Let the shadows fall behind you

Земля так близко, как при макросъёмке, и крупными сухими комьями бросается под ноги. Вдалеке, где-то за сгустившейся тьмой, насмешливо погромыхивает гроза. Его окружает лес из травы, самая высокая – полынь – покачивается, роняя пыльцу, и заставляет горло сжаться от приступа кашля, взгляд заволакивает слезами. В обличье какого-то мелкого насекомого, наподобие муравья или жучка, он карабкается на дерево. Но сверху дышится немногим легче – на каждой ветке обступают вереницы из дверей в виде листьев. Каждая зелёная дверь, когда он её минует, поворачивается своей гнилой стороной, с ржавыми прожилками и рваными прорехами, каждая провожает его зелёно-карими глазами. Он почему-то не может вспомнить, почему эти глаза внушают трепет и ужас, но чем дальше взбирается, чем быстрее бежит, тем круче высота и желание сорваться вниз от когорты неумолимых взглядов позади. Внезапно весь обозримый мир скрывается за пеленой серого дождя, он поскальзывается на сучке и падает, но приземляется на что-то пружинистое и невесомое. Внутренности сводит от тошнотворного предчувствия, сбоку подбирается кто-то, у кого ног на две больше и столько же глаз. Он пытается отвернуться, хочет выпутаться, но чёрные икринки глаз приковывают, гипнотизируют, заманивают во тьму. В отчётливое краткое мгновение последнего рывка из паутины кошмара шёпот дождя усиливается и возвращает ему имя. – Мастер! Господи, какой ты тяжёлый. Зубы слегка ноют, так как сомкнуты на тряпке, пропитанной слюной и кровью. Он обнаруживает себя полулежащим на Воланде, пока тот, скованно выгнувшись, пытается развязать кляп непослушными пальцами. – Давай, очнись уже, мой Мастер, – нервный шёпот щекочет кожу у виска. Наконец кляп поддаётся, и оба синхронно вздыхают. Мастер разминает челюсти и невнятно бормочет: – Что, этот хрен устроил маленький тайм-аут? – Повернись, – просит Воланд, не реагируя на его реплику и принимаясь за узел на запястьях. Остро пахнет потом – его и Воланда, пылью и отсыревшим деревом. Мастер жмурится и корчит лицо, пытаясь поскорее прийти в себя, хотя голова всё ещё тяжёлая, словно ей таранили стену. Обводит воспалёнными глазами крохотное полутёмное помещение - по всей видимости, сарай. Скорее всего, окружённый зарослями полыни, на которую у него дикая аллергия. Воланд сдавленно ругается за спиной и дёргает крепкую верёвку. – Ножик есть какой-нибудь? – Ага, – сипит между покашливаниями Мастер. – Как раз обзавёлся целым набором, когда понёсся тебя вызволять... – Давай ты меня отчитаешь, когда мы выберемся, а? – Поставлю в угол и заставлю читать молитвы, – зубоскалит Мастер. Злиться сейчас полезнее и легче. Медленно отступает мутная пульсирующая тяжесть. – Молитва нам бы сейчас не помешала, – горько отшучивается Воланд и вгрызается в узел зубами. – Из уст таких закоренелых атеистов, как мы с тобой, – Мастер несколько раз подряд чихает, – она попала бы прямиком в ад. – Ну всё правильно, – Воланд сплёвывает и фыркает от неудачных попыток освободить Мастера. – Мне бы из дома прислали кордон бесов на помощь. Он отстраняет Мастера и неловко поднимается, принимается шарить в груде пыльных вещей. Пока суматошные поиски чего-нибудь острого затягиваются, а Мастер старается совладать с ватными ногами, они успевают сказать друг другу банальное и обнадёживающее: – Ты же знаешь, что если бы я молился, то только на тебя. – Вообще-то это ты целован звёздами, солнце моё. И на этом хлипкая дверь со скрипом отъезжает в сторону, а вездесущий Андрей Петрович заходит в сарай, пригнув голову и озирая их исподлобья: – Намиловались, голубки? – Соскучиться не успели, – обмирает Воланд. – Что ж так, сынок, – отец плавно огибает его, берёт старое плетёное кресло и усаживается в центре, подняв небольшой столб пыли (Мастер заходится в кашле), и устраивает фонарь на ящике неподалёку. – Ты