Un peu d'air sur la terre

Ещё когда стали ползти слухи о приближающейся войне, Паскаля с младшим братом перевезли в Великобританию к двоюродной бабушке. Восемнадцать лет исполнилось уже после объявления войны в 39 году. На севере Уэльса он и отсиживался практически всю войну. Отсиживался тут неверное слово. У него с рождения не хватало терпения сидеть на одном месте, и он всячески оказывал помощь союзнической армии, после вечерней школы ходил на местную текстильную фабрику и шил форму, палатки, маскировочные сети. За 5 лет ссылки Фавро так и не выучил английский на приемлемый уровень, мог только сказать пару базовых фраз и то старался этого не делать. Языки ему давались слишком тяжело. В 43-м когда поползли слухи о готовящемся наступлении и открытии второго фронта, он записался добровольцем. Так и оказался здесь. Вермахт отступал. Они уже прошли всю Францию оставляя родные места позади. Война искорёжила и вывернула саму душу родного города Паскаля наизнанку. Родителей он не увидел. Все поля на десятки километров вперед были сплошь и рядом утыканы противопехотными минами. Это случилось в 5 утра. Германские войска пытались отбить их наступление. Паскаль чётко следовал указанию, обеспечивал связью командование. Его напарника убили во время прошлого боя, а подкрепление так и не прислали. Ползком, весь перемазанный глиной и сажей, он соскользнул в кратер от артиллерийского снаряда и копался с проводом, который перебило от взрыва. За спиной со стороны леса послышался звериный вой, который перекрыл звуки боя. Что-то огромное неслось из темноты, с громким хрустом ломая ветви. Совсем рядом раздался взрыв, и Фавро широко открыл рот, затыкая уши. Опять обрыв сигнала. Задача. Главное сейчас восстановить связь. Дважды в один квадрат бить не будут, и он вновь пополз вдоль провода, когда краем глаза заметил огромное чёрное нечто с распахнутой белой черепушкой. Он замер не в силах пошевелиться. Когтистая лапа чудовища увязла в грязи, француз наставил на чудовище штык своей винтовки. Сзади он увидел что-то белёсое, серебристое и бледного человека, который целился в его сторону из чего-то странного. Пасть оказалась совсем близко, запахло смертью. Мужчина выглядел нечетко, взгляд так и норовил соскользнуть в сторону. Огромный прыжок и белое нечто за спиной неизвестного. Паскаль не хотел умирать без красоты. Движения воина были четкими, отработанными. И этот мужчина стал его спасением от гнилостной, уродливой смерти. Монстр пошатнулся, издавая вой, который закладывал уши. От сильного удара сверху туша чудовища с хлюпаньем вжалась в грязь без признаков жизни. И всего в трёх метрах возвышался он. Теперь невозможно было не рассмотреть. Темноволосый мужчина с правильными чертами лица, чистый и неземной. Только сапоги его были в грязи. Фавро не мигая смотрел ему в глаза. – Ангел... Больше он ни о чем и думать не мог. Голоса хватило только на это. Ангел бросился в другую сторону. Он взглянул в том направлении и увидел ещё несколько чудовищ с которыми боролись такие же люди в синей форме. Отходя от шока, он ожесточенно пнул монстра прямо в морду и плечо, и успел отползти на пару метров. Передняя лапа чудовища медленно поехала по жиже и француза отбросило с яркой вспышкой в кратер, к которому он и пробирался до всей этой чертовщины. Весь мир потерял чёткость. Это была мина. Всю верхнюю часть тела жгло от боли, в глотке со слюной мешалась кровь. Он судорожно хватал воздух порванным ртом. Глаза метались из стороны в сторону в поисках спасения. Схватив края провода, он стянул их и закрутил между собой. Сигнал есть. Силы покидали его. Если обрыва больше нигде не будет... Они отобьют атаку и, если он выживет, то милая медсестра из 3 корпуса дотащит его к своим. Из глаз покатились слёзы. Быть спасенным от демона небесным воином, и умереть от человеческой