Поцелуй, ожог и свитер

Сережа просыпается как от толчка. Садится и растерянно озирается по сторонам, не понимая, где находится. Сердце стучит оглушительно громко и часто. Через мучительно долгие секунды он узнает лестничную площадку. Уснул в подъезде, прямо у перевязанной цепью решетки. Судя по свету из окна на этаже ниже, уже утро. Он дергается, притягивает рюкзак и трясущимися руками проверяет содержимое — все на месте. Слава богу. Взгляд цепляется за разодранное предплечье, засохшую кровь. Подкатывает тошнота, Сережу выворачивает в сухом спазме. Он не ел со вчерашнего завтрака — чай у Всеволода не в счет, — желудок пустой, и от голода уже физически дискомфортно. Кажется, еще немного, и тело начнет пожирать само себя изнутри. Сознание тут же услужливо подбрасывает картину, и Сережа зажмуривается, будто это поможет избавиться от ужасной сцены. Тошнить начинает сильнее, его трясет, словно в лихорадке. В подъезде очень холодно. Сережа запоздало понимает, что замерз. Он опускает задранные рукава кофты, пряча предплечья, и осторожно поднимается. Ощутимо ведет, но он успевает схватиться за решетку, повиснуть на ней. Ноги не держат, ватные. Тело ломит от боли после сна в неудобной позе, голова раскалывается. Безумно хочется пить. Сереже кажется, он сейчас сдохнет, настолько ему херово. А потом перед глазами всплывает тело мамы в морге, и становится в сто раз хуже — просто иначе. В «Радугу» не хочется, но Сережа не знает, куда еще можно пойти, поэтому подбирает рюкзак и медленно идет по направлению к детдому, то и дело приваливаясь к стенам зданий, присаживаясь на лавочки и ограждения. Дорога занимает целую вечность. Он умудряется устать так, что, переступая порог спального корпуса, хочет лишь дойти до кровати и больше никогда с нее не вставать. — Разумовский? — окликают со спины. Поворачиваться неохота, Сережа механически переставляет ноги, бредя дальше. — Сережа Разумовский! Зовут настойчивее, надрывно и противно визгливо. Затем кто-то хватает за плечо, дергает, заставляя обернуться. — Оглох, что ль? — воспитательница Татьяна Юрьевна смотрит на него недоуменно и рассерженно. — Нет, ну вы поглядите: пропал на сутки, а я еще догонять должна! Совесть есть? Сережа хмурится, не понимая, чего от него хотят. Что сказать? Вот бы его оставили в покое… Но для этого нужно что-то ответить. — Соберись, — недовольно приказывает голос. — Не то они от нас не отстанут. Заставить язык и губы шевелиться ощущается сродни невозможному. Сережа почти плачет, чувствуя, как его бьет крупная дрожь от холода и усталости, зубы противно стучат друг о друга. Ему так хочется забраться в кровать, остаться одному. Никого не видеть, ни с кем не разговаривать. Почему он должен отвечать? — Давай! — рычит голос. — Извините, — с трудом давит Сережа из себя, — я был в больнице. Все. На большее он не способен. Если она задаст встречный вопрос, Сережа просто закроет глаза и зажмет уши. На удивление, этого хватает. Татьяна Юрьевна меняется в лице, тяжело вздыхает и кивает. Поворачивает голову и кричит кому-то: — Славик, скажи Ольге Викторовне, что Разумовский нашелся! — снова смотрит на Сережу и качает головой. — Ах ты ж горе луковое. И вот что с тобой делать? Идем, Сережа, Ольга Викторовна ждет. Идти? Куда? Сережа слабо сопротивляется, когда его тянут за локоть. Нет, ему не надо к директрисе, он хочет в кровать. — Пожалуйста, я… — бормочет он и хватается за перила. — Мне нужно к себе. — Да пойдешь ты, пойдешь к себе, но сначала — к Ольге Викторовне. Да отцепись ты, — она больно дергает его за руку, заставляя отпустить перила. — Что