Цвет твоего утра

      Практика показала, что добиться от Леви участия в беспокойстве о своем здоровье можно было лишь методом провокации и взятия на понт. Уговоры и убеждения на него не действовали, какая-то приманка в виде покупки любимой еды или вещи — не интересовала, а в целом ему вообще было все равно на то, в каком состоянии находится его организм. Именно поэтому Аккерман регулярно пропускал прием лекарств, нарушал режим питания, забивал на тренировки и умышленно игнорировал сеансы реабилитации. Как это удавалось ограниченному в передвижениях мужчине оставалось загадкой даже для Габи и Фалько, проводивших с ним все дни напролет. Даже если парочке выпадало счастье обзавестись выходным, и на смену вместо них выходили временные работники, Браун неизменно стояла на пороге спальни или кабинета Леви перед обедом, чтобы справиться о его делах и лично проконтролировать, что питается он нормально, а таблетки пьет исполнительно и в назначенное время.       Колокольчик над головой Жана снова звякнул. Сегодня ему пришлось отпроситься с работы на утренние часы, чтобы решить одну крохотную проблему, мешавшую всем причастным лицам спать спокойно. Фалько грустно улыбнулся ему из-за стойки, на долю секунды прервав обслуживание гостя, а сверху раздался грохот и приглушенные крики. Постоянные посетители чайной к такому привыкли, так что мужчина, заказывавший напитки и завтрак, даже не дернулся от услышанного. В отличие от Кирштайна, мгновенно метнувшегося к лестнице.       — Оставь меня в покое!!!       — Леви, не вынуждай нас прибегать к крайним мерам.       — Я никуда не пойду!       Жан застал Аккермана и Браун в довольно пикантном виде: крошечная Габи нависала над вцепившимся в кресло Леви и угрожающие трясла перед его лицом термобельем. Температура воздуха прочно закрепилась на минусовой отметке и отказывалась перемещать вверх столбик термометра — для ноября погода в их краях была чересчур суровой. Желание облачить начальника в теплые вещи перед выходом на улицу было понятным, вот только это было заранее проигрышное для девушки мероприятие. Упрямству Леви мог сейчас противостоять только один человек.       — Конечно! Вниз тебя спустит дылда, потом до двери машины доставит инвалидное кресло, до центра ты с ветерком домчишься на тачке, а там уже ласковые ручки санитаров примут тебя на носилочки. Ходить не придется, дорогуша.       — Ты совсем распоясалась, девочка, — злобно выдал Леви и только потом заметил за спиной Браун трясущуюся в беззвучном смехе фигуру. — Ты опять здесь! Эта бестолочь тебе позвонила? — уточнил он, бесцеремонно ткнув в Габи пальцем здоровой руки.       — Неужели! Не прошло и года! — ядовито оскалилась Браун и швырнула в Жана кальсонами. — Разбирайся здесь сам!       Кирштайн, задумавшийся о том, почему в этом доме в него постоянно кидают какие-то вещи, отсмеялся уже вслух и приблизился к подопечному. Ни о чем не думая, практически на автомате, он сел на пол подле кресла в позу лотоса и скрестил руки, в которых все еще болтались кальсоны, на груди. Аккерман вложил в ответный взгляд все имеющееся у него арсенале презрение.       — Что на этот раз, Леви?       — Что ты здесь делаешь?       — Ну, пока что сижу на полу у твоих ног, как преданный паж перед троном своего господина.       — Ты должен быть на работе!       — А ты — в реабилитационном центре. Но сейчас ты здесь и я здесь, и даже твои кальсоны тоже здесь, фактически — между нами, — демонстративно потряс бельем в воздухе Жан.       — Хочешь сказать, что все недопонимания между нами возникают из-за того, что нам мешают мои кальсоны? — озлобившись, выдал Аккерман, даже не поняв, как двусмысленно прозвучала эта фраза.       — Скорее их отсутствие на твоем теле, — хмыкнул Кирштайн.       — Обычно бывает наоборот! — ляпнул мужчина и тут же прикусил губу.       — Мы уже опоздали везде, где могли. Райнер перенес сеанс и уехал на работу: сегодня была его очередь тебя везти, но ты украл у него все свободное время своими истериками, — проигнорировав странный языковой пассаж, произнес Жан.       — Я знаю…       — Знаешь что?       — Что была его очередь, — по-детски насупился Леви.       — Ты… не хотел с ним ехать?       — Я не люблю запах в его машине.       