A Long and Slow Recovery

В темноте теряется счет времени. Кол в сердце мешает ему сделать свободный вдох. Даже слабое дыхание дается мучительно, но не дышать ничем не лучше, и в итоге инстинкты каждый раз берут верх. Он давится поверхностными глотками спертого воздуха и всхлипывает, тратя на это силы, которых уже не осталось. В начале у него закончился кислород. Немного спустя он потерял свой голос. Его внутренние органы продолжают работать еще очень долго. Они продолжают пробуждаться подобно вспыхивающему огниву, которому не суждено разжечь пламя. Они периодически выходят из строя. Его мышцы волшебным образом продолжают сокращаться и выделять тепло, но все реже и реже. Через некоторое время перестает идти кровь. Он не понимает, как долго это продолжается. Он и не пытается понять. Конечно, эти муки ощущаются нескончаемыми, но любой промежуток времени, наполненный подобным кошмаром, показался бы дольше, чем на самом деле, – гораздо дольше, вопят истерзанные страданием нервы. Это продолжается слишком долго. Но прошло уже так много времени. Прошло просто немыслимо много времени. Как-то днем много веков назад в уединенном храме? Всего лишь час-другой истекания кровью и несколько десятков ударов мечом? Это не идет ни в какое сравнение с тем, что происходит сейчас. По крайней мере, меч был острым. По крайней мере, меч вынимали из его тела после того, как пронзить. По крайней мере, кровь, которой он давился, была свежей. Даже когда он лежал на алтаре, превратившись в неузнаваемую груду запекшейся плоти, его ранам была дарована милость чувствовать на себе свежий воздух. Дайте мне умереть, - хотел он крикнуть тогда. Убейте меня. В этот раз они его похоронили. Они подумали, что он уже мертв. Но он не может умереть. Он не может сгнить. Он не может двинуться. Его запечатали внутри трех гробов. Даже черви не могут попасть внутрь. Каждый мышечный спазм бьет его конечности об стенки внутреннего гроба. Хоть он и с трудом может скрестить руки на груди, он царапает крышку над собой. Хоть он и не помнит, как ощущается ходьба, он ломает колени о стены своей тюрьмы. Он выбрался из гроба. Он находится в большой, пустой комнате. Здесь тихо из-за чувства заложенности в ушах. Здесь темно, потому что он не помнит, что значит видеть. Он не может сосредоточиться на воспоминании образов. Это потребовало бы слишком много внимания к собственным ощущениям, а он не может себе этого позволить. От безмолвной гортани и до сломанных пальцев ног – он притупил свои нервные окончания, и что-то почувствовать было бы неприятно. Он старается не думать, почему это было бы неприятно. Ему не нужно думать об этом. Было бы просто неприятно. Не нужно думать. Просто ровная, пустая комната. Он все равно просыпается. Он давится прахом. Его пальцы отросли только для того, чтобы их снова сточили. Его слезы уже давно закончились. Он не заслуживает этого. Он разочарован в себе, и ему стыдно за многие вещи. Иногда он даже ненавидит себя. Но это? Такое невозможно оправдать. Никто и никогда не сможет заслужить подобное. Цзюнь У. Он безмолвно молится Цзюнь У. Освободите меня. Помогите мне. Спасите меня. Я сожалею обо всем. Я беру назад свою просьбу об изгнании. Могу я взять ее обратно? Что насчет проклятых оков? Вы можете снять одну кангу? Просто дайте мне достаточно сил, чтобы я смог выбраться отсюда. Просто дайте мне достаточно удачи, чтобы кто-нибудь выкопал меня. Нет? Тогда смилуйтесь надо мной и позвольте умереть. Если он будет лежать очень, очень неподвижно, он сможет убедить себя, что он мертв. Это бы обнадежило. Для него мертвого место было бы в гробу, и это не было бы так неправильно. По крайней мере, его тело больше не пытается дергаться. Его рефлексы истощились. Его кружит, будто он восходящее и заходящее солнце. Он умирает так сильно, как только может, запутываясь в небытие на некоторое время, и затем его выбрасывает обратно на поверхность с минимальной возможностью функционировать. У него не хватает