Фотография на память

      — Гэгэ, не стой столбом, поздоровайся с другими гостями!       — Не хочу, я никого здесь не знаю.       — Поэтому самое время подойти и познакомиться.       — Зачем?       Ши Цинсюань устало вздыхает, сдаваясь и бросая попытки вывести Се Ляня в люди. Он знает, что несмотря на приветливый характер брата, тот не очень любит контактировать с незнакомцами, особенно, если их много. Особенно последние две недели.       С момента, как Се Лянь вернулся с экспедиции, он был сам не свой, всё время ходил задумчивый и часто всматривался в толпу, словно пытался увидеть среди сотни незнакомцев кого-то конкретного. Однако расспросы ни к чему не привели – Се Лянь упорно молчал, в нервном жесте накручивая серебряную цепочку на палец, что показалось Ши Цинсюаню очень странным, ведь его брат всегда предпочитал золото. А тут не только носит какой-то серебряный кулон, но и даже посмотреть на него не даёт, отшатнувшись, как ошпаренный, когда Ши Цинсюань захотел его рассмотреть.       Поэтому, в надежде хоть немного растормошить брата, Ши Цинсюань потащил его на выставку, одним из организаторов которой был он сам. Он мало что понимал в искусстве, однако хорошо разбирался в том, что нравится людям, и знал, как это лучше всего преподнести. К тому же, он был уверен, что сотни картин и даже отдельный зал с древними реликвиями уж точно заинтересуют Се Ляня, однако тот держался всё так же неуверенно, будто хотел сбежать в любую минуту. Хотя, возможно, дело было в том, что это было именно открытие довольно дорогостоящей выставки, куда пожертвовали свои сокровища многие меценаты и просто богатые жители Шанхая и Тунлу, в котором мероприятие и проводилось. И поэтому это формальное «открытие» было скорее благотворительным вечером, на следующий день после которого выставку смогут посетить все желающие.       И именно в этом фешенебельном обществе Се Лянь чувствовал себя крайне неуютно. С каждым днём, по наблюдениям Ши Цинсюаня, его настроение всё больше и больше ухудшалось, и тогда он попытался выведать, может, что-то произошло во время экспедиции? После этого вопроса Се Лянь, кажется, ещё больше поник, однако всё же рассказал всё в подробностях, отметив, что ему действительно там понравилось, что это был ценный опыт, что он хотел бы поехать туда снова и далее по списку. Однако он словно что-то недоговаривал, но Ши Цинсюань так и не смог выяснить, что.       Он и на выставку-то Се Ляня привёл просто потому, что пригласительное для него достал сильно заранее, ещё до того, как тот поехал в свои горы, и сам Се Лянь прекрасно знал об этом, поэтому от похода отказываться не стал, даже если ему здесь совершенно нечего делать. Да, здесь были прекрасные экспонаты, удивительные реликвии времён Средневековья и старше, поражающие своим мастерством картины, но как минимум наличие кучки интеллигенции, которая была больше заинтересована в том, чтобы наладить друг с другом связи, и не имела никакого представления об искусстве, и в целом общее количество людей в зале вызывали у Се Ляня невольное раздражение. Он не мог понять, что он здесь делает.       Что он здесь делает один.       Уже две недели прошло с момента окончания его экспедиции, так почему же он всё ещё не встретил Хуа Чэна? Неужели, тот забыл? Или, может, передумал? Так мог бы хотя бы тогда забрать свой прах обратно. А может, у него что-то случилось? Се Лянь уже не знает, что и думать.       Первым делом, оказавшись в цивилизации, он полез в Интернет, чтобы найти всю возможную информацию о Хуа Чэне, – Се Лянь ни за что не поверит, что такой человек никак не засветился в современном мире, – однако ничего сверх того, что он уже знал о демоне, он не нашел. Там были профили и ссылки на соцсети других людей с таким же именем, но ни один из них не был его Хуа Чэном.       И это разбивало Се Ляню сердце.       Неужели, что-то всё же пошло не так? Неужели нашёлся другой способ убить демона, не прибегая к уничтожению его праха? Се Лянь очень надеется, что это не так. Он надеется, что Хуа Чэну просто трудно найти его среди многомиллионного населения Китая. Поэтому он даже стал чаще касаться его праха, в надежде на то, что так демону будет проще почувствовать, где он.       Но чем больше шло времени, тем больше Се Лянь отчаивался. Он-то был уверен, что встретит Хуа Чэна почти сразу, а тут такое. Его волновало не то, что прошло две недели, – он мог подождать и дольше, это не было проблемой, – проблемой было неведение. Он не знал, имеет ли смысл ждать. Окончится ли когда-нибудь это ожидание или нет. У него не было гарантии, что Хуа Чэн действительно всё ещё жив – даже наличие у себя праха Се Лянь не считал достаточным доказательством. Он ведь, чисто технически, мог умереть во время одной из человеческих войн, с их разрушительным вооружением и беспредельной жестокостью. Кто знает, сможет ли демон восстановиться после удара ракеты, например, или после взрыва бомбы.       Се Лянь боялся думать в этом направлении. Он просто хотел, чтобы это неведение закончилось. Хоть чем-нибудь.       Он тяжело вздыхает, игнорируя половину из сказанного Ши Цинсюанем, – он скучал по брату, честно, и был безумно рад его видеть, но сейчас у него совсем нет настроения, – и вежливо уходит, объяснив, что хочет осмотреть выставку. В одиночестве. Ши Цинсюань не дурак и видит, что Се Ляня что-то гложет, поэтому не навязывает ему своё общество, провожая его взглядом, после чего тут же оказывается втянут в светскую беседу.       Се Лянь прогуливается по залам выставки, с некоторым интересом рассматривая экспонаты, читая примечания к некоторым из них и позволяя себе хоть немного отвлечься. Он замечает, что остальные присутствующие не обращают на него внимания, и позволяет себе слегка нарушить дресс-код, расстёгивая верхнюю пуговицу рубашки и слегка оттягивая галстук. В белом брючном костюме и с чёрным галстуком он отчего-то сам себе напоминал официанта, хотя пришлось признать, что подобный образ ему шёл, – Ши Цинсюань всучил ему этот костюм за несколько дней перед выставкой, заявив, что Се Ляню он обязательно подойдёт. Так и вышло, и пускай сам Се Лянь не очень любил подобный официоз, надеть предложенное всё же согласился. Единственное дополнение, от которого он не собирался отказываться ни в какую – золотая заколка тончайшей работы, и сколько бы Ши Цинсюань не выпытывал, где брат её взял, тот отвечал, что не помнит. Поэтому сейчас она украшала его волосы, собранные в незамысловатую прическу, делая образ Се Ляня чуть более изящным и даже кокетливым.       Один зал сменял другой, и в конечном итоге Се Лянь хотел уже закончить с этим и потихоньку уйти, надеясь, что Ши Цинсюань ещё долго не заметит его отсутствия, как вдруг он натыкается на ещё одну небольшую галерею, под которую даже выделена отдельная комната. Он подходит ближе и приподнимает брови в лёгком удивлении, когда читает табличку.       «11-15 вв. Художник неизвестен»       Се Ляня одолевает профессиональное любопытство и он решительно заходит в помещение, обещая себе, что вот это ну точно последний зал, а после он уйдёт. Однако не успевает он сделать и шага, как застывает в изумлении, чувствуя, как сдавливает от непрошеных чувств сердце.       Там, прямо напротив входа в зал, висит портрет. Его портрет. Один в один та самая фотография, что Хуа Чэн взял себе в качестве подарка.       Се Лянь на негнущихся ногах подходит ближе, в неверии поднося ладонь к картине, в последний момент вспоминая, что этого делать нельзя, и одергивая руку. Этого не может быть. Эта картина. Эта фотография, облачённая в краски и перенесённая на холст, запечатлевая чувства одного демона, что не знал, как ещё их выразить, как увековечить.       Взгляд опускается ниже, – Се Лянь не упускает из виду, как сильно портрет похож на него самого, и невольно задаётся вопросом, сколько же лет понадобилось Хуа Чэну, чтобы добиться такого уровня мастерства, – и он замечает ещё одну табличку под резной рамой: «Воспоминания», 11-13 век, художник неизвестен.       Удивительно, что нет ни имени, ни точной даты, даже примерного года. Разброс в два века в рамках истории – достаточно большое упущение, особенно если учитывать, что картину написал человек. Точнее, так предполагается, но только Се Лянь знает, что для этого художника понятие времени очень неоднозначно, а продолжительность его творчества может измеряться столетиями.       Сердце бьётся, как сумасшедшее, а кончики пальцев покалывает от предвкушения, и Се Лянь заставляет себя отвернуться от собственного портрета, – кончики его ушей слегка покраснели от того, что его изображение висит в государственной галерее, – чтобы осмотреть остальные картины. Он поражённо ахает, когда взгляд падает на просто огромную картину, что занимает всю боковую стену. Она выше Се Ляня раза в два, в ширину – ещё больше, и Се Лянь боится представить, сколько Хуа Чэну потребовалось времени на её создание.       Но больше всего его поражает не размер, а детализация: на огромном холсте раскинулся панорамный пейзаж Призрачного города, именно такой, каким Се Лянь его видел, стоя на третьем этаже демонической резиденции. Сейчас, глядя на картину, ему кажется, что он снова стоит прямо там, облокотившись на перила и глядя на утонувший в ночи город, на яркие огни фонарей, на красные арки и здания с тёмными крышами, вдоль которых развешаны украшения, на снующих под ногами демонов, что на картине неотличимы от обычных людей из-за маленьких размеров. Вдалеке пестреет Игорный дом, сверкая в ночи ярким пламенем, и Се Лянь не может сдержать восторженного вздоха, глядя на это произведение искусства.       За то время, что они были разлучены, Хуа Чэн нашёл свой способ сохранять в истории то, что ему дорого, отражая на картинах так же, как Се Лянь – на фотографиях. Вот только эти картины, по мнению Се Ляня, намного ценнее его снимков – в них вложено столько труда и стараний, столько времени, сколько не нужно для того, чтобы нажать кнопку на фотоаппарате. В них вложена душа демона, и Се Лянь почему-то невероятно тронут этим фактом. Он совсем не удивлён, что такой невероятный человек смог создать столь невероятные произведения искусства, но даже так не может найти слов, чтобы описать свой восторг от увиденного.       Остальные картины ничем не уступают по качеству двум предыдущим, разве что они уже поменьше. Среди них как небольшие наброски, так и не ставшие полноценным творением, так и маленькие пейзажи, которые, к слову, у Хуа Чэна получаются просто прекрасно. Среди них – небольшие изображения Призрачного города, и Се Лянь с изумлением замечает на них две фигуры – белую и красную, – затерянные в толпе и никогда не мелькающие на переднем плане. Они прогуливаются где-то вдалеке, сливаясь в общую массу, но вместе с тем – выделяясь своей исключительностью.       Се Лянь едва может сдержать так и рвущиеся наружу слёзы. Он боится представить, насколько Хуа Чэну было одиноко, но даже так он не отступил от своего обещания дождаться, быть верным только ему, и Се Лянь чувствует, что вот-вот заплачет.       Во всём читается его стиль, его собственная манера письма, изящная, но вместе с тем – строгая, словно каждый мазок чётко выверен и находится на своём месте. Некоторые картины выглядят проще остальных, – Се Лянь догадывается, что это одни из первых, когда стиль Хуа Чэна ещё не до конца сформировался, – некоторые и вовсе выполнены не красками, а углём, но одна из них особенно привлекает его внимание: на ней, под проливным дождём из тёмной красной крови, что нещадно ломает зелёную траву и листья деревьев, заставляя согнутся под тяжестью капель, цветёт прекрасный белоснежный цветок, чьи лепестки едва задеты алыми каплями, что медленно скатываются по ним и зависают на кончиках, готовясь сорваться вниз и застывая в этом мгновении. Цветок, почти нетронутый кровавым дождём, закрытый от него алым зонтом.       Се Лянь вздыхает, чувствуя, как сердце сжимается от лёгкого чувства ностальгии.       Собиратель цветов под кровавым дождём. Имя, облачённое в произведение искусства.       — Не знал, что ты умеешь рисовать, Сань Лан, – шёпотом произносит он, всё ещё поражённый глубиной восприятия демона.       — Я и не умел.       Голос, что он и не надеялся услышать, всё тот же родной голос, низкий и бархатный, ничуть не изменившийся за прошедшее тысячелетие.       Се Лянь замирает, как громом поражённый, не находя в себе сил обернуться. Он может только слышать чужие шаги, что постепенно становятся всё громче, видеть боковым зрением, как возле него останавливается фигура в чёрных брюках и тёмно-красной рубашке, чувствовать ненавязчивый запах лесной свежести, что окутывает его, словно одеяло.       — Научился после того, как ты ушёл. Решил, что тоже хочу запечатлеть всё, что меня окружает.       Он так близко. Хуа Чэн так близко, что Се Лянь едва может дышать.       Неужели он специально медлил, потому что знал, что Се Лянь точно попадёт на эту выставку? Потому что хотел, чтобы он увидел эти картины?       Ногти оставляют маленькие лунки на ладонях, когда Се Лянь со всей силы сжимает их в кулаки. Так сложно осознать, что тот, кого ты считал мёртвым, – чью смерть ты допускал, – на самом деле жив и сейчас стоит рядом с тобой.       — Даже не посмотришь на меня?       В его голосе игривость перемешивается с едва заметной неуверенностью, и Се Лянь всё же поворачивает голову, сталкиваясь с глубоким нежным взглядом чёрных глаз.       Хуа Чэн ничуть не изменился. Хотя он неуловимо кажется старше, даже если внешность осталась та же. Разве что сейчас на месте повязки был здоровый глаз, но Се Лянь больше чем уверен, что это маскировка, чтобы сильно не выделяться, а вместо ставших привычными дорогих красных одежд и серебряных украшений – классическая современная одежда, закатанные до локтей рукава рубашки и расстёгнутые верхние пуговицы, а в открытом воротнике мелькает простая серебряная подвеска. Типичный нувориш, если бы только Се Лянь не знал, что Хуа Чэн уже сотни лет был невероятно богат и добился всего этого сам.       Хуа Чэн ничуть не изменился и он здесь. Он действительно здесь, и всё потому, что Се Лянь забрал с собой его прах. Он носил его лишь три недели, но на деле же – оберегал жизнь Хуа Чэна столетиями.       — Прости, если заставил поволноваться, А-Лянь, – виновато произносит демон, а Се Лянь едва разбирает, что он говорит. – По правде говоря, за столько лет я забыл, когда именно ты ко мне попал, помнил только, что это было где-то рядом с моим днём рождения. Так что я решил, что уж лучше немного подожду, чем покажусь тебе до того, как ты вообще узнаешь обо мне.       Это очень сложная концепция, которую ему пришлось учитывать, когда он собирался отыскать Се Ляня в новом времени. Кто знает, что было бы, если бы они встретились раньше, чем Се Лянь попал бы в прошлое, кто знает, как сильно это изменило бы то, что у них уже есть. Поэтому Хуа Чэн не хотел рисковать, даже если понимал, что неизвестность, наверное, сводит Се Ляня с ума. Он надеялся лишь, что наличие у него праха хоть немного его успокоит.       Се Лянь заторможено кивает на его объяснения, а в голове крутится сотня мыслей, и он никак не может зацепиться ни за одну из них. Хуа Чэн здесь. Он жив и стоит прямо перед ним, такой же, как и десять веков назад. Как они прошли для него? Что случилось за всё это время, что он пережил, что видел, о чём сожалел, как жил один столь долгое время?       — Сань Лан… – он не сдерживается и подаётся вперёд, сжимая вздрогнувшего от неожиданности демона в объятиях и пряча покрасневшие щёки и искры слёз в его плече.       Хуа Чэн мягко вздыхает, позволяя счастливой улыбке тронуть свои губы, и смыкает руки на чужой спине, прижимая Се Ляня к себе. Взгляд падает на золотую заколку в его волосах, и демон не может сдержать радостного вздоха, когда целует человека в макушку. Се Лянь сохранил её, он даже носит её, хотя в современном мире мало кто носит подобные украшения. Конечно, было бы странно, если бы он что-то сделал с ней за эти три недели, но для Хуа Чэна, который уже даже не помнил, как она выглядела, это было настоящим подарком.       Он чувствует, как Се Лянь прижимается к нему, чувствует тепло его тела и не может поверить своему счастью. Он так хотел его увидеть. Хуа Чэн так мечтал снова его увидеть, что фотографии стало не хватать и он взялся за краски, снова и снова рисуя заученные черты, пока они не сложились в точную копию оригинала. У него сохранилась ещё сотня набросков, некоторые из которых совсем никуда не годятся, но он всё равно хранит их. Даже та фотография, что слегка потёрлась со временем, а её уголки помялись, не потеряла своей яркости даже за столь долгий срок, благодаря его магии.       Временами, когда память подводила, а от образа, бережно хранимого в воспоминаниях, оставалась только яркая улыбка, Хуа Чэн смотрел на эту фотографию, раз за разом заставляя себя вспомнить того, ради кого он продолжает жить, ради кого он отрёкся от самой смерти.       — Я так скучал по тебе, – срывается с его губ как молитва, как признание, и Се Лянь вздрагивает в его руках, приподнимая голову, чтобы встретиться с ним взглядом. – Я так скучал, ты даже представить себе не можешь.       — Сань Лан, – тёплые руки касаются его лица, и Хуа Чэн тянется за прикосновением, целуя внутреннюю сторону чужой ладони. – Прости, что тебе пришлось ждать так долго.       Хуа Чэн качает головой, мягко улыбаясь.       — Не извиняйся, в этом нет твоей вины, – он подаётся вперёд, только чтобы оставить успокаивающий поцелуй на лбу. – Я бы прождал ещё столько же, если бы пришлось.       Се Лянь судорожно вздыхает, поражённый глубиной привязанности Хуа Чэна к нему, и едва не плачет, даже не замечает, как краснеет под лёгкими поцелуями, которыми Хуа Чэн усыпает его лицо.       Тут он вздрагивает, словно вспоминая о чём-то, и тянется к своей шее, касаясь серебряной цепочки.       — Сань Лан, тебе следует забрать его. Мне больше незачем хранить его у себя.       Хуа Чэн протягивает руку, беря в руки кольцо и почти с удивлением разглядывая его. Он не касался своего праха тысячу лет. Он бы забыл, что это такое и как выглядит, если бы это маленькое украшение не было бы сущностью его существования.       Но он не забыл. А ещё он чувствовал. В разные периоды своей жизни он чувствовал, как кто-то прикасается к нему, сжимает в ладони и согревает своим теплом. Он почувствовал тот поцелуй и едва смог устоять на месте, когда его сердце накрыло тёплое и нежное ощущение, словно кто-то в тот момент обнял его.       С каждым таким прикосновением Хуа Чэн всё больше и больше хотел встретиться, хотел увидеть Се Ляня и прижать к себе, чтобы наконец быть уверенным, что он больше никуда не уйдёт. Удивительно, как сильно на него повлиял тот короткий роман. Он понятия не имел, что привязался к Се Ляню настолько, и понял это только по прошествии времени, когда от ставшего непривычным одиночества хотелось на стенку лезть.       Так что сейчас, когда Се Лянь протягивает его прах обратно, Хуа Чэн хочет рассмеяться.       — Оставь его у себя, – мягко произносит он, кладя кольцо в чужую руку. – Ты так долго оберегал меня, так что я думаю, что он должен быть у тебя и дальше.       Се Лянь поражённо распахивает глаза, переводя взгляд с кольца на демона, и послушно убирает украшение обратно под рубашку, всё ещё силясь осознать, что происходит.       Он помнит историю, которую рассказывал ему Хуа Чэн, когда говорил про прах. Что демон, чтобы доказать свою любовь и преданность, может отдать свой прах любимому человеку, вверяя в его руки собственную жизнь. И если в первый раз Се Лянь не придал этому значения, потому что тогда демон отдал ему кольцо, чтобы быть уверенным, что так сможет дожить до настоящего, то сейчас… Сейчас он напрямую признаёт Се Ляня своим возлюбленным и отдаёт ему свой прах как подтверждение своих чувств. Буквально отдаёт всего себя, не волнуясь о том, как Се Лянь захочет поступить с этим кольцом.       И если он раньше поражался уровню преданности Хуа Чэна, когда узнал про наследного принца, то сейчас она находится где-то за гранью его понимания.       Первые слёзы всё же катятся по его щекам, но Се Лянь совсем не замечает их, чувствуя, что его сердце вот-вот готово взорваться от переполняющих его чувств. Он тихо всхлипывает, когда Хуа Чэн заботливо вытирает его слёзы большими пальцами, что-то шепча на ушко и поглаживая по голове.       Как он может быть таким спокойным? Как, чёрт возьми, Хуа Чэн может быть таким спокойным, признаваясь ему в любви таким образом? Или он просто очень хорошо контролирует собственные эмоции, или действительно не видит ничего такого в том, чтобы отдать в его руки свою жизнь.       — Сань Лан…       — М? Что, солнце?       Солнце.       Се Лянь чувствует, как дрожит от этого ласкового обращения, не замечая, как Хуа Чэн внимательно наблюдает за его реакцией. Это слово сорвалось с его губ почти случайно, в порыве эмоций, но сейчас, глядя на чужие покрасневшие щёки и сияющий взгляд, он понимает, что всё сделал правильно. Надо будет почаще называть его так.       — Поцелуй меня.       Он не спрашивает, как Хуа Чэну удалось выжить. Не спрашивает, что стало с городом и почему о самом демоне нет никакой новой информации. Это всё может подождать до следующего раза. Сейчас он просто хочет, чтобы его Сань Лан был рядом.       И Хуа Чэн исполняет его просьбу, позволяя тихому стону сорваться с его губ, стоило ему услышать эти слова. Он наклоняется, приподнимая голову Се Ляня, и накрывает его губы своими, целуя мягко, нежно, выражая в нём всю свою благодарность, признательность за ожидание и за то, что он выбрал его. Благодарность за то, что Се Лянь волей случая оказался в прошлом, даже если это совсем от него не зависело.       Се Лянь шумно выдыхает, обнимая Хуа Чэна за шею и целуя исступленно, быстро, словно боится, что демон исчезнет, растворится в его руках, рассыпавшись сотней призрачных бабочек. Хуа Чэн потворствует ему, успокаивающе поглаживая по спине, принимая его страхи и стирая их ласковыми прикосновениями, медленными поцелуями, от которых ни один из них не хочет отрываться.       Последний раз Хуа Чэн целовался тысячу и сорок девять лет назад. И тогда с ним был Се Лянь.       Сейчас, тысячу и сорок девять лет спустя, с ним снова Се Лянь. Снова целует его, снова обнимает, прижимаясь ближе и теряясь в его объятиях. У Хуа Чэна голова кружится от попытки осознать, как это вообще возможно, поэтому он не зацикливается на этих мыслях, ведь у него есть дела поважнее.       А именно – Се Лянь. Этот удивительный человек, что научил его чувствовать что-то ещё, кроме усталости и безразличия, что вытянул из него эти эмоции, о наличии которых он даже не догадывался. Человек, что за столь короткое время полюбился ему настолько, что Хуа Чэн согласился прожить ради него ещё десять веков, лишь бы только снова увидеть.       И сейчас, отрываясь от его зацелованных губ и глядя в глубокие карие глаза, которые стоят того, чтобы ради них писать картины, он говорит то, что должен был сказать ещё тысячу лет назад.       — Я люблю тебя.