Красота по-американски

Месяц до первой сессии пролетел незаметно. Брок учился как проклятый, благо Роджерса он теперь видел редко и сильно издалека. За снотворным он и вовсе перестал приходить. Наверное, потому, что чтение конспекта в голубой обложке было для него лучшим антидепрессантом — там было много личных пометок, каких-то мыслей, рисунков, и если Роджерс готов был отдать такое сокровище первому встречному, то Брок готов был съесть свою парадную фуражку. Вместе с кокардой.   Конечно, сессию он сдал очень прилично, тактику и вовсе на "отлично", правда, чуть не завалил шифрование, но преподаватель согласилась принять пересдачу прямо во время сессии, буквально на следующий день, и Брок за ночь успел разобраться.  До Рождества оставалось всего ничего, когда Брок пришел на кафедру, чтобы отдать Роджерсу конспект. Конечно, он не был бы собой, если бы не вложил в него открытку с поздравлениями на грани приличия.  На кафедре Роджерса не оказалось, и Брок отчего-то решил, что за час до ужина быть тому больше негде, кроме как в медкорпусе у своего дружбана доктора Барнса. Почему — да фиг, как говорится, знает. Мысль о том, что Роджерс, успешно сдавший все нудные отчеты по сессии, просто свалил домой или куда там преподы ездят на Рождество, даже не пришла Броку в голову — для него преподавательский состав был такой же неотъемлемой частью академии, как стены или, например, стадион и баскетбольная площадка.   Впрочем, он не ошибся. Судя по звукам, доносившимся из кабинета Барнса, Роджерс был там. И скорее всего, они пили чай, уверенные, что никто до Рождества ничем не заболеет — завтра с утра кадеты разъезжались по домам, а особо нетерпеливые и далеко живущие уехали уже сегодня после обеда. И таких, к слову, было большинство.  — Ты просто кремень, Стиви, — услышал Брок из приоткрытой двери и замер в надежде услышать что-то интересное о "Стиви".  И, конечно же, о себе — как и все восемнадцатилетние влюбленные идиоты, он был уверен в том, что мир вращается вокруг него одного.  — Не начинай, Бак.  — Какие у тебя теперь аргументы?  — Те же.  — Ему восемнадцать.  — А мне в июле сорок девять. Все еще не улавливаешь? — Мне то же самое говорили, когда я привез с собой Нат. Ей едва исполнилось пятнадцать, если помнишь. И дождаться ее восемнадцатилетия было одновременно самым трудным и самым правильным решением в моей жизни. Несмотря на почти такую же разницу в возрасте, как у тебя с этим щенком волкодава.  — Не сравнивай. То, через что Наташе пришлось пройти у русских… — Он парень, Стив. С ними все иначе.  — Я, знаешь ли, заметил, что он не девушка.  Они оба весело фыркнули, а Брока разрывало одновременно от желания узнать, чем закончится разговор, и страхом, что его вряд ли скрытное проникновение будет обнаружено. Любопытство побеждало с разгромным счетом.  — Стив, я никогда не видел тебя таким. За исключением… — Бак.  — Ладно, ладно. Никогда не видел. Ты на него дышать боишься.  — Именно поэтому ничего и не может быть.  — Даже если — ЕСЛИ! — все это закончится, скажем, через пару лет… — Баки. — Я тебя знаю почти полвека, Стив. И поверь, даже пару лет рядом с тем, с кем тебе по-настоящему в кайф, кого ты видишь и готов облизать с ног до головы, бантиком вокруг него завязаться — это, сопляк, поверь старому потаскуну, у которого кого только не было — это лучшее, что с тобой может в жизни произойти. Да, потом — возможно, но вовсе не обязательно — я буду собирать тебя по кускам. Но они у тебя будут, эти пара лет. Все лучше, чем эта твоя затянувшаяся аскеза.  — С Тони ты был другого мнения.  — Тони — придурок. Да, гениальный, но он... нарцисс. Избалованная задница, которой не достался понравившийся чл...  — Бак.  — Окей, ты и так понял. Ты был бы просто его трофеем. Очередной звездой на борту, да, чуть покрупнее остальных, но одной из. Тут же мальчишка с ума по тебе сходит. А ты… — А я, пожалуй, сам разберусь. Спасибо за чай.  — Обращайся. Попятившись, Брок как мог громко хлопнул дверью и завозился, постукивая ботинками, типа стряхивая снег.  — Доктор Барнс! — крикнул он, надеясь, что голос насквозь фальшиво звучит только для него. — Доктор, у вас случайно нет… — Есть, проходи, — раздался голос Барнса, и в нем отчетливо слышалось веселье. — Я в кабинете. И лекарство ото всех болезней тоже.  Роджерс вышел ему навстречу. В тонкой голубой рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами. Брок смотрел на него в полутьме коридора и не мог оторваться: на сильные предплечья, не скрытые закатанными рукавами, на впадинку между ключицами, на едва заметную ямочку на гладко выбритом подбородке. У Брока во рту сначала стало сухо, как в пустыне, а потом он наполнился слюной.  "С тем, кого тебе хочется облизать с головы до ног", — о да, Брок понимал, о чем говорил док. Черт его дери, Брок понимал это как никто.  — Я... конспект принес.   — Давно ты здесь?  Очень хотелось соврать, что он только пришел, но Роджерса, профессионального военного, диверсанта и, как утверждали некоторые источники, разведчика, обмануть было практически нереально.  — Достаточно, — уклончиво ответил Брок. — Я принес конспект.  Роджерс протянул руку, взялся за край тетради, а Брока вдруг будто парализовало — он держал и держал, а Роджерс тянул и тянул, пока они не оказались на расстоянии нескольких дюймов друг от друга.  — Там открытка, — зачем-то сказал Брок, лишь бы не молчать.   — Спасибо, — просто ответил Роджерс, и Брок вдруг обнял его, прижался до хруста, уткнулся куда-то в грудь и дышал, дышал им, его запахом, жадно комкая голубую ткань на теплой спине.  Ему казалось, он сейчас разрыдается от переизбытка ощущений, разорвется, как тонкая пленка под напором стихии. Боже, как он его хотел, какой острый, невыносимый кайф испытал в то мгновенье, когда Роджерс скользнул ладонью по плечу, по шее, а потом, будто опомнившись, отстранил от себя, вроде не грубо, но настойчиво отодвинул на расстояние вытянутой руки.  — Не нужно, Рамлоу, — спокойно произнес он. — Оно того не стоит.  Брок не помнил, как оказался на улице. Лицо его пылало, губы пересохли, за пазуху забирался ледяной ветер, а ему было жарко от пылавшего внутри огня, от смеси горечи, обиды, ярости, возбуждения, отчаяния и еще чего-то настолько же невыносимого, как кислота, разъедающая изнутри.  К черту. Просто ну его нафиг, он так свихнется к чертовой матери. У него просто съедет крыша.  Достаточно. С ним, Броком Рамлоу, никто не имеет права обращаться, как с глупым щенком. Он отказывается и дальше лизать хозяйские ботинки, получая ласковые, но настойчивые тычки в мокрый от любви нос.  Как там сказал доктор Барнс? Щенок волкодава? Пожалуй, пора вырасти в настоящую взрослую особь, и вот тогда… Стоя на ледяном ветру посреди двора кампуса, заметаемого снегом, Брок Рамлоу принял решение. Непростое, но казавшееся ему на данный момент единственно верным. *** Регистрация на рейс тянулась целую вечность. Брок моргал все реже, готов был заснуть вот так, стоя, как лошадь — сказался долгий многочасовой перелет сначала на транспортнике, и вот теперь остались еще два часа местными, родными американскими линиями до Нью-Йорка. Последний год четырехлетнего контракта пришлось провести в такой дыре и в таких уебищных условиях, что и вспоминать не хотелось, но зато он жив, здоров, почти богат. Устал, правда, как самая распоследняя шлюха в бойком борделе в туристический сезон. Хотелось курить, но в аэропорту было запрещено, поэтому он, оценив длину очереди, все-таки кинул на пол повидавший некоторое дерьмо армейский рюкзак и, вытащив из кармана зубочистку, сунул ее в рот. Два часа он поспит, и катись оно все в преисподнюю в самом-то деле. Еще два часа, господи, до нормального такси, никаких больше раздолбанных пропыленных насквозь развалюх, которые спасибо если в горку не надо было толкать. Броку казалось, что он черный внутри и снаружи, точь-в-точь как континент, почти выпивший его досуха. Но нет, он еще, конечно, подрыгается. Теперь-то уж точно да. Ворота наконец открыли, и очередь медленно, но верно поползла вперед. Два часа, такси — и он дома. — Вода, кофе? Газету? Сэр?  Брок уже задремал, но увидев на предлагаемой стюардессой газете любимую рожу, по-уставному хмурую, усмехнулся и ответил: — Газету, пожалуйста. Воспоминания нахлынули, как девятый вал, захлестнули с головой. Каким желторотым дураком он был четыре года назад, а? Кому-то что-то доказать пытался. Уйти без шапки в ночь глухую. Но получилось, по сути, не так уж и плохо. Все лучше сопливых пиздостраданий. — Вы тоже поклонник Капитана Америки, сэр? — заглянув в развернутую газету, спросил у Брока мальчишка, вот уже полчаса безуспешно пытающийся не пинать его кресло. Броку вдруг стало очень смешно. — Ты даже не представляешь, пацан, насколько прав. — А ему правда сто лет? А он смелый как вы, сэр? Вы же воевали? Мне мама сказала. В этот момент вернулась из санузла его мать и зашикала на сообразительного мальца. — Простите, сэр, — извинилась она за него, а Брок, кивнув, принялся читать очередную хвалебную статью про доблесть живого национального символа. Дочитав и не узнав ничего нового, Брок опустил на глаза повязку для сна с изображением знаменитого щита. Лететь до Яблока оставалось еще около часа. Уснуть, впрочем, не получилось — сколько бы ни выпадало на его долю испытаний, дерьмовых и не очень, перед возвращением домой он каждый раз волновался как в первый.  Сквозь легкую дрему проснулись воспоминания. Брок не стал их отгонять, как делал все четыре года — чтобы не травить душу.  Он вспомнил, как шел без шапки в десятиградусный мороз и острые мелкие ледышки секли его руки и лицо, как замерзали в глазах слезы, но ни одна так и не пролилась, а когда решение, можно сказать даже план действий, окончательно оформилось в голове, они и вовсе исчезли, выстуженные чертовым ветром.  Он помнил, как пришел в казарму, как немногочисленные оставшиеся однокашники, смеясь, толкали его, воодушевленные предстоящими каникулами, о чем-то спрашивали, но Брок не отвечал, и его в конце концов оставили в покое. Как он, одевшись теплее, пошел в деканат и написал заявление. Четко, без помарок и по запомнившемуся отчего-то образцу. “Прошу предоставить мне академический отпуск по семейным обстоятельствам”. Он знал, что отпуск дают всего на год, а ему на то, что он задумал, времени понадобится гораздо, гораздо больше. И как потом снова вернулся в казарму и долго стоял под обжигающе горячим душем. Как улизнул перед отбоем — неофициально каникулы уже начались, и никто особо не караулил кадетов-первогодок, чтобы они не разбегались, как бараны на пастбище.  И как вышел за территорию, под прикрытием метели проскользнул мимо задубевшего караульного, спрятавшегося в будку пропускного пункта — тому и в голову не могло прийти, что кто-то в такую погоду добровольно высунется из обогреваемого помещения. Как шел до основной трассы, кое-где проваливаясь в снег — переметы в глухой местности образовываются довольно быстро, — и как на трассе его почти сразу подобрал добродушный толстяк-дальнобойщик, только в теплой кабине рассмотревший и форму, и угрюмую решительность, наверняка написанную на лице Брока. Ну, вернее, Брок надеялся, что выглядел угрюмо-решительным, а не жалким и с глазами на мокром месте.  И как нашел небольшой дом в городке с названием точно таким же, как родная чертова академия, и как стучал, впервые подумав, а что если тот, кто в мечтах должен был ему открыть, остался у своего дружка или вообще уехал встречать Рождество в Нью-Йорк? И как Роджерс все-таки открыл, в тонком трикотажном домашнем костюме, такой большой и теплый, что Брок только в момент, когда тот втащил его внутрь и принялся растирать уши и щеки, проверяя, не отмерзло ли чего у его рождественского подарочка, понял, как устал. Как на самом деле задолбался и хочет всего и сразу: в тепло, есть, в постель и чтобы обняли и сказали, что все будет хорошо.  