Мёртвое солнце согреет сердца живых

      Смерть — это всегда непредсказуемое событие. Даже когда всё к ней ведёт, никогда не знаешь, когда именно мир в твоих глазах навсегда застынет.       Никогда не знаешь, кто останется последним человеком, которого ты увидишь, прежде чем сердце остановится, а тело начнёт разрушаться изнутри.       Смерть — это больно и почти всегда страшно. Это паника, крик, слёзы, мольба о помощи, тепло, сменяющееся холодом.       И едва ли надежда на то, что после смерти ты не испортишь кому-нибудь жизнь. Твоё мёртвое закоченевшее тело не создаст проблем.

***

      В Екатерингофе стояла глубокая ночь. Редкие фонари освещали его. Высокие деревья вокруг пропускали их свет через густую листву, скрывая от глаз прохожих дорожки, памятники и большое озеро.       И Диму, замершего под одним из фонарных столбов. С перерезанным горлом.       Кровь хлестала из раны, руки тряслись, а ноги тянули к земле.       Резкая боль и пустота, образовавшаяся внутри, — Дима не боялся их.       Зажимая перепачканными в крови дрожащими пальцами горло, не в состоянии сдержать судороги, он с сожалением смотрел в глаза, полные слёз.       Сколько презрения и злобы таили в себе чистые голубые, как небосвод. Сколько боли и ужаса бессилия скрывали они же, но вспыхнувшие по-новому, золотистыми искрами.       Тонкое лицо, обрамлённое рыжими волосами, с побледневшей, кажущейся из-за резкого контраста почти прозрачной кожей. Ледяные пальцы беспорядочно шарили по футболке и рваной джинсовой куртке, зажимали руки, щипали за щёки, царапали короткими ногтями, не давая провалиться в темноту. Те же пальцы, что твёрдо сомкнулись на рукоятке ножа и хорошо отточенным движением полоснули им по горлу.       Дима чувствовал, что ему недолго осталось. Но умирающим он видел не себя, а Птицу. Так тесно прижимающего его к себе, рыдающего, не говорящего, нет, издающего воющие, сипящие звуки. Стёртая со страдающего лица едкая ухмылка принадлежала не ему, голос, спросивший при входе в безлюдный, непросматриваемый с улицы парк, нестрашно ли так гулять в поздний час вдвоём, звучал с другой, чужой интонацией.       Чёрная футболка насквозь пропиталась кровью и неприятно липла к телу. Серебристый кулон с клыком и головой волка был весь заляпан алыми пятнами. Свет фонарей казался блёклым, угасающим.       Дима искренне верил в то, что доброта и любовь излечат самую израненную душу. Замечая за неудачными с точки зрения композиции рисунками раздражённый взгляд Серёжи, подмечая его резкую смену настроения в тот момент, когда из их компании он, не Серёжа, мог блеснуть знаниями в геометрии или живописи. Чувствуя эту прожигающую ненависть тогда, когда появился в школе с волчьим кулоном Олега. Последним, что осталось у Олега от прежней семьи. Что он берёг для себя и никому не дозволял трогать. Но подарил ему, Диме.       Только тепло, только терпение, только стремление подружиться.       Если Птица при всей своей взбалмошности, нервозности и дерзости поумерил пыл и пошёл на контакт, то Серёжа наотрез отказывался. Игнорировал или выражал крайнее недовольство их общением. Но Диму это не останавливало, наоборот, подстёгивало предпринимать новые попытки поладить.       Направленный на себя нож он не принял за угрозу. Не закричал, не убежал, не планировал защищаться. Улыбался доверчиво. Верил, что Серёжа успокоится, они поговорят наедине и уладят накопившиеся недопонимания.       Дима отнял руку от шеи и положил ладонь на бледную влажную щёку. Птица сжал её своей, холодной-холодной, всхлипывая.       Умирать было не так больно или страшно, как неприятно. Дима рассчитывал, что поможет, ведь всем и всегда помогал.       Ошибся. Переоценил свои силы или недооценил Серёжу.       Жизнь вытекала из него. Непроизнесённые слова застряли в перерезанном горле. Дима старался улыбаться, чтобы не пугать Птицу. Пусть запомнит его таким, каким он был всегда — счастливым, радующимся каждой мелочи. Никак не мучающимся и корчащимся в предсмертных муках.       Дима погас в объятиях Птицы.       Лишь слабый свет от фонаря оставил на испачканном волчьем кулоне крохотный блик.