Андеграунд

      Если бы Олега спросили, что будет дальше, он бы не задумываясь ответил: пиздец.       «Не обольщайся, Стрелка. Это разовая акция». Уже одна эта фраза мягко и ненавязчиво намекала: за секундное взаимопонимание там, на лестнице, Олега заставят расплатиться сполна. Всё остальное, что он успел узнать о Разумовском за эти дни, по крупицам собирая информацию и лично набивая шишки на чувстве собственного достоинства, это предчувствие только подпитывало.       За ночь оно распухло, как по дурости расковырянный прыщ, и к утру доставляло примерно столько же удовольствия. С тяжёлым сердцем собираясь на завтрак, Олег изо всех сил пытался представить, как именно Разумовский отыграется за собственный промах, но быстро осознал бессмысленность этого занятия. Его фантазия ограничивалась присовокуплением к собачьим кличкам кошачьих и рукописной дарственной вроде: «Я, Богдан Кац, передаю Сергею Разумовскому в единоличное пользование Олега (1 штука, небитый, некрашеный, не в меру заебавший)». Но, как ни страшно это было признавать, Олег не сомневался, что Разумовский придумает что-нибудь гораздо, гораздо более изощрённое.       Разумеется, он по-прежнему был намерен не отступать. Разумеется, он был уверен, что рано или поздно нащупает нужную тему, поймает случайное слово, возьмёт упрямца измором — что угодно сделает, но вытянет из него достаточно симпатии и добьётся своего. Одна беда: до этого светлого «поздно» ещё надо было дожить, а у него уже от одной мысли о ехидно скалящемся Разумовском начиналась мигрень.       Поэтому, привычно сев за завтраком напротив рыжего и чуть ли не обречённо пожелав ему доброго утра, внутренне Олег сжался в ожидании очередного «и тебе не хворать, Артемон».       — Угу, — даже не подняв головы, хмуро ответил Разумовский.       Пару секунд Олег не сводил с него недоверчивого, напряжённого взгляда. Разумовский молчал.       — Офигеть, — честно сказал Олег, медленно взялся за ложку. Разумовский молчал. — Да ну не, быть не может. Неужели меня повысили до прямоходящего?       Разумовский на миг оторвался от тарелки, чтобы окинуть его раздражённым взглядом, и в очередной раз поджал губы.       — Не подумай, я не против. Просто удивлён.       Не получив ответа — да он и не ждал, — Олег принялся за свою кашу, то и дело задумчиво поглядывая на Разумовского. Тот молча ковырялся в своей едва тронутой тарелке и на Олега не смотрел — но никуда не убегал.       Что бы это ни было, амнистия в честь хорошей погоды, Венера в Скорпионе или домовой, вопреки обыкновению забывший с утра пораньше насрать Разумовскому в карму, Олег не имел морального права этим не воспользоваться. Надо было срочно прощупать почву, вот только с чего начать?       Обсуждать вчерашнее было опасно, перспективы на завтрашнее — рано. И Олег, немного пораскинув мозгами, полкаши спустя решил зайти с самой нейтральной темы: некрасивой, но крайне информативной трепотни о ближнем своём. Кажется, в большом мире — за пределами Олега — это называлось «сплетнями».       — Раз уж ты теперь со мной разговариваешь, можно вопрос?        Разумовский вздохнул, но всё-таки посмотрел на него снова. Целых два взгляда за утро — и ни одного оскорбления! Чуть не расплакавшись от умиления, Олег дождался унылого «ну?» и спросил первое, что пришло на ум:       — Как думаешь, кого мы вчера видели? Там, на площадке. Дуру я узнал, а кто там с ним… чего кривишься? — упавшим голосом поинтересовался он. Разумовский, сморщивший нос при упоминании Кондрашова, уткнулся обратно в тарелку. — Я что-то не так сказал?       — Не переживай, для кацевского прихвостня всё так, как оно надо. Не спорь, — отмахнулся он, и открывший было рот Олег, пересилив себя, промолчал. — Я к тому, что ты новенький, попал в двадцать вторую. Последствия трагичные, но ожидаемые.       Олег держал рот благоразумно закрытым — и ему воздалось. Разумовский ещё раз вяло ковырнул уже заветрившуюся кашу и со вздохом отодвинул её от себя.       — Позволь разбавлю прекрасную однотонную картину мира, которую наверняка успели нарисовать для тебя Кац и его придурки, — вполне мирно, хоть и без особого энтузиазма, предложил он. — Все вот эти «Дуры», «Длинные», «Есенины», «Чехи» — это чушь. Которая, ко всему прочему, сразу выдаёт, откуда ты и с кем братаешься. У них, между своими, это в ходу — наверное, позволяет чувствовать себя настоящими криминальными авторитетами. В их миропонимании учёба — для лохов, увлечения, отличные от травли малолеток, тоже. Поэтому делать им особо нечего, и бóльшую часть времени они тратят на выстраивание и дальнейшее поддержание местечковой иерархии. Как в тюрьме.       — У гениев мысли сходятся, — не удержавшись, всё-таки хмыкнул Олег.       — Что?       — Ничего-ничего. Продолжай.       Разумовский безразлично пожал плечами.       — Короче, все эти ономастические извращения — от избытка свободного времени. И не самого большого ума. Мозги в их компании есть только у Каца и Кондрашова, а по назначению ими пользуется только Кондрашов. Ты же пытаешься сойти за умного, если я правильно заметил? — Разумовский замолчал, будто и правда ожидая ответа на откровенно издевательский вопрос, и молчал до тех пор, пока Олег, стиснув зубы, не кивнул. — Ага. Тогда, во-первых, пятёрка за старание, а во-вторых — прекращай разговаривать на языке погонял и переходи на нормальный человеческий. Может, и добьёшься ещё одного повышения: с прямоходящего до разумного.       Сдержать улыбку у Олега получилось, но с трудом. Сволочь ехидная, однако как красиво стелет — заслушаешься!       — Спасибо за ликбез, — максимально серьёзно кивнул он, — я приму к сведению. А на изначальный вопрос времени хватит — или звонок с урока уже как бы был и мне пора идти курить?       Разумовский вяло пожал плечами:       — Меня не интересуют сплетни. Кто, с кем и в какие отверстия — это не ко мне.       — Ой, да ладно тебе! Это же детдом. Тут все знают всё и про всех, и…       — Я не знаю.       — …и ты на полном серьёзе хочешь меня уверить, что только ты один, весь в белом, паришь над суетами этого бренного мира?       — Да.       