едва ли сильно ниже Аккермана. Смотреть на него снизу вверх было привычно, но все же странно, так что парень предпочел отвернуться к столику.       — Выбери краску.       — Ты издеваешься?!       — Нет, прошу. Пока еще по-человечески и спокойно, господин, но начну злиться, если ты не приступишь к делу вот прямо сейчас.       Леви вздохнул и уставился на стол с видом загнанной в угол крысы. Перед ним стояли девять баночек с краской. Три темно-серые, с незначительной разницей в оттенках, четыре более светлых и две баночки с грязно-белой краской, на деле скорее имевшими в себе какие-то нежные оттенки, похожие на глазурь.       — Вот этот, — ткнул Аккерман в баночку, располагавшуюся в середине шеренги.       — Какой это цвет?       — Ты точно издеваешься надо мной…       — Возьми баночку в руки, поверти ее, поверни на свет. Давай же, ну!       Леви злобно схватил банку здоровой кистью и нарочито серьезно уставился на нее. Ничего не поменялось — краска по-прежнему была серой с примесью скоплений точек сепии. Беспокойно повертев тару в руках, Аккерман тяжело выдохнул.       — Не знаю.       — Смотри, — начал Жан, беря в руки соседнюю баночку, — твой цвет темнее или светлее?       — Темнее.       — Хорошо. Ярче или приглушеннее?       — Ярче.       — Отлично! Если бы ты рисовал дорогу, то какую краску предпочел бы: свою или мою?       — Твою.       — Почему?       — Не знаю я! Чего пристал…       Жан вздохнул, но сдаваться было однозначно рано. Он отставил свою баночку и осторожно взял Аккермана за нездоровую кисть и развернул ее тыльной стороной к себе. А после приставил к его руке свою. Разница в размерах их ладоней снова обескуражила его, но думать об этом было совершенно некогда.       — У нас разного цвета кожа… Ты видишь это?       Леви кивнул, борясь с желанием немедленно одернуть руку. Страх сковывал его, мучил, царапал внутренние органы, давил на низ живота. Спокойствие Кирштайна раздражало, поднимало в груди бурю, вынуждало прикусывать язык, чтобы вновь не ляпнуть какую-нибудь гадость. Смотреть на сидевшего в нескольких дюймах пацана стало бы фатальной ошибкой, так что Аккерман цеплялся взглядом только за их руки: большую и крепкую, красивую ладонь с витиеватым узором вен у одного и уродливую культю у второго.       — Моя кожа темнее твоей?       — Да.       — Какого она цвета?       Как бы Леви ни старался, вспомнить оттенок кожи мальчишки не мог. Он никогда дотошно не обращал на это внимания. Цвет волос, глаз, кожи, любимых вещей — все теперь в образе Жана было серым, различным по интенсивности и глубине, но серым. Аккерман отдал бы многое, чтобы хоть на секунду его глаза вновь синхронизировались с мозгом, и он смог различить хоть какой-то другой цвет. Например, цвет смотрящих на него с надеждой глаз.       — Не знаю…       — Твоя кожа — молочно-белая, почти прозрачная. Какой ты ее видишь?       — Очень светлой.       — А моя — оттенка беж. Какой подтон у бежевого оттенка?       — Теплый?       — Теплый, правильно. А у алебастровой кожи, как у тебя, — холодный. А теперь смотри…       Жан аккуратно забрал баночку краски у подопечного и опустил палец свободной руки внутрь, а после оставил на своей ладони точку. Затем практически невесомо дотронулся так же до руки Леви. Аккерман завороженно разглядывал эти точки, замечая, что оттенок краски на каждом из них выглядел по-разному.       — Где теперь краска темнее?       — У меня…       — Какого она цвета, Леви? — спросил Жан шепотом на грани слышимости.       — Не знаю, — так же тихо ответил Аккерман.       Кирштайн пересел прямо напротив него. Скрестил ноги в позу лотоса. Его палец все еще был выпачкан краской, и парень потянулся им к торсу визави, а после провел прямо по шраму на груди, оставляя после себя цветную дорожку.       — Ты что творишь?!       — Кожа на твоих шрамах имеет розовый оттенок. Краска на нем темнее или светлее, чем на твоей ладони?       — Темнее.       — Хорошо. Какого она цвета?       — Иди на хуй!       — Мы не у тебя дома, а в моей мастерской. Здесь я хозяин, а ты всего лишь мой гость. Не хами, — угрожающе ответил Жан. — Обмакни палец в краску и проведи ею по мне.       — Не буду!       — Будешь. Давай, не трать наше время. И используй правую руку, будь так любезен.       Леви покорно окунул сохранившийся целым указательный палец в краску, протянутую Кирштайном, и неуверенно провел им по его ключице, оставляя след.       — На мне краска выглядит темнее или светлее, чем на твоем шраме?       — Светлее.       — Какого она цвета?       Леви зарычал от злости. Встать ему было не под силу без помощи отвратительного пацана, сбежать отсюда — тем более. Он был пленником, заложником обстоятельств, калекой и абсолютно несчастным человеком. Зачем Жану нужно было так над ним издеваться? Он что совсем ничего не понимает?       Кирштайн, видя бешенство собеседника, решил процесс ускорить. Он схватил Леви за обе руки сразу и вылил на ладони краску, вынудив конечности полностью покрыться ею от кончиков пальцев до запястий. Вопли Аккермана были тут же прерваны его властной, но спокойной речью.       — Проведи ладонями по моему торсу. Хаотично, без стремления нанести какой-то красивый узор. Просто действуй так, как хочется. Не бойся, это темпера, она легко растворяется водой, если не покрывать закрепителем.       — Ты в себе?       — Как никогда. Я выспался и полон сил, у меня свободный день, хорошее настроение и желание похулиганить. Чем быстрее мы закончим с твоими занятиями на сегодня, тем быстрее доберемся до еды и других развлечений. Хочешь, можем сходить в кино.       — А как же Микаса и облизывание могилок? — недоуменно выдал Леви, пытаясь собрать себя по частям.       — Сегодня я весь твой, — усмехнулся Жан.       Аккерман никак не мог понять, что укололо его сильнее: то, что Кирштайн совершенно не осознает, как из его уст звучат такие вещи, или что он решил провести с Леви целый день вместе только потому, что надоедливая девчонка куда-то отвалилась. Решив не тратить на размышление время, мужчина опустил обе ладони на плечи Жана и провел дорожки вниз по предплечьям прямо до локтей. Кожа мальчишки, не покрытая краской, мгновенно стала выглядеть светлее.       Пальцы задрожали, а голова закружилась от вида мурашек, моментально покрывших все тело Жана. Оттенок кожи на его лице стал темнее, что подсказало Леви, что парень банально покраснел. От действий ли подопечного или от неуместности такой близости для их отношений, от ласки, к которой он не привык, или от неприятия того, что трогает его подобным образом не милый сердцу человек, а инвалид с изуродованной рукой. Страшный и кособокий старик, оставивший в день схода лавины всю силу и красоту среди снегов, забравших жизни стольких людей.       Леви забыл о том, как нужно дышать. Он водил пальцами по рельефному торсу, обводя каждую мышцу, рисуя узоры вокруг родинок, разглаживая волоски на груди, делая углубления в слоях краски, проходясь дважды по одному и тому же месту. Грудные мышцы, выступы ключиц, ямочки на верхней их части, солнечное сплетение, тонкая кожа, собранная на твердом прессе: все было тщательно обведено и пропальпировано здоровыми и нездоровыми пальцами, приобретшими от таких нехитрых манипуляций особую чувствительность.       Жан дышал носом, раздувая ноздри, как дракон во время битвы. Он смотрел на Леви, полностью выключившегося из реальности, и не понимал, кто именно перед ним: человек в смертельной агонии, или сама жизнь в самом ярком ее проявлении. Мужчина был так осторожен, что любое его движение было на грани выполнения приказа и нежности, и именно это помещало каждое его движение в определение слова ласка. Он ласкал Кирштайна неосознанно и очень искренне, совершенно не отдавая себе в этом отчет, погружаясь в придуманную парнем игру с каждым новым движением все глубже.       Что такое арт-терапия Жан знал не понаслышке. Когда Леви приобрел некоторую самостоятельность после трагедии, у Кирштайна освободилось немного времени, что поспособствовало тому, чтобы пойти на психологические курсы при университете. Парень хотел научиться лучше понимать подопечного и реагировать на все его выпады так, чтобы сохранить свое душевное равновесие. Жан обязан был быть холодным и беспристрастным, ведь нужно было хоть как-то справляться с новой лавиной в лице Аккермана, накрывавшей его по несколько дней в неделю. Парочка занятий с куратором была посвящена как раз арт-терапии и методам работы с психикой во время нее, но в основном все рекомендации сводились к тому, чтобы заставить партнера погрузиться в процесс рисования какой-нибудь ерунды на ватмане, заняв тем самым его мысли и время. Это был действенный способ, ведь творчество частенько помогает избавиться от навязчивых дум и состояний и в целом разгружать мозги, вот только никто на занятиях не учил Кирштайна задействовать тело подопытного в таких играх.       Правая кисть Леви подчинялась ему с переменным успехом. В снегу не удалось найти отрубленные тросом верхние фаланги среднего и безымянного пальцев, так что вместо них остались лишь коротенькие обрубки. Большой палец не пострадал, указательный был пришит, а раздробленный мизинец собран и выровнен, однако, первичной реабилитации в клинике сразу после операции не хватило на то, чтобы восстановить чувствительность ладони и научить Аккермана управлять пальцами так же, как это было раньше.       Жан возил его на массаж и занятия к Елене, ставшей дипломированным реабилитологом для пациентов с нарушением работы опорно-двигательного аппарата. Сам неоднократно разминал скрюченные пальчики и заставлял Леви выполнять упражнения для улучшения кровообращения. В те дни, когда к его личному пациенту возвращались фантомные боли и страх — кормил его с ложки и буквально становился его правой рукой. Аккерман был упрям и непреклонен, но все же в тайне занимался самостоятельно, ведь под силу ему все же было многое, хоть и отрицал все до скрипа зубов, если Жан простодушно хвалил его за успехи. Кирштайн был уверен, что проблемы с моторикой вызваны были исключительно состоянием нервной системы, а не физиологией, и убеждался в этом наглядно, пока Леви порхал пальцами по его телу.       Ощущения от прикосновений были необычными, но невероятно приятными. Хотелось и закрыть глаза, чтобы отдаться эмоциям полностью, и не сводить взгляда с вошедшего в азарт Аккермана, неспокойно ерзавшего на стуле, одновременно. Краски было слишком мало для того, чтобы покрыть торс полностью, и Жан, в попытках продлить внезапное удовольствие, наощупь нашел еще одну баночку за своей спиной. Одно легкое движение руки — и по его торсу потекла новая краска, дававшая при смешивании с первой новый цвет. Леви, даже не придавший значения изменениям, бодро подхватывал катившиеся вниз капельки и продолжал свое нехитрое дело, закусив от сосредоточенности губу.       Пальцы Кирштайна тоже оказались заляпанными. Он несмело коснулся самыми кончиками неправильно сросшейся ключицы с одной стороны и маленького шрама на плече с другой, а дальше практически не надавливая на кожу провел дорожки вниз по телу Леви, остановившись ровно над пупком. Подопечный шумно выдохнул и направил руки выше к шее Жана, а затем остановился, заключив его лицо в ладони.       С Аккерманом творилось что-то странное, но он полностью отдавал себе в этом отчет. Пацан со стекляшками вместо глаз сидел перед ним, будто в трансе, и это только больше подогревало интерес Леви. Ему нравилось ощущать крепкое гладкое тело в руках, трогать нежную кожу, туго натянутую на мышцах, оказавшихся гораздо более фактурными, чем мужчина себе представлял. Он не видел Кирштайна частично обнаженным уже три года, с тех пор, как закончилась пора его насильного помещения в ванну и принудительного мытья чужими руками, но все же рельеф тела пацана ему с тех времен запомнился хорошо. Сейчас Жан был явно сильнее и крупнее, чем тогда, что не могло Леви не смущать, ведь телосложением молодой мужчина стал больше походить на погибшего супруга. Сравнивать Кирштайна с Эрвином являлось вредной привычкой, но той единственной, с которой Аккерман активно пытался бороться.       Колючий срез подбородка ощущался в руках приятно, впалые щеки, на которые легли большие пальцы, обжигали кожу подушечек, а расфокусированный взгляд Жана, переставшего контролировать свои собственные руки, оседал приятной тяжестью внизу живота. Эта придуманная «реабилитация» уже давно вышла за все рамки, которые Леви со скрупулезностью рисовал между ними все последние годы, и превратилась в игру, не имевшую отношения к тем вопросам, которые плавали на поверхности.       Вставший на колени Жан, оказавшийся между расставленных ног Аккермана, выводивший пальцами красивые вензеля вокруг его шрамов, сбитый с толку, одурманенный, на реабилитолога похож не был, а вот на охваченного желанием — вполне. Он даже не заметил, как его партнер остановился и замер, не увидел, как расширились оба его зрачка: в мутном глазе и здоровом. Как участилось дыхание. Он бы и лавину новую не заметил, запертый в плен одним из самых примитивных инстинктов.       Леви впервые смотрел на него прямо: их лица, наконец, смогли найти друг друга на одной высоте. Он впервые был к вездесущему пацану так близко в ситуации, не предполагавшей помещение тела в машину или принятие водных процедур. Сейчас они — не подопытный и кукловод, не нянька и неразумный малыш, не сиделка и калека, а просто два мужчины, до конца не осознававших, что между ними происходит между строк. Жар ударил Аккерману в голову и он усилил хватку пальцев, вынудив Жана издать звук, больше похожий на стон удовольствия, чем боли.       Внезапная вспышка перед глазами напугала Леви до чертиков. Он зажмурился, а после осторожно открыл глаза и еле сдержался, чтобы не заорать — все тело Киртшайна перед ним было светло-зеленого цвета. Нежный, практически пастельный оттенок зелени издевательски демонстрировал, насколько на самом деле Леви понравилось играться с краской: на торсе практически не было чистого пространства. Даже затвердевшие от нехитрых манипуляций соски и то были испачканы, что вогнало Аккермана в ужас — что он наделал?       В этот же момент пьяный от наваждения Жан так же обхватил лицо Леви ладонями. Только почувствовав горячее и тяжелое дыхание на губах, Аккерман с силой оттолкнул парня в сторону, вынудив его мгновенно прийти в себя.       — Предполагаю, что моя краска была желтой, а твоя — светло-синей. В итоге ты теперь похож на дешевую копию Шрека.       — Ты видишь зеленый цвет? — ошарашенно уточнил Жан.       — Вижу… а теперь проваливай в душ. Уверен, он у тебя есть.       — Ты смог увидеть цвет!!! Леви, это же…       — Ты не слышал, что я сказал? Иди в душ! Я хочу есть… мы провозились здесь почти два часа…       — Пойдем вместе. Там есть ступенька, и я…       — Иди один! — истерично выпалил Леви, вытягивая перед собой руку, чтобы пацан ни в коем случае не подошел к нему ближе.       — Но…       — Уебывай немедленно… — озлобленно прошипел Аккерман.       Кирштайн, пошатываясь, поднялся с места и осмотрел свой торс в зеркале. Леви увидел только рассеянную улыбку и ни одного намека на то, что его незадачливый надзиратель отнесся к происходившему так же, как вынудил своего личного калеку. Как только за мальчишкой закрылась дверь, Аккерман приглушенно завыл, спрятав лицо в ладони. А после уставился на центр своего тела, говоривший с ним всегда красноречивее любых произнесенных слов. Если бы Леви поставил перед собой цель добраться до преисподней, то именно в этот момент он бы и достиг самого ее дна.