Андеграунд

      С ядовитой усмешкой, которой не помешала даже зажатая в углу рта сигарета, Митяй разбил их с Богданом сцепленные руки. Примерно в этот же момент, то есть как всегда с опозданием в полсекунды, рациональная часть Олега вернулась с перекура, осознала, что он успел натворить в её отсутствие, и разразилась благим матом.       «Придурок! — обречённо подумал Олег, глядя в спокойные серо-зелёные глаза Богдана. — Развёл меня, как ребёнка… полный, неисправимый, конченый придурок!»       Но отступать было уже некуда. Та же самая рациональная часть подсказывала, что теперь хуже участия во всём этом балагане — только дать заднюю в первые пять минут. В шакальих стаях навроде богдановской трусость не прощали даже своим, что уж говорить об Олеге: вышвырнут из тесного круга приближённых и неприкасаемых, да ещё пинком ускорения придадут. И дай бог только этим ограничатся.       Спокойно… спокойно. Он же хотел заиметь себе репутацию, какой не бывало, — пожалуйста, судьба давала шанс. Совсем недавно он твёрдо решил, что готов ради этого на всё, — и вот появилась возможность это доказать. Даже не им, охочим до зрелищ дуракам, нет — себе самому.       Спокойно. Он справится.       «Не делай глупостей», — напомнил воображаемый Швец, с грустными глазами застывший в дверях двадцать второй.       «Отъебись», — огрызнулся Олег.       Богдан тем временем улыбнулся и довольно потёр руки. Вот уж кто в любом случае оставался в выигрыше: либо получит дорогую цацку — из-за которой, вполне может быть, и затеял всё изначально; с этого психа станется, — либо уничтожит ненавистного одноклассника, причём чужими руками, сам не замаравшись ни при каком раскладе.       Сволочь.       — Я в тебе не сомневался, — ухмыльнулся Богдан. — Осталось решить насчёт сроков.       — Предлагай, — сухо бросил Олег.       Богдан на мгновение обернулся к школе, потом окинул Олега внимательным взглядом, сверху вниз, словно прицениваясь к очередному ножичку: удобно ли ляжет в руку? будет ли слушаться? не полоснёт ли по пальцам при первом неловком движении?       «Ещё как, — мрачно пообещал про себя Олег. — Только дай мне возможность».       — Ну… учитывая шмотки и смазливую морду… не знаю. Будь это девка, дал бы неделю. Любой другой пацан — месяц или два. Но это Разумовский. — Богдан умолк, задумчиво пожёвывая обветрившуюся нижнюю губу. Олег ждал. Митяй, во взгляде которого, как жирная плёнка на бульоне, застыло жадное нетерпение, — тоже. Наконец Богдан решился: — Допустим… ну, допустим, до Нового года. Согласен?       Закусив губу, Олег прикинул: едва минула середина сентября, и по всему выходило, что Богдан давал ему три с лишним месяца. Щедрое предложение. «Подозрительное щедрое», — встревоженно шепнула всё та же рациональная часть.       Нет, так дело с мёртвой точки не сдвинется вообще никогда. И Олег, с превеликим удовольствием запинав эту часть обратно под лавку, кивнул:       — Согласен.       — Краса-авчик! — восхищённо протянул Митяй, хлопнул его по спине. Он явно не собирался ограничиваться единичным проявлением чувств и уже занёс широкую ладонь снова — но Олег, у которого и так чуть не треснул позвоночник, поспешно отшагнул в сторонку и жестом показал: он понял, он красавчик, а на расстоянии красавчиком останется ещё дольше. Охваченный по-детски искренним восторгом Митяй этого даже не заметил. — Пиздец, шоу будет! Ну даёшь, новенький, яйца — сталь! Уважаю!       — От нас-то надо чё-нить? — спросил Богдан. — Не мешаться под ногами? Подсобить чем, не трогать рыжего какое-то время?       — Да не, — отмахнулся Олег, — ничего не надо. Ведите себя так, как вели бы, если бы меня и пари вообще не существовало. Пускай притупит бдительность. Хотя…       Он запнулся. Шестерёнки в голове, на миг вставшие намертво от безрассудности всей этой авантюры, снова сдвинулись, закрутились; мозг наконец заработал привычно, чётко, выстраивая план и распихивая по тёмным углам последние остатки сомнений и страхов.       — Хотя знаете, нет. Буду рад, если Разумовского вы всё-таки потрогаете. Но не сейчас, через недельку-другую. А до той поры изгаляйтесь только вербально. — Глянув на Митяя, Олег торопливо поправился: — Только на словах. Идёт?       Пару мгновений Богдан молчал — но сообразил, как и следовало ожидать, неприятно быстро.       — Вон оно чё, — ухмыльнулся он, — задумал спасать принцессу? Стратег, шаришь. Идёт.       — И информация. Мне нужна информация, побольше узнать о Разумовском.       — Пидор и задрот, — хмыкнул себе под нос Митяй.       — Очень информативно, спасибо. Богдан?       — Задрот и пидор. Да ладно, ладно, шучу, — прыснул тот, вдоволь налюбовавшись вытянувшимся лицом Олега. — Но если серьёзно, то я правда не знаю, чё тебе рассказать. Не интересовался. Да и живёт он в другой комнате, так что поспрошай лучше пацанов. Может, чё и подскажут.       Олег кивнул, стараясь не показывать досады.       Курилка к этому времени почти опустела: звонок на урок был минут пять назад, и все, кто вообще собирался осчастливить школу своим присутствием, уже отправились внутрь. Олег, которому требовалось проветрить голову, успокоиться и выкурить хотя бы две сигареты, к ним присоединяться не планировал. Он коротко попрощался с Митяем, пожал руку Богдану и успел отойти на несколько шагов, на ходу вытаскивая из кармана пачку, когда его окликнули.       — Вообще, знаешь, есть кое-что. — Так и не отлепившийся от трансформаторной будки Богдан лениво ковырял землю носком кроссовки. Скрипнув зубами, Олег вернулся сам. — Года три назад рыжего конкретно доставали в школе. Сейчас-то больше за спиной стебут и иногда дразнят. А раньше могли и глаз подбить, и в толчок макнуть.       — Вы?       — Мы в том числе. Но желающие были и без нас. Пацаны зажали его как-то вдвоём в углу класса. С ножницами — мол, не рыпайся, стричь будем, а то чё такой красивый ходишь. Из наших кто-то, баторских.       — Виталик, — подсказал помрачневший Митяй. Видимо, речь шла уже о какой-то конкретной истории, ради которой Богдан его и окликнул, и Олег весь обратился в слух.       — Точняк, Виталя. Понятное дело, ничё бы они ему на самом деле не сделали. То ли припугнуть хотели, то ли просто подразнить, поприкалываться. А рыжий возьми и пырни Виталика этими ножницами. Разведёнными.       — Ещё подло так, сука, когда отпустили и отвернулись, — сквозь зубы процедил Митяй, гадливо сплюнул. — Схватил со стола — и прямо в спину. Крыса.       Кажется, впервые в жизни Олег искренне не знал, что ответить. Представления баторских о нравственном и безнравственном до сих пор иногда вгоняли его в ступор.       — Вот так. Просто имей в виду — и будь на стрёме. — Богдан отлепился от будки, махнул Митяю. — Фляга у Серёженьки иногда подтекает. Смотри, как бы он в тебе новых дыр не наделал, — уговор был, чтоб дырявили его. Бывай.       Олег саркастически подумал, что ему, в отличие от неведомого Виталика, хватит ума не угрожать парню ножницами, «в шутку» или нет. Но вслух этого говорить, разумеется, не стал.