присядь, – он хмыкает, – Главное не на бутылку. Воланд поблёскивает ненавидящим взглядом и отступает на шаг: – Сначала Ираклий будет развязан. – Уверен? Я о твоей безопасности радею, – за ним легко подаются всем телом, отчего он пошатывается, но дальше только стена. – Если твой дружок будет невежлив, я его на тебя науськаю. Мастер размыкает стиснутые зубы и смотрит на Воланда: – Всё хорошо. Но Воланд не отрывается от отца до тех пор, пока тот не достаёт с преувеличенным вздохом складной ножик из голенища и не перерезает запутанный узел. – Сядь, я сказал, базар небыстрый выйдет. В это трудно поверить, но Андрей Петрович не применяет сейчас к ним свою силу, чем бы она ни была, и разбираться в ней больше не хочется от слова совсем. Мастер не обманывается – это не перемирие или шаг навстречу, просто для разговора они нужны ему в ясном сознании. Мышке дали глоток свободы, чтоб веселее было ловить. – Я по молодости как-то стал свидетелем одного ритуала у африканского племени. Хаука называется, или как-то так, – мужчина развалился в кресле и прикрыл глаза, будто погружаясь в воспоминания. Воланд и Мастер переглядываются с толикой удивления и насмешки – их будут кормить баснями. – Раз в году жертвы французских колонизаторов собираются в доме местного шамана. Чем-то опаивают себя и входят в совместный экстаз.Пока они одержимы – кровь из ушей, пена изо рта, конвульсии, крики, и всё в таком роде – в них типа вселяются призраки французских губернаторов и капралов. Один реально маршировал. Другой приказы отдавал – без акцента совершенно. Один даже бабу из себя строил, платье напялил. Прекрасное зрелище, – он поцокал языком, будто в досаде, что больше не видит этого перед собой. – К чему это я? Угадайте, что происходит на следующее утро? Они спокойно разбредаются по своим мелким хибарам, чтоб жить-не тужить, прислуживать и ублажать своих господ. – Се ля ви, – Воланд окидывает его хмурым взглядом. – Тебе что... – Вот! – запальчиво перебивает его отец. – Вот, сынуля. Ты меня понимаешь. Так устроена жизнь. – И ты в ней вроде как властелин? – голос сына сочится сарказмом, с выражением на лице почти жалеющим. – Ну а как ещё? – Андрей Петрович разводит руками и довольно протягивает. – Многое дано, многое и спросится. – Пошло и старо, как мир, – вступает Мастер. – Путать своеволие и ответственность. – Это у вас, мои хорошие, – ласково возражают ему, – Сдвиг по фазе. Вы возомнили себе, будто нашли родственную душу и любовь до гроба. Он заливается утробным хохотком. – Чушь. Такие, как мы, всегда будем одни. – Ах, никто меня не понимает, – завывает Воланд с фальшивым страданием. Андрей Петрович наклоняется и ласково касается его спутанных волос. Тот запоздало отбрасывает ладонь с глубоким отвращением. – А ведь мы очень похожи, сынок, – отец неторопливо поглаживает и свою копну, не сводя с него любующихся глаз. – Гены пальцем не раздавишь. – Обойдёмся без прелюдий, – безапелляционно заявляет Воланд. Мастер понимает, что так цепляет в его манере говорить с отцом: некоторые фразы звучат как безличный приказ – одновременно отстранённый и при этом полный уверенности, что его повеления будут исполнены. Интересно, а если не на словах – готов ли Воланд управлять сознанием Андрея Петровича? – Ну раз вы такие всепонимающие и всё прощающие друг другу, ты уже рассказал ему о сестре, конечно. Вернувший было себе хрупкое самообладание, Воланд застывает с лицом таким бледным, что мнится, будто полчища призраков обступили его. Его рука в ладони Мастера судорожно сжимается, оставляя бороздки. – Тебя там не было, – выдавливает он задушенно. – Опасное заблуждение, сын мой, – скалится Андрей Петрович. – Я всегда был рядом, – и переходит на противный свистящий шёпот. – Матери стоило увезти тебя на другой край света. Впрочем, я бы и там тебя нашёл. Ты мой. Я никогда не упускал тебя