ж такое-то? Издеваешься надо мной?! Я тебя, лося эдакого, силком тащить должна? — Сереженька! — раздается откуда-то возглас Ольги Викторовны. — Нашелся! — она оказывается в поле зрения рядом с Татьяной Юрьевной и порывисто обнимает Сережу. Цветочный аромат душит, возвращается тошнота. — Господи, я уж думала, все, спустят с меня три шкуры. Ты где вообще был, а? — Ольга Викторовна выпрямляется, но продолжает сильно сжимать Сережины плечи. — Нет, я все понимаю — такое горе! — но головой думать-то надо. — Они только о себе и думают, — вклинивается Татьяна Юрьевна. — Запропастятся куда-то, и плевать им, что нам за это головы пооткусывают. Сережа тупо пялится на уродливое ожерелье Ольги Викторовны, ожидая, когда они обе закончат. Все равно он без понятия, как реагировать на их причитания. — Скажи, что тебе жаль, — подсказывает голос. — И что тебе нужно было время, чтобы прийти в себя. Ну? — нетерпеливо одергивает, когда Сережа медлит. — Говори давай! — Мне жаль, — бесцветно тянет Сережа. — Мне нужно было время, чтобы прийти в себя. Язык будто деревянный, не слушается. Как же хочется пить, господи. Ольга Викторовна отпускает его плечи. — Да, я понимаю, Сереженька, понимаю, — продолжает изменившимся тоном. — Вчера приходили из органов опеки, официально уведомили… Горе-то какое, кошмар. Волков сказал, что ты с врачом уехал. Но к отбою-то мог вернуться, Сережа! — с нажимом укоряет она. — Надо было предупредить, прежде чем… Мы все так переживали. — Волков все порывался тебя в ночи искать, — вклинивается Татьяна Юрьевна, — будто нам одного пропавшего ребенка мало! Олег? Сережа поднимает взгляд на воспиталу, переводит на директрису. Олег его искал? Господи, он же оставил Олега в больнице и уехал с Всеволодом. Олег наверняка напридумывал невесть что, волновался. — Не наши проблемы, — фыркает голос. — Где Олег? — Сережа вскидывается. — В школе, конечно, — отзывается Ольга Викторовна и косится на Татьяну Юрьевну. — Одиннадцатый час уже. — Если нет, получит он у меня! — заверяет Татьяна Юрьевна. Школа. Сережу передергивает от мысли, что придется туда идти и общаться с кучей людей. Даже эта короткая беседа ощущается настоящим мучением. — Отпросись, — хмыкает голос. — Скажи, что плохо себя чувствуешь, хочешь отдохнуть. Они не посмеют отказать. Сережа набирает в легкие побольше воздуха. Как же тяжело выдавливать из себя слова. — Я плохо себя чувствую. Можно не идти в школу? Я… я хочу к себе. Отдохнуть. Пожалуйста. Ольга Викторовна окидывает его взволнованным взглядом. — Конечно-конечно, Сереженька, иди, отдыхай. Только сначала в столовую загляни, а то на тебе лица нет. Поди, не ел со вчера ничего, — она поворачивается к Татьяне Юрьевне. — Попроси Людмилу Петровну покормить его. Сережа уверен, что ни на какую столовую сил у него не хватит. — Не спорь, — говорит голос. — Просто иди в комнату. Спорить Сережа и не собирался, но за подсказку все равно благодарен. — Спасибо, — непонятно кому бросает он, разворачивается и поднимается по лестнице. С каждым шагом идти труднее, тело ощущается жалким и немощным, неспособным элементарно держать Сережу в вертикальном положении. — Осталось немного, терпи, — раздраженно бросает голос. Сережа стискивает зубы и непонятно каким чудом все-таки преодолевает коридор. В комнате пусто: Макс и Витя в колледже или прогуливают. Сережа оставляет рюкзак под кроватью. Не переодеваясь, кутается в одеяло, как в кокон, и ложится. Становится теплее, но трясти не перестает. Больно, плохо. Как же плохо. Сереже хочется, чтобы матрас поглотил его и больше никогда не выпустил обратно. Зачем ему