Андеграунд

      Странное дело: Серёжа не помнит лицо мамы, совсем, ни единой чёрточки. А выражение её лица — помнит. Как такое возможно? Это бессмысленно. Но иногда в его воспоминаниях в усталую, серую маску складывается тонкое, бледное лицо, похожее на его собственное; иногда — во всём противоположное, широкое и смуглое, какое могло бы быть у отца.       Оба — выдуманные. Долгие годы, лёжа в кровати в детдоме, Серёжа лепит их из догадок и фантазий, почти не пытаясь вспомнить по-настоящему.       Воспоминания есть, но они похожи на короткий диафильм. Несколько кадров без начала и конца, ожившая фотография, момент, образ.       Первое, что он видит, вспоминая маму, — маленькая комната с дощатым полом; ковёр, на котором с игрушками сидит он, Серёжа; разложенный пыльный диван, тогда казавшийся огромным, как остров. На диване лежит мама. Снизу видны только её спина, укрытая безразмерным старым халатом, и худенькие босые ноги. Когда он, заигравшись, начинает разговаривать с собой слишком громко, мама просит:       — Серёженька, потише. Мама устала.       Он помнит её именно такой. Вечно лежащей к нему спиной. Уставшей. С заплаканным, тихим голосом. Она просит его быть потише. Помолчать.       Серёженька, ради бога, помолчи. У мамы нет сил. Мама хочет полежать.       Следующий кадр — большая зелёная книжка в твёрдой обложке. Присев рядом с мамой на краешке дивана, Серёжа учится читать: «Сре-ди об-шир-но-й кан-зай-ско-й сте-пи…» Мама, лежащая к нему спиной, поправляет:       — Канзасской.       Она не поворачивается, не смотрит в книжку. Она помогает ему читать по памяти — всю книгу, от обложки до обложки. Иногда объясняет, что значит «канзасской», иногда нет — Серёжа давно выучил, но продолжает спрашивать. Ему нравится, когда мама с ним разговаривает: это бывает так редко.       Следующий кадр — улица. Они живут в крохотном районе у военного городка, где-то под Зеленогорском, недалеко от озера. Здесь несколько типовых советских пятиэтажек, запах соснового леса и — тишина.       Зачем-то одев его в зимнюю куртку — на дворе прохладный, но июль, — мама сажает его на скамейку у подъезда и даёт книжку. Зелёную, в твёрдой обложке.       — Почитай, — говорит она, присев перед ним на корточки. Вместо лица — невнятное пятно, как будто кто-то нарисовал маму акварелью и тут же смазал пальцем. — Я скоро вернусь.       Серёжа послушный мальчик, поэтому он начинает читать. Элли только-только успевает познакомиться со Страшилой, когда в дальнем конце улицы раздаются чьи-то шаги. Серёжа, который никогда не был на улице один, застывает на скамейке. Что, если это не мама? Ему строго-настрого запрещено разговаривать с незнакомцами!       Серёжа послушный мальчик, поэтому он торопливо слезает со скамейки и, прижав книжку к груди, приседает за кустами. Смотрит из них внимательно — но это не мама. Два незнакомых дяди проходят мимо и, не заметив его, одетого в зелёную зимнюю куртку, скрываются в следующем подъезде. Серёжа возвращается обратно.       Потом мимо проходят другие люди: бабушка с первого этажа, ребята из соседнего подъезда, торопящиеся куда-то солдаты, девочка с коляской. Каждый раз Серёжа прячется в кустах. Ему весело играть в эту игру, и страшно — совсем немножечко.       Мамы нет.       Серёжа послушный мальчик, поэтому он ждёт. Мама обещала вернуться за ним, и она вернётся. Когда книжка заканчивается, Серёжа начинает читать сначала.       Мамы нет.       Люди ходят мимо всё реже и реже. Наконец на улице становится совсем уж пусто и тихо. Когда небо чернеет, Серёже становится страшно уже не немножечко, потому что фонарей здесь нет. Букв в книжке не видно. Крепко прижав её к груди, он подходит к двери в подъезд, дёргает — ему не хватает сил её открыть.       На весь огромный дом горит два окна.       Мамы нет.       Размазывая по щекам слёзы, он решается сойти с места. Ковыляет до угла дома, заглядывает туда — пусто, темно, тихо. Тут же испугавшись, что мама подойдёт к скамейке с другой стороны и не найдёт его там, Серёжа бежит обратно.       …Его находят рано утром — спящим на скамейке и осипшим от слёз. Голос прорезается, только когда сосед, который увидел его с балкона и спустился в куртке на голое тело, поднимает мальчика на руки и пытается унести. Извиваясь и захлёбываясь слезами, Серёжа истошно орёт:       — Мама! Мама! Мама! Мама!       Но мамы нет.