Аккерман протянул руку, чтобы взять белье для переодевания. Жан внимательно смотрел на лицо собеседника, повернутое к нему в профиль, и пытался осознать то, что только что прозвучало между строк. Леви практически прямым текстом, при всем его умении выкрутиться из любой ситуации, сказал ему, что не хочет ездить в клинику реабилитации с Райнером. Вспомнив, сколько раз хитрый калека до этого проворачивал такие махинации, вынуждая Кирштайна срываться сначала с учебы, потом с работы, парню стало не по себе. По большому счету, за все три с половиной года терапии Аккерман лишь несколько раз пересекал порог клиники с кем-то, кого звали не Жан Кирштайн. И случалось это в те дни, когда Леви точно знал, что молодой помощник с места по его зову не сорвется.       Жан зачем-то покраснел и отвернулся, встал с пола и подошел к Плохишу, делая вид, что очень занят разглядыванием выращенной Леви нимфеи. Рыбку он подарил мужчине на день рождения в прошлом году. При всей простоте ухода, которую обещали ему продавцы-аквариумисты, первое время с петушком было довольно тяжело и питомец чуть не умер, помещенный в круглый маленький аквариум. Аккерман, и без того оставшийся от подарка не в восторге, визжал и матерился на все лады, что вид еще одного трупа не переживет, так что Кирштайну пришлось лезть в интернет и изучать все о содержании сиамца. Так в спальне Леви появился большой акваскейп с красивой композицией из камней в центре, засаженный по периметру самыми разнообразными растениями. После переезда в новый дом рыбешка ожила, но называть его Эрвином, как планировалось изначально, все же никто не рискнул во избежание эксцессов. Зато оба мужчины теперь считались аквариумными экспертами.       — Помоги мне…       Жан обернулся и увидел, что мужчина застрял больной ногой в штанине. Сгибать и разгибать ногу до конца Аккермана должны были учить на реабилитации, но он пропустил уже столько занятий, что на повестке дня стоял вопрос о том, чтобы снова ломать кости для повторного сращивания, но существовали риски, что обратно чашечку уже не из чего будет собирать. Подтянуть конечность к себе Леви не мог, так что надевание белья превратилось в проблему на ровном месте. Даже если ему было стыдно, то он настолько виртуозно скрыл это, что Жан бы даже не заподозрил этот момент в неловкости.       Он подошел к креслу и протянул руки, чтобы помочь Аккерману встать на здоровую ногу. В попытке удержать баланс Леви схватился за плечи Кирштайна и не нарочно ткнулся носом прямо ему в грудь. Разница в росте у мужчин была существенной и слишком очевидной: даже Микаса была выше господина Аккермана. Вот только для Леви такое столкновение было слишком привычным, в отличие от Жана, моментально напрягшегося.       Аккерман неуклюже потерся носом о колючую ткань рубашки, успев вдохнуть знакомый аромат парфюма, прежде чем Кирштайн стабилизировал его положение на полу и оторвал голову от себя, обхватив подопечного за щеки.       — Порядок? — спросил Жан, заглядывая Леви в глаза, склонившись к нему со своей высоты.       — Ага… — прошептал тот, моргнув от удивления.       — У нас мало времени. Габи приготовила тебе одежду?       — Вон там…       Быстро одев подопечного, Кирштайн указал ему на костыли и дверь, а сам проверил еще раз собранную Браун сумку. Смена белья, личное полотенце, потому что казенные Аккермана не устраивали, тренировочный костюм, тейп и чешки для занятий на матах. К тому моменту, как он завершил перекладывание вещей в сумке, Леви уже успел добраться до последнего винта лестницы. Догнав его, Жан по привычке подставил плечо в помощь и скорость схождения вниз увеличилась. Габи лишь махнула в их сторону полотенцем.       На улице оказалось еще холоднее, чем было, когда Кирштайн выходил из дома. Поежившись, он отобрал у Аккермана костыли и открыл ему дверь, придерживая за поясницу. Самостоятельно Леви все равно не мог залезть в машину, даже используя спутника в качестве опоры, потому что тачка Жана была слишком высокой. Ему пришлось купить большую машину с широким расстоянием между сидений и возможностью отъехать назад от приборной панели пассажиру больше, чем на ярд. В багажник должна была помещаться не только коляска, но и многочисленные сумки с необходимыми для когда-то обездвиженного Леви вещами, а так же чемоданчик с экстренной аптечкой, каждой вещью из которой Жана учили пользоваться на специальных курсах. Первые полгода после трагедии Аккерман был не транспортабельным, да и не нуждался в переездах, ведь лежал в больнице и переживал одну операцию за другой, а вот первичная реабилитация требовала поездок в центр: с учетом того, что располагаться в любом положении он должен был по определенным правилам, старая машина Кирштайна для подобных поездок оказалась непригодной.       