Выгнув бровь, Олег скептически уставился на Разумовского. Тот уставился в ответ. Каша медленно серела.       Когда Олег был готов ему поверить, а с губ уже практически сорвалось недовольное «проехали», Разумовский вдруг вздохнул и с явной неохотой кивнул влево:       — Третий стол от стены, красные волосы.       Если бы от ликования можно было умереть, Олега бы уже несли в ближайшую церковь на отпевание.       — Ну вот, другое дело! — Найдя глазами третий стол и вырвиглазно-малиновый затылок, он повернулся обратно к Разумовскому, склонился над столом: — А как звать? Кто такая? Давно они…       — Эй, эй, сбавь обороты! Господи, зачем я вообще открыл рот? — Разумовский, кажется, и правда уже успев искренне пожалеть об этом своём решении, максимально отодвинулся от Олега и сложил руки на груди. — Слушай, верь или нет, но я правда ничего не знаю. Только то, что вижу сам, пока болтаюсь по территории. Что-то случайно заметил там, что-то невольно подслушал тут — да мне и неинтересно, если честно. Подписку на еженедельник «Радужный комераж» я не оформлял, а из этих никто со мной свежими сплетнями, конечно, не делится: если ты вдруг не заметил, мы с этим местом и всеми его производными не особо-то в ладах.       — Что, правда? — хмыкнул Олег. — А я думал, ты в одном шаге от приза зрительских симпатий.       — Ха-ха. Шути почаще, очень тебя прошу. Ещё пара столь же блестящих острот — и этот приз достанется тебе.       — Надеюсь, утешительная грамота в номинации «Самая кислая физиономия» тебя ободрит, — от души оскорбившись за своё остроумие, парировал Олег.       Упомянутая физиономия окислилась ещё сильнее. Решив не доводить до коррозии, Олег примирительно поднял ладони:       — Ладно, ладно. Имя-то её хоть знаешь?       Разумовский молча закатил глаза. Неужто до последнего надеялся сбить Олега с толку бесконечными отговорками? Наивно, но ответную пятёрку за старания Олег бы ему отжалел не задумываясь.       — Яна, — наконец процедил рыжий. Машинально прокрутил в длинных пальцах ложку, отсутствующим взглядом следя за вязнущими в потёках каши солнечными зайчиками. — Морозова, кажется. У девчонок она — что-то типа Каца; голова, венчающая уродливую тушу гопо-гидры… — Разумовский вдруг осёкся и, помедлив, расплылся в злорадной ухмылке: — Да и в общем, знаешь, она поразительно напоминает Каца. Повадки, жаргон, понятия эти… Иронично, учитывая повальную гомофобию в рядах богдановцев: его правая рука — и нате вам, таскается за девочкой, так на него похожей. Какой-то эвфемизм на тему мастурбации нужен — или сам придумаешь?       Наверное, Олег должен был что-то на это ответить — вот только искренне не знал, что именно. Чёрт. Почему-то эта напасть случалась с ним исключительно поблизости от Разумовского — и не сказать чтоб сильно радовала.       За столом снова воцарилась тишина. Поняв, что тема закрыта, Олег попытался с ходу придумать новую, но ещё раз посмотрел на скучающее лицо напротив и передумал. Для начала всё шло вполне неплохо, и рисковать, наверное, не стоило: кто знает, какое ещё неосторожное слово не понравится рыжему?       Поэтому Олег молча кивнул, отсалютовал ему ложкой и вернулся к каше. Думалось за ней просто замечательно.       Наконец откинув сомнения в успехе всего этого дурацкого мероприятия, которые — теперь Олег мог в этом признаться хотя бы себе — мучили его уже не первый день, он вздохнул с облегчением. Над самим собой образца десятиминутной давности, содрогающимся от одной мысли о Разумовском, уже хотелось добродушно посмеяться. Крепость, ещё недавно казавшаяся неприступной, практически пала, дело осталось за малым.       Не удержавшись и всё-таки ухмыльнувшись, Олег зачерпнул ещё каши — и именно в этот момент естественный ход мысли привёл его к выводу, заставившему так и застыть с не донесённой до рта ложкой.       А ведь дело и правда осталось за малым.       Вот блядь.       За прошедшую неделю Олег так увлёкся решением мелких промежуточных задач — заинтересовать Разумовского, разговорить Разумовского, не прибить Разумовского, — что напрочь забыл о логичном итоге всей этой бредовой возни. Ещё несколько дней, неделя-другая — и ему придётся не только разговаривать с Разумовским. Придётся его обнимать. Целовать. И в конце концов, если он хочет выиграть спор, придётся его…       Олег посмотрел на Разумовского новыми глазами, словно впервые. Тощий, как стёсанная спичка. Острый подбородок, проглядывающее через свитер костлявое плечо, голубая венка на виске. Рыжая прядь волос, заправленная за ухо. Почти незаметный шрам над бровью — как бесцветная веснушка.       Неужели Олег правда сможет?..       — …ваю. Оглох, что ли, эй?       Потерявший терпение Разумовский пощёлкал перед ним пальцами, и только тогда Олег осознал, что так и сидит с поднятой ко рту ложкой, уставившись на рыжего отсутствующим взглядом.       — Видел бы ты свою рожу со стороны, — ехидно осклабился Разумовский, удостоверившись, что Олег снова в сознании. — Картина «Митяй и букварь»: две тысячи третий, холст, масло. — И, сведя глаза к переносице, скорчил идиотскую гримасу.       Олег представил, как бы его перекосило, если б он умел читать мысли, — на душе потеплело. Встряхнувшись, он запретил себе думать о неприятных вещах раньше времени. Проблемы стоило решать строго по мере поступления, иначе недолго было запаниковать и дать заднюю — а этого не стоили даже «Зиппо», три тысячи рублей и вытянувшееся лицо Богдана Каца, вместе взятые.       — Так, стоп! — окончательно придя в себя, делано возмутился он. — А почему «Митяй»? Ты же принципиальный борец с погонялами, где последовательность? Дмитрий!       — Нет, всё-таки повышения тебе не видать, — уже поднимаясь из-за стола, притворно вздохнул Разумовский. — Так и будешь до пенсии сидеть на должности прямоходящего, без надбавок, традесканцию за принтером поливать.       — Ну, объясни для тупых.       — Объясняю, — милостиво кивнул Разумовский, — а ты мотай на ус. «Митяй» — это не погоняло. «Митяй» — это состояние души.       Даже не кивнув на прощание, не говоря уж о целом «пока», Разумовский отвернулся и зашагал к дежурным. Но Олег провожал его откровенно весёлым взглядом, даже не пытаясь сдержать ухмылку.