из виду. Знал, что ты пробудишься. Что придёт время, и тебе надоест себя сдерживать. На сдавленное рычание Андрей Петрович не реагирует, и, видимо, слегка придавливает изнутри, чтобы его дослушали. – Либо тебе надоест бежать от себя, либо ты попадёшь в безвыходную ситуацию, либо придётся защищать себя и того, кто тебе дорог, а это значит... – Это не я, – испуганно выкрикивает Воланд, оборачиваясь к Мастеру. – Она прожила ещё год! Он всё-таки угодил в капкан вины и обречённого самобичевания. А Мастер не очень понимает, как ещё убедить, что верит здесь только ему одному. – Я знаю, – Воланду возвращаются его же слова, произнесённые после признания о самоубийстве Маргариты. – Ну, конечно же, не ты, – со снисходительной ленцой соглашается отец. – Правда, никто тебя не винит. Мария... – Не смей произносить её имя, подонок, – выплёвывают ему в лицо. – Она уже состоялась как личность и быстро восстановилась, ты – был ещё слишком неопытным, так что ущерб получился минимальный, – Андрей Петрович подмигивает и выдаёт фальшивую улыбку поддержки. Это первый серьёзный порог на спуске с бешеной высоты по бурлящим водам. Сколько их ещё ожидать, Мастер не хочет представлять, но, как и сказал Андрей Петрович, он неплохой стабилизатор, не важно, что подразумевалось, важно, что сейчас он отвлекает Воланда, чередуя болезненные тычки и поглаживания по спине, будто делая массаж. – Не позволяй ему переписывать твою историю, – на грани слышимости бормочет в ухо. Тот сейчас способен, кажется, только полоснуть по нему равнодушным взглядом и одной слитной подобравшейся фигурой хищника замереть перед отцом. – Это моё, только моё. И оно не имеет отношения к тому, что ты сейчас творишь. – Отнюдь, – мягко возражают ему. – Точнее, отнюдь нет. Не хочется тебя разочаровывать, но это замкнутый круг. Ты не выберешься, пока не признаешь, что в этой жизни каждый должен заниматься тем, что ему предназначено. – О, а вот и трагической рок подъехал, – восклицает Мастер. – А я всё думал, когда... – Помолчи, дружочек, – спокойно перебивает Андрей Петрович. – Мы ещё дадим тебе слово. Посмотри на него, Кристиан. Воланд через силу дёргает шеей и утыкается в отсутствующий взгляд окаменевшего Мастера, у которого только пальцы подрагивают от напряжения, остальное тело – как изо льда вырубили. – Боишься за него? Боишься меня? И себя тоже боишься, а? Это не дело. Вот такое оно – твоё настоящее. А я тебе, оболтус, будущее дарю, на блюдечке. Страха там уже не будет. Когда – и если – ты примешь эту власть над другими. Только у истинной силы, только у нас с тобой, есть право вершить судьбы. Перекраивать человека. Быть творцами. – Ещё в любви мне поклянись, – не смотря на него, тот мягко приобнимает Мастера, разминает мышцы. – Наша власть, если хочешь, – настоящий язык любви. Извечный закон жизни: либо ты боишься, либо тебя боятся. Хочешь быть рабом страха? Тогда почему ты встречаешь этого несчастного парнишку – и тут же активируешь то, что подавлял? Я долго за тобой следил, выжидал. Я даже предполагал, что ты заставил себя забыть или выдумать, что самый обычный смертный. – Ты меня не знаешь и никогда не знал! – Тот, кто отказывается от себя, – знает себя? Не дури, – отец царственно складывает руки на животе и ублажает густым, как патока, голосом. – Просто жизнь, мой мальчик, устроена так по-сволочному несправедливо, что за любое обретение приходится чем-то жертвовать. Ты умеешь – и хочешь, не ври себе, – править своей и чужими жизнями. Иначе что ты забыл в театре? Что тебя привело в психологию? Едва сдерживаемые проклятия и цепляющиеся за Мастера скрюченные пальцы. Он медленно, но верно упускает контроль и теряется в изощрённых аргументах отца, где полуправда смешана с ядом, а гнилое, тёмное, тщательно скрываемое в задворках сознания от этого властного многословья взбудораженно поднимает свою