Момент, когда Леви нужно было посадить на сиденье, был одним из самых неловких для них обоих, что каждый из них в тайне перед другим признавал довольно однозначно. Упрямый Аккерман все еще не желал демонстрировать слабость, а слишком впечатлительный Жан почему-то очень смущался, когда подопечный обхватывал предплечьями его шею и забрасывал на бедро здоровую ногу, чтобы его легко можно было посадить в машину в одно движение. Чтобы не видеть свою фатальную беспомощность как будто со стороны, Аккерман прятал острый нос где-то в ключице Кирштайна и мелко дышал, как загнанный в угол котенок, что вынуждало парня терзаться от мыслей, чем могла быть вызвана такая реакция. В холодное время года было проще, летом — неловко вдвойне. А еще почему-то ему очень не хотелось думать о том, что Браун использует для помещения Леви в свой пикап этот же довольно интимный способ.       Аккерман оказался на сиденье, ноги его развернулись вперед, а Жан в три прыжка обогнул машину и уселся на своем месте. Убедившись, что Леви пристегнулся, и разобравшись со своей безопасностью, Кирштайн включил печку на максимальный обогрев и вырулил машину с парковки. Аккерман подозрительно притих и Жан решил не мешать ему рефлексировать, погрузившись в воспоминания.       Он плохо помнил, как оказался в одном из вертолетов скорой помощи, который к месту происшествия вызвала по рации Елена — одна из старшекурсниц, участвовавших в подъеме в тот день. Голова болела невыносимо, обмороженная рука, которой он изо всех сил удерживал Райнера, горела и причиняла столько страданий, что Кирштайн реально не понимал, как в адекватном состоянии мог оставаться Конни с разбитой головой, Пик — еще одна старшекурсница — со сломанным бедром, и, конечно, перемолотый в фарш Леви, получивший больше всех увечий. В себя Жан пришел в больнице на следующие сутки и они показались ему адом на земле, потому что курсировавший между палатами Армин только и делал, что ревел и убивался из-за того, что не смог спасти Эрена. Кирштайн мог его понять — Арлерт и Йегер были лучшими друзьями, кому как ни ему знать, каково это — расстаться с самым близким другом навсегда, но все же каждый из оставшихся в живых заслуживал сочувствия и заботы, а не новых витков страданий по тем, кому лавину пережить не удалось.       Боль от потери друзей не прошла мимо него: Жан тоже страдал. Сколько часов они с Конни провели, оплакивая любимую Сашу, — не счесть; сколько слов в пустоту он сказал Эрену — не перечислить; сколько мужества ему потребовалось, чтобы не рычать от неприятия и ужаса, пока Райнер рыдал, уткнувшись в его колени, благодаря за спасение жизни, — не измерить никакими величинами. Но прийти в себя ему пришлось слишком быстро, потому что врачи честно предупредили всех находившихся в больнице товарищей, что жизнь их инструктора и преподавателя висит на волоске. Единственный человек, способный позаботиться о мужчине, в этот момент лежал в морге и готовился к погребению.       Страховка покрыла Аккерману только те операции, от которых напрямую зависело функционирование органов. Ему удалили пробитую почку и сделали шунтирование, потому что за время полета на вертолете его стресс перешел в обширный инфаркт. Собрали поломанный позвоночник и пришили найденные оторванные пальцы, а следом деньги закончились. Оставалось еще раздробленное колено и нервы в поясничном отделе, требовавшие дополнительных процедур для восстановления кровообращения, косметическая операция по уменьшению шрама на лице и, конечно, глаза.       Жан, Райнер и Конни работали везде, где только могли. Иногда не появлялись дома днями и ночами, пытаясь совместить работу с продолжавшейся учебой. Армин хлопотал об умерших и том, чтобы Аккермана хотя бы держали в больнице на улучшенных условиях, а не вышвыривали в общую палату. Микаса в свободное от нахождения на кладбище время выступала в роли бесплатной санитарки и пыталась помочь мужчине справляться с рутиной, но буквально трех скандалов хватило, чтобы девушка отказалась к нему приближаться.       