*

      Часа через два, сделав внушительный круг по Крестовскому и вернувшись к «Радуге», Олег успокоился окончательно. Первоначальная паника всосалась в кровь, напитав решимостью и злостью на себя самого — за слабость, минутную трусость, — а одно только воспоминание о потирающем руки Богдане пробудило в душе холодную, беспощадную решимость.       Ничего-ничего, радоваться ему осталось недолго. Лучше пускай начинает вытрясать деньги из одноклассников: на этот раз Олег был твёрдо намерен выиграть настоящий начальный капитал.       А вот плодить глупости, количество которых за последние сутки и так превысило любые допустимые масштабы, и правда стоило прекращать — тут Швец был прав. Надо встряхнуться. Собраться. Подумать. И действовать.       Первым делом Олегу требовался чёткий план. Бросаться в омут с головой и действовать по наитию он не любил: импульсивные поступки в его исполнении вечно оборачивались проблемами, причём исключительно с далеко идущими последствиями. Будучи натурой широкой и увлекающейся, успеха он добивался только по-крупному, с размахом — однако и лажал так же.       События последних часов это только подтверждали.       Итак, план. Из очевидного: Разумовскому он не понравился. Столь искреннего, чуть ли не душевного посыла на хуй Олег не удостаивался уже давно. Тухлая ситуация, но не полный цугцванг — а в каком-то смысле так, пожалуй, даже лучше.       Интереснее.       К тому же Олег сильно сомневался, что эта неприязнь носит личный характер. Они с Разумовским до сегодняшнего утра не то что не разговаривали — даже взглядами ни разу не пересекались. Судя по всему, парень бросался так вообще на всех, и особенно активно — сейчас, когда на горизонте маячила новая (и мощная, учитывая тяжесть проступка) волна травли. Не повезло Олегу и с соседями: в глазах Разумовского распределение в двадцать вторую вкупе с отсутствием фонаря в пол-лица, очевидно, накрепко связало его с богдановскими. Тоже проблема, но тоже решаемая: уж чего-чего, а слепить о себе нужное впечатление Олег умел.       Несмотря на внушительные сроки, он не собирался рисковать и растягивать спор до января, сразу решил: наслаждаться относительным покоем Разумовскому осталось день, максимум два. Как раз подзабудет о неудачном «знакомстве», расслабится, а Олег пока нароет необходимый минимум информации и подготовится к осаде.       Касательно самой осады — что ж, у Олега был опыт и в таких делах. Небольшой, но показательный. Например, он давно просёк, что многие девушки ведутся не на лицо или мускулы, а подвешенный язык, чувство юмора и драматический ореол. Вопреки распространённому среди пацанов мнению, чтобы понравиться девочке, вовсе не требовалось бить кому-то морду, жать соточку и открывать пиво глазом. Рассказать пару-тройку жалостливых историй со стоическим выражением лица, сдобрить шуткой там, комплиментом тут, сымитировать горячий, глубокий интерес — и почти любая девушка готова.       Тут вырисовывалась проблема номер три: Разумовский не был девушкой.       Уже сложнее… но тоже не смертельно. Для начала можно попробовать (по возможности, конечно) действовать с точностью до наоборот; где нельзя — придумать новое, где коряво — подправить, подогнать под нужную форму. Ну, и равняться на себя. В конце концов, понять другого парня должно быть даже проще, чем чужих, непредсказуемых девчонок.       Довольно кивнув собственным мыслям, впервые за день расположившимся в каком-то подобии порядка, Олег направился в корпус со столовой: напряжённая умственная деятельность всегда вызывала у него нездоровый аппетит.