*

      В последний день сентября Олег с удивлением осознал, что с момента, когда он вместе со Швецем впервые переступил порог двадцать второй, прошло уже две недели. Развлекательная программа за авторством Богдана Каца до такой степени его заморочила, что он потерял счёт дням, но в целом всё шло вполне неплохо.       За пятнадцать дней Олег влился в вялотекущую жизнь «Радуги» как родной. Выучил расписание побудок и отбоев, запомнил в лицо воспитателей, завхоза, некоторых воспитанников. В начале недели состоялся торжественный переезд на «антресоль» в углу комнаты; всё, что раньше валялось там в куче, ребята частью растащили по тумбочкам, частью запихали в шкаф, оставшееся сгрузили на среднюю кровать. В коридорах на Олега перестали обращать внимание, а когда он — объяснив это исключительно интересами спора — попросил богдановских не общаться с ним на публике, то и вовсе будто пропал с радаров. Единственное, что вызывало интерес у местных, — это его желание возиться с Разумовским. Сидя напротив него в столовой, Олег то и дело ловил на себе любопытные взгляды, а как-то на физкультуре пацан из домашних с такой силой отдал ему пас баскетбольным мячом, что едва не разбил лицо, — и Олег был уверен, что не случайно.       Со временем любопытных взглядов становилось всё больше, и из столовой они подобно вирусу растеклись по всему детдому: на них с Разумовским оглядывались в коридорах, по пути в школу, в кабинетах… Второй раз за день заметив, как Лысый вполголоса что-то обсуждает с мальчиком из параллели, изредка косясь на Олега и паскудно скалясь, он окончательно убедился: что-то тут нечисто.       Как и всегда в этой поганой жизни, разгадка оказалась простой до неприличия: со стороны Олега было слишком наивно рассчитывать на то, что Богдан растрепал об их маленьком пари только своим. Стараниями Каца о споре знала каждая вшивая собака на Крестовском, единственное, чего не хватало, — висящей на входе в школу турнирной таблицы с достижениями Волкова. Когда обозлённый Олег попытался узнать у Богдана, какого, собственно, хрена происходит, тот пожал плечами:       — Ну, знаешь, уговора держать всё в тайне не было.       Доказывать ему, что это — само собой разумеющееся условие, было бессмысленно. Олег не сомневался, что Кац и так это понимает и ставит ему палки в колёса вполне осознанно.       — Гля, разнервничался! Да ты не парься, — добродушно посоветовал Митяй, хлопнув Олега по плечу, — ему никто не расскажет. На хуя? Дай пацанам повеселиться, ставки поделать, хоть какой движняк. Пока больше ставят на рыжего пидора, но лично я — за тебя.       Сквозь зубы процедив «круто», Олег кинул последний взгляд на Богдана и ушёл курить. От плохо сдерживаемого бешенства его ощутимо потряхивало.       В последние дни он окончательно обленился и перестал спускаться в курилку даже по пожарной лестнице. С середины пролёта открывался неплохой вид, а окурков на земле и так валялось в избытке; одним больше, одним меньше — какая, по большому счёту, разница? К тому же здесь его довольно часто ждало приятное соседство: Кате тащиться на три этажа вниз было ещё тяжелее.       Когда мог, Олег помогал ей спуститься на полпролёта, и они устраивались на ступеньках. Но чаще всего, когда Олег приходил, она уже сидела там в одиночестве, воткнув наушники и стряхивая пепел себе на кроссовки.       Она оказалась неплохой девчонкой. Глуповатой немного, но незлой и очень смешливой. Над россказнями Олега, в которых, по обыкновению, правды и придуманной от балды ахинеи было примерно поровну, она смеялась до слёз, вытирая смазавшуюся тушь кулачком с вечно зажатой в нём зажигалкой.       Бывало, что Олегу до смерти надоедало ощущать себя бесплатным скоморохом, — этого чувства с головой хватало и из-за спора. В такие дни он больше спрашивал Катю — о всяком, но в основном о «Радуге». Так он узнал, что Лысый получил свою кличку ещё в детстве, когда из-за вшей его обрили налысо, а из-за светлых волос голова ещё долгое время казалась голой. Что Сашу Короткого совсем недавно вернули из семьи, в которой он продержался полтора года. И что загадочная тридцатая комната в конце коридора, о которой говорил ещё Богдан, когда показывал ему «Радугу», закрыта не просто так.       — Я её плохо помню, Алину эту. — Катя поёжилась, плотнее запахнула куртку — напрасное усилие, учитывая объём живота. — Девка и девка, из старших, выпуск перед нами. Слышала, одно время Лёша Кондрашов за ней увивался, но ничё у них в итоге не вышло, даже вместе их не видела — может, вообще наврали. Короче, обычная она была. Русая, коса до пояса. Не знаю, что именно случилось, — да и никто не знает, вроде. Просто девки, которые вместе с ней в тридцатой жили, вернулись как-то раз с обеда — а она висит. Примотала колготки к карнизу. Меня бы не выдержал, наверное. Она худенькая была, её выдержал.       Катя помолчала, покусывая розовый от помады фильтр.       — По факту, воспиталы комнату не закрывали, им-то чё. Только кто в ней жить-то станет после такого? Спать? Расселили в итоге всех оттуда. Надеялись уже нас заселить, наверное — ну, типа мы же с ней там не жили, нам пофигу. Только история по дому быстро расползлась, и не вышло у них ни хрена, все девки отказались. Так и будет, наверное, из поколения в поколение передаваться, как страшилка…       Тщательно затушив сигарету о ступеньку, Олег щелчком отправил её в полёт и сменил тему. Некоторых секретов «Радуги» он бы предпочёл не знать — они явно не способствовали спокойному сну по ночам.       Кроме Кати, он завёл ещё одно неожиданно приятное знакомство — с той самой студенткой, что подрабатывала в ларьке у Крестовского проспекта. В первую очередь знакомство было приятное с материальной точки зрения: Наташа продавала ему сигареты, скидывая несколько рублей, а уж бесплатных жвачек Олег натаскался вообще на год вперёд. Но поболтать с симпатичной девушкой за прилавком тоже было в радость. Она училась на филфаке где-то на Васильевском, рассказывала смешные истории из студгородка — и почему-то жалела Олега, но он ей это прощал.       Короче, жизнь была если не прекрасна, то по крайней мере выносима, даже в «Радуге».       И единственным, кто всё портил, оставался Серёжа Разумовский. Олег уже начинал подозревать, что ему за это приплачивают, — ну невозможно же быть такой занозой в жопе забесплатно, сугубо из любви к искусству?       Разумеется, с первой неделей «осады» не могло сравниться ничего. С виду и вовсе казалось, что всё в порядке: Разумовский не слал его на хрен, не огрызался, не игнорировал. Но при этом в общении проявлял примерно столько же инициативы, сколько у Олега осталось терпения. А в чане Олегова терпения меж тем откровенно просвечивало дно: казалось, если он ещё раз услышит от Разумовского тоскливое «угу», забрало у него упадёт окончательно.       Рыжий как будто впал в анабиоз. Острое лицо, и без того бледное, утратило последний намёк на подвижность и окончательно стало похоже на восковую маску. Скользивший по Олегу взгляд был совершенно неживой, мутный, как засиженное мухами пыльное стекло. Сначала, в первые дни, Олег боролся с непробиваемой стеной безразличия, затем — с яростным огнём насмешек и откровенной враждебности. Теперь ему приходилось бороться с всепоглощающим, безразмерным и самым страшным чувством.       Олегу было скучно.       До зевоты, до нервного тика, до отупения. Особенно дико и сюрреалистично всё происходящее смотрелось на контрасте с тем единственным нормальным разговором, который был у них в столовой. Тогда Олегу показалось, что при других условиях они с Разумовским могли бы даже… подружиться.       Но то ли это тоже была «разовая акция», то ли за колючим панцирем издёвок-насмешек Разумовский всё это время прятал мягкое, серое и невыносимо скучное «я», то ли — и чем дальше в лес, тем больше Олегу хотелось в это верить, — это был очередной план Разумовского. Свести конфронтацию к минимуму и сделать так, чтобы Олег сам засох и отвалился.       Он уже сам не знал, верит ли в это по-настоящему — или просто выдаёт желаемое за действительное. Но ничего другого, кроме как надеяться на лучшее и, стиснув зубы, переть как танк и дальше, ему не оставалось.       «Держись, — уговаривал себя он, — только держись. Если всё это — очередной спектакль, он не сможет прикидываться плесенью вечно».       Как ни странно, держаться пришлось недолго — всего-то до третьего октября.

*

      Последним уроком в ту злополучную пятницу была алгебра. Едва прозвенел звонок, Разумовский сорвался с места и куда быстрее обычного зашагал на выход из кабинета. Даже вещи собрал заранее, к чему Олег, как обычно ковырявший в носу на задней парте, оказался не готов.       В спешке покидав учебники-тетрадки в рюкзак, он сбежал вниз, к гардеробам, но Разумовского там уже не застал. На лету сдёрнул куртку с крючка, выпрыгнул на крыльцо — и с облегчением заметил в воротах стремительно удаляющийся силуэт.       Разумовский не бежал, но при такой ширине шага это было вовсе не обязательно. Пока догонял, Олег даже успел запыхаться.       — Где-то раздают медали по спортивной ходьбе? — ещё не поравнявшись с рыжим, поинтересовался он.       Разумовский кинул на него взгляд из-за плеча и сразу отвернулся, только прибавив шаг. Олег почувствовал, что что-то не так, но понять, что именно, с ходу не смог. Только квартал спустя, который они с рыжим в молчании прошагали — пролетели — вместе, сообразил: впервые за несколько дней на худощавом лице отразилась хоть что-то, помимо смертельной скуки.       И судя по бледным щекам, плотно сжатым губам и побелевшим пальцам, обхватившим лямки рюкзака, этим «чем-то» было раздражение.       Разумовский не смотрел на него, вперившись упрямым взглядом куда-то вперёд. Олег не понимал, что происходит, и решил благоразумно помалкивать до тех пор, пока не поймёт.       Трамвайная остановка осталась позади. За ней — ещё одна. И ещё. Когда они миновали последний поворот на «Радугу», Разумовский скосил на Олега нечитаемый взгляд, но промолчал. И только на перекрёстке, когда вдали показалось метро, плотину наконец прорвало.       Разумовский остановился так резко, что Олег не успел среагировать и по инерции сделал ещё несколько шагов. Осознав, что идёт в одиночестве, недоумённо обернулся:       — Эй, в чём…       — Оставь меня в покое, — сквозь зубы процедил Разумовский, упорно глядя куда-то в сторону.       Олег замер.       — Не понял?..       — Оставь. Меня. В покое!       Разумовский наконец посмотрел на него — и Олег, уже открывший рот и готовый требовать объяснений, подавился вдохом: в сощуренных голубых глазах горело даже не раздражение — злость, граничащая с ненавистью.       Олег сморгнул, невольно отступил на полшага назад. Неделю назад он был бы готов к такому — но не сейчас, не с ровного места, непонятно за что.       — Слушай, — аккуратно начал он, — я не хочу…       — Отцепись! — вызверился Разумовский. — Что непонятного?! Пошёл на хрен, ну!       — Воу, воу, легче! — опешил Олег, вскинул руки в защищающемся жесте. — Нормальный, не? Что на тебя нашло?       До побелевших костяшек вцепившись в лямки рюкзака, Разумовский сорвался с места и стремительно зашагал дальше, к метро, по пути отпихнув Олега плечом. Тот, не успев ничего сообразить, растерянно подался следом:       — Да что случилось-то, ты можешь объяснить?       В следующий миг Разумовский резко развернулся и… с неожиданной силой толкнул его в плечо, заставив отшатнуться. Олег настолько охренел, что позволил ему это сделать и безропотно отступил назад.       — Да пошёл ты в задницу, — прошипел Разумовский. И снова пихнул его, на этот раз — в грудь. — Прилип, как банный лист! Задрал! Я хочу, чтобы ты отвалил от меня, придурок, просто отвалил — это так сложно понять?!       На них начали оборачиваться прохожие. Олег, так и не опустивший рук, чувствовал себя дрессировщиком в вольере с больным и оттого смертельно опасным животным.       — Слушай, я всё понимаю, просто объясни… — в очередной раз начал он — и в очередной раз не успел договорить.       — Да хрен бы ты понимал, кретин, — не понижая тона, перебил его Разумовский. Из враждебно горящих глаз исчезло даже подобие осознанности, осталось только опустошительное, звериное бешенство. Казалось, что ни на тонкие издёвки, ни на изящную игру слов Разумовский больше не способен: в яростном огне сгинуло всё. — Вы когда-нибудь от меня отцепитесь, шакалы? Что вам ещё от меня надо?       Олег ни черта не понимал. Но слушал.       — Из комнаты выжили, из столовой тоже. Даже в библиотеку стали за мной ходить — окей, плевать, я перестал сидеть и там. Но твоим дружкам и этого показалось мало: выслеживали на территории, таскались следом по коридорам, часами не пускали в толчок. А теперь — ты?       Олег и хотел бы возразить, что не имеет к этому никакого отношения, — но вставить хоть слово в этот поток сознания было невозможно: Разумовского как будто прорвало, и накопившаяся злоба, словно гной, рваными толчками выплёскивалась наружу. Зажимай, не зажимай — бесполезно.       — Что ты привязался ко мне? Вот что? Почему? Вы уже отняли у меня дом, отняли комнату, библиотеку — что ещё вам надо? У меня нет своего угла, это, — Разумовский не оборачиваясь протянул руку в сторону метро, — всё, что у меня осталось своего. Последнее. Всё. Больше ничего. Я еду по делам, и я еду один. А ты можешь идти в задницу. Ферштейн? Пошёл в задницу. Пошёл. В задницу.       Олег отпустил его только потому, что вовремя заметил: Разумовского по-настоящему, непритворно трясёт. Ещё долго Олег стоял на месте и провожал задумчивым взглядом долговязую фигурку в грязно-жёлтой куртке. Только когда какой-то прохожий задел Олега плечом, он понял, что по-прежнему торчит посреди тротуара. Он ещё раз посмотрел в сторону метро, но Разумовский уже скрылся за массивными дверями.       Тогда Олег развернулся и медленно побрёл обратно к «Радуге». Ему нужно было подумать.