мины. Какой же позор. Вниз не хотелось смотреть, каждая рана отдавала жаром, да и ничего хорошего он там не увидит. – Верую, Господи, что Ты - Бог и Отец милосердия. Потому со смиренным упованием я приношу Тебе мои грехи, дабы Ты воззрел на моё сокрушение и даровал мне прощение. Ибо Ты Бог Всемогущий, убеляющий души паче снега и света солнца. Аминь. Как мантру он снова и снова читал эту молитву. До этого дня он не был верующим. А сегодня увидел всё своими глазами. Сознание совсем помутнело и медленно потухало. Вдруг опять он. Закрывает и защищает его своими белоснежными крыльями. Ну, Фавро казалось, что крыльями. Что-то строго и торопливо говорит. Сил на ответ не хватало, и Паскаль только успевал кивать. Когда воин дотронулся, размазывая что-то по шее, впервые адский жар сменила лёгкая прохлада, кожу неприятно стянуло, но он точно больше не терял кровь. Бог спас его руками небесного творения своего. Он смотрел прямо в глаза не мигая, только бледное измученное ответственностью лицо было сейчас центром внимания. – Ты слышишь меня? Повторяю еще раз. Отведи этого бойца в безопасное место, и сидите там тише воды, ниже травы. Понял меня? – Так точно. Будет выполнено. – голос Паскаля звучал непривычно сипло, он, пошатываясь выполз из воронки ко второму, который остался у края. В отличии от спасителя, его сильно потрепала уродливая пасть войны. Приказ позволял не думать, просто следовать задаче. Поэтому оказавшись в укрепсооружении с товарищем ангела он свалился на землю и наконец-то позволил себе погрузиться в небытие. *** Сколько Паскаль был без сознания оценить было трудно. Несколько раз он осознавал происходящее вокруг. Чувствовал, как его перекладывали с пола на носилки. Как медсестра ругается и требует держаться. Ответить он не мог, лишь вновь соскальзывал в небытие. Он очнулся лишь спустя двое суток в светлой палате. Одна половина лица была перебинтована, в том числе и глаз. Рука ощупала повязку, но сквозь бинты трогать бинты было не очень продуктивно. Общая слабость и головокружение не делали лучше. Попытка подняться не увенчалась успехом, еще и отдала резкой болью во всём теле. Услышав стоны, к нему подбежала тучная женщина, и на ломанном английском пыталась что-то объяснить. Она явно была француженкой. Это было слышно по её старательным ударениям не на последние слоги. А Фавро уже так устал от английского, и соскучился по родному языку, что с отчаянием прохрипел. – Воды, прошу. Дайте воды, – Во рту царил отвратительный до тошноты вкус каких-то лекарств и привкус грязи с тех полей сражений. Он подорвался, чтобы собраться. – Меня ждут. Я должен доложить командованию, я должен быть с ними! Женщина неутешительно покачала головой и села рядом, наливая из графина воды. Твердой рукой она придержала его за плечо. И заговорила уже на французском. – Так, герой, никуда ты не пойдешь. Тебе вообще сейчас двигаться нельзя – из тебя прошлой ночью извлекли осколков столько, что можно было полноценную мину собрать. Тем более куда ты собрался идти, пока лежишь на вытяжке. Через четыре недели только снимать тебя будем. – Нет, месяц нельзя. Как же они без связиста? Я должен быть там. – В мою смену ты точно никуда не уйдешь, – Она помогла ему выпить воды. – Посмотрите! Он чудом выжил и не повредил органы, и уже вновь рвется в эту мясорубку. Все вы мужчины нынче такие. *** Бинты с рук и лица сняли уже через неделю. Безумно хотелось чем-то себя занять. Поэтому медсестра Мари быстро сдалась под напором аргументов Паскаля про восстановление моторики пальцев, и выдала химический карандаш с желтыми листами из какой-то тетради. Пальцы не слушались, буквы и линии плясали и дрожали вместе с руками. Фавро старательно рисовал мужчину, который спас его тогда. Пытался воссоздать каждую деталь его неземной формы и оружия, но чаще возвращался к лицу. Кривым и