*

      Повариха — которая ещё вчера пала очередной жертвой печального Олежиного взгляда, укомплектованного застенчивой улыбкой, и отныне была «тётей Любой» — накормила его булочками с маком. Ещё две сунула с собой, положив в целлофановый пакетик; чтобы не выглядеть как полный придурок, пришлось упихать его в карман куртки. Настроения это отнюдь не испортило, и в жилой корпус Олег возвращался довольный как слон, по пути любовно поглаживая тёплый оттопыренный карман.       Двадцать вторая оказалась пуста. Олег посмотрел на часы над дверью — последний урок давно кончился. Скинув рюкзак, он вышел обратно в коридор, уверенно огляделся: пусто, только из-за дверей в спальни донесётся то смех, то чей-то приглушённый голос. Иногда резко басила музыка, почти сразу же замолкая.       Олег пересёк коридор и остановился у двери в двадцать третью, где обитали Разумовский и вторая половина банды. Прислушался — с той стороны не доносилось ни звука. Аккуратно приотворив дверь, он сунул голову в комнату.       Сначала ему показалось, что там тоже пусто. Уже закрывая дверь, он краем глаза уловил какое-то движение — и замер, наткнувшись на брошенный через плечо угрюмый взгляд. За левым столом, нахохлившись и подобрав под себя босые ноги, сидел долговязый паренёк. Из-за серой флисовой кофты под горло и блеклых мышастых волос, взлохмаченной паклей свисавших на лицо, он так успешно сливался со стенами, что Олегу оставалось только удивляться, как он вообще его заметил.       — Привет, — улыбнулся Олег. Входить в комнату, впрочем, не торопился, так и торчал головой в проёме. — Не знаешь, где твои соседи?       Парень даже не моргнул. Просто сидел, упёршись Олегу в лицо туповатым, настороженным взглядом, и молчал.       — Я Олег, новенький. Ищу ребят из этой комнаты, — чуть громче повторил Олег. — Даню Лысого, Андрея Длинного. Чеха, как его… Сашу. Не знаешь, где они?       Однако обитатели двадцать третьей, судя по всему, сегодня страдали массовой непереносимостью Олегов: так и не удостоив его ответом, лохматый отвернулся обратно к столу и сгорбился ещё сильнее.       Ну не булочкой же его приманивать, как пугливую скотину?       — Эй, погоди-ка… а я тебя знаю! — присмотревшись, почему-то обрадовался Олег. — Ты в мою комнату заглядывал, когда меня только привезли, да?       Лохматый молча сжался, склонившись ещё ниже и чуть не ткнувшись носом в распластанную по столу тетрадку; неестественно вывернутые лопатки акульими гребнями вспороли флисовую кофту. Олегу вдруг стало неуютно и противно. Будто распяленное булавками насекомое рассматривал.       — Кого ищешь, новичок? — донёсся откуда-то сзади тонкий голос. Не отпуская ручки и не закрывая дверь до конца, Олег выглянул обратно в коридор.       В нескольких шагах от него остановилась девочка: на вид лет четырнадцать, заострённая мордочка, редкие светлые волосы заправлены за уши, на белёсых ресницах — тушь комочками. В кулачке были зажаты дешёвая бензиновая зажигалка и сигарета, на плечи накинута зимняя куртка на меху, а под ней — грязно-бежевый джемпер, туго облепивший большой, круглый живот.       Будто под джемпер кто-то запихнул передутый воздушный шар.       — Чё завис? — Проследив его взгляд, девочка… кхм, девушка недовольно скривилась: — Всё до тебя успели, ага. Ищешь кого, спрашиваю?       — Я? А. Да. Мне богдановские нужны. Долгий… в смысле, Длинный! Лысый, Саня Чех. Я…       — Дай-ка. — Оттерев его плечом в сторону, она бесцеремонно распахнула дверь в двадцать третью и бегло осмотрела комнату. Мазнула неприязненно-гадливым взглядом по сгорбленной спине за столом. Со стуком захлопнула дверь и повернулась к Олегу. — Гавриленко спрашивать без толку, если чё. Ёбнутый малясь, заика, ещё и обоссанец. Энурезник, — заметив округлившиеся глаза Олега, всё так же громко пояснила она. — Сам понимаешь, как его тут «любят». Придурки твои его так замучили — ваще разговаривать разучился, даун.       Олег кивнул, впитывая информацию и изо всех сил пытаясь смотреть девушке в лицо.       — Даня с Сашей у Аллки, — продолжала тем временем она, — психологички нашей. Сбежали в конце августа, вернули их только неделю назад. Ходят теперь к ней каждую среду и пятницу, до вечера не жди. А Андрюху с братом я на турниках видела. Сходи, может, там ещё.       — Спасибо, — искренне поблагодарил Олег. Зачем-то торопливо сунул руку в карман. — Держи. За помощь.       Девушка удивлённо посмотрела на протянутый ей пакет с помятыми булочками.       — На хера мне…       — Ой, блядь, просто возьми. — Не дожидаясь, пока она скажет что-нибудь ещё, Олег поспешно сунул пакет ей в свободную руку и отвернулся. Почему-то он чувствовал себя дураком.       Когда девушка пришла в себя, он был уже почти у лестницы.       — Ну, спасибо, красотуля! — крикнула она ему вдогонку.       Олег не стал останавливаться. На ходу обернулся и, шагая спиной вперёд, улыбнулся как можно шире:       — Олег.       — Катя.       Спрыгнув на первую ступеньку и уже потеряв девушку из виду, Олег крикнул:       — Не кури!       — Не выёбывайся! — донеслось сверху. Посмеиваясь и слушая постепенно затихающее эхо ответного смеха, Олег сбежал по лестнице вниз.