*

      Пару часов спустя Олег валялся в пустой и безмолвной двадцать второй, у себя в кровати, слепо глядя в потолок. От трёх сигарет, по дурости скуренных подряд и на пустой желудок, слегка мутило.       Дело было дрянь.       Уже в который раз Олег обманывался в ожиданиях. В который раз ему казалось, что он наконец нащупал подход к рыжему психу, разгадал его и разложил по полочкам, как сложный механизм. И в который раз он получал щелчок по носу ровно в тот момент, когда меньше всего этого ждал.       Сморщившись, он перевернулся набок. Так и не снятая кожаная куртка жалобно заскрипела.       Что делать? Что ему делать?       Наседать на Разумовского дальше? Но это бессмысленно. Сдаться и, свесив голову, идти на поклон к Богдану? Нет, нельзя, никак нельзя: во-первых, о дурацком споре растрёпано уже всему детдому и половине школы, а во-вторых…       Лёжа на боку, он сунул руку в нагрудный карман, достал маленькую, старую «Зиппо». Провёл большим пальцем по маяку, выгравированному на серебристом корпусе, огладил взглядом одинокий, навечно застывший на гребне волны кораблик. Усилием воли расслабил поджавшиеся губы, сморгнул.       Нет. Он не сдастся, ни за что.       Убрав зажигалку обратно и шмыгнув носом, Олег заставил себя думать, хотя сейчас этот процесс причинял ему почти физическую боль.       Позади открылась дверь, раздался глухой стук и плеск воды. Олег вяло обернулся, но увидел только спину, обтянутую синим халатом, и гуляющую туда-сюда ручку швабры. Не обратившая на него никакого внимания уборщица принялась мыть полы, бряцая ведром и отталкивая размякшей тряпкой валяющиеся по всей комнате кроссовки богдановских. Олег отвернулся обратно, уткнулся в сгиб локтя: от запаха едкой хлорки тошнить начало с новой силой.       С какой-то мрачной иронией подумалось, что он отчасти понимает Разумовского. Его, Олега, никто не травил, но иметь свой угол от этого хотелось ничуть не меньше. О таком месте мечтают все дети, однако детдомовские — с особенной силой: убежище, закуток, тайная комнатка, где никто не будет тебя трогать. Раковина, в которой можно спрятаться. Угол, в который можно забиться. Спокойное, всеми забытое мес…       Глаза Олега расширились. Сам не осознавая, что делает, он сел на кровати, зашевелил губами. В хаосе мрачных мыслей одна-единственная сверкнула проблеском надежды — и Олег её поймал, в последний миг ухватил за хвост. План сложился сам, как по мановению волшебной палочки: дурацкий, но именно своей придурью странно притягательный.       Не в силах усидеть на месте, Олег вскочил и понёсся в двадцать четвёртую. Помятая уборщица проворчала себе под нос:       — Поганец, — и принялась неспешно замывать оставленные его ботинками следы.