Леви мог оплатить все сам: их с Эрвином семья была зажиточной, а еще Смит позаботился о том, чтобы оставить супругу неплохое наследство. Вот только доступ к счетам можно было получить только через полгода, а для оформления доверенности на чье-то имя на свои счета у Аккермана не хватало дееспособности — одурманенный обезболивающим и седативными он был не в состоянии отвечать за свои поступки.       Именно так Кирштайн оказался еще и нянькой. Он был единственным, кому Леви дозволял хотя бы притронуться к себе. Первый раз увидев обезображенное тело некогда самого сильного человека из всех ему знакомых, Жан оказался шокированным настолько, что убежал рыдать в туалет и не появлялся на глаза персоналу и самому Аккерману несколько часов. Но после этого ни единого раза за эти годы не показал, что несовершенства тела бывшего инструктора вызывают у него хоть какие-то эмоции.       Было сложно, практически невыносимо. Иногда он вырубался от усталости прямо в палате, скрючившись на неудобном стуле, а просыпался от очередного саркастичного замечания или откровенного хамства. Леви как будто качался на огромных качелях: с одной стороны делал все, чтобы юноша его возненавидел и перестал приходить, с другой — дозволял проводить какие-то манипуляции с его телом только ему. От непонимания происходящего Жану иногда хотелось забиться в угол, опустить веки и закрыть уши руками, чтобы хотя бы несколько минут не быть частью этого кошмара.       Психическое состояние старшего товарища было понятно и логично. Характер Аккермана сахарным не был никогда, но все же мужчина потерял все, что имел, в один день и остался с этой болью фактически один на один. Ушел из жизни любимый супруг, бывший опорой и компасом, закончилась преподавательская деятельность, уничтожилась возможность и дальше заниматься любимым спортом и испарились красота и сила, придававшие всегда Леви уверенность в себе. Тридцатитрехлетний мужчина в одночасье стал вдовцом, инвалидом и безработным — другого на месте него это сломало бы настолько, что уход из жизни стал бы единственным достойным финалом. Но Аккерман боролся, стремился, горел, хоть и делал все для того, чтобы это было незаметно.       Первое время после выписки из клиники он жил в своей старой квартире на окраине города под почти круглосуточным присмотром нанятой сиделки, Жана и сменявшего его Райнера. Необходимость в добыче большого количества денег отпала, и парни вернулись к учебе, что освободило достаточно времени для того, чтобы заниматься с Аккерманом дома и возить его в клинику. Он порывался вернуть всем деньги, ругался с каждым часами, доводил даже меланхоличного после случившегося Спрингера до бешенства, но все равно проигрывал, что только сильнее портило характер. А у Кирштайна зато теперь был выработанный иммунитет и железные нервы.       — Я не смогу пойти с тобой, — произнес Жан, когда машина остановилась у входа в центр. — Мигель отпустил меня на весь день, но я не могу позволить себе такую роскошь, иначе в ближайшую неделю мы не увидимся вообще.       — Много работы? — на удивление спокойно спросил Леви, рассматривая ногти на пальцах здоровой руки.       — Помимо зеркала у меня теперь еще и сдохший комод, на половину съеденный короедами.       — Зеркало? Ты реставрируешь зеркало?       — Угу. Неужели заинтересовался? — улыбнувшись, спросил Кирштайн и склонил к Аккерману голову.       Леви коснулось мятно-табачное дыхание и омут веселого взгляда пацана, не на шутку возбудившегося тем, что калеку что-то в его работе заинтересовало. Он спрятал нос в ворот свитера и тоскливо посмотрел в стекло за спиной Жана: на пороге центра реабилитации уже стояла Елена с креслом-каталкой в руках. Вспомнить, какого цвета у обалдуя глаза, мужчина так и не смог.       — Понял, — добродушно ответил сам себе Кирштайн. — Я попрошу Энни забрать тебя. Придется потерпеть жесткость сиденья патрульной тачки, господин.       — О, заткнись, — скривившись, ответил Аккерман.       Только увидев прощальный взмах рукой от Жана, уже сидя в кресле в умелых руках бывшей студентки, достопочтенный Леви Аккерман задумался, как грустно из уст пацана звучала фраза о том, что они могут не увидеться целую неделю. И о том, как сжалось его собственное больное сердце, когда он это услышал.