времени умереть от голода или удушья. Это все из-за кола. Это все из-за сердца. Он думает, что раньше оно билось. И тогда он возвращается к жизни. Его глаза бесцельно двигаются, но он не открывает их. Он притворяется мертвым, пока снова не исчезает. Он не знает, как долго это продолжается. Он перестал надеяться, что конец когда-нибудь наступит. Это тянется так долго, что невозможно вспомнить, что было в начале. Это никогда не начиналось, и это никогда не закончится. Должно быть это и есть смерть. Он думает, что, возможно, когда-то были и другие люди. Он думает, что раньше и он был человеком. Он думает, что эти люди разговаривали. Когда-то у них были слова, предназначенные лишь ему – последовательность звуков, чтобы к нему обращаться. Он не может этого представить. Он больше не может понимать звуки. У боли больше нет четких границ. Нет очертаний, нет конкретной формы. Нет сознания, чтобы разобраться в этом. Есть лишь масса из боли. Горячо. Боль горячая. Боль состоит из осколков. Не получается дышать. Что такое дышать? Движение. Больно. Знакомо. Просто сильнее. Проходит время. Стук. Стук. Стук. Скрип. Скрип. Скрип. Движение. Больно. Незнакомо. Иначе. Больно. Очень больно. Много движения. Хруст, хруст. Удар, удар. Щелк, нажим. ТРЕСК. Звуки. Неприглушенные. Звонко, колко. Масса из боли уступает звукам. Масса из боли думает, что эти звуки существовали тогда, когда вокруг был мир. СКРИП. ТРЕСК. СКРИП. ТРЕСК. СКРИИИИИИИП. Больше чем звуки. Другое ощущение – не звуки, не боль, не привкус и не запах праха. Горячо, но не больно. Просто…горячо. Слишком много чего-то. Глаза. У массы из боли есть уши для звуков и глаза для чего-то горячего. Свет. Это должно быть он. Теперь свет существует. Глаза трепещут и двигаются. Это просто свет. Свет движется вокруг, но у глаз не получается его интерпретировать. Уши слышат новые звуки. Есть что-то теплое в этом новом семействе звуков, что-то стремительное и душераздирающее. Звуки по очереди усиливаются и затихают. Речь. Звук. Свет. Температура. Было так…сначала одна температура, а теперь новая, волна ощущений накрыла массу из боли. Стало свежо. Запах. Аромат…чего-то более чистого, чем этот ящик. Звук речи искажается и становится резче. Достигает предела и ломается, и по какой-то причине это делает массу из боли печальной. Касание. Что-то касается массы из боли. Что-то грубо возвращает на место ее границы. Масса обрела очертания. Это больше не неопределенная масса из боли, а определенная масса, что испытывает боль, и эта перемена безжалостна. Масса с глазами и ушами дрожит. Все ее переопределившиеся границы и части скрипят и, невообразимо, пытаются растянуться. Быстрые звуки сверху замирают, а затем резко обрываются. В глазах вспыхивает свет – облако ослепительного, трепещущего серебра, сочетающегося с приятным перезвоном. Внезапно, это облако окутало массу. Болит. Больно везде, но затем кое-что из этого…не болит. Чувствовать. Вот что это значит. Это чувствуется как что-то, что не болит. Затем облако двигается и собирается плотнее у середины массы – там, где всегда болит сильнее. На миг возникла паника – заболит еще сильнее? Случится что-то плохое, если боль прекратится? Ощущений стало больше. Что-то касается центра массы, и до того как масса могла бы сориентироваться, происходит резкий, но чистый рывок. Внутри стало пусто. Свежая и чистая температура окутала отверстие в центре. Серебряное облако опускается вниз. Оно помогает массе оставаться теплой. Медленно масса начинает чувствовать, как худшая из болей угасает. Мысль о том, что нужно сосредоточиться и осознать свое существование без боли, ужасает. Все еще этот звук, колеблется и скачет. В некоторых отрывках есть что-то знакомое. Темп звука напоминает дом. Каким-то образом масса остается в сознании до сих пор. Она еще не ушла в свой бесконечный цикл забвения, но ее нутро настолько плотно сдавлено, что вскоре смерть снова возьмет верх. Но затем возникает волна чего-то, не