*

      Они пока ещё не были знакомы лично, но Олег уже знал: если нужно что-то дорогое, труднодоступное или срочное — нужно идти к Барину. Как-то раз Чех показывал его в столовой, издалека, и Олег на всякий случай запомнил лицо. Как выяснилось, не зря.       Когда он, постучавшись в двадцать четвёртую и не получив ответа, зашёл, Барин лежал на кровати и болтал с кем-то по складной мотороле. Поймав вопросительный взгляд Олега, он небрежным жестом попросил подождать и, тут же забыв о его существовании, продолжил разговор. Речь шла о каких-то костылях, и Олег быстро потерял интерес к непонятному диалогу, сосредоточившись вместо этого на разглядывании комнаты.       Здесь было гораздо чище, чем в двадцать третьей и уж тем более родной двадцать второй. Олег с интересом осмотрел две аккуратные книжные полки, на добрую половину заставленные справочниками по юриспруденции; потрогал фаянсовых кошечек, любовно протёртых от пыли; запоздало кивнул второму мальчику, сидевшему на кровати в углу. Тот замешкался, но всё-таки улыбнулся и несмело махнул рукой в ответ. Кажется, богдановские звали его Есениным и тоже от случая к случаю попинывали, но доставалось ему гораздо реже и слабее, чем Разумовскому и Гавриленко.       Вернувшись обратно к Барину, Олег нетерпеливо присел на край его постели. Заметил, что что-то не так, и, присмотревшись, лишился дара речи: Барин сибаритствовал на двух кроватях сразу, сдвинутых вплотную и застеленных одним большим матрасом.       Живут же люди, а! Хмыкнув, Олег не без удивления поймал себя на мещанской, подленькой мыслишке о социальной пользе раскулачивания — и без колебаний вытряхнул её из головы. В конце концов, сейчас таланты Барина были ему только на руку.       Наконец, минут через десять — Олег уже целую симфонию настучал пальцами по металлической спинке кровати — Барин попрощался с невидимым собеседником, ещё пару раз «агакнул» со смешком и, явно рисуясь, с приятным щелчком захлопнул моторолку. Лениво, как сущую безделицу, откинул её на покрывало и протянул Олегу руку:       — Новенький, да? В двадцать второй?       — Так точно, — кивнул Волков, крепко пожал раскрытую ладонь, на которой не хватало половины мизинца. — Олег.       — Славик. Рассказывай, чего надо.       Олег рассказал. Не вдаваясь в детали, сугубо по факту: что нужно и к какому сроку. Славик деловито покрутил на запястье массивные часы — как по Олегу, в его возрасте это смотрелось скорее смешно, чем солидно. Плотный, но не откровенно толстый, Барин действительно казался чуть старше своих лет. И всё же ни светлый пушок над верхней губой, ни крупный подбородок с ямкой-запятой не способны были добавить ему веса и солидности, обладать которыми ему, видимо, так сильно хотелось.       — Я понял, — кивнул Барин, когда он изложил суть дела. Потянулся к тумбочке, достал оттуда потрёпанную тетрадь, неторопливо черканул левой рукой пару строчек. — Всё будет. Но деньги вперёд.       Олег отсчитал положенное, с грустью посмотрел на оставшееся — две смятые десятки и горсть мелочи вперемешку с жетонами метро. Дорого же ему обходился Разумовский. Пусть только попробует теперь не запасть на Олега, скотина…       — Тебе повезло, — снова заговорил Славик, выдернув Олега из раздумий. — Если ничего не изменится, получишь всё уже завтра.       — А откуда, если не секрет? — с искренним интересом спросил Волков. — Ну, в смысле, как у тебя тут устроено?       — Много будешь знать — скоро опиздюлишься, — со смешком ответил Славик. Грузно сполз с кровати, вынул из тумбочки коричневый портсигар, отстегнул две сигареты «Sobranie» и щедро протянул одну Олегу. — Будешь?       — Не курю, — глядя ему в глаза, сказал Олег. Барин, не единожды стоявший неподалёку от него в курилке, понятливо хмыкнул. Пару раз перекатился с носка на пятку, разглядывая Волкова, как забавную зверушку.       — Смотрел «Побег из Шоушенка»? — внезапно спросил он.       Олег, нахмурясь, кивнул.       — Негра помнишь оттуда? Всем всё доставал, важный человек был в тюрьме. Связи у него, или что-то в этом роде. Помнишь?       — Помню. И?       — И… — Барин сделал драматичную паузу, а потом вдруг улыбнулся-оскалился: — …И нихуя подобного, короче. Мне просто повезло немного больше, чем остальным.       Барин рассмеялся, невероятно довольный собой. Почему-то Олегу показалось, что эта шутка с заходом через «Шоушенк» была обкатана им уже много, очень много раз. И почти наверняка с каждым повторением казалась Славику только смешнее.       — Просто у меня, в отличие от большинства остальных, снаружи есть бабка с хорошей пенсией и старший брат, — отсмеявшись, уже гораздо живее, без напускной важности, признался Славик. — Ни связей, ничего такого. Бабка деньги даёт, а брат совершеннолетний и может купить много чего такого, что нашим пока никак не достать. Или достать, но с трудом и через три пизды на лыжах — а он найдёт поближе и подешевле.       Олег, признаться честно, был слегка разочарован.       — То есть всё это торжество гедонизма, — он обвёл рукой сдвинутые кровати, дорогущую папиросу в кулаке Славика, валяющуюся на покрывале мобилку, — чисто за работу посредника?       — Про гедонизм не понял. Но что-то типа того, да.       Олег хмыкнул. Тоже поднялся, протянул руку на прощание:       — Рад знакомству.       — Взаимно.       Уже в дверях Славик его окликнул. Олег обернулся: Барин стоял, прислонившись к спинке своей монструозной кровати, и мял пальцами кончик сигареты, не обращая внимания на сыплющийся вниз табак.       — Насчёт спора. — Славик замолчал, вглядываясь ему в лицо. Медленно кивнул. — Да… да, точно. Я ставлю на тебя. Передашь Кацу?       Олег молча кивнул и притворил за собой дверь.

*

      Если у Олега был ангел-хранитель, то он, кажется, наконец вышел из запоя и принялся, то и дело хватаясь за трещащую с похмелья голову, разгребать образовавшиеся в его отсутствие завалы. Потому что дальше у Олега всё прошло гладко, без сучка и задоринки.       На следующий день, после обеда, он пришёл к Барину за увесистым непрозрачным пакетом, тщательно изучил содержимое и, оставшись доволен, спустился с ним вниз, к завхозу.       На гордое звание «Ивана Григорьевича Афанасьева» завхоз, конечно, не тянул. И обитавшие в «Радуге» пытливые юные умы в очередной раз доказали свою прозорливость, ещё несколько выпусков назад окрестив завхоза Афоней. Автор этого гениального прозвища уже, наверное, успел закончить путягу, отслужить в армии и, уйдя оттуда генералом, настругать семерых внуков — а творчество его так и передавалось из уст в уста, став истинно народным.       С головы до пят заросший седоватой щетиной, едва не подметающий пол колючими брылями, Афоня гнездился на первом этаже, в каморке за «приёмной». Компанию ему там составляли бесчисленные вёдра, несколько разномастных швабр и стеллаж с видеокассетами. Целыми днями Афоня смотрел кино на пузатом телевизоре и домой по вечерам уползал с очевидной неохотой.       Это всё, впрочем, Олегу было до фени. Самое главное — именно у Афони хранились ключи от всего на свете, или уж по крайней мере — от каждой двери в детдоме.       Без особой надежды на успех Олег попробовал сперва договориться с завхозом по-простому, сочинив душещипательную историю о бездомном котёнке, которого надо было где-то выходить. Но то ли душу Афоня давно уж пропил и щипать его было не за что, то ли котята были ему до той же лампочки, что и всё остальное на свете.       Только когда из чёрного пакета показалась пузатая бутылка российского коньяка, в заплывших глазах Афони мелькнул сдержанный интерес. Олег усилил нажим, и наконец, после точного апперкота в виде обещания таскать ему такую же бутыль каждый месяц — «пока котёночек не выздоровеет», — Афоня героически пал в борьбе с собственной жадностью. Отцепив от кольца нужный ключ, завхоз потряс перед Олегом шишковатым пальцем, туманно предупредил «ты мне там не это» и, довольный, поволокся в каморку. Наверное, прятать бутылку.       Обратно на третий этаж Олег взлетел как на крыльях. Дождавшись, пока в коридоре никого не будет, он быстрым шагом подошёл к тридцатой, не без труда провернул в замке массивный ключ и, проскользнув внутрь, тихонько прикрыл за собой дверь.       Покинутая тридцатая была опутана пылью, паутиной и полумраком. Наполовину заложенные картонками окна казались подслеповато сощуренными глазами, с немым удивлением смотрящими на Олега. На заросшем грязью полу виднелись чёткие отпечатки ботинок, одни посвежее, другие — почти стёршиеся.       Видимо, после закрытия из комнаты сделали подсобку, в которую можно было стащить поломанную или ненужную мебель — и после этого с облегчением о ней забыть. Вдоль стен стояло не меньше четырёх кроватей, ещё одну бросили прямо посреди комнаты, перегородив проход к окнам. Сплющенный, залитый какой-то гадостью матрас был только на одной, остальные завистливо скалились провисшими панцирными сетками. К дальней стене прилип одинокий скособочившийся стол, из-за перебитой ножки уронивший столешницу почти диагонально; прямо за дверью один на другом громоздились исписанные фломастерами стулья. В углу пылились перемотанные скотчем картонные коробки.       Олег огляделся, довольно потёр руки. И, не теряя ни минуты драгоценного времени, принялся за работу: ему нужно было успеть закончить всё до темноты.

*

      В третьем часу ночи детдом наконец затих. Смолкли последние разговоры за закрытыми дверями, а балконная перестала скрипеть, то и дело пропуская желающих покурить. Наступила благословенная ночная тишина.       Выждав ещё немного, Олег, как был в одежде, выбрался из кровати. Шмыгнул в коридор, на ощупь добрёл до двадцать третьей и, беззвучно скользнув внутрь, на цыпочках подошёл к кровати Разумовского. Присел на корточки, легонько потряс рыжего за плечо.       — Эй, — тихо прошептал он. Разумовский очнулся почти сразу же: видимо, не успел толком заснуть. Заметив, как в темноте блеснули его глаза, Олег приложил палец к губам: — Чш-ш. Только не шуми.       — Опять ты, — чересчур громко простонал Разумовский, недоумённо потёр глаза. — Который час? Что случилось?       — Дело есть, — прошептал Олег. Дождался, пока взгляд Разумовского приобретёт хоть какую-то осмысленность, и серьёзно поинтересовался: — Ты вообще как, суеверный?       Глаза напротив заметно округлились.       — Че… чего?       — Того. Привидений, говорю, не боишься? В полтергейстов не веришь?       Окончательно проснувшийся, Разумовский сел в кровати. С опаской — не каждый день тебя будят для дурацкого полночного соцопроса о мистических настроениях в стенах детдома — ответил, наконец перейдя на шёпот:       — Не верю. А в чём дело?       — Отлично, — обрадовался Олег. — Тогда вползай в тапки и пошли. Покажу тебе кое-что.       Разумовский скривился:       — Ага, щаз-з. Отвали, никуда я с тобой не пойду. — И отвернулся, вознамерившись вернуться ко сну.       Тогда Олег наконец решился. Задержав дыхание, как перед прыжком в ледяную прорубь, двумя руками поймал ладонь Разумовского, легонько сжал. Рыжий, конечно, тут же её выдернул и негодующе зашипел, но Олег уже добился своего — заставил повернуться обратно.       — Пожалуйста, — склонившись к Разумовскому, горячо зашептал он. — Просто сходи со мной в одно место, я очень прошу. Если не понравится, сразу уйдёшь, и больше я тебя не трону.       Рыжий молчал, потирая осквернённую ладонь.       — Пожалуйста, — повторил Олег, вложив в голос всё отчаяние, которым пропитался за последние дни.       На соседней кровати влажно посапывал Саня Чех. Разумовский всё молчал, и молчал, и молчал… в какой-то момент Олегу показалось, что прошла даже не вечность — две вечности подряд.       — Ладно, — наконец процедил Разумовский. — Только с тем условием, что ты больше меня не лапаешь и после этого отваливаешь от меня навсегда.       — Даю слово.       Разумовский выбрался из кровати, влез в резиновые шлёпки и, зябко обхватив себя руками, двинулся на выход из двадцать третьей. Он спал в футболке и мягких домашних штанах с вытертыми коленками — некстати вспомнилось, как в этой же одежде Митяй запихивал его под душ.       В коридоре Разумовский пристроился за ним. Послушно, не задавая вопросов, дошёл до двери в тридцатую. С недоумением проследил за тем, как Олег ковыряется с замком. И, явно озадаченный, покорно шагнул вперёд, когда Олег распахнул перед ним дверь и учтиво пригласил внутрь.       Зайдя следом, Волков плотно прикрыл дверь и щёлкнул выключателем. Квадратные лампы на потолке замигали, одна за другой налились тускловатым светом.       Тридцатая располагалась в самом конце крыла и была немного меньше других комнат — и всё равно Олег намаялся, пока приводил её в порядок. Бесхозные кровати он сдвинул к стенам, освободив место в середине комнаты; сломанную ножку стола перемотал скотчем, снизу подсунул для устойчивости старые тетрадки. Рядом приставил самый приличный стул, какой нашёл, счистив с сиденья все окаменевшие жвачки. На двери висела откопанная в одной из коробок старая штора: прицепленная за крючки ткань тяжёлой, пыльной завесой волочилась по полу, чтобы из-под щели снизу в коридор не пробивался свет.       В углу, рядом со столом, притулилась кровать. Олегу нечем было застелить матрас, поэтому пока что он просто перевернул его наименее загаженной стороной вверх — но в ближайшее время планировал стащить какое-нибудь покрывало у кастелянши.       Разумовский, так и не сдвинувшись с места, молча оглядел убогое великолепие, на создание которого Олег убил не один час. Медленно повернулся вокруг своей оси, как будто боясь сделать хоть шаг. Наконец посмотрел на Олега.       — Так, — сложив руки на груди, безэмоционально произнёс он. — И?       Олег, опёршись спиной на дверь, пожал плечами.       — Ты сказал, тебе не хватает своего угла. Я договорился с Афо… кхм, с Афанасьевым, он дал мне ключ. Я подумал…       Заметив, что Разумовский снова отвернулся, Олег почти обречённо замолк. Всё, что ему оставалось, — обессиленно наблюдать, как Разумовский медленно обходит тридцатую по кругу, рассеянно мажет пальцами по спинке кровати, пустой столешнице, вставленной в оконную рамку картонке.       Если не сработает это — не сработает ничего.       — И это… — Разумовский оглянулся на него из-за плеча, покрутил рукой в воздухе, подбирая слово. — Это что-то… ну… что-то типа…       — Подарка? Да.       Разумовский плавно опустился на матрас. Неловко зажал сложенные лодочкой ладони между коленями. Его взгляд, ни на секунду не останавливаясь, блуждал по комнате, снова и снова, снова и снова.       — Ключ. — Показав зажатый в кулаке ключик, Олег положил его на стопку коробок в углу у двери. — Изнутри закрыться нельзя, но я подтащил пару стульев, ими можно перегородить в…       — Понятно.       Олег послушно заткнулся. Топтаться у двери и дальше не хотелось, но по-хозяйски пройти вглубь тридцатой он тоже не решался. Сейчас каждое слово, каждое движение было на вес золота; это были уже не цветочки, даже не ягодки — это было минное поле.       — Олег?.. — не сводя пустого взгляда со стены напротив, вполголоса позвал Разумовский.       — Да?       — Уйди, пожалуйста, куда-нибудь.       Сердце упало куда-то вниз. Тем не менее Олег не осмелился спорить и молча скрылся за дверью, не забыв плотно закрыть её за собой.       Из комнаты-то он уйдёт. Но про коридор разговора не было — а выйти из тридцатой Разумовскому рано или поздно придётся.       «Тогда и поговорим», — решил Олег и приготовился ждать.