И Роджерс дал ему это все: стянул запорошенный снегом бушлат, потащил на кухню, налил чаю, щедро плеснув в него коньяку, нагрел жаркое, заставил съесть все до крошки, а потом обнял, когда Брок рассказывал ему свой “гениальный план”.  — Вы совершаете ошибку, Брок, — вот были первые его слова за вечер.  Но он слышал только “Брок”, произнесенное с горечью, которую Брок предпочел расценить как нежность.  И как Брок тянулся к нему, как целовал, попадая то в щеку, то в подбородок, пока Роджерс… Стив сам не поцеловал его — медленно и нежно, одними губами. И как Брок задохнулся, почти умирая от счастья, как хотел большего, но Стив так и не позволил ничего, кроме поцелуев. И как они долго-долго, до глубокой ночи, говорили обо всем: о том, что Брок якобы совсем не знает Стива, что у него вся жизнь впереди и глупо с его способностями и лидерскими качествами идти рядовым, пусть в морскую пехоту и на контракт, но рядовым. И как Брок горячо спорил с ним, то и дело скатываясь в поцелуи, как кружилась голова от запаха Стива, его близости, от того, какой он горячий под чертовым лонгсливом, который так и не позволил снять.  — Я хочу с тобой всего, — как в бреду шептал Брок.  Отчаянно мешала одежда, было томно и жарко, как будто тело его, сама кожа стали вдруг тесными, как старый костюм. И как Стив целовал его, все равно отказывая, как называл глупым. И как все-таки коснулся там, где было нужнее всего, и Брок кричал, кричал, кусая его шею, зализывая эти следы.  И как Стив сцеловывал его слезы, перестав, наконец, отговаривать, как ждал из душа с пушистым халатом, таким огромным, что Брок мог бы обмотаться им дважды. И как Брок уснул на диване, свернувшись под боком у лучшего на свете человека.  А утром приехала Наташа и привезла вещи Брока — огромный армейский рюкзак, собранный накануне, и документы, каким-то чудом добытые в наверняка закрывшемся на праздники деканате.  А Брок позвонил вечно занятому отцу и сказал, что друг подбросит его и ехать в Вест-Пойнт не обязательно. И они пили чай, и Наташа, красивая, действительно очень молодая, рассказывала, что вытворяла в те три года, которые Баки держал ее на расстоянии, до какого каления она доводила его своими выходками и приходом голой к нему в постель.  — Тебе повезло больше, — с улыбкой закончила она и поцеловала Брока в губы. — Па-па. Будет нужна консультация по содержанию почтенных пенсионеров в неволе — звони, пупсик. И ушла. А Брок стоял с отвисшей челюстью, пока Стив аккуратно указательным пальцем не вернул ее на место.  — Нам пора выезжать, — сказал тогда он и ответил на поцелуй Брока вот так просто, среди белого дня в гостиной, согретой живым пламенем камина.  И час дороги, пролетевший со Стивом как пять минут, и холодный дом отца, и трехнедельная кровавая война с родней за право распоряжаться своей жизнью, и заключенный контракт, который постаревший, очень огорченный и так и не смирившийся отец проверил до последней буквы.  Все это Брок помнил как вчера. И слово, которое ему Стив вернул в аэропорту, предоставив полную свободу. И письма, которые Брок все равно упрямо писал, и увольнительные, проведенные в единственном баре крошечного городка, из которого Брок упрямо уходил один под смех сослуживцев. И долгие-долгие тяжелые полгода до первого отпуска, слишком короткого, явно недостаточного, в который Брок все равно упрямо пролетел полмира, чтобы добраться в чертов Вест-Пойнт. Это было в августе перед самым началом учебного года. Брок просто взял такси и приехал к знакомому домику прямиком из аэропорта. Семья, отец, весь остальной мир могли подождать — Брок сдержал свое слово. Он хлебнул столько дерьма, что в его жизни наконец-то должен был наступить праздник. Он заслужил. Он выхаркал его пересохшей слюной на чертов песок.