Let the shadows fall behind you

Кроме того, что воздействие наркотиков разнится от видов и индивидуально, а этот, вполне возможно, ещё и какой-то ядрёный и экспериментальный, ожидать можно чего угодно. Но Мастер ничему не удивляется – разве что тому, как это не страшно, хотя сон разума порождает вполне жизнеподобных чудовищ. Поначалу ему мнится, что он умер, причём не от самого вещества, а самовольно. Как будто решил признаться себе, что давно хотел, оставалось только пересечь внутри эту линию. Смерть мало чем отличается от жизни, помимо того, что в ней больше покоя и невесомости. Но вообще, посмертие вполне зеркалит жизненное устройство: в ней есть свой распорядок, свои обязанности и даже открытия. Грубо говоря, это не инициация, как вяло думается Мастеру, и она не изменяет личность. К нему на тот свет является Андрей Петрович, позади него плетётся Фёдор. – Хочешь загадку? – спрашивает Мастера сумасшедший старик Хоттабыч. – Чего не хватает в глазах моего слуги? Фёдор смотрит на него с мольбой о прощении, взгляд сочится застарелой болью и обречённой покорностью. Мастер знает, что нельзя вступать с отцом Воланда ни в какие беседы и переговоры, но это сильнее его: – Жизни. – А вот и не угадал! – Андрей Петрович восторженно хлопает в ладоши и на миг напоминает озорного ребёнка. – В них нет карего и зелёного! Мастеру хочется сказать что-то едкое и точное, чтобы стереть с лица самодовольство, но вместо этого его, молчаливого и безвольного, забирают с того света под предлогом, что в его глазах хотя бы есть карий цвет, "и всё ничего". Пересекая зыбкую границу миров, он распадается на десятки маленьких Мастеров, как будто есть некий закон, запрещающий оставаться цельным после воскрешения. Из разных осколков своей личности, или, лучше сказать, слепков души из разных периодов жизни, он складывается в несколько призраков, выполненных в стиле Дали или Кэролла: не то крупные листы бумаги, не то белые блюдца. В таком виде, покачиваясь и поскрипывая, он встречает Воланда. Тот его узнаёт и не пугается, но зачем-то извиняется, повторяя, что не собирается его есть. Что логично, но кажется Мастеру жутко несправедливым, опрометчивым решением, и то ли от обиды, то ли от разочарования он распадается, издавая лающие звуки. Сколько длится такого рода бред, не представляется возможным определить, но собственное тело вытягивает его из забытья, благодаря интенсивной аллергической реакции. Грудь сдавливает от приступов кашля, саднящее горло першит и жжёт, невыносимо чешутся и слезятся глаза. Его затуманенному взору предстаёт крайне неприятная сцена, и в первые секунды он даже не верит глазам. На коленях развалившегося на полу Андрея Петровича лежит отрешённый Воланд. По его лицу непрерывно струятся слёзы, что напоминает мультяшную маску, но никак не чистое горе. Или это Мастер себя убеждает, потому что картины такой жестокости и подлости не должны существовать в реальности в принципе. Отец задумчиво, неторопливо перебирает пальцами спутанные волосы и как-то даже баюкает сына, склонившись очень низко. – ...Сколько тебе, лапонька, досталось. А сколько нам досталось! Сколько ты нас изводил. Ведро тёмной крови выпил, сынок, не иначе. То коклюш, то пневмония, то понос, то золотуха. Тише-тише, всё позади. Папочка не даст тебя в обиду. Папочка никому не отдаст своего ангела... Это зрелище преступного возвращения в детство вводит Мастера в кромешную тоску, но он всё ещё не может пошевелиться или хотя бы окликнуть Воланда. Ласковые бормотания мужчины обрываются, когда он поднимает глаза на непрошеного свидетеля, но тут же его лицо искажается мрачным торжеством. – Как думаешь, малыш, ты сейчас сможешь поиграть? Ты же любишь ходить