*

      Часов у него, в отличие от Славика, не было. Поэтому ему оставалось только гадать, сколько времени он просидел на полу под аквариумом у воспитательской, снизу вверх глядя на мутные пузыри за тускло подсвеченным стеклом. Судя по ощущениям — около двух часов.       От сидения на вытертом паласе задница ощутимо затекла. Здравый смысл, видимо, тоже. По загустевшей в коридоре ночной тиши, любой вздох превращавшей в набат, из тридцатой не доносилось ни звука, и вскоре Олег начал слегка… переживать.       Да что он там делает?       Когда случайно затесавшаяся среди прочих мысль — омертвевшая кукла-силуэт, свисающая с карниза — вконец задолбала его своей назойливостью, Олег сдался и встал.       Бред.       Чёртова Катька со своими россказнями. Не хватало ещё переживать об этом… этом… о нём.       Проклиная себя, Олег тихонько прокрался к тридцатой, аккуратно надавил на дверь и сунулся в проём головой.       — Эй, — прошептал он, — у тебя тут всё в порядке?       Разумовский сидел ровно на том же месте, где Олег оставил его два часа назад, не сдвинувшись, кажется, ни на дюйм, и смотрел в картонное окно. Только услышав шёпот, он рассеянно повернулся к Олегу:       — Что?       — В порядке всё, спрашиваю?       Разумовский медленно кивнул. Голубые глаза казались затуманенными: мыслями рыжий был явно далеко отсюда. Кем был бы Олег, если бы этим не воспользовался?..       Бесшумно скользнув в комнату, он прикрыл дверь. Несмело сделал один шаг, другой, перед кроватью замялся: пожалуй, садиться на неё рядом с Разумовским было бы чересчур. Поэтому Олег, решив не прерывать традицию этой знаменательной ночи, опустился на пол перед Разумовским и устроился по-турецки.       Как раз когда он уже был готов рискнуть и нарушить молчание первым, Разумовский, по-прежнему глядя в сторону, заговорил — тихо, чуть охрипшим от долгого молчания голосом:       — Знаешь, однажды в школе мне поручили сходить к однокласснику из домашних. Он заболел, ему нужно было передать задания и объяснить, как их делать, и в итоге как-то так получилось, что попросили меня.       Олег слушал, затаив дыхание.       — Я пришёл к нему после уроков. Он повёл меня в свою комнату, а у них, не знаю, хрущёвка вроде бы. Двухкомнатная квартира. Мы сделали задания, я вернулся сюда… и знаешь, что подумал? Что лучше тут, чем там. Ведь тут у меня такая большая комната — и плевать, что на восемь таких же, как я. Зато такая просторная.       Разумовский перевёл взгляд на него. Слабо ухмыльнулся:       — Такая глупость…       И снова Олег не знал, что ему ответить. Он не понял, к чему была эта история. Он вообще ничего не понимал.       Разумовский тем временем молча разглядывал его — пристально, почти осязаемо. Наконец разлепил пересохшие губы.       — Я тебе не верю, — совсем тихо, но твёрдо сказал он, не сводя взгляда с лица Олега. — Я чувствую в тебе что-то не то, какой-то… подвох. И я тебе не верю.       Пауза.       — Но за подарок… за подарок спасибо.       Олег видел, с каким трудом ему дались эти слова — как он проталкивал их сквозь горло, сквозь стиснутые зубы.       — Я не прошу мне доверять, — осторожно подбирая слова, начал он. Разумовский продолжал внимательно следить за его лицом, и от этого было неуютно. — Держи свои тайны при себе, мне даром не надо. Я просто хочу, чтобы ты дал мне шанс. Я хочу… подружиться. Попробовать. Попробовать подружиться.       Под его сосредоточенным взглядом Олег сцепил руки в замок. И пошёл ва-банк, на ходу сплетая ложь и правду в путанные, сбивчивые слова:       — У меня чувство, будто мы… немного похожи. В смысле, у нас есть что-то общее. Мне с тобой интересно, мне прикольно. Ты с таким усердием меня отталкивал, что в какой-то момент это превратилось в… ну, как будто вызов. Понимаешь?       Разумовский медленно кивнул.       — Не надо доверять мне сокровенное, честно. Плакать мне в жилетку, там, делиться наболевшим. Просто дай мне иногда, не знаю… проводить с тобой время. Заходить сюда в гости. Разговаривать о всякой фигне.       «А остальное я сделаю сам, когда ты потеряешь бдительность», — мысленно закончил Олег. Невинно улыбнувшись, он протянул Разумовскому раскрытую ладонь:       — Договорились?       Помедлив, Разумовский ответил на рукопожатие. И немного потерянно, робко — неожиданно ярко в залитой тусклым светом комнате — улыбнулся.       Олег как зачарованный смотрел на эту улыбку, думая о том, что в каком-то смысле Богдан Кац был прав: продавить Разумовского у Олега действительно не было ни единого шанса.       Однако сейчас перед ним, впервые за несколько недель, не было Разумовского. Перед ним был Серёжа.       И вот с ним у Олега вполне могло что-то получиться.