Омега, альфа, Тессеракт

Едва войдя в квартиру, Брок почуял неладное. Сложно было сказать, что именно не так, особенно после трех боев подряд, пусть и принесших ему две сотни долларов. Он как раз собирался сообщить Роджерсу, что они на две недели сваливают к океану, как открыл дверь и понял: ни к какому океану они не поедут. Во всяком случае, пока. — Роджерс? — позвал Брок. В квартире стояла абсолютная тишина, хотя на часах было шесть утра и Роджерс уже должен был вовсю крутиться на кухне, собираясь начать трудовой день. Он вставал в половине шестого, и с Броком, приходившим в начале седьмого, все равно откуда — с боев или из доков, они встречались уже на пороге. Брок прикинул в уме день недели, по всему выходил четверг, день сдачи почеркушек Роджерса в редакцию, и вдруг тишина. — Стив? Голова побаливала — бил все-таки не только он, а иногда и его, а потому Брок все никак не мог поймать за хвост ускользающую мысль о причинах странных перемен в привычной рутине. Из спальни раздался приглушенный тремя стенами и закрытой дверью стон, и над Броком будто шлюз открыли: в нос ударил усилившийся, будто расцветший запах Роджерса, тонкий, маняще теплый, без единой ноты сладости, и вместе с тем — хватающий за горло. И за член. Притом одновременно. — Черт, — сквозь зубы выговорил Брок, сбрасывая ботинки и пиджак. — Как я мог вообще забыть… Роджерс! — он постучал в дверь. — Я зайду. Хочу убедиться… — Убирайся к черту, — послышался заглушенный чем-то голос. — Отвали, понял? Брока столько раз в жизни посылали к черту, что если бы за каждый он получал по доллару, то был бы неплохо обеспечен даже в своем времени. Что уж говорить об этом старом добром каменном веке. — Я захожу, — предупредил Брок, но дверь не поддалась — видимо, была закрыта на засов. — Я выбью ее к чертовой матери, ты же знаешь. — А ты знаешь, что если я сказал… — предсказуемо завелся Роджерс, но вдруг застонал так сладко, с таким страданием, что Брок даже не отследил, как его сорвало: мгновение — и он уже вышиб чертову дверь и стоит над свернувшимся в калачик Роджерсом. Течка — вот что случилось. Во времени, когда не существовало ингалятора от астмы, более-менее безопасных регуляторов состояния тоже наверняка не существовало. — Тихо, тихо, — хрипло попросил Брок. — Давай, попей воды. Роджерс. Как ты обычно… — Нет никаких «обычно»! — неожиданно рявкнул Роджерс, садясь. — До тебя… — он заткнулся, явно боясь наговорить лишнего, но Брок и так все уже понял. Присутствие альфы спровоцировало течку. Возможно, вообще первую — у болезненных омег и в его времени часто бывали нарушения цикла. Тело хотело выжить и все силы кидало на борьбу с недугом, а не на размножение. — Так, — он альфа, он сейчас за все отвечает, а никак не загибающийся от не самых приятных ощущений Роджерс. — В этом каменном веке уже изобрели резинки? — Я не хочу, -- ответил Роджерс. -- Не с тобой. Не так, — едва слышно добавил он. — А с кем? Давай, я его из-под земли для тебя достану. Большой Генри? Или этот Ганс? — Иди в жопу, — огрызнулся Роджерс, и его выгнуло, как кошку, медленно выломило в пояснице, заставляя поднять задницу. — Обязательно. Именно этим и собирался заняться. Так что насчет резинок? Боюсь, беременность тебя добьет. — Я справлюсь сам, — простонал Роджерс, и Брок, плюнув, пошел к Розенфельдам. Кажется, мадам говорила что-то о муже омежьем докторе? Вот пусть и посмотрит Роджерса. Доктор Розенфельд был выходцем из Германии, что, с учетом фамилии и обстоятельств, было неудивительно. Там, в Берлине, у него были, по слухам, недурные практика и репутация, но инстинкт выживания оказался сильнее. И вот еврейское светило снизошло в бруклинские бараки к ирландцу Роджерсу, упрямому, как сто мулов. — Вот что я вам таки скажу, молодой человек, — изрек доктор Розенфельд, принимая у Брока чашку кофе и усаживаясь в скрипучее кресло в его комнате, бывшей до его здесь появления смесью кабинета, гостиной и мастерской. — Первая течка в двадцать пять — это тяжело само по себе, даже если со здоровьем нет особых проблем. Хотя такое и редко бывает. В случае же герра Роджерса последствия могут быть очень печальными, учитывая порок сердца и дефект легких. У него еще и сердце больное, отлично просто. — Что можно сделать, доктор? — Полагаю, молодой человек, — доктор взглянул на Брока поверх очков в золотой оправе и отпил кофе, — не просто можно, а нужно сделать ровно то, для чего природа напомнила герру Роджерсу, что он омега. Представитель самого живучего из трех полов. — Мне надо его… Какие возможны последствия? — При пустой течке — сложно сказать. А при определенной помощи с вашей стороны, — доктор достал из кармана какой-то сверток и пододвинул его к Броку, — негативных последствий можно избежать. — Как это принимать? — Как можно чаще, дня, думаю, три, и