этот мир без мамы? Что ему теперь вообще делать? — Как что? Мы должны отомстить за маму, — взвивается голос и вдруг продолжает тише: — Успокойся. Все будет хорошо, я тебе обещаю. Отдохни, я со всем разберусь. Чья-то рука приятной тяжестью ложится ему на голову, медленно гладит. Отдохнуть… Сережа очень хочет отдохнуть. Он вдруг вспоминает, как было замечательно пусто и легко в той черноте, в которую его уволокло в больнице, прежде чем он очнулся в машине. Изнутри на секунду мажет страхом: что с ним происходило в те минуты? Почему он этого не помнит? Так не должно быть, верно? Но беспокойство тут же гаснет. Ему было очень плохо там, в больнице. Он свихнулся бы от горя, если бы не… Та чернота была спасительной передышкой. Лучше не стало, но без этого Сережа не вывез бы, он точно знает. Сейчас ему тоже ужасно плохо. Хочется обратно в спокойную черноту, где никто его не тронет, где нет мыслей и боли, где… Звук распахнувшейся двери выдергивает из полудремы. — Сереж! Он вздрагивает и оборачивается на голос Олега. Внутри все аж подскакивает, сердце начинает биться быстрее. Олег. Олег! Сережа подается навстречу, но чуть не падает с кровати, запутавшись в одеяле. Олег подхватывает, утягивает обратно и крепко прижимает к себе. — Пиздец, я пересрался, — заполошно шепчет Сереже в макушку. — Ты где вообще был? Почему не вернулся? Всеволод сказал, что отвез тебя в «Радугу». Я как услышал, думал, сдохну от страха. Олег говорит быстро и сбивчиво, Сережа не успевает переварить информацию. Он просто рад, что Олег наконец его обнимает. Когда он слышит имя Всеволода, в сознании что-то вспыхивает. Становится жутко. — Ты говорил с Всеволодом Анатольевичем? — Ну да, — Олег, кажется, прижимает крепче и не думает отпускать. — Рванул в больницу с утра. Думал, может, ты еще там. Пиздец. Сереж, не делай так больше. Изнутри поднимается паника. — Ты говорил с Всеволодом Анатольевичем? — повторяет Сережа и отталкивается руками от груди Олега. — Что он тебе сказал? Олег отстраняется и растерянно хмурится. — Что довез тебя до ворот вчера около девяти. С языка почти срывается дрожащее «И все?», но голос рявкает: — Заткнись. Ты ведешь себя странно, прекрати. Сережа послушно прикусывает язык и опускает глаза. — Сереж? — Олег пытается поймать его взгляд. — Ты чего? — касается Сережиной щеки, затем приподнимает голову за подбородок. — Что случилось? Расскажи. — «Что случилось?» — с криком передразнивает голос. — У нас умерла мама, идиота он кусок! У него мозги совсем не соображают?! Сережа чувствует злость голоса и тоже злится. — У нас умерла мама, если ты забыл, — огрызается он. Олег осекается. — Я… я не об этом, Сереж. Прости, тупо ляпнул, я… Погоди, у кого, «у нас»? Паника скручивает живот. Сережа вырывается из рук Олега, рывком вытягивает из-под себя одеяло и отворачивается к стене. — У меня умерла мама, — раздраженно цедит. — Хочешь, чтобы я еще раз повторил? Давай, мне же не сложно! Я с удовольствием поговорю на эту тему. — Прости, — Олег сжимает его плечо. — Я не хотел. Просто волнуюсь за тебя. Страх никак не проходит, пульс разгоняется. — Пусть он уйдет, — клокочет голос. Сереже не хочется, чтобы Олег уходил, но, кажется, так будет лучше. У него нет сил разговаривать. — Я хочу спать, — отрезает он, не оборачиваясь. — Сереж… Внутри словно обрывается до предела растянутая пружина. — Олег, — взрывается он, приподнимаясь на локте, — я провел ночь в подъезде! Сейчас единственное, что мне надо, это отдохнуть! Что непонятного?! Сережа сам не знает, откуда у него запал на такую пылкую речь. В следующую секунду он снова ощущает