anniversaire

Будильник срабатывает, но его почти не слышно. Поспешно отключаю и, жмуря глаз от пробивающегося солнца в окне, потягиваюсь. Поворачиваю голову. Ре спит, забавно приоткрыв рот. Не женщина годом старше, а ребёнок, честное слово. Широко улыбаюсь, скольжу взглядом по белым локонам, скатываюсь с ровной переносицы и, разбежавшись, приземляюсь прямо на розовые губы. Медленно дохожу до острого подбородка и заглядываю ниже — на ключицы. Но те, как самое дорогое сокровище царей, спрятано — под одеялом. Наигранно вздыхаю и поднимаюсь с постели: доставка должна быть с минуты на минуту. Дежурное “merci” — и вот букет у меня. Розы, название которых я даже выучивать не собираюсь, просто знаю, что вот такие — круглые-круглые, с острыми ровными краями, и обязательно светло-розовые. Ну или белые. «Ты посмотри, они же как… дети на рассвете», — шептала она, зарывая в них нос. Дети у неё… На рассвете… Господи, Рената. Утыкаюсь в бутон — сладко — и несу в спальню. Сажусь на край. На свою половину кладу букет. Привстаю и веду рукой по мягкой щеке. Спросонья стонет и улыбается, тянет руку… Застывает. Глаза закрыты, но улыбается ещё шире, обнажает зубы. Нащупывает бутоны, пролезает пальцами между лепестков, зарываясь ногтями в самый центр. Закусываю губу, глядя на всё на это, и тянусь для поцелуя. — С днём рождения, — чмокаю в щёку. Секунду ничего не происходит, а потом я уже оказываюсь на ней. И когда успела так руки накачать, что меня уже таскать может? Отрываю её из-под одеяла, как лиса добычу из-под сугроба, и начинаю зацеловывать шею. Длинную, жилистую и сверхмягкую шею. Она по привычке вонзает свои ногти — сейчас почти под корень — в мою голову и ведёт восемь дорожек от затылка к чёлке. — Р-р, — единственное, что я могу на это ответить. Отрываюсь и смотрю на неё. Почти невидимые, настолько светлые, ресницы и серо-голубые глаза, которые мне всегда напоминают чуть растаявшие ледники. Самые горячие ледники из всех. Брови идут чуть дугой, русые волоски цепляются друг за друга. Как колосья, думается мне. О, губы. О них можно было бы написать песню. Приближаюсь и мажу языком по всей длине, слегка толкаясь в рот. Без всех помад они такие, словно все преграды и стены пали, выгорели, и осталась лишь она. Бледно-розовые. Как эти розы. Банальщина… Но с ней не так. С ней всё — исключительно её и ничьё больше. Отдельный мир и культ(ура) Ренаты Литвиновой. Она вытягивает рот, пытаясь засосать мой язык, но я обхожусь быстрым поцелуем и, сверкнув своими зелёными, спускаюсь вниз. Обожаю её эти сорочки. Одним движением беру за края и собираю ткань у неё выше груди, проскользив по всему телу. Льну к соску, обводя языком много, много раз. Он тут же твердеет, а Ре, закусив губу, встречается со мной взглядом. Ледники зажглись адским огнём и пришли в движение. Смотрю на неё снизу из-под бровей — я уверена, картина до невозможности блядская, и она ей нравится. Прикусываю горошину, с хлюпаньем выпускаю и перехожу к другой, параллельно катая между пальцев уже мокрую. Она не выдерживает и падает на подушку, закрыв глаза. Правильно, сегодня ей нужно исключительно наслаждаться. Вдоволь истерзав грудь, выцеловываю дорожку вдоль живота, делая её скорее зигзагообразной. Кружу вокруг пупка, и Ре шипит. Улыбаюсь в её тонкую кожу. Прикусываю. Без промедлений щёлкаю застёжками, снимая кружева (сегодня у нас только изыски), и откидываю на свою сторону кровати. Проезжаюсь носом по гладкому лобку вдоль и поперёк, ныряю между складок. Горячо и мокро. Растягиваю губы в улыбке и широко мажу снизу вверх уже языком. Она закидывает ноги мне на плечи и дышит через рот. Ласкаю бёдра и живот, скользя ладонями по бледной коже, и оставляю мазки-штрихи на бесконечно розовом и бесконечно моём. Кончиком натыкаюсь на набухший бугорок и всасываю, втягивая щёки. Поднимаю глаза на неё. Очередной блядский вид, от которого она лишь шире открывает глаза и бегает по моему лицу диким взглядом. Её щёки покраснели. Губы — кровь. Мычу и утыкаюсь обратно, вылизывая. Одной рукой соскальзываю с её бедра и приставляю палец ко входу, глажу вокруг. Поворачиваю ладонь тыльной стороной к кровати и мягко толкаюсь. Выхожу. Опять. Обратно. Ре цепляется за мои лохмы и рычит: — Убью. Я усмехаюсь и ввожу на всю длину: — Выживи для начала. Какая она всё же гладкая… Пары фрикций туда-обратно хватает, чтобы добавить второй. Она чуть съезжает с подушки, насаживаясь сама, и крутит бёдрами. Неугомонная женщина. Припадаю к клитору, изредка оставляя быстрый росчерк снизу вверх, и мышцы её живота неизменно сокращаются, как от удара током. С каждым подходом сильнее напрягает ноги, зажимая мои многострадальные уши, и то выгибает спину кошкой, то привстаёт, чтобы посильнее прижать мою голову к себе. Куда тут ближе — если только на молекулы. Уже вспотев сама, сгибаю пальцы и глажу шероховатые стеночки, попутно создавая вакуум чуть выше. Ре ахает, чуть ли не душит меня своим захватом и замирает в напряжении. Её трясёт. Делаю финальные толчки, получив в ответ мычание сквозь зубы, и выхожу. Она наконец отмирает и падает, разводя колени и сжимая свою грудь. Облизываю до остатка. Моя, моя Литвинова. Перебираюсь к ней: — Убивать не передумала? Притягивает — и сразу языком почти до гортани: — Ты права… я не выжила. Смеюсь и сжимаю в объятиях. Она уже лезет рукой мне в трусы — жгучая волна накрывает, — но я её перехватываю: — Сегодня ты предмет обожания. И облизывания. Дует губы, но не возражает. Я думала, так быстро не сдастся. М-м, ладно. — Хорошо, — чмокает в нос и находит в ворохе одеяла телефон. — Уже день… надо готовиться, — слезает с кровати и бежит к шкафу, перебирает свои вещи,— гости, еда, макияж, — останавливается и зыркает на меня, — украшения! Боже мой, Зе, срочно вставай! Я молча валюсь на спину и закрываю локтем глаза. Гонка, длиною в 24 часа, началась.