будет достаточно. Мое почтение. Брок сунул уходящему доктору десятку в карман потертого пальто и закрыл за ним дверь. После чего вернулся в свою комнату и раскрыл сверток. В нем оказалось десятка полтора допотопных презервативов. — Три дня и как можно чаще, — усмехнулся Брок. — Не то чтобы я был против. Роджерс лежал, отвернувшись к стене и прижав к животу подушку. Брок кинул полученный от дока сверток на тумбочку и присел на край кровати. — Мне не нужна твоя жалость, — глухо сказал Роджерс, и Брок вздохнул. — По благотворительным акциям у нас ты вроде выступаешь, я в такой херне замечен не был. — То есть ты, прости господи, по любви сюда пришел, что ли? — А ты потек от любви? Роджерс молчал довольно долго, а потом повернулся к Броку. — Я тебя хочу. Вряд ли это про «долго и счастливо» и про белый забор, Рамлоу, но мое загибающееся тело отчего-то пришло к выводу, что ты отличный вариант, чтобы вспомнить, для чего оно было создано. — Послушай… — Я не выбирал родиться омегой, да еще больным, Рамлоу. И не выбирал… — Ну-ну, не ври самому себе, детка. Меня ты как раз выбрал вполне осознанно. Иначе выпер бы, как только я очухался от сотрясения. — Просто ты полезен в быту, — съязвил Роджерс. — Альфы для того и сделаны, чтобы облегчать жизнь, а не усложнять ее. Так что и ты не усложняй. Роджерс смотрел Броку в глаза, и это было почти невыносимо, потому что они оба понимали, что мотивы — любые — не останутся тайной для второго. — Я знаю, как выгляжу, — наконец произнес Роджерс. — У меня тоже есть глаза. И если бы меня что-то не устраивало, то я бы ушел, едва заработав первую десятку, чтобы заплатить за угол у какой-нибудь не очень богатой вдовушки. Но меня кинуло именно сюда и именно к тебе, а потому, Роджерс, я никуда не собираюсь ровно до того момента, когда артефакт, швырнувший меня в твой каменный век, не решит сделать как было. Это если он вообще что-то решит делать. — И если нет? — То я тем более никуда не собираюсь. Так что подвинься, я переезжаю. — Кто я тебе там, в твоем времени? — спросил Роджерс, когда Брок, отмывшись, подкинул в печь дров и пришел к нему. — Старый дед-сосед, глухой на оба уха? — Ты моя изжога семь дней в неделю и двадцать четыре часа в сутки. — То есть… — Ты мое начальство, Роджерс. И я теперь даже не знаю, та ли вообще это ветка реальности, потому что если вот это, — он развязал полотенце, обернутое вокруг бедер, и повесил его на спинку стула, чтобы просохло, — твое прошлое, то какого хрена я вообще до сих пор холост и на свободе? — А ты на свободе? Роджерс жадно его рассматривал, так, как, наверное, плантатор рассматривал бы понравившуюся рабыню на рынке, и стоило Броку подойти ближе, он с силой провел горячими ладонями по грудным мышцам и животу, потянулся всем телом, обычно угловато-неловким, но теперь обретшим знакомую пластику движений, и потерся лицом о живот, задевая кожу приоткрытыми губами. И взглянул снизу вверх — томно, сквозь ресницы. И Брок пропал. Его повело, как в самый первый раз с омегой, когда он просто одурел от ласковой податливости и вседозволенности. У Роджерса же под мягкой шкуркой был стальной скелет, Брок знал это как никто, и слабое здоровье никак на это не влияло. Потому что главная сила такого крошечного сейчас омеги была в его характере, в стержне, на который гениальному ученому только предстоит налепить соответствующие мышцы. Теперь Брок это понимал. Губы у Роджерса были сладкими, с привкусом чего-то такого, из детства. Какого-то то ли сиропа от кашля, то ли сладкого чая. И Брок, целуя их, сам будто окончательно проваливался в эту реальность. Пускал в ней корни, как принявшееся наконец дерево-длинномер, которому при пересадке обрубили половину корневой системы, потом трясли в пыльном грузовике и наконец высадили посреди чудесного сада. Роджерс застонал, прижался весь, встав на колени на высокой кровати. Такой худой и горячий под тонкой рубашкой и штанами, что у Брока в глазах потемнело от желания. — Я хочу, — стянув через голову рубашку (и без нее оказавшись еще костлявее, чем можно было вообразить), произнес Роджерс, — чтобы ты был терпеливым и нежным. Требовать чего-то на своих условиях, даже будучи загнанным в угол, это было очень по-роджеровски. Вот и сейчас, с ума сходя от желания просто получить член, он умудрялся диктовать, как именно этот член в него засунуть. — Я похож на дикаря, Роджерс? — поинтересовался Брок, проводя ладонями по его горячим бокам. — Или на человека, у которого никогда не было омеги? Каким ты меня видишь, Стив? — Альфой, избалованным чужим вниманием, — ответил Роджерс. — Мнящим себя пупом земли. — Ты прав, — «утешил» его Брок. — Но это не означает, что я не делаю исключений. Я буду и нежным, и терпеливым с тобой. Пупом земли ближайшие дня три будешь исключительно ты. Обещаю.