неуверенным почерком стали появляться и стихи, которые с начала войны никак не выходили. «В час пасмурной и неживой разлуки Весь очернён был глиной с тех полей Под взрывами был оглушен до муки Был ранен в сердце строгостью твоей Когда крылами ты сомкнулся надо мною Когда небесным светом исцелил Ты был так чист, а я ведь не достоин И сдался я, оставшись там без сил.» Он смирился со своим положением, хоть и порывался все равно уйти. Четыре недели в компании с всевозможными врачами и Мари оказались лучшим, что с ним происходило с начала 39-го года. Он вернулся к творчеству, которое помогало выплеснуть эмоции. Скрипучая от времени койка, правда под конец пребывания стала казаться устройством для пыток. Не только потому что пружины так и норовили кольнуть, то в поясницу, то под лопатку от любого неверного движения на тонком матрасе. Но и из-за кошмаров, которые преследовали его каждую ночь. Мерзкая бездонная пасть. Черная вязкая слюна обволакивает бритвенно-острые зубы, капает мазутом на землю. Костлявая изуродованная лапа прижимает ногу к земле. К грязи. Вдавливает до хруста. От боли и всепоглощающего ужаса, который волнами расходится с каждым ударом собственного сердца, Паскаль хочет лишь кричать. Звук застывает на губах, не успевая вырываться. Он видит, как медленно и мягко штык его винтовки входит в деформированную грудную клетку. Он чувствует, как в лицо ударяет сладковатый тошнотворный запах гнили. Он знает, что монстр не остановится. Даже после пробуждения сон оставался с ним. После того как удавалось вернуться в реальный мир, француз начинал судорожно думать: вдруг он все еще там, около воронки, вдруг это опять случится, вдруг демоны вернутся по его душу. Заснуть после подобных панических пробуждений уже не выходило. После выписки, никто его на фронт не вернул, прибыли еще союзники в лице американцев, и Фавро списали со счетов. Хромой он там не был нужен. Хоть врачи и давали ему хорошие прогнозы, но полная реабилитация могла занять не один год. В своей старой гражданской одежде он ощущал себя неуютно, слишком тесно, поэтому на увольнительные купил себе классический костюм. Он был как символ новой жизни, которая начала налаживаться и во Франции, когда боевые действия продвинулись в глубь Европы. Родители сначала не узнали его. Когда они виделись последний раз он был совсем подросток, тонкий и щуплый. Как приговаривала матушка «mon fragile». Теперь уже взрослый и возмужалый Паскаль стоял на их пороге и неловко улыбался. Свежий шрам на щеке побагровел от наплыва чувств, когда маман повисла на шее вновь называя его хрупким. – Боже, Паскаль, глазам не верю, как же ты вырос, – Она охнула, замечая шрам, и приложила руку к щеке. Так могла дотронуться только она. – Главное, что ты жив, мой мальчик, остальное не важно. – Мама… Он только сейчас осознал, насколько соскучился по родным. Отец должен был вернуться с работы вечером. Поэтому они с ней сидели в гостиной, пили красное сухое и разговаривали. В основном говорила она. Паскаль только наблюдал за ней, не мог поверить, что снова может разговаривать по душам. Мама постарела, в пшеничных волосах виднелись седые пряди, а в уголках глаз залегли морщинки. Война на всех оставила свой след. С отцом у них и до этого были натянутые отношения, так что разговор вышел достаточно коротким и ёмким. По-военному. Прихватив бутылку, он поднялся в свою бывшую комнату. Теперь тут казалось тесно из-за вещей, которые за эти годы складировались здесь. Все его книги куда-то пропали, как и почтовые открытки с картинами великих художников таких как Ван Гог, Вермеер или Моне. Эти открытки ему присылал друг по переписке. Только святой Себастьян неизменно висел над изголовьем кровати. Напротив кровати стояло зеркало в резной деревянной раме. Сквозь слой пыли на него смотрел немолодой и изуродованный лик войны. Серые