Цвет твоего утра

      Странности начались еще с самого утра. Микаса позвонила Жану в девять, застав его в душе, и оповестила о том, что сегодняшний поход на кладбище отменяется. Кирштайн стоял мокрый посреди своей ванной комнаты порядка десяти минут в растерянности, пытаясь осознать, что произошло, а главное — почему. Мельком глянув на себя в начавшее отпотевать зеркало, он понял, что выражение его лица и мгновенно залегшие под глазами тени — явление ненормальное даже для него. Человека, жившего уже много лет не свою жизнь. Уточнять у Аккерман, что случилось, он не стал, ведь если девушке нужна была его помощь, то она сказала бы об этом прямо. Но Микаса не озвучила ничего, кроме того, что сегодня он может быть абсолютно свободен.       Что делать со свободой Жан не знал никогда. Будучи школьником любое свободное время он тратил на обучение рисованию и картины, до сих пор хранившиеся на чердаке в доме у матери. Он мог проводить за скетч-буком часы, за мольбертом — дни и ночи напролет, забывая о ходе времени, еде и сне, что иногда плохо сказывалось на учебе, но только улучшало его навыки. Подготовка к поступлению в Парижскую школу искусств шла полным ходом, когда в его жизнь вмешалась такая глупая и неуместная влюбленность в Йегера. Кирштайн часто думал, почему именно Эрен стал его якорем, не позволившим уехать из родного города, а не Микаса, ведь это ее он любил до сумасшествия. А после трагедии нередко представлял, как сложилась бы его жизнь, сделай он другой выбор.       Сейчас свободные часы Жан предпочитал тратить на тренировки. Сила и выносливость были ему необходимы, даже несмотря на то, что Аккерман по сравнению с ним самим практически ничего не весил, а таскать его с каждым разом приходилось все реже. Первое время после выписки из больницы Леви приходилось буквально носить на руках: за полгода в лежачем положении все его мышцы заметно атрофировались, что приводило к сложностям в повседневной жизни. Он не мог пользоваться как раньше даже здоровой ногой, плечевой пояс ослаб, что исключало из его жизни костыли, а до коляски еще нужно было добраться. Акерман ненавидел то, что его носят на руках, как какую-то немощную принцессу, и поливал Кирштайна ядом с ног до головы, пока длились эти короткие путешествия от кровати до кресла, от кресла до ванной и обратно, но другого выхода у них двоих все равно не было. Ни Райнер, ни Конни, ни тем более Армин ни одного раза за все время не касались тела Леви так.       Жан бегал в парке у дома или таскал тяжести в подвальном спортзале неподалеку, погружаясь в ритмы музыки в наушниках и стараясь ни о чем не думать. Он представлял себе цель, которую пытается достичь, вот только у нее не было ни лица, ни голоса, ни четких очертаний. Он воображал, что гонится за Микасой, почему-то бывшей всегда на десяток шагов впереди, вот только даже ее призрачный образ в конце каждой дорожки не появлялся. Он бежал в никуда, а пути этому не было конца и края. Вокруг него мелькала лишь выжженная пустыня или ледяные корки заставшего во времени океана, прятавшиеся среди нависших черных туч, плакавших кровавыми слезами. В попытках расслабиться во время занятий спортом, он лишь сильнее напрягался, превращая в итоге каждое занятие в пытку. Но лучше так, чем сходить с ума от одиночества, свернувшись в позу эмбриона на своем диване.       Его квартира была маленькой, но очень уютной. Площадь досталась ему в наследство от деда, что не могло не радовать, как бы грустно это ни звучало, ведь денег на личные апартаменты категорически не хватило бы. Покупка машины надолго погрузила Жана в кредитную кабалу, хоть Леви и отчаянно стремился возместить ему все расходы. Но Кирштайн желал быть взрослым и ответственным человеком до упора, поэтому до сих пор ни крошки у ворчливого калеки не взял.       Крохотная спальня с панорамным окном, совмещенная с гостиной кухня, небольшая кладовка с окошком под потолком, которую он использовал под личную мастерскую, и ванная комната — вот и все, чем ему выпало счастье владеть. Можно было бы представить, что уставший от антикварщины Жан выбрал для ремонта своего гнезда ультрасовременные материалы и мебель, но по факту его квартира была еще одним отделением старины, как будто собравшим в себе жизнь одного дома в разные эпохи. Комод начала двадцатого века в прихожей, американская кухня середины шестидесятых годов, чудом приплывшая сюда из-за океана в целости, винтажные люстры, даже столик, принадлежавший когда-то графу из местной усадьбы, служивший Кирштайну диванным — на всем был оттенок старины и своя история, размышлять о которой хозяину вещей очень нравилось. Середина гостиной и вовсе хвасталась большим советским ковром, который Жану из командировки в Москву два года назад привез Армин.       Кирштайн выполз из ванной и устремился на кухню, чтобы сварить кофе. Работа в последнюю неделю вымотала его, бессчетные капризы Леви откровенно достали, а мечта об отпуске, которого у него не было еще с первого курса, покрылись еще одним слоем пыли. Достав жестяную банку с молотой арабикой, Жан выглянул в окно, где по издевательской случайности светило бодрое солнце. Вид мощеной дороги под домом вновь приобрел рыжину, а цвет текущей мимо его квартала речки — глубину и зелень. По помещению поплыл густой аромат кофе. Пробравшиеся в кухню солнечные лучи окрасили воздух переливающимися пылинками, и стало на удивление жарко, хотя из минуса температура воздуха так и не выбралась. Кирштайн открыл окно, чтобы вдохнуть полной грудью морозного воздуха, но от мимолетного наслаждения его вновь отвлек звонок телефона.       — Слушаю и повинуюсь.       — Приезжай. Прямо сейчас.       Габи была наглой и грубоватой от природы. В отличие от старшего брата, ей чужды были душевные метания и человечность, а на глупости просто не хватало времени — девчонке слишком рано пришлось повзрослеть и взвалить на свои плечи обязанности по уходу за натуральным засранцем. В свои семнадцать младшая Браун была не по годам мудрой и серьезной, вот только подростковый бунт, который она все еще переживала, не давал ей постепенно начать превращаться в существо более спокойное и терпеливое. Однако Жан умел с точностью до абсолюта определять, когда грубость Габи была напускной, а когда дело действительно приобретало смертоносный оборот. Сейчас был именно тот самый момент.       — Что случилось? — в миг подобравшись, спросил он.       — Не знаю… Это правда, Жан, — растерянно ответила Браун, а Кирштайн напрягся сильнее, потому что по имени она его никогда обычно не называла, переняв у Леви дурацкие привычки раздавать всем прозвища и обидные заместительные. — Я сейчас поднималась наверх, чтобы отнести нашему королевичу завтрак. Я слышала, что он встал и скакал там между кабинетом и спальней, поэтому была уверена, что для своего ебаного чая и сэндвича он уже готов. Но выйдя в коридор я услышала то, чего не слышала никогда за два года работы с ним.       — Что?! — заорал Жан, срываясь в комнату, чтобы переодеться.       — Он разговаривал со своим карасем. Не знаю, о чем. Вот только потом…       — Габи, не трепи мне нервы!       — Он заплакал, Жан. Практически беззвучно, но я поняла это…       Кирштайн остановился посреди комнаты, как вкопанный. Леви не плакал. Никогда. Ни разу за все эти годы. И можно было бы сказать что он просто не показывал слез мальчишке-сиделке, но нет: Жан опрашивал всех, кто присматривал за Аккерманом, и они никогда не видели его ни в каком другом настроении, кроме как в скотском и драчливом. Он хамил, язвил, саркастировал, унижал других, давился ядом, но не плакал. Даже в тот единственный раз, когда Армину и Кирштайну удалось уговорить его съездить на кладбище.       Переодеваться времени не было — он вылетел на лестничную клетку в том, в чем был: растянутом домашнем свитере, заляпанным краской, тренировочных брюках с дырками на коленке и старых теннисных туфлях, которые использовал в качестве домашних тапочек. Путь до машины занял секунды, Жан даже не успел замерзнуть. А после еще непрогретая толком машина с ужасающим визгом двинулась в сторону чайной, успев разбудить, наверно, весь квартал.       Чтобы не пугать посетителей, Кирштайн зашел во внутренний двор дома с черного хода. Шторы в спальне были закрыты, а свет через щель не пробивался, что только больше парня напрягло. Трясущимся пальцем он набрал сообщение Габи, чтобы девушка открыла ему заднюю дверь, и начал красться ко входу в дом, как напуганная пантера.       — Я не ходила к нему, — бесцветно выдала девушка, но Жан не смог не заметить страх в ее глазах.       — И он не звал тебя?       — Не-а…       Кирштайн поднимался наверх, нарочито громко топая. Отсутствие света в коридоре и комнатах напрягло еще больше, и он неуверенно толкнул дверь в спальню. Леви обнаружился сидящим на полу рядом с аквариумом. Он обернулся на звук и некрасиво скривился, завидев гостя.       — Ты, смотрю, с каждым разом наряжаешься для меня все эффектнее.       — Я старался, — спокойно ответил Жан и подошел ближе.       — Разве ты не должен быть на кладбище? Самое время, чтобы устроить прополку.       — Зима на носу…       Кирштайн добрался до своей сегодняшней цели и осторожно уселся рядом, стараясь не коснуться вывернутых в сторону ног. Своим положением Аккерман напоминал русалку, сидевшую на камне. Должно быть, ему было крайне неудобно, а поясница от такой позы и вовсе болела, но он ни на дюйм не сдвинулся с места.       — Зачем явился? Ванну я принимал вчера. Поверь, за ночь мне испачкаться было негде.       — Решил проведать Плохиша. Я все еще считаю, что ты неправильно организовал ему подачу кислорода.       — Это лабиринтовая рыбка, пацан, она дышит воздухом!       — Это не значит, что ему не хочется обогащенной кислородом воды. SPA-процедуры нужны всем.       — Проваливай, — устало ответил Аккерман и уставился в кристально чистое стекло.       Плохиш нападал на приклеенное ко внутренней поверхности боковой стенки аквариума зеркальце. Самцы бойцовых рыбок невероятно агрессивные и, завидев соперника, сразу начинают рваться в бой. Хозяева таких питомцев часто играют с рыбешками, поднося зеркало к аквариуму, потому что свое отражение в нем сиамцы воспринимают как нежданного в их жилище гостя. Леви и в этом вопросе зашел дальше других.       — Спустимся на завтрак?       — С тобой в таком виде? И не надейся!       — Я тебя смущаю?       — Ты себе представить не можешь, насколько.       В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только журчанием аквариумного фильтра. Каждый из мужчин думал о своем, вот только если у Жана эти мысли крутились только вокруг того, как вытащить Леви на свет и осмотреть его лицо, то Аккерман в очередной раз ругал себя за несдержанность.       — Если я переоденусь…       — Нет.       — Я попрошу Райнера привезти мне приличные вещи.       — Ответ остался тем же, пацан.       — Я голоден.       — Это твои проблемы, милочка. Я не звал тебя. А незваные гости обычно довольствуются тем, что им предлагает хозяин.       — И что же ты мне предлагаешь? — усмехнувшись, спросил Жан, склонив к Аккерману голову.       — Сгинуть, — едва слышно ответил Леви, инстинктивно отодвинувшись в сторону.       Кирштайн встал с пола и направился к шкафу. Привычка — дело не хитрое. Наугад вытащив оттуда теплые вещи, он без слов подошел к Леви и взвалил его на плечо. Вопли не заставили себя ждать, но Жан научился абстрагироваться от галдящего подопечного настолько, что умел в своей голове замещать все нецензурные слова комплиментами. В его фантазиях он сейчас был очаровательным красавцем, а не «ебучей невоспитанной собакой».       Получив несколько раз по шее и лишившись клока волос, Кирштайн все же осуществил задуманное. Аккерман оказался одет в удобный спортивный костюм с утеплителем и меховые угги с вложенными в них ортопедическими стельками. На голову все еще кричащего мужчины была нацеплена шапка, а шея замотана шарфом так, чтобы и рот заодно прикрыть.       — В твоих же интересах заткнуться, — прошипел Жан и снова взвалил брыкавшегося Леви на плечо.       Замолчал Аккерман только тогда, когда перед его глазами оказался пол гостевого зала чайной. Махнув Габи рукой, Кирштайн вышел на улицу через тот же задний ход и направился к машине, игнорируя злобное, практически змеиное, шипение в ухо.       — Ты поплатишься за это, — выплюнул раскрасневшийся от злости Леви, стоило ему оказаться на сиденье.       — Замечательно, — пожал плечами Жан и направился на свое место.       — Куда мы едем?       — В мастерскую.       — Зачем?       — Хочу тебе кое-что показать.       — Ты же хотел есть!       — Одно другому не мешает. Закажу что-нибудь по приезде.       Леви нехотя вылез из машины и начал ругаться почем свет стоит, когда выяснилось, что старую коляску, на которой он ездил после операции, Кирштайн давно сдал обратно в больницу. Идти предстояло самому, опираясь на руку несносного пацана, что было стыдно и неудобно. Зато до двери лавки они добрались крайне быстро.       — Привет, Мигель! — поздоровался Жан с хозяином, когда они с Аккерманом переступили порог магазинчика.       — Привет! Думал, ты сегодня не придешь. О! Это тот самый друг? — улыбнулся старик, добродушно посмотрев на Леви без намека на жалость или осуждение.       — Ага. Мы потусуемся в мастерской, ты не против?       — Это твое место, Жан, — только и ответил Мигель, возвращаясь к работе с кассой.       — Я закажу завтрак! Встретишь курьера? — на ходу бросил Кирштайн и потащил Аккермана к лестнице.       Старик в ответ только усмехнулся.       Оказавшись в мансарде, Леви заметно притих. Будучи человеком далеким от искусства, но высокообразованным, он не мог сдержать интереса к работе бывшего студента, хоть и отчаянно пытался это скрыть. Аккерман преподавал математику, его супруг — физику, так что после первого курса их пути с Жаном разошлись бы и он никогда больше на высокомерного парнишку не обратил бы внимания, кроме как во время занятий в клубе, если бы он в нем остался. И никогда бы не заинтересовался тем, куда судьба забросила бы ветреного художника работать. Но теперь Кирштайн был огромной частью его жизни, пожалуй, самой влиятельной и неоспоримо важной, поэтому интерес к его творчеству с каждым днем только рос, но Леви добровольно в этом бы никогда не признался.       Жан усадил его на стул напротив скрытого под тканью зеркала. Когда он сбросил с отреставрированного предмета хлопок, Аккерман удивленно и одновременно восхищенно ахнул. Зеркало выше человеческого роста, полностью украшенное по периметру завитушками, блестело свежей окраской и лаком под лучами солнца, а еще отражало сгорбленную фигурку Леви, казавшегося в отражении еще меньше, чем он был на самом деле.       Рядом с зеркалом стоял круглый стол, заваленный красками, кисточками, грязными палитрами и другими приспособлениями для творчества и работы. Жан стянул свитер, оголяя торс, чем еще больше смутил растерянного Аккермана, и подошел к столу, начиная расставлять в ряд пустые замызганные снаружи среднего размера баночки для краски.       — Что ты делаешь?       — Елена сказала, что в прошлый раз ты отказался заниматься разрабатыванием пальцев, хотя время для этого в сеанс было заложено.       — Они все равно не будут меня слушаться.       — Будут, если ты, наконец, займешься этим всерьез.       — И причем тут твои краски?       — Можешь считать, что арт-терапия — это часть твоей реабилитации.       Леви фыркнул и, наконец, стянул с себя шапку и шарф. Пока Кирштайн возился с краской, мужчина успел рассмотреть помещение мансарды и убедиться, что его сиделка был человеком организованным и аккуратным. Творческого беспорядка в мастерской не было: все вещи лежали на своих местах, пол был чистым, на полках для материалов не было заметного слоя пыли, а все предметы, находившиеся в работе, были надежно прикрыты хлопковыми отрезами тканей.       — Раздевайся.       — Что? — едва ли не подавился возмущением Аккерман.       — Что слышал. Занятия с краской — мероприятие довольно грязное.       Леви нехотя стащил худи и уставился на визави.       — Майку тоже, — холодно велел Жан, едва взглянув на мужчину через зеркало.       Аккерман несогласно покачал головой и перевел взгляд в пол, потому что обнаженный по пояс Кирштайн уже двинулся в его сторону. Присев рядом со стулом на корточки, он наклонил голову, чтобы снизу заглянуть Леви в глаза. Здоровый глаз до сих пор выглядел заплаканным, а сквозь муть полуслепого в ярком освещении мансарды прослеживалось тусклое очертание радужки и зрачка.       — Будет весело и полезно, обещаю.       — Ты собирался есть.       — Позже.       — Как мы объясним вульгарное обнажение твоему хозяину?       — Мой хозяин — ты. А Мигель всего лишь тот, кто платит мне за работу. Он не ходит сюда.       От услышанного Аккерман до крови прокусил губу и потянулся, чтобы снять майку. Этот день действительно обещал быть крайне странным.