*

      Турники нашлись со стороны заднего фасада. Видимо, изначально здесь задумывалась спортивная площадка, но в неравной борьбе за сердца молодёжи всухую победила воткнутая с торца курилка, и ныне площадка бесславно догнивала свой век позади «Радуги».       Здесь было серо и тихо. Раскисшая от дождей беговая дорожка кольцом очерчивала пустое пространство, неровно поросшее травой. Только благодаря двум самодельным, сваренным из труб прямоугольникам, которые стояли друг напротив друга в разных концах проплешины, Олег с удивлением понял, что перед ним — убогое подобие футбольного поля. Когда-то давно за ненадобностью площадку забросили, позволив зарастать и разваливаться, и теперь воспользоваться ей по назначению никто не смог бы даже при желании; самоподдерживающаяся система похуизма замкнулась в кольцо, Уроборос с чавканьем вонзился зубами в свой хвост.       Чуть в стороне из-под земли торчали стальные скелеты советских турников, рукоход и одинокие качели. Длинный и правда оказался тут: обхватив побелевшими от холода пальцами палку турника и коротко крякая на выдохе, размеренно подтягивался. Олег поёжился, плотнее запахнул полы куртки и присел на качели. Выстуженная деревянная сидушка обожгла задницу холодом даже сквозь джинсы.       — Чего… хотел?.. — между двумя подтягиваниями поинтересовался Длинный. Олег махнул рукой:       — Заканчивай, подожду.       — Да всё… уже.       Хрипло «блякнув» напоследок, Длинный подтянулся ещё один раз и спрыгнул на вытоптанный пятачок земли. Упёрся руками в колени, переводя дух, знаком попросил сигарету. Олег молча вынул из кармана пустую пачку и смял в кулаке: извиняй, мол, нету. Длинный понятливо кивнул, сунул в рот два пальца (Олег внутренне содрогнулся, живо представив их вкус после турника — проржавленного, облупившегося до голого железа) и раскатисто свистнул.       — Слышь, шкет! Дуй сюда! — крикнул он куда-то за спину Олегу. Колупнул мозоль на широкой, как лопата, ладони. Несмотря на собачий холод, сегодня небо было ясное, и оказалось, что в солнечном свете густая шапка его волос отдаёт золотистой рыжинкой. — Так чего хотел-то?       — Расскажи о нём что-нибудь, — привалившись плечом к палке, на которую крепилось сиденье качели, попросил Олег. — О Разумовском.       Длинный задумчиво пожевал губу. Вопрос его не удивил: видимо, Митяй с Богданом уже рассказали о согласии Олега поработать Казановой им на потеху. Оставалось надеяться, что растрёпано об этом пока только своим, а не всему детдому…       — Не знаю, чем тебе помочь, братиш, — подумав, наконец сказал Длинный. — Чего конкретно надо-то?       — Да что угодно, честно.       — Что угодно?.. Ну, задрот.       «Если дальше последует "пидор" — я их всех лесом пошлю», — тоскливо подумал Олег. Но Длинный опять замолчал.       Ох, и ведь это только первый день…       — Слушай, — терпеливо подбирая слова, начал Олег, — ну, вы вот с ним в одной комнате живёте, так? Чем он по вечерам занимается? Какую музыку любит? С кем дружит?       Он прекрасно помнил мимоходом брошенное Богданом «друзей у него нет, заступиться некому». Но после личного посещения двадцать третьей был готов руку дать на отсечение, что со странной зверушкой по фамилии Гавриленко рыжий вполне мог подружиться.       Увы, душещипательной истории о двух изгоях, сплотившихся на фоне общего горя и по ночам со слезами на глазах обещающих друг другу вырасти и однажды отомстить обидчикам, не случилось.       — Дружит? Разумовский?! — И Длинный разразился диким гоготом, от избытка чувств пару раз хлопнув себя по колену. — Ебать ты фантазёр, братишка!       Откуда-то из кустов у забора вынырнул Короткий. Трусцой пробежав разделявшее их расстояние, пацан первым делом подошёл к Олегу, важно протянул руку — тот пожал, сохраняя максимально серьёзное выражение лица. Покосившись на брата, тщетно пытавшегося отдышаться и не фыркать от смеха, Короткий с интересом спросил:       — О чём базар?       Длинный, более-менее вернувший себе самообладание, только отмахнулся: потом.       — Нету у этого чма друзей, — вновь повернувшись к Олегу, с улыбкой сказал он. — Кому нужны проблемы? И с нами, и с другими пацанами, послабее? Не смеши! К тому же рыжий в этом плане сам себе прекрасно за шиворот срёт. Если пытался с ним по-человечески поговорить — понимаешь, о чём я.       На сей раз не потрудившись спрятать ухмылку, Олег покаянно кивнул.       — А с остальным, что ты назвал, музыка, там, и тэ дэ… я бы рад помочь, но мы с пацанами его и не видим почти, — признался Длинный. — В комнате его, считай, и не бывает, так, под ночь припрётся, домашку сделает в кровати — и спать. И в час может заявиться, и в два, а где шляется — не знаю. Не докладывается.       — Раньше в библиотеке сидел, — неожиданно вмешался Короткий, по контексту разобравшийся, о ком речь. — А сейчас уходит куда-то из батора. Вижу иногда, когда со своими пацанами гоняю по делам.       Пока Олег переваривал информацию (было бы что переваривать: даже булочки тёти Любы были сытнее), Короткий сунул руки в карманы и осторожно вынул две пригоршни сигарет. Без пачки, самых разных, от сувенирных «Фаберже» до двух потрёпанных папиросок «Луча». Вопрос, что пацан делал у забора, отпал сам собой. Ещё с «Милосердия» Олег привык к типичной баторской картине: облепившие ограду детдомовцы, одевшись поплоше, жалостливо клянчат сигаретку у прохожих.       Короткий выдал курево брату, повернулся к Олегу — столь щедрым предложением пренебрегать было бы глупо, и он, выцепив себе почти немятую «Мальборо», с наслаждением закурил. Видимо, сигарета благотворно повлияла и на Длинного: затянувшись горько-сизым дымом, он жёлто сплюнул и вновь заговорил.       — Гордый очень. Раньше-то совсем недолугий был, заморыш натуральный: толкаешь — молчит; обзовёшь — отвернётся. А потом нашёл в какой-то жопе гордость, и пошло-поехало. Начал потихоньку борзеть, огрызаться. Сейчас ваще последний страх потерявши: его цепляют, а ему — как по пизде ладошкой. В ответ на хер пошлёт, да так, что охуеешь. Он чё говорит — я половины не понимаю, а всё равно, сука, обидно. Смотрит ещё как на говно последнее, а иногда и отмахаться может, если один на один. Про историю с ножницами ты в курсе? — Увидев кивок, Длинный затянулся и продолжил: — Лично я думаю, что Виталик тогда переборщил, но и рыжий тоже зря… короче. Такой он. С припиздью. Не завидую я тебе, если честно.       — Да я сам себе не завидую, — признался Олег.       Докуривали молча.