в гости, да? Воланд морщится и, уставившись на Мастера преданными щенячьими глазами, неуверенно кивает. – Как я тебя учил. Давай, я в тебя верю. Его манера совсем не похожа на отцовскую. Чувствуется как вязкое и обволакивающее погружение в зыбучие пески, сознание мягко уплывает, почти как во сне. Может быть, Воланд ещё находится в состоянии глубокого транса и потому его присутствие такое неощутимое. Ещё Мастер полагает, что он подсознательно боится навредить и посылает ему свою беззащитную версию. В любом случае, перед ним оказывается самый прекрасный и обаятельный Маленький Принц. – Привет? – Привет, – мальчик сверкает разноцветными искорками и несмело улыбается. – Ты Мастер? – Ты узнал меня? – с надеждой спрашивает Мастер. Мальчишка важно кивает, смешно сморщив подбородок: – Ну конечно. Я читал про тебя. – Читал? Где? Тот смущается и стреляет глазками в стороны. – Только не говори папе. Он такие книги не любит. – Клянусь, – Мастер расплывается в улыбке, садится на корточки. – Там было про писателя и дьявола. И ещё Христа. – А! Знаю такую. И кто тебе больше понравился? На припухлых щеках ещё больше расползается румянец. Совершенно очаровательно. – Дьявол, – шепчут ему. – Только это секрет. Если папа спросит, то я сказал, что Ие... Ишу... – Иешуа. Договорились. – Ты не сердишься, что я тут? – Нет, – спешит его заверить Мастер. – Точно нет. А... ты знаешь, почему оказываешься в головах других людей? Маленький Воланд часто моргает. – Потому что людям нравится, когда больно и страшно? У Мастера, видимо, плохо получается скрыть огорчение. – Ну, так говорит папа. Папа не может врать, – торопливо добавляет мальчик. – Но мне... короче, я думаю, что он ещё не всё мне рассказал. Наверно, думает, что я ещё маленький. – А что ты думаешь сам? – Сам? Ну, это секретный секрет. – Обещаю, что никому не расскажу, – Мастер принимает серьёзный вид и протягивает ладонь. – Лучше обещай, что будешь со мной дружить! – выпаливает Воланд и замирает с выпученными глазами. – Так мы разве ещё не друзья? – усмехается Мастер. Ребёнок ахает и срывается с места. С недетским напором опрокидывает его и порывисто обнимает, хохоча. – Ты мой друг, – церемонно заявляет он, и крестит Мастера вытянутым указательным пальчиком. – А ещё ты похож на большого кота. – Нравятся коты? Маленький Принц кивает с печальной физиономией. – Только папа не разрешает мне завести ни одного. – Почему? – почти оскорблённо интересуется Мастер, осторожно обнимая. – Он говорит... – мальчик едва слышно всхлипывает, – Он говорит, это дьявольские отродья. – Не верь ему, – предлагает он. – Папа заблуждается. – Хорошо, – к нему доверчиво прижимаются. – Ты хороший. И коты хорошие. – И ты тоже хороший. – Все люди хорошие! – восклицает Воланд. – И мне почему-то кажется... Я, короче, думаю, что я не должен причинять боль. – А что должен? – Мастер мысленно отвешивает себе подзатыльник. – Вернее, что тебе самому хочется? Или не хочется? – Мне не хочется ходить к ним в гости. Люди, наверно, конечно, любят страх и боль... но их и без меня хватает, – такие серьёзные размышления и длинные тирады наводят скуку или утомляют его, потому что Воланд зевает и говорит всё медленнее. – Я хочу... Он вдруг настороженно поднимает голову, щурится и принюхивается, как загнанный зверёныш. – Я боюсь, что папа может подслушать. – Тогда скажи на ушко. Воланд наклоняется и сбивчиво признаётся: – Я не люблю ходить в гости. Там темно или плохо пахнет. Мне страшно. Я хочу перестать. Хочу, чтобы меня не боялись. И чтобы вообще никто никого не боялся. Вот как ты меня. На Мастера смотря так умоляюще, будто просят помиловать. – Ты же меня не боишься? Он выдаёт самую тёплую и ободряющую улыбку, чувствуя, как щиплет в глазах. – Нисколечко. – А ты умеешь петь колыбельные? Мастер немного теряется. – Ну... я вообще плохо пою, и не помню, что мне пели в детстве. А что тебе твоя мама поёт? – Она... не поёт. Она, – малыш вздрагивает и незаметно вздыхает. – Как будто тоже боится меня. Материться при ребёнке – последнее дело, тем более, когда он – или усыплённый Воланд в его обличье – буквально находится в твоей голове, но Мастер не удерживается, списывая это на потерю тормозов под наркотическим воздействием. Вообще нереально представить, как Воланд спустя годы не расплескал всего этого обаяния, доверчивости и жизнелюбия, и уж тем более трудно понять, как мать не заступилась за сына и не пробовала, отстаивая его, успокаивать такими доступными и человечными средствами. – Я спою тебе из своей любимой группы. Можно? Воланд с готовностью устраивается на его груди и подкладывает ладошки под голову: – Давай, жги, Мастер! С забавным устойчивым впечатлением, что у него священная миссия заклинателя по утешению маленького бесёнка, Мастер хмурится, припоминая строки и слабо запевает: – Hе сдержать нас цепями, стенам не остановить, Что вода нам, что пламя – не залить, не запалить... Сердце греют счастливая улыбка и восхищённые глаза, обрамлённые длиннющими ресницами. Если бы Мастеру понадобилось подтверждение в том, что Воланд крепко пророс внутри него, это было бы оно. – Презирая законы, шли Под Зелёное Знамя Любви. – Зелёное знамя – как мой глаз, да? – перебивает неугомонный принц. – Ну а как же! Именно поэтому и зелёное. Его неумелый мотив подхватывают и начинают энергично мычать, отчего Мастер отбрасывает робость и с наслаждением продолжает: – Легче пепла, прозрачней, чем глаза твоих детей Из окошек чердачных стаи серых лебедей. Маленькое солнце прикрывает глаза и бормочет слова в унисон, ещё и поёт таким чистым хрустальным голосом, что он сбивается на секунду: – Ты проснёшься однажды... под навязчивый мотив, Захлебнёшься от жажды, тяжесть крыльев ощутив... Под следующие строки Воланд уже мирно посапывает, мгновенно отключившись, а Мастер, положив с трепетом руку на крохотную голову, приглушённо допевает: – Плещет по небу, только лови Зелёное Знамя Любви. ...Ослепляющая тьма расползается не сразу, трещит по швам и пульсирует отголоском песни. Мастер поднимает тяжёлые веки и свободно вздыхает, не чувствуя признаков аллергии или хотя бы слабой боли. Но сознание всё ещё мутное и вытравить наркотик из тела Воланду, конечно, было не под силу. – Усыпил-таки моего мальчика, – ворчат сбоку. – Я так и знал. Ну что, поговорим как мужчина с мужчиной? Мастер не успевает запаниковать, обнаруживая, что способен худо-бедно двигаться и говорить: – Это ты научил его бояться! – Да что ты говоришь, залупоглазая пиздопроёбина! О, мучитель перешёл на трёхступенчатый мат. Это стоило услышать, чтобы порадоваться тому, как он сдаёт позиции. – Даже не пытайся, – раздаётся низкий охрипший голос, который Мастер не сразу признаёт. – Я поставил ему блок против тебя. Андрей Петрович рывком оборачивается на сына и открывает Мастеру вид на Воланда, ещё более великолепного при искажённом восприятии. Устрашающего в одухотворенном гневе и неистовой силе. Восставшего из пепла, не иначе. Из тёмных провалов глаз посверкивают азарт и предвкушение. Лицо, словно иссечённое шрамами: слёзы высохли и оставили диковинный узор. Наподобие змеек растеклись по голым плечам пряди волос. – Ты меня не знаешь, – глухо говорит он, откидываясь на руки. – Да? Так кто же ты? – заметно, как опешил отец. – Я... – Часть той силы, что вечно хочет зла... – улыбка Мастера ярче, чем мощный фонарь в сарае. – И вечно совершает благо! – Воланд зеркалит его пьяную улыбку.

***

Мгновение – звуки смешиваются частотами. Звук расслаивается и сводит с ума помехами. Гул в ушах наложен на слуховые галлюцинации. Ты хватаешься за голову, которая раскалывается от пронзительного воя, трескучего шума, тебя мучит отдалённая пальба на мотив детской считалочки. Либо пришло время новой фазы действия наркотика, либо этот ублюдок подключил ещё какие-то резервы и новые способы – гипноз? Внушение? А может, Воланд просто заставил его поверить, что поставил блок, и его раскусили? Ты смотришь на друга, который несколько секунд назад казался всесильным. Сейчас его тело извивается и дёргается, как от страшных мук, как если бы в него, словно в пифию, вселилось древнее божество. Ты перехватываешь его угасающий взгляд и тянешься навстречу. Он дышит часто и мелко, он пытается тебя позвать, он почти хватает твою руку. Но ты опрометчиво косишься на возвышающуюся фигуру и обмираешь, точно прокажённый, под взглядом личного судьи. На тебя уставился твой отец, которому ты доверял и подчинялся всю жизнь. Тебя пробирает от ледяной ненависти и разочарования в родных глазах. Ты не можешь больше ничего ему сказать. Мерзкая ухмылка расползается на ощетинившемся лице, твой отец переводит взгляд на Воланда и горько, сквозь зубы, говорит ему что-то про сломленность, отдачу и издержки. Ты хочешь снова почувствовать злость и надежду, но внутри – вязкое марево, илистое дно и удушающая полынная бездна. Но вот дробный грохот усиливается, и, оказывается, его слышишь не только ты. Воланда как подбросило, мужчина вытаскивает оружие. Отец, или всё-таки не он, замирает с перекорёженным лицом. Это триумфальная потеря человеческого обличья, и часть тебя хочет поставить момент на паузу, чтобы запечатлеть образ во всех деталях, чтобы передать потом этого монстра в словах. Нельзя любить и ненавидеть с одинаковой силой, приходится делать выбор. Воланд свой выбор делает, когда всем телом подбирается, когда выпускает сорванный голос из натруженного горла: – От... пус... ти. Ты ждёшь. Ты бы тоже хотел отпустить. Отец сопротивляется и словно хочет раздавить пистолет зажатой ладонью, но проходит вечность, пыль оседает на ваших плечах, когда, наконец, с глухим стуком тебе в ноги падает то, что никогда не должно было оказаться в руках. Тем не менее, ты первым успеваешь этим завладеть. Отец замахивается и медленно, с оттяжкой бьёт тебя, прикладываясь к левой скуле. Этой рукой он кормил тебя с ложки, этой рукой горделиво приобнимал тебя. Но на его беду ты в этот момент чихаешь, и удар теряет силу, а ты, не думая, щёлкаешь предохранителем и стреляешь в потолок, тут же после этого наводя оружие на отца. Он пятится, пригнувшись, и бормочет что-то жалкое. Это поражает тебя, потому что отец никогда не унижался и не боялся. Застыв у стены, он вынимает нож и прислушивается. Со скрипом дверь резко распахивается, в проёме виднеется фигура второго мужчины. У него тоже лицо отца, как будто безмолвное и ошарашенное. Жестокая ирония судьбы, потому что ты не можешь различить ни одного человека за этой маской. Ты оборачиваешься на Воланда в ужасе и немного успокаиваешься, потому что его лицо на месте, пусть и с закрытыми глазами. Но ты пропускаешь момент, когда отец выбивает оружие у своей копии и приставляет к горлу нож. Ты всё ещё держишь левой рукой пистолет и гадаешь, справится ли сломанный палец со вторым выстрелом. Ты не хочешь стрелять, но надо. Надо, ради Воланда. Ты не можешь позволить ему остаться единственным грешником в вашей проклятой паре. – Правая рука, Ираклий, – хладнокровно говорит тебе один, кажется, тот, что в захвате. – Переложи. Там лучше моторика. Одно лицо бесстрастное и цельное, это Фемида, другое представляет маску Марса. Фемида-отец смотрит неотрывно, но не осуждающе. Марс-отец – бегает глазами и источает презрение, вызывает на бой. Оба они видят тебя насквозь. И ты воешь, как белуга, потому что знаешь: как только ты сделаешь выстрел, то кончишься. Дальше будет жить кто-то другой, не ты. Следующий оглушающий грохот, после которого звон в ушах почему-то пропадает, раздаётся непонятно откуда. Ты роняешь пистолет, поначалу уверенный, что выстрел совершил сам. Но тела лежат странно, по направлению к тебе, значит пуля прошла со спины. Видимо, она задела обоих. Морок спадает, как по щелчку, и ты беспомощно наблюдаешь, как Андрей Петрович, изогнувшись, будто дикая кошка, загребает левой, здоровой рукой, выбитый до того пистолет. Игнорируя пробитое насквозь плечо, забившись в угол, он направляет пушку на тебя, настоящего отца и на Фагота, стоящего в дверях, тоже вооружённого. – Проваливай... к чертям, – слышишь ты за спиной прерывистый истончившийся голос. Это Воланд очнулся и придавливает своего отца обезумевшим воспалённым взглядом. – Крис, нет! – выкрикиваешь ты. Краем глаза ты замечаешь, как твой отец приподнимается, как Фагот подставляет вторую руку под кулак для верного выстрела, но твои глаза не отрываются от Андрея Петровича, который недрогнувшей рукой приставляет курок к виску и произносит с кривой улыбкой напоследок: – Там и встретимся, сынок. На спуске ты закрываешь глаза и сглатываешь рыдания. Твоё тело двигается автоматически, ты подползаешь к отцу, над которым уже склонился граф. – Не реви, малыш, – отрезвляет тебя сухое торопливое бормотание. – Спокойствие, – он кряхтит, помогая раненому присесть, – Только спокойствие. Спокойствие, весьма относительное, ты находишь только уткнувшись в ноги папе, такому настоящему и живому. Размазывая лицо в соплях и слезах, улавливаешь знакомый запах одеколона и мускуса, отравленный острым душком крови. – Что... что ты здесь делаешь? – глупо формулируешь ты, неспособный говорить про гарнизон и службу. – А что прикажешь? – усмехается с теплотой отец, пристраивая мозолистые пальцы на твоей макушке. – Чтоб я сына второй раз потерял? Ну уж, дудки! – Глеб, ты совсем свихнулся, – ворчит над ухом пыхтящий Фагот. – Какой второй раз? Тьфу, да не дёргайся. Ни разу! Спокойно, муля... Ты медленно поднимаешь глаза и улыбаешься в ответ на извиняющийся взгляд серых глаз. И одновременно распознаёшь сзади шевеление и тихие стоны. Тебя выкручивает виной и стыдом: ты так и не выстрелил, а ещё у тебя отец, который сделал правильный выбор. Ты отрываешься от него и рвёшься к Воланду. Похоже, всё у тебя на лице написано, потому что ему не надо слышать оправданий, чтобы скорчить раздражённую гримасу. – О, да заткнись ты! Любимый человек оставляет на твоём лице несколько судорожных поцелуев и прижимает к себе, как что-то драгоценное, до боли в рёбрах. – Товарищ Мухомор, у Вас водка есть? – веселится граф. – Отметим, так сказать, свадебку. – Пиздец, – выдыхает отец, но в его тоне нет презрения или сердитости. А ты облегчённо улыбаешься, зарываясь носом в белокурый затылок. Фагот заканчивает с импровизированной повязкой и приближается к вам. – Давай-ка и тебя осмотрим, дружище. На что Воланд жалко всхлипывает и стискивает твою рубашку. – Не трогай! – выпаливаешь ты, помня про синестезию и обострённую реакцию, и добавляешь тише. – Он... немного не в себе. Я сам его выведу и осмотрю. – Так, лады. Что нужно? – Воды. – Это понятно. – Ещё покурить. И, может быть, капельницу, – Воланд после твоих слов пристыженно фыркает, а ты на него шикаешь. – Вы на колёсах? – Обижаешь.