глаза в лучах закатного солнца выглядели блеклыми и измученными. Не отрывая взгляда от себя, он сделал глоток прямо из горла бутылки. Вино струйкой скатилось по подбородку из-за щели на верхней губе. Паскаль всё никак не мог привыкнуть к ней, да и к своему новому лицу. Он закрыл левую сторону ладонью утирая алкоголь. Вот так смотришь, обычный нормальный парень. На вид около тридцати лет, не больше. Аккуратная стрижка. В этом светлом костюме его даже, наверное, можно было бы принять за работника в сфере искусства. Но. Стоит только убрать руку. Недостаток. Безобразие. Уродство. Шею еще можно было скрыть за высоким воротом или шарфом. А лицо никуда не спрятать и не укрыть. Фавро впервые видел нового себя так близко. Шрам исказился от отвращения к самому себе, обнажая зубы. Ну хоть зубы целы. Костюм был аккуратно повешен на спинку стула. Уже лежа на подушке, Фавро не мог позволить себе закрыть глаза. *** Родной дядя скончался еще во время прихода ко власти Правительства Виши. Мама рассказала, что он покончил с собой в своей квартире в Париже, не в силах справиться с муками совести. – У него душа болела, он много об этом писал в своем дневнике, – Мама говорила совсем тихо и блекло. – Я уговорила нашего пастора и сказала, что это был несчастный случай, ты же знаешь, как тяжело хоронить самоубийц… – Не думаю, что Бог простил его, но «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем», – Встрял отец, читающий утреннюю сводку новостей. – А я думаю простил. Дядя Жан всё же был человеком праведным и умел любить этот мир. Просто тогда, мир перестал любить его в ответ, но не бог. И он отправился к нему. – Паскаль помогал на кухне, и нарезал овощи для супа. – Жаннет, а я говорил тебе, не оставляй Паскаля со своим братом, он сделал из него неженку. Мир его не любил… – Отец недовольно фыркнул – Мир никогда никого не любил. Особенно слабых… Твоя тяга к искусству Паскаль, никогда мне не нравилась. Когда к власти пришли нацисты, мне лично пришлось сжечь, твои вещи которые попадали под запрет. – Ну всё Фавро, хватит! Никакой он не неженка, наш мальчик прошел через настоящий кошмар, он буквально был на войне. – Мам, не надо меня защищать. Если папа считает, что я неженка – его право. Отец угрожающей фигурой поднялся и подошел к столу. – Если не неженка. Тогда как объяснить, что он вернулся домой живой, а не погиб там. И это. Он взял со стола медную миску и бросил на пол. Паскаль тут же сел прижимаясь спиной к ящикам, в голове долбила одна мысль «СНОВА ОБСТРЕЛ». Пустой взгляд был направлен в никуда, его всего трясло, сердце стучало так, что, казалось, готово разорваться. Мозг проецировал яркие воспоминания про артобстрелы. В носу опять встал запах пороха и крови. Он не хотел умирать. Что было между тем, как он думал взрывом и тем, что Матушка трепетно прижимала его к себе, он не помнил. Но отца уже не было рядом. Жаннет гладила его по волосам как в детстве, когда ему снились кошмары. Хотелось плакать, но он проглотил ком в горле и стал дышать вместе с единственной, кто пыталась его понять всю жизнь. *** Уже через неделю он переехал в Париж, в просторную квартиру дяди. Две комнаты которые были обставлены со вкусом. В стиле искромётных и свободных 20-х. Всё осталось прежним, как до переезда в Великобританию. Обустроился он быстро, даже нашел работу в телекоммуникационной компании, военно-учетная специальность сыграла на руку и Паскаля сразу же взяли в штат сотрудников. Через две недели пришла первая почта на его имя. Три письма. Первое было от Мамы – у неё был безумно красивый витиеватый почерк. Как обычно рассказала про выходки отца, про воскресную проповедь. Обещала в следующий раз переслать письмо от младшего брата и бабушки. От этой новости губы сами поджались в улыбке. Жизнь наконец-то налаживалась. Второе было от Марка. Сослуживец Паскаля. У него был строгий, будто механический почерк. «30 Сентября Дорогой Паскаль! Всем взводом желаем тебе скорейшего выздоровления. Про тебя уже слагают байки и травят их новичкам. Знаешь, как только ты уехал, кормить начали совсем плохо, не хватает явно твоей руки на полевой кухне. Новые связисты смелые и опытные ребята. Так что даже не смей думать, что мы останемся без связи. Селин предположила, что вернуться тебе позволят не раньше, чем через полгода. Думаю, через пару месяцев мы уже все вместе будем праздновать победу над Нацистами. Прямо в центре Берлина. Только представь, как эта империя зла падет. Представляй и выздоравливай. Фавро, лично проверю, чтобы до конца вылечился. Расскажи нам, как у тебя дела? Как себя чувствуешь? Хорошо ли кормили в больнице? P.S. Последнее время письма плохо доходят, так что возможно ты уже выписался. Не забудь прислать свой новый адрес. После победы приеду погостить! P.P.S. К твоему дню рождению пришлю тебе открытку. Помню, как ты говорил, что их коллекционируешь. С уважением и любовью, твой Марк Смит.» Было приятно, что боевые товарищи, а особенно Марк, не забыли про него. Что он всё еще им нужен. В такую близкую победу верилось с трудом, и он даже в голос посмеялся. Третье письмо, от Селин. Неужели и она решила отдельно осведомиться о его здоровье? Или может она решила признаться в любви. Иначе зачем медсестре писать ему лично? Аккуратный округлый почерк радовал глаз. «20 октября Здравствуйте Паскаль, пишу справиться о вашем здоровье. Хотела сказать, что это настоящее чудо, что вы выжили. Я рада, что сейчас вы в безопасности под наблюдением врачей, что вашей жизни больше ничего не угрожает. К сожалению, вынуждена сообщить вам ужасную новость. Весь взвод, в том числе и ваш друг Марк Смит, в минувшие выходные погибли под артиллерийским огнем противника. Он просил меня передать его последние слова. “Прости, что не успел сказать тех самых слов. Прости, что не увидимся, когда наступит победа. Прошу отпразднуй её так, как сделал это бы со мной. Mon amour.” Марка не удалось спасти, слишком большая потеря крови. Он скончался 15 октября в 16:30 Еще раз извините, что сообщаю это так. Мужайтесь Паскаль, и я вместе с вами. Ваша Селин.» Пустота, внутри всё оборвалось и похолодело. На дворе был ноябрь. Марка нет в живых больше месяца. Все мертвы. Письмо поплыло перед глазами. Между этими письмами разница в три недели. Три недели. Дыхание участилось. Сознание как на зло гоняло по кругу воспоминания о батальоне и Марке. Они не должны были умереть. Он должен с ними сейчас гнить в земле. Почему выжил он? Паскаль не мог пошевелиться. Не мог заплакать. Ничего не мог, как и тогда на поле. Собственное тело казалось удушливым и тесным, хотелось вырваться из изрубцованной кожи навстречу необъятному горю. Раствориться в небытие и задохнуться от слёз. Письмо осталось лежать на столе. Фавро словно тень самого себя, опирался на стены. Тело переместилось к кухне. А сам он в мыслях всё еще был за столом. Читал письмо Марка. В кухонном шкафу лежала бутылка абсента, оставшаяся от дяди. 70 градусов алкоголя не ощущались никак, будто зеленый безвкусный яд заполнил его изнутри, разливаясь по венам. Следующие дни скатались в серое месиво, он потерялся в датах и числах. Ходил на работу, возвращался и пил до забытья. День рождения прошел незаметно и тихо. Госпожа судьба разрешила ему пролить слёзы и прожить боль утраты. После рождества стало лучше, он даже сходил на службу в церковь, но единственный вопрос, который его мучал и не отпускал, всё еще оставался открытым. Почему Бог спас его, а не остальных. Победу он встретил в квартире на кухне, разливая вино на два бокала. И слабо улыбнулся, смотря на пустое место напротив. – С победой. Мы победили. Он вышел на улицу к радостным людям. Второй бокал так и остался на столе.