голову, пускает слюни и поскуливает на цепи, как при виде хозяина. – Я же тебе втолковывал: либо ты раб страха, либо ты властелин, которого боятся. Третьего не дано, милый. А этот, – Андрей Петрович кивает на скованную фигуру, – Расшатал все твои ориентиры и здравый смысл. Пробудил не только силу, но и страх. Всё, что тебе остаётся, – взять это под свой контроль. Воланд бросает ему затравленный взгляд: – Всё, что мне остаётся... – Ты будешь им владеть. Всегда. Ты не должен бояться его, или его смерти, или его потери. Ты не жертва и никогда ей не будешь. – Ираклий, – чеканят ему в ответ, в расширенных глазах назревает угроза: болотная жижа хлюпает в предвкушении добычи, земля подрагивает и трескается, как от сдвигов плит. – Мой Мастер. Будет свободен. Любой ценой. Андрей Петрович не скрывает поражённый восторг, но его волевое лицо подёргивается рябью раздражения. – Да-да, кровь не водица, – повторяет мужчина, споткнувшись на последнем слоге, и кивая самому себе. – Хорошая попытка, сын. – Тот ублюдок, что испоганил мне жизнь и нарушил все законы и границы, – облик Воланда теперь тоже напоминал какого-то взъерепененного безумного шамана, заговаривающего себя, демонов внутри и противника. – Мне не отец! – Не по понятиям! – взревел внезапно мужчина, подскакивая. – Ты мой, Кристиан! – Ты дал мне человеческое имя! – Воланд выпустил Мастера из рук и тяжело поднялся, продолжая пронзать своим взглядом и напирать спущенной с поводка силой. – Значит, я буду жить по-человечески. – Слова не мужа, но мальчика! – у отца глаза налились кровью, подборок вздёрнут, вспененный рот испускает надрывные вздохи. – Нет никаких человеческих законов, и ты это доказал ещё в детстве. Через одно высоковольтное мгновение происходят несколько странных вещей. С Мастера слетает вынужденное оцепенение, его грудь распирает от воздуха, а лицо – от бешеного облегчения. Воланд сваливается у его ног, чуть не ударившись о стену головой, и словно впадает в прострацию. Андрей Петрович молча выбегает из сарая. – Что он тебе сказал, – Мастер плохо справляется с опухшим языком. – Он не сказал, – Воланд обращает к нему полный неистовой ненависти и горя взгляд, вжимает голову в плечи. – Он показал. – Что, блять, такого он мог показать? Их обоих колотит, Мастер неуклюже прижимает к себе тряпичное тело. – Ту кровавую баню... – наконец собирается с духом Воланд. – Устроил я. – Что?! Вздор! – он резко отстраняется и яростно, до боли стискивает лицо напротив. – Манипуляция, чушь, больное воображение! Тот мотает головой, не слышит, изнурённый, как в горячечном бреду повторят: – Я, я... Их всех перерезал я. Я вспомнил. Я защищался. Этого он добивался. Это он получил. – Неправда! – взрыкивает Мастер и надсадно кашляет. – Он прав. Первые убийства я совершил от страха за свою жизнь, ещё одно – от страха за жизнь Марии. Миром правит страх и... и противодействие ему. – Воланд, послушай меня... – Я убийца, – безутешно шепчут ему прямо в губы. – А ты – моё возмездие. Мастера снова прошибает волной чужеродной воли. Воланд сминает его губы, чтобы затем оттолкнуть и обернуться, закрыть собой, потому что ворвавшийся отец приближается к ним. Андрей Петрович, брезгливо сморщив нос, сжимает в руке шприц. – Ты мой по крови и по духу, – раззадорено произносит он и опускается совсем вплотную. Мастер чувствует, что Воланд почти перестал сопротивляться. Время застыло, дыхание спёрло. Когда рука с направленной иглой, как в замедленной съёмке, оказывается рядом с плечом Воланда, из последних сил и по какой-то нелепой удаче (а может, контролировать обоих этому монстру удаётся уже с трудом) Мастер выбрасывает руку навстречу. – Ах ты, сучёныш... – шипит мужчина, с укором и весельем одновременно, и впрыскивает наркотик до конца. – И чего добился? У меня остался образец, это всего лишь отсрочка. Точка невозврата пройдена.