*

      Лысый и Чех действительно были у психолога до позднего вечера, и выцепить их на интервью Олегу удалось только на следующий день, по пути в школу.       — Разумо-овский? — протянул Саня Чех, переглянулся с шагавшим рядом другом. Тот растерянно чесал затылок через шапку. — Ну-у-у… бóтан, чё. Вечно всё знает, вечно самый умный.       — Реально, — поддакнул Лысый.       — А ещё это… как его… заносчивый! Важный, короче — я ебал, прям золотой пизды ребёнок. Вечно морду кривит: и матюки ему не нравятся, и приколы наши, и музыка у нас дебильная. Тоже мне, великий музыкант, этот… как его, Шопенгауэр!       — Реально.       — Оно понятно, чё так. Преподы с ним нянькаются: «Серёжа то, Серёжа это», — пропищал Чех, скривив лицо. — «Вот тут олимпиада, вон там олимпиада, сю-сю-сю». Хотя так, вот по-реальному, они сами его терпеть не могут. Я отвечаю. Выскочек вообще никто не любит, даже они. Прям видно, как терпят, чтобы дальше таскался по их олимпиадам ссаным, имя школе зарабатывал.       Лысый на сей раз удивил: обошёлся кивком, без метафизических утверждений о настоящности бытия. А вот Чеха как будто понесло:       — Вечно что-то калякает у себя в тетрадке. Мы как-то отбирали, друг другу перекидывали, я посмотрел — ничё такого, мазня сплошная. А трясётся над каракулями своими, как будто там шедевр какой. Да и вообще, мутный он какой-то, не понимаю я его, — чуть ли не со злобой сказал Чех. На ходу вдавил в грязь упавший каштан — с такой силой, что коричневый лакированный бочок треснул вместе с шипастой кожурой. — Не такой, как мы, типа. Типа лучше. Сука.       Пока Олег обдумывал услышанное, Чех перевёл дух и немного успокоился. Уже с улыбкой хлопнул по плечу:       — Мы в тебя верим, если чё. И ставим на тебя. Опусти хуеплёта, будь другом, а за нами не заржавеет.       — Не так-то это просто, — криво усмехнулся Олег, поддевая носком очередной каштан и отпинывая в сторону. — Кого ни спрашивал — своеобразный кадр этот ваш Разумовский…       — Не ссы, — подбодрил Лысый. — Зубов бояться — в рот не давать.       — Глубокомысленно, — честно признался Олег.       Чех с Лысым в унисон заржали.

*

      К концу дня, по кусочкам собранный из разговоров и наблюдений, у Олега наконец сложился более-менее цельный портрет. Ясности в план он не добавил — скорее наоборот, — но оказался очень и очень небезынтересным.       Самым поразительным открытием стала не очевидная заносчивость Разумовского, не его острый язык или неприкрытая враждебность ко всем окружающим — и даже не явная отчуждённость.       Нет.       Его не любил никто. Никто. Чех оказался прав: даже школьные учителя и воспитатели «Радуги» относились к нему с плохо скрываемым раздражением. К нему почти не обращались на уроках, его старались не вызывать к доске — и в тот единственный раз, когда вызвали, Олег прекрасно понял почему. Молодая, симпатичная англичанка долго спорила с ним из-за какого-то артикля, а когда Разумовский, не поменявшись в лице и даже не повысив голоса, с убийственным спокойствием предложил ей за деньги позаниматься с ним, «чтобы убрать этот уродский русский акцент, раз уж вам настолько нечего делать», — с перекошенным лицом и слезами в голосе наставила двоек всем, кто в тесте сделал больше трёх ошибок. Разумовский, у которого всё, кроме этого несчастного артикля, было идеально, отделался четвёркой и остаток урока просидел прямо, будто не замечая двадцать обозлённых взглядов, буравивших его в спину до самого звонка.       Задумчиво разглядывая рыжий затылок, Олег понял: он не прикидывается. Ему действительно плевать.       Складывалось неумолимое ощущение, что эту бронебойную стену из ненависти складывали нарочно. Обстоятельно. И очень, очень долго.       Таран хвалёного Олежиного обаяния срочно требовалось утяжелить чем-то более весомым. Но Олег хоть убей не знал, чем именно.       Всё, что оставалось, — выяснять самому, методом проб и ошибок.

*

      Пробный выстрел состоялся на следующий день, в пятницу. На школьном обеде Олег подхватил со стола богдановских свою тарелку и уверенно подсел к Разумовскому, даже тут умудрившемуся отжать себе отдельный, самый дальний стол.       — Хай, — улыбнулся он, приземляясь напротив парня, лицом к остальной столовой. За спиной Разумовского тут же начали оборачиваться, шушукаться, но Олег изо всех сил постарался не отвлекаться. — По-королевски сидишь, завидую.       В обращённом на него раздражённо-удивлённом взгляде мелькнула тень узнавания. Запомнил всё-таки… хорошо это или плохо — следствию ещё предстояло установить.       Не снизойдя до ответа, Разумовский уткнулся обратно в тарелку. Перловая каша явно была далека от его представлений о деликатесе — по крайней мере, по стенкам тарелки он её размазывал с таким же энтузиазмом, с каким обычно собираются на похороны нелюбимого родственника.       — О, я понял. Ты не очень разговорчивый. — Олег состроил максимально скучное лицо и почти сразу же расплылся в тёплой, убийственно очаровательной улыбке. Впрочем, старался он зря: Разумовский даже не поднял взгляда. Мысленно надев тарелку с перловкой ему на башку, Олег с напускным весельем продолжил: — Но я уверен, что на самом деле ты вовсе не такая страшная бука, какой хочешь казаться.       Разумовский перевёл скучающий взгляд в окно. Складывалось впечатление, что Олега в его вселенной просто-напросто не существовало.       Спокойно. Попробуем подлезть с другой стороны.       — Знаешь, — Олег чуть наклонился вперёд, — по секрету: лично я считаю, что детдомовским надо держаться вместе. И мне плевать, что думают по этому поводу остальные.       Откровенно поглощённый собственными мыслями, Разумовский задумчиво рассматривал пасмурный вид за окном.       — К тому же о тебе много страшилок ходит среди баторских. Вот я и решил лично…       На середине предложения Олег понял, что распинается перед пустотой. Рыжая макушка маячила уже в двух столах от него: не став дожидаться конца вдохновенной речи, Разумовский встал и понёс почти нетронутую тарелку к дежурным.       Пробный выстрел ушёл в молоко.

*

      После обеда у девятого «А» была алгебра. На камчатке увлечённо резались в морской бой, в среднем ряду по рукам передавали какую-то записку, а Олег, в стратегических целях уже второй день как отсевший от Богдана, отстранённо подрисовывал усы Лобачевскому в учебнике и думал о своём.       Усы получались уродские, под стать общему настрою.       Из меланхолической прострации его выдернул голос математика, который до этого что-то монотонно бубнил у доски, а под конец урока вдруг заговорил громче и внятнее:       — Девятый «А», минуточку внимания! В следующем месяце состоится ежегодная региональная олимпиада по математике. До этого пока далеко, а вот первый, школьный этап проводится сегодня на шестом уроке. Мне поручено отобрать из вашего класса трёх человек для участия. Желающие есть?       Если желающие и были, то предпочли об этом скромно умолчать. Судя по тоскливым глазам математика, ничего другого он и не ожидал.       — Тогда выберу сам, — вздохнул он. — Серёжа Разумовский, без вариантов. У Оли Макаревич последняя контрольная неплохо написана, можно попробовать. Ну и Коля, в принципе…       Если бы над головой Олега могла зажечься мультяшная лампочка — она бы зажглась. Не дав учителю договорить, он уверенно вскинул руку:       — Евгений Владимирович, можно я третьим пойду?       Математик, у которого, наверное, это событие — целая поднятая рука! — было первым в карьере профессиональным ЧП, непонимающе захлопал глазами.       — Ну, э-э… а ты?..       — Новенький, Волков Олег.       Учитель растерянно развёл руками:       — Не уверен, что могу… я даже твоего уровня пока не знаю…       — А вы проверьте, — бодро предложил Олег. Не дожидаясь, пока поражённый математик, переживающий сейчас серьёзный экзистенциальный кризис, справится с потрясением, он легко поднялся с места и подошёл к доске. — Дайте задачу, я решу.       Неполное квадратное уравнение Олег расписывал на автомате, думая совершенно о другом. В том, что Разумовский не обделён мозгами — и чрезмерно по этому поводу горд собой, — он уже успел убедиться и лично, и по чужим рассказам. Вполне имело смысл показать ему, что Олег тоже мимо рта ложку не проносит.       Пожалуй, при прочих равных, будь это девчонка, Олег бы позволил ей выиграть. Однако, учитывая изначальную стратегию «делай наоборот», Разумовского было лучше всего обставить, и желательно — как можно изящнее. Во-первых, это доставило бы массу удовольствия самому Олегу. А во-вторых — как ещё впечатлить того, кто свято уверен, что умнее него и быть никого не может?       Что до победы — в ней Олег не сомневался ни минуты. В прошлой школе он скопил небольшое состояние, давая одноклассникам скатать домашку по математике, — а если бы не ленился делать её чаще раза в неделю, уже давно жил бы шейхом где-нибудь в Абу-Даби. Предположение, что в простой как три копейки школьной олимпиаде его сможет обойти хоть кто-то, пусть даже трижды хвалёный Разумовский, было просто смешным. Да, иначе как «умником» рыжего не называли даже те, кто терпеть его не мог, но ей-богу, на фоне аборигенов достаточно было вывести корень из ста, чтобы стать в их глазах небожителем, сравнимым лишь с Эйнштейном.       Пока математик удовлетворённо кивал над решённым уравнением, Олег украдкой посмотрел на первую парту, перед учительским столом. Разумовский, подперев щеку ладонью, скучающе выводил что-то ручкой в тетради.