совсем температуры или света, а чего-то посередине. Серебристое облако окутывает массу и будто вливает странную жизненную энергию сквозь ее оболочку. Кажется, дыра в глубине массы затянулась. Границы массы обрели немного больше смысла, и она изучает их с любопытством. Еще одна граница стала безжалостно определена – что-то рядом с глазами и ушами, нижняя половина самой верхней части. Здесь находится рубец, который ведет внутрь массы, и что-то касается его, слегка царапая чувствительный верхний слой. Рубец раскрывают с отвратительно скрипучим звуком из места, где он скреплялся. На рубец опускается что-то прохладное и гладкое. Другое место из самой верхней части, где-то между и ниже глаз, оказывается зажато, и прохладная температура проталкивается в раскрытый рубец. Температура врывается внутрь. Центр массы расширяется. Это агония. Масса не знает как реагировать, она дрожит. Нечто гладкое поднимается, и затем на центр массы начинают ритмично давить. Воздействие на самый центр массы происходит с четким, постоянным ритмом. Хоть оно и является заранее просчитанным, но даже так все происходящее заставляет массу болезненно трещать по швам. Температура полностью выталкивается из рубца под тяжестью приложенного веса. Нечто гладкое возвращается, плотно прилегая к рубцу и толкает больше температуры. И снова, давление на массу выталкивает всю температуру обратно. Это продолжается. Это новый вид боли. Масса должна была быть без сознания, чтобы не чувствовать подобное. Эти ощущения недопустимы. Забытие было благословением, нынешняя активность же оскорбительна. Негодование – сложное чувство, но массе удалось его пробудить. Затем внезапно в центре массы что-то забилось. Толчок. Толчок. Толчок. Затем появилась циркуляция. В центре массы невероятно мучительное, непреднамеренное движение и полностью самостоятельный стук. Масса хочет выразить недовольство; она уже смирилась с небытием и внезапное движение изнуряет. Пробуждение всеми видами чувственных переживаний мучительно. Гладкое ощущение и рассчитанное давление продолжаются. С каждым разом, когда центр массы наполняется, ее нутро с трудом поддается, но растягивается немного больше. Постепенно масса становится податливой. Дрожь становится спокойнее и мягче. Непроизвольное, самостоятельное биение в центре массы вызывает тошноту. Внезапно в массе возникает еще одно ненамеренное требование. Ее нутро сокращается, оно жаждет температуры снова. Неожиданно масса хочет еще больше этой полноты в своей груди. Грудь. Кажется, так правильно. Источник надломленных звуков, и прикосновений, и света, владелец гладкого, дарящего жизнь места, отпрянул. Массу что-то двигает, и исходящая сверху вниз сила меняет направление, теперь надавливая иначе, под другим углом. Грудь сокращается вновь. Рубец–рот–раскрывается широко и судорожно втягивает в себя еще больше температуры. Воздух. Дыхание. Масса захлебывается воздухом. Она жадно ловит дыхание. Спустя вечность масса задышала. Грудная клетка движется беспорядочно, и масса может дышать только ртом, но это самостоятельное дыхание. Что-то заставляет грудь затрястись снова. Из нее выходит звук. Глаза щиплет от влаги, которой быть не должно. Звук над массой дребезжит с такой же несчастной интонацией. Что-то берет у массы… Это конечность. Конец конечности. Рука. У массы есть рука и ее обхватила другая рука. С этой руки начинается другая оболочка, имеющая чувства и восприятие. Человек. Другой человек. Масса сама по себе является человеком. Счет времени теряется. Человек появляется и пропадает. Иногда дыхание прекращается, но Другой человек всегда соединяет их рты вместе и дышит за двоих, пока Человек не вспомнит, как это делается. Боль все еще присутствует, но с тех пор, как грудь Человека залечили, любое неудобство стало терпимым. Малейшее движение мучительно, но вместе с тем и прекрасно. Человек не может двигаться самостоятельно, но любой вид активности является восхитительным и тягостным открытием. Его перемещает Другой человек. Он двигается и прикасается. Окружение и ощущения меняются. Есть температура. Есть влага. Есть новые запахи, некоторые острые и чистые, некоторые более мягкие и успокаивающие. Все это очаровательно и разрушительно. Человек должен привыкнуть к обладанию телом. Он знакомится с такими вещами как кожа и пальцы, и он узнает, что тепло ощущается приятнее чем холод. Он чувствует поверхности – теплые, мягкие и влажные, когда очищает свою кожу от какой-то корки. Он чувствует теплую, текучую тяжесть, струящуюся по голове, и на протяжении долгого времени он чувствует, как Другой человек счищает корку с его волос. Он долго впитывает это восхитительное, пахнущее чистотой тепло. Человек снова пропадает. Человек лежит. Он трясется от ужаса при мысли, что он вновь наткнется на тесные стены своей тюрьмы в безуспешных попытках вдохнуть вопреки шипу, пронзающему сердце, но этого не происходит; он лишь слабо мечется, оказавшись запутанным и дезориентированным в чем-то мягком. Тепло и мягко. Приятно пахнет. Из горла Человека вырывается прерывистый, хриплый звук. Он кашляет. Другой человек уже здесь, он кладет руку на щеку Человека. Он незнаком, но его руки и губы нежные, и он кажется более сильным, чем Человек. Человек знает, что он не в ящике благодаря Другому человеку. Должно быть, именно он является причиной всего этого мягкого, чистого тепла. Вероятно, Человеку следует чувствовать больше благодарности, а может и подозрения. Однако единственное, что он может испытывать, это шок. Другой человек издает еще один определенный звук. Слово. Разговор. Должно быть, он разговаривает. Человек наконец распознает кое-что: Ваше Высочество. Это знакомо. Человек прерывисто дышит и поворачивает голову в сторону голоса Другого человека, щека сильнее прислоняется к ладони. У Другого человека перехватило дыхание. Его рука пропадает с лица Человека, он начинает говорить быстрее. Некоторые слова звучат правильно. Ваше Высочество. Мне жаль. Мне так– –вы слышите меня? Пожалуйста, вы можете– –Высочество, Се Лянь. Се Лянь. Это правильно. Это обозначение. Это его имя. Се Лянь пытается сложить свой рот в слоги, но звуки выходят неправильными. Он пытается еще раз, и сильнее, и ему больно, когда у него не получается. Его рот дергается, но у него не получается правильно. Свет по-прежнему не воспринимается его глазами до конца, но ему кажется, что он помнит такое понятие, как цвет. Вокруг него много цветов, и он способен различать белое, черное и даже другое. Будто на новом холсте появляются живые, захватывающие мазки – там, где целую вечность не было никакого холста и вовсе. Это самое прекрасное, что он когда-либо видел. Красный, наконец назвал его Се Лянь. У него создается впечатление, что Красный снова произносит его имя. У Красного красивый голос, окутывающий словно шелк. Он закрывает глаза, удовлетворенно, но затем ощущает отсутствие цвета и снова открывает их. Ему не больно — по крайней мере, не так, как раньше. Внутри самых костей все еще остается гложущее чувство, но он может дышать, и это само по себе чудо. Что нужно ему сейчас, так это красный цвет и чтобы нежный голос продолжал говорить. Он хочет, чтобы рука Красного вернулась и успокоила его. Се Лянь не знает, как сообщить об этом, но пытается. Он посылает сигнал своей собственной руке. Она вздрагивает. Он старается всей рукой. Она немного дергается, странно и неуклюже. Рука Красного ложится на его. Се Лянь расслабляется. Он снова дергает пальцами и пытается схватить прохладную руку, лежащую рядом с его собственной. Ему это удается, пусть и незначительно. Красный на секунду замолкает. Он осторожно обхватывают руку Се Ляня и снова шепчет Ваше Высочество, а затем что-то еще. Другие слова, которые он не понимает. Се Ляню просто нравится звук голоса Красного и его яркий цвет. Эти вещи смущают и шокируют, но они доказывают, что он не в ящике. Он вздыхает и наконец позволяет глазам закрыться. Хорошо быть не одному.