*

      Дальше диафильм становится чётче, но Серёжа прокручивает его быстрее. Ему не нравится смотреть на эти картинки.       Пропахшая сигаретами квартира соседа. Медицинский стационар. Дом ребёнка. Детдом.       Он плачет без конца, хвостиком ходит за взрослыми — те его жалеют. За это другие дети его презирают и дразнят, но Серёже всё равно. Он просто ждёт маму — она ведь скоро вернётся.       Вот только как она найдёт его здесь? А вдруг теперь она сидит на скамейке у дома, плачет и зовёт Серёжу? Вдруг она там совсем одна, такая же испуганная, как он?       От этой мысли он плачет ещё больше, ещё горше. Он скучает по дивану-острову, по маминому халату, по своей зелёной книжке и игрушкам. Здесь игрушек больше, но и детей, злых и опасных, тоже. Серёже не с чем играть, и его любимой книжки тут нет — что ему делать? Как дождаться, как дотерпеть?       Но Серёжа ждёт — и ждёт, и ждёт, и ждёт, и ждёт, потому что он послушный, а мама обещала.       Костик Цветков отталкивает его от большого игрушечного самосвала на верёвочке, цедит презрительно и зло, сверху вниз глядя в полные слёз Серёжины глаза:       — Нытик.       Вадька из пятой комнаты дёргает за портфель, когда их гуськом ведут на первую линейку; ломает напополам цветок, выданный Серёже воспитательницей, и со смехом давит ботинком осыпавшиеся белые лепестки, дразнит:       — Плакса.       Богдан Кац льёт вонючую замазку на Серёжин учебник, за то что не дал списать, кривит губы и выплёвывает:       — Задрот.       Давид Акопян и Виталик Ткачук ржут в два голоса, щёлкают ножницами перед глазами, тянут за отросшие волосы:       — Пидор.       Когда им надоедает — теперь Серёжа плачет реже, им не так интересно, — они его отпускают. Проходя мимо его парты, Виталик с издевательским «ой!» ведёт острым концом ножниц по раскрытой тетрадке, по страницам учебника, по обложке лежащей на краю книжки — остаётся драная борозда.       Серёжа смотрит на зелёную обложку, теперь безнадёжно испорченную, и не думает, как будет объясняться в библиотеке. Он ведь только сегодня утром её взял: увидел на полке, точь-в-точь такую же, как в детстве, и при одном взгляде на неё сердце защемило от радости и боли.       Сейчас радости нет — только боль.       Поднявшись с пола, Серёжа молча подходит к столу, хватает брошенные Виталиком ножницы и, раздвинув лезвия, с размаха втыкает Виталику в спину. В глазах темнеет от ненависти, в ушах звенит изумлённый крик, за ним — визг, полный боли и страха.       Отлично.       Серёжа бьёт ещё: ножницами, пока их не выкручивают из пальцев, потом кулаками. Пинается, кусается, выворачивается из рук, пытающихся его удержать, отбивается локтями.       Хватит. Мама за ним не вернётся.       Серёжа один — пора наконец это признать. И Серёжа защитит себя сам.

*

             Если его обижает кто-то один, Серёжа отбивается. Если толпой — тоже пытается. Успешно — ни разу.       И всё же трогать его почти перестают. Слишком много с ним возни, слишком много он треплет языком — компенсирует всю боль, которую не может причинить кулаками. К вечному чувству бессилия постепенно, по капле, примешивается другое чувство — злого, мучительного удовлетворения: его побаиваются. Терпеть не могут, презирают, но побаиваются. Как странного, непонятного зверя.       Отлично.       Ненависть и боль подпирают его изнутри, как палка — тряпичное чучело. Если бы не боль, Серёжа сошёл бы с ума. Если бы не ненависть — давно бы повесился в общей комнате.       Слёзы перестают литься сами собой, Серёжа так не решал — просто так получается. Внутри пусто и тихо, как в маленькой комнате с разложенным диваном. Маленький плакса-Серёжа бродит по ней один, настоящий Серёжа не открывает двери, чтобы его проведать.       К нему не вернулась мама — Серёжа тоже не станет. Он не стоил того, чтобы к нему возвращаться.

*

      Он отказывается чувствовать одиночество, но иногда не может себя пересилить. Он, к сожалению, не слепой и не глухой, он слышит и видит, как живут другие: как они разговаривают, смеются, сосутся по углам и трахаются после отбоя.       Серёжа уговаривает сам себя: мне это не нужно. Презрительно фыркает, когда Давид понтуется перед пацанами шикарным засосом на шее. Закатывает глаза, когда тот же Давид на весь класс ругается со своей девчонкой: какая драма, боже мой.       Чтоб вы все сдохли в один день.       Горькая, колючая зависть отправляется под замок, к плаксе. Вместе веселее.       Серёжа один, он давно это признал, и ему нормально. Он один ходит в библиотеку, один делает уроки, один ездит на Невский, один шатается по двору «Радуги»…       А потом появляется Олег.

*

      Он смешной, умный, упрямый — и прёт как танк. Он нравится Серёже, почти сразу же, как ни скрывай. Он сильный и смелый, Серёжа видит. Такой защитит, не даст в обиду. Надёжный. Такой если пообещает вернуться — вернётся.       Серёжа не дурак и понимает: что-то тут не так. Он нутром чувствует, что нельзя ему верить, смутно ощущает угрозу. Но ему так одиноко и холодно, так больно, что он впервые в жизни решает пренебречь интуицией, задавить в себе плохое предчувствие, задвинуть его в старую комнату, которая и так уже трещит по швам, столько в ней всего напихано: и маленький плакса, и зависть, и любовь к маме, и позорное желание близости, и страх, и слёзы…       Серёжа доверяет ему по чуть-чуть, несмело, осторожно. И оказывается, что с Олегом весело и спокойно, с ним можно поговорить, он учит новому и заставляет улыбаться. Не в силах сопротивляться, Серёжа одну за другой сдаёт позиции, медленно, но верно расслабляется, пригревается, доверяется.       Зря.