*

      Надежды перехватить Разумовского сразу после олимпиады и навязаться ему в спутники по дороге в «Радугу» рухнули с оглушительным треском. Олег не успел решить и половины заданий, когда Разумовский поднялся, сдал листок и, провожаемый неверящим взглядом Олега, вышел из класса.       Когда он вернулся в детдом, Разумовского там не было. Олег обошёл всё: заглянул в каждую комнату, в библиотеку, навернул круг по территории, делая вид, что гуляет, а на самом деле высматривая знакомую рыжую макушку, — ничего. Разумовский не появился в столовой на ужине, и Олег напрасно караулил его в коридоре до полуночи. Дольше не вышло: выглянувший из воспитательской мужик наорал на него так, что Олег не ушёл в двадцать вторую — его туда практически внесло звуковой волной, и больше высовываться он в эту ночь не рискнул.       Конечно, вечно прятаться у Разумовского не вышло бы при всём желании: каким бы большим ни казался детдом, на самом деле он походил на одинокий корабль посреди моря. Кают много, а только как хочешь скрывайся — рано или поздно всё равно найдут: деваться с него некуда, разве что прыгнуть за борт.       Другое дело, что даже найденный, Разумовский не становился более лёгкой мишенью.       За выходные Олег перепробовал всё. Каждый завтрак, обед и ужин он садился с ним за один стол и балаболил так вдохновенно, как никогда раньше. Он врал, шутил, блистал красноречием, до которого даже Мартину Лютеру Кингу было, как до Китая раком, — бесполезно.       Он философски рассуждал об одиночестве в толпе — Разумовский молчал, сосредоточенно ковыряясь в тарелке.       Он «случайно» сталкивался с парнем в коридоре и непринуждённо спрашивал, как дела, — Разумовский шёл мимо, даже не повернув головы.       Он подсаживался к нему в библиотеке и, в зависимости от книги, которую тот читал, начинал рассуждать о моральной ответственности Джорджа перед Ленни, невиновности Клайда Грифитса и о том, имела ли Женя право заражать клиентов сифилисом, — Разумовский не отрывался от книги, и взгляд его скользил по строчкам ровно, не сбиваясь ни на секунду.       В понедельник, когда всё то же самое продолжалось уже в стенах школы, Олега настигло ещё одно неприятное известие: первое место в олимпиаде по математике досталось Разумовскому. Одна-единственная ошибка стоила Олегу победы. До треска стиснув ручку, он застыл на своём месте и слепо уставился на доску, где Евгений Владимирович показывал правильное решение.       В следующий миг случилось странное: в первый раз на памяти Олега Разумовский обернулся. Нашёл его взглядом. И, смотря прямо в глаза, расплылся в мерзкой, снисходительной улыбке.       Это длилось буквально одну секунду, Разумовский сразу же отвернулся, как ни в чём не бывало — но Олегу показалось, будто его прицельно пнули по самому болезненному месту. По самолюбию.       Ко вторнику Разумовского хотелось не соблазнять, а придушить. За этот подвиг его, скорее всего, представили бы к какой-нибудь государственной награде, но даже если бы посадили в тюрьму — для приличия, на годик-другой, — он бы всё равно ни о чём не жалел.       К среде Олег впал в уныние. С момента заключения спора прошла неделя — и он не добился от Разумовского ни-че-го. Ни единого слова.       Единственное, что вызвало у него хоть какую-то реакцию, — упоминание Артура. Олег пытался мягко выразить сочувствие по поводу насмешек из-за всей этой истории, как вдруг, заикнувшись об Артуре, поймал на себе внимательный взгляд Разумовского. Но ничего, кроме задумчивого «хм», не дождался и сколько бы раз ни пытался касаться этой темы впоследствии — не добился даже ещё одного прямого взгляда. Досада после на миг вспыхнувшей надежды ощущалась ещё горше.       Мысленно надавав себе пощёчин, Олег решил сменить тактику и всё-таки попробовать классическую схему «драма-шутка-комплимент».       Остроумное замечание по поводу прошедшей олимпиады вызвало у Разумовского приступ зевоты. Аккуратный, филигранно вплетённый в монолог комплимент со свистом пролетел мимо цели. А трогательную историю о младшей сестрёнке Оле — которую Олег, во-первых, потерял ещё в детстве, а во-вторых, выдумал от и до — Разумовский даже не дослушал, исчезнув в двадцать третьей и чуть не съездив Олегу дверью по роже.       К четвергу он понял, что реально не знает, что делать. Односторонние беседы начинали потихоньку сводить его с ума, а бесплодные попытки, тянувшиеся уже неделю, — выматывать. В какой-то момент Олег всерьёз начал склоняться к мысли, что обещание не угрожать Разумовскому ножницами было с его стороны весьма опрометчивым: похоже, других шансов добиться своего в данной ситуации у него не было.       — Тяжко? — с деланным участием, за которым на раз-два угадывалась противная ехидца, поинтересовался Богдан. — Я предупреждал.       — Может, его этсамое, — вмешался Митяй, хлопнул кулаком по ладони, — прищемить пора?       — Не учи отца ебаться, — раздражённо огрызнулся Олег. Отсутствие контроля над ситуацией выбивало почву из-под ног и делало его непривычно нервным.       А в пятницу Разумовский, которому, видимо, прицепившийся как клещ на задницу Олег тоже надоел до смерти, решил доказать: времена, когда он молчал, на самом деле были лучшими в жизни Волкова.

*

      Олег уже привычно нагнал его по пути в школу и зашагал рядом, но не успел договорить своё дежурное «Салам упрямым молчунам», как Разумовский неожиданно ответил:       — Не имею привычки общаться с шавками Каца, но ты, видимо, не оставляешь мне иного выбора.       Честное слово: Олега чуть не разбило сердечным приступом прямо на тротуаре — настолько неожиданно это было. Нечеловеческим усилием воли удержав челюсть от падения куда-то в канализацию, он принялся лихорадочно соображать, что бы такое ответить. Но мозг, уже запрограммированный на очередной день бесплодных монологов, не выдал ничего существенного, только жалкое:       — С чего ты взял…       — Да брось, — перебил Разумовский, на ходу склонил голову набок. — Мне просто интересно: что эта сволочь тебе пообещала? Поводок подлиннее — или новый ошейник с именной бляшкой и адресом: «Если потеряюсь, отведите меня на место, к ноге Богдана Каца»?       Так, это было уже немного обидно.       — Ты параноик.       — А ты — подлая псина на службе у подлого говнюка. Я буду звать тебя Шарик. Нормально?       И это, как оказалось, было только начало.       — Что ещё расскажешь, собака Кацкервилей? — едко поинтересовался Разумовский, когда Олег подсел к нему в столовой.       — Позовите профессора Преображенского, тут срочно требуется человеческий гипофиз! — рассмеялся он, когда шедший рядом по коридору Олег чуть не врезался в неожиданно открывшуюся дверь.       — Слушай, а петь умеешь? — шёпотом спросил он, когда Олег, решив задачу у доски, возвращался мимо него на своё место. — Мистеру Жоржу вечером выступать.       За один несчастный день Олег услышал от него больше слов, чем за неделю от всех богдановских, вместе взятых, — и ни одного приятного. Как Разумовский только ни изгалялся: Олег был обозван и Барбосом, и Муму, и комиссаром Рексом; прежде чем отдать пас на физкультуре, Разумовский позвал его свистом; на раздражённую просьбу прекратить этот цирк ехидно ответил: «Ещё чего. Может, тебе и мячик кинуть, чтоб не расстраивался?»       Олег оценил его познания в литературе и кинематографе — правда, оценил. Но даже у него нервы были не настолько железные, а терпение — ангельским. Хуже всего остального, впрочем, было другое: чем дольше Олег без видимых причин терпел неприкрытое хамство, тем подозрительнее это выглядело.       План трещал по швам. Надо было что-то предпринять, в корне поменять ситуацию — и срочно. Хотя единственное, что хотелось сделать, — это бить тревогу. Или Разумовского.       Зависнув на этой соблазнительной идее, Олег вдруг понял: а ведь это и правда может помочь. Полезная всё-таки штука — мысленные упражнения в каламбурах…       Этим же вечером, едва Митяй переступил порог двадцать второй, Олег шагнул ему навстречу и решительно сказал:       — Щемим. Завтра.

*

      Выждав положенное время и в меру непринуждённо закинув на плечо полотенце, Олег зашёл в умывальню. У раковин толкались трое мальчишек, увлечённо делающих вид, что не слышат возни со стороны душевой. Достаточно громко поинтересовавшись, что там происходит, и получив в ответ три синхронных пожатия плечами, Олег состроил максимально обеспокоенное выражение лица и толкнул дверь, разделявшую душевую и умывальники.       Разумовского зажали в дальнем углу, рядом с включённым душем. Мокрый с головы до ног, но одетый в мягкие домашние штаны и футболку — очевидно, схватили, в чём спал, — он стоял у стены, прижавшись к ней спиной. Перед ним полукругом сгрудились Лысый, Чех и Митяй. С насквозь пропитавшихся водой рыжих волос вниз срывались тяжёлые капли, мятая футболка, надорванная у ворота, облепляла тощее тело.       На мгновение Олегу стало его даже жалко.       — Чё тебе? — грубо спросил Митяй, повернувшийся на скрип двери.       Ответить согласно сценарию Олег не успел.       — Тотошка! — осклабился Разумовский, разглядевший его через плечо Митяя. — Беги, друг, не то ураган подхватит фургончик и унесёт тебя в страну тупорылого быдла, откуда прибыли эти джентльмены!       Жалеть его резко расхотелось.       — Чё сказал? — вызверился Лысый, за ворот подтягивая Разумовского под хлещущую из душа воду. Мокрая футболка затрещала, разрываясь под его пальцами, как пергамент.       — А ты уже попросил у Гудвина мозги? — вынырнув и не успев даже откашляться, поинтересовался Разумовский.       — Хватит! — наконец очнулся Олег. Лысый, как раз отвесивший рыжему пощёчину и явно вошедший во вкус, неохотно остановился. — Митяй, на минутку.       Уже закрывая за ними дверь к умывальникам, Олег невольно посмотрел на Разумовского. На лице, облепленном мокрыми, потемневшими от воды волосами, блестели голубые глаза — в них горело злое, искреннее веселье.       — Херовый ты актёр, Балто. Тебе только сани и тас…       Остаток фразы отрезало закрывшейся дверью.       Изображая напряжённые переговоры с Митяем, Олег думал только о том, как же он устал. От Разумовского. От богдановских. От спора, «Радуги» и всей этой ебучей жизни, которой вовсе не обязательно было быть такой невыносимо сложной.       Когда они с Митяем вернулись в душевую, тот «с неохотой» велел пацанам отпустить Разумовского:       — Всё порешано, отбой. Но только на этот раз, — предупредил он, склонившись к рыжему, который так и сполз по стене вниз, пытаясь отдышаться. — Ещё чё про тебя услышу, пидор — голову в жопу запихаю и скажу, что так и было, понял?       Олег не стал к нему подходить — и, наверное, правильно сделал. Когда Митяй с пацанами ушли и он повернулся за ними, наглотавшийся воды Разумовский уже оклемался, и у Олега ещё несколько часов звенел в ушах несущийся вслед издевательский крик:       — Оскара! Оскара!

*

      Вечером того же дня Олег вышел покурить и на пожарной лестнице столкнулся с Разумовским — на сей раз, ради разнообразия, действительно случайно. Кажется, он не переоделся с утра, так и стоял у перил, накинув незастёгнутую куртку поверх разодранной, но уже давно высохшей футболки.       Из последних крох природного упрямства Олег заставил себя спуститься вниз, вместо того чтобы позорно отступить обратно в коридор и сделать вид, что курить резко перехотелось. Но заговорить с Разумовским оказалось выше его сил. Молча остановившись рядом, на почтительном расстоянии в метр, он щёлкнул зажигалкой.       Разумовский, который в стремительно сыплющихся с неба сумерках выглядел каким-то особенно серым и усталым, тоже молчал. Смотрел вниз.       Проследив его взгляд, Олег различил в темноте две фигурки, бродившие в отдалении по участку. В одной, долговязой и чуть сутулой, он узнал Дуру. Рядом с ним, судя по донёсшимся с ветром обрывкам слов, шла какая-то девушка.       Пока Олег курил, они успели сделать небольшой круг по детской площадке и остановиться у качелей. Тёмные силуэты, почти сливавшиеся друг с другом в густом петербургском вечере, на миг пересеклись и тут же разъединились: девушка забралась на слишком низенькие для неё качели, поджала ноги, а Дура встал сзади и принялся легонько раскачивать.       Когда докуренная сигарета уже накалила фильтр в пальцах, девушка со смехом выпрямила ноги, затормозила размеренный ход качели прямо перед Дурой. И, откинув голову назад, поцеловала его. Дура склонился ей навстречу, бережно придерживая качели двумя руками.       Чтобы она не упала.       Поняв, что глупо улыбается, Олег невольно покачал головой. Слишком уж неожиданно было увидеть что-то подобное — светлое, тёплое — в грязно-серой, раскисшей от дождя и детской жестокости «Радуге».       Уже отворачиваясь, он поймал на себе удивлённый взгляд Разумовского.       — Что? — преувеличенно грубо огрызнулся он. — Это мило, и ты сам это знаешь.       Голубые глаза — Олег чувствовал, не видел — округлились ещё больше.       — А как же «фу, сопли в сахаре»? — тихо спросил он. Олег застыл, так и не успев толком отвернуться. — Даже «подкаблучником» не назовёшь?       Олег смешался. Наверное, по понятиям и правда не стоило в открытую умиляться подобной картине — но он не ожидал, всё получилось так внезапно…       — Да я как-то…       — Умеешь удивить, Олег. Прикольно. Смотри, Кац узнает — лишит партбилета, а то и… что? В чём дело? — нахмурился он. — Ты чему улыбаешься?        Олег и правда улыбался, на сей раз — вполне осознанно. Но с ответом не торопился: мстительно дождался, пока Разумовский не начнёт злиться от непонимания, и только тогда сказал:       — Ты назвал меня по имени.       Олег почти почувствовал, как он поджимает губы. Резко отвернувшись, Разумовский протиснулся мимо него к лестнице и зло прошипел:       — Не обольщайся, Стрелка. Это разовая акция.       Но Олег, провожая его взглядом, только усмехался. Получилось.       Его не взяла ни одна, даже самая правдоподобная ложь. А на случайной, невольно вырвавшейся правде — сломался.       Даже смешно.       Что ж, Олег готов был дать ему то, что требовалось. Теперь, после стольких мучений — точно готов.