***

Холодная туманная дымка, укутывающая небольшую компанию у стены сарая, страсть как хороша, особенно когда под кожей зудит, а голова мутная во время отходняка. Пробивающиеся сквозь древесные кроны лучи рассветного солнца бесстыдно волшебны. Не менее удивителен отец, который услышал от Мастера пару крепких словечек, слегка поморщился от трёх попыхивающих курильщиков, – и ничего. Лежит, в ус не дует, травинку покусывает в зубах. – Ты мне сына испортил, – скучающим тоном с явной иронией кидает отец не то графу, не то Воланду. Мастер стреляет невинными глазами в сторону Фагота, который подмигивает ему и тут же заступается: – Должны же быть у человека недостатки! – Что с Фёдором? – вспоминает с тревогой Мастер. – Чутка помятый, но живой и невредимый, – слышится из-за угла невыносимо бодрый голос. – Галатея! – сурово рявкает Фагот. – Я же просил оставаться в лагере! Подруга мягко хмыкает, давая понять, что плевать она хотела на разные просьбы и указы с высокой колокольни, и, приблизившись, прожигает потрёпанных ребят придирчивым недовольным взглядом. Граф дуется на неё, плохо скрывая раздражение и восхищение. Мастер его понимает и неуклюже, придавливая мокрую тряпицу к подбитой скуле, подмигивает Галке. – Это ты ему так назвалась или он сам тебя обозвал? – Это вообще-то моё полное имя, – надменно протягивает она. – И это вся благодарность благородной барышне, которая спасла ваши задницы, – укоряет его отец. Она опускается рядом с Воландом и осторожно его обнимает. Мастер таращится на подрагивающие плечи железной леди. – Придурки! – негромко всхлипнув, выдавливает Гала обиженно. – Сколько можно за вас переживать?! Воланд, обхватив её плечи, что-то заполошно шепчет на ухо и заставляет рассмеяться в полный голос. Конечно, совершенно нелепо ревновать, но Мастер с неохотой отворачивается от идиллической картины друзей, занятых ласковым разговором. – Товарищ полковник! – из тумана вырастает фигура отцовского подчинённого. – Один задержан, ещё двое мертвы, один сбежал. – Наркокартель, едрить колотить, – гундосит Фагот. – Хорошо. Местные на подходе? – спрашивает отец. – Так точно. – Вот пусть они и расхлёбывают. Свободен. Тот мнётся, поглядывая на рану. – Разрешите... У нас там аптечка в бардачке. – Отставить! Без надобности. Лучше подгоните машину поближе. – Так уже сделано! – расплываются в радостной улыбке. – Одно другому не мешает, – вмешивается Фагот и обращается к капитану. – Я его в машине перевяжу, не волнуйтесь. Капитан покидает их, а граф ещё ворчит для виду. – И кто ещё подаёт плохой пример, а, Глеб? Отец, переругиваясь с Фаготом, отходит с ним в сторону что-то обсудить. Мастер потягивается, разминает одеревеневшие мышцы и прикладывается к почти опустевшей бутылке с водой, передавая остатки Воланду. – Как ты нас вычислила, Галка? – Бестолочь, – она посылает ему печальную улыбку. – Ты забыл о моих шпионских навыках? – Это было опасно! – вяло возмущается Воланд. – Я устрою вам обоим бойкот за это. Предатели. – А можно мне персональное наказание? Откуда у него берутся силы на флирт, Мастер понятия не имеет. Глаза с недобрым огоньком прикованы к его губам: – У тебя вообще будет месяц общественных работ. В постели. Галка, издавая звуки между похрюкиванием и нытьём, принимает воинственный вид. – Угомонитесь, бешеные. Вам в больничку пора. Буквально. Мастер и Воланд синхронно стонут и молят о пощаде. Вернувшиеся отец с Фаготом усиливают Галкин напор, решительно отказываются верить, что они скоро будут в порядке без всяких врачей, и все вместе составляют совсем уже непримиримую банду. – Отставить разговорчики! Кто бы мог подумать, что он так будет скучать по грубым хохмам и приказному тону. Помогая добраться до машины Воланду, на которого, судя по всему, наркотик подействовал сильнее, Мастер урывает по пути несколько горьких кратких поцелуев. – Ну точно битый битого везёт! – мямлит тот, и Мастер не сомневается, что в машине его вырубит. – Хорошая концовка для боевика, в котором ты можешь однажды сняться. – Ни за что! – округляет Воланд глаза. Фагот за рулём (отец не дал себя уговорить на новую, более стерильную, перевязку) понимающе смотрит на них в зеркало заднего вида.