пустоту и слабость, обессилено роняет голову на подушку. — В подъезде? — переспрашивает Олег. — Почему? Сережа прикрывает выпекающие от усталости глаза, в которые, судя по ощущениям, насыпали пригоршню песка. — Позволь мне? — вкрадчиво предлагает голос. Сережа чувствует, как цепкие пальцы по-свойски сжимают его шею сзади. Он точно знает: это рука не Олега. От накатившего страха начинает мутить сильнее. Нет. Нет, не надо, он сам. Абсолютно не хочется, чтобы голос разговаривал с Олегом. В прошлый раз голос уже что-то сказал, и Олег не поехал с ними в морг. — А ты разве хотел, чтобы он поехал? — насмешливо уточняет голос. Сережа прикусывает губу. Он не уверен, что хотел хоть чего-то в тот момент — только покоя. Наверное, голос прав, Олег только мешался бы. — Всеволод Анатольевич не стал бы откровенничать при нем. Верно. И все же Сережа делает над собой усилие и оборачивается к Олегу. — Я очень хочу спать, — он пытается слабо улыбнуться. — Давай я отдохну, а потом мы поговорим? Олег смотрит очень встревоженно. Сереже под внимательным взглядом карих глаз хочется залезть с головой под одеяло, иначе кажется, что Олег видит его насквозь, чувствует ложь. Правый висок Олега рассекает уродливый свежий шов. Сережа сглатывает, вспоминая вчерашнюю сцену за школой. А если бы он Олега покалечил или?.. — Но не покалечил же, — встревает голос. — Нечего было под руку лезть, Влада своего защищать. — Ладно, — спустя вечность соглашается Олег, подается вперед, словно собирается обнять, но лишь тянется к его руке, накрывает своей горячей ладонью. — Ты завтракал? — Сережа, поддавшись порыву, кладет вторую руку поверх Олеговой и поглаживает костяшки. Отрицательно мотает головой. — Принести че-нидь из столовки? Сережа собирается отказаться, но неожиданно чувствует страшный голод. Даже кажется, что появилось немного сил поесть. — Спасибо, — он улыбается в этот раз искренне. — Прихватишь воды еще? Олег с готовностью кивает, коротко целует в уголок губ и встает. Сережа едва справляется с порывом потянуться за рукой Олега, продлив прикосновение. Сердце сжимается от сожаления. Безумно хочется и чтобы Олег ушел, и чтобы остался, снова обнял. Сережа медленно выдыхает и прижимает ледяные пальцы к пульсирующим вискам. Как же раскалывается голова. В сознание врывается мысль, Сережа успевает за нее ухватиться. — Олег, — зовет он, прежде чем тот закрывает за собой дверь. Олег оборачивается, и Сережа сжимает челюсти. Страшно, но он должен спросить. — У меня вчерашний день как в тумане, столько всего произошло… — уклончиво начинает он. — Ты с нами в морг не поехал. Я тебе сказал возвращаться в «Радугу» или что-то типа того? Олег смеряет его нечитаемым взглядом. У Сережи по спине пробегают мурашки. — Ты не захотел, чтобы я ехал. Сказал, что тебе больше не нужна моя помощь. Сережа тушуется и отводит взгляд. Становится стыдно и неприятно. Олег получил от него арматурой по голове и даже в таком состоянии поехал с ним в больницу. Жаль, что Сережа вчера не смог найти более мягких слов, чтобы объясниться с Олегом. — Я имел в виду, что в морг мне лучше ехать одному, — бормочет он. — Ты бы все равно мне там ничем не помог. Извини, если нагрубил, я… я на эмоциях. Лицо Олега смягчается. — Просто постарайся больше не пропадать, если не хочешь, чтоб я поседел к восемнадцати, — криво усмехается Олег и вдруг мрачнеет. — Знаю, от меня здесь мало толку, но если я что-то могу сделать, дай знать. Хорошо? В груди разливается тепло. Сережа улыбается. — Спасибо. Правда. — И я вчера позвонил Ритке, — обрывисто и неловко добавляет Олег и растирает шею. — Она должна была ближайшим поездом выехать. Думаю, уже сегодня приедет. Надеюсь, ты не против? Я ваще не знал, что делать. Хотел помочь. Рита? Сережа хлопает глазами, не понимая, что чувствовать по этому поводу. Рита приедет сегодня? Он безумно соскучился, так сильно хочет ее увидеть, но… От мысли, сколько всего ей придется рассказать, скручивает живот. Он не сможет, у него не хватит сил, он просто… — Прекрати, — обрывает голос. Сережа рвано выдыхает. Сердце бьется гулко и быстро. Действительно, чего это он? Это же Рита: он может рассказать ей все что угодно. Она выслушает, поймет, она… — Не факт, что поверит, — хмыкает голос. — Даже Всеволод Анатольевич решил, что это совпадение, выбрал самый легкий путь. Сережа застывает. А если Рита и правда не поверит? — И с чего ты взял, что она это одобрит? — не унимается голос. — Она и шайке Саида мстить не хотела, хотя эти мрази точно заслужили. — Сереж? — он вздрагивает и поднимает взгляд. Совсем забыл, что Олег стоит в дверях. — Ты чего завис? Ответь хоть че-нибудь. Он лихорадочно перебирает в голове, что именно сказал ему Олег. Ответ на что тот ждет? Черт возьми. Мысли разбегаются, сосредоточиться и вспомнить не получается. Рита… Про Риту, да. Там был какой-то вопрос? — Да чего он вообще к нам привязался? — взвинчивается голос. — Пусть оставит в покое! Сережа чувствует раздражение. Кажется, свое тоже. — Ты вроде собирался мне воды принести, — сухо напоминает он, сжав пальцами переносицу. Как же болит голова. — Да, сейчас, — неуверенно отзывается Олег и, помешкав несколько секунд, наконец выходит из комнаты. Блаженная тишина. Сережа рушится на кровать, таращится в потолок. Трещина в форме зайца злорадно скалится, будто знает: это ненадолго, Олег скоро вернется и… — Он нас в покое не оставит, — вздыхает голос. — Ты же понимаешь. Скажешь, что собрался спать, так он, как псина, у кровати усядется и будет ждать. Сережа закрывает лицо ладонями, глухо стонет. Голос прав: Олег и правда может не уйти так просто. А вдруг снова захочет поговорить? Нет, Сережа не выдержит больше разговоров. Нет-нет-нет. — Эти разговоры — пустая трата времени, — продолжает голос. — У нас в рюкзаке есть все, что нужно. Мы можем докопаться до правды. Сережа скашивает взгляд на пол. Остается не так много времени — Витя с Максом могут припереться уже после обеда. Да и Рита, скорее всего, приедет вечером. Он скидывает обувь, по-нормальному забирается под одеяло и отворачивается к стене. Когда дергается дверная ручка, закрывает глаза и дышит как можно ровнее. Судя по звукам, Олег сначала замирает, затем тихо приближается и ставит что-то на стол. Поднос с едой. Кровать за спиной Сережи прогибается под чужим весом, теплая ладонь ложится на плечо. Сережа знает, что это рука Олега. Тот не тормошит, не пытается разбудить — просто сидит неподвижно и держит руку на плече. Едва ощутимо поглаживает Сережу пальцами через слои одежды и одеяла. На мгновение вспыхивает порыв обернуться, утянуть Олега к себе и лежать в объятиях, прижавшись спиной к Олеговой груди, чувствовать стук чужого сердца и вдыхать запах Олега. Но Сережа с досадой отмахивается и напоминает себе: у них еще будет время, а сейчас есть дела поважнее. Голос одобрительно гудит на краю сознания. Олег еще какое-то время молча сидит рядом, потом встает и так же тихо выходит. Сережа ждет для верности пару минут, приподнимается на локтях и смотрит на закрытую дверь. Теперь его точно какое-то время никто не побеспокоит. Он подпирает дверь стулом, хватает со стола стакан, залпом выпивает большую часть воды, откусывает сразу половину сосиски и достает из-под кровати рюкзак. Все его сокровища на месте: вот папка с расследованием, вот стопка маминых писем. Он мешкает лишь мгновение, затем уверенно хватается за папку. Письма оставляет в рюкзаке. Все это наедине с соседями Сережа бросать не собирается. Уж лучше будет ходить в туалет с рюкзаком. Он кладет папку на стол, развязывает тесемки — внутри целая куча бумаг. С чего начать? Среди вороха газетных вырезок и небольших заметок, написанных мелким косым почерком, лежит толстая синяя тетрадь. Сережа извлекает ее, стараясь не нарушить порядок остальных бумаг. На некоторых он замечает следы от проколов. Видимо, висели на пробковой доске. Из тетради выпадает фотография. Точнее, обрезок старой черно-белой фотографии: щетинистое лицо под восьмиклинкой, спортивный костюм, на заднем фоне — то ли река, то ли озеро. Справа фото обрезано, но в кадр влезло чье-то плечо. Видимо, на фотографии был еще кто-то, не столь важный для сохранения. Сверху посередине — тоже след от прокола. На обороте нет надписей. Либо это Комаров — убийца его отца, либо Прокофьев — одноклассник убийцы. Какая мерзкая рожа. Сережа стискивает зубы, чувствуя клокочущую изнутри злость. Он открывает тетрадь. Она вся исписана мелким косым почерком в каждой клетке — тем же, что и в заметках. Сережа осторожно трогает буквы пальцами, гладит. Это писала мама. Почерк совсем не похож на его собственный. На первой странице столбцом записаны даты и числа. Даты — с разницей то в пару недель, то в целый месяц. Цифры постоянно возрастающие, записаны разными ручками. Сережа сидит над этим шифром добрых пять минут, пока до него не доходит, что первая дата — двадцать четвертое октября — дата его рождения. Это всего лишь его вес с течением времени. По крайней мере, похоже на то. На следующем десятке страниц написано всякое. Сережа листает и становится растерянным, почти бездыханным свидетелем собственной — такой чужой — жизни. Он бездумно выхватывает ни о чем не говорящие куски текста: «хлеб яйца 10 шт сыр капуста» «Локупенко Расы и народы стр 153» «х — 25 60 — 100» «Свекла — НЕТ!!!» «Соц. детерминаты досуга: кросскульт. исслед.» «26.05 Сева д/р!» «8(495)150-08-63 Артем сантехник» «Выбрать логопеда!!!» Таких записей в начале тетради — десятки и десятки. Сережа слишком долго залипает на: «15.06.1987 — МАМА» и приписку ниже: «8 мес!» В носу начинает щипать. Первая многострочная запись появляется спустя восемь-десять листов. «08.05.88, воскресенье. Собиралась начать три дня назад. Сережа почти не спал. Хочу спать, но как ложусь — не выходит. Все время кажется, что он не дышит. Сева сказал записывать. Ха-ха, дорогой дневник, лучше бы мне это помогло. За полтора года вытекли все мозги. Писать разучилась. Из Афганистана будут выводить войска. Целую, пух». Затем — еще несколько бессмысленных бытовых записей. И снова целый абзац: «23.05.88 Надо купить красивую тетрадь. Имизир — как всегда дрянь. Сплю по 14 часов, Витя берет Сережу в офис. Вчера пропустила прием. Думаю уполовинить дозу. Эти двое меня до смерти залечат». «24.05.88 Сережа плачет. Орет. Почему он все время плачет??? Больше так не могу». Следующие две строки зачеркнуты с таким остервенением, что, кроме отдельных слов, и не разобрать толком. Ручка в паре мест разорвала страницу. «25.05. Перечитала вчерашнее. Что я за мать? Ненавижу себя. Ничего не получается. НИЧЕГО!!!» Сережа закусывает нижнюю губу. — Всегда был нытиком, — фыркает голос. На глаза наворачиваются слезы. Обида пережимает горло. Всего полтора года — он ведь был совсем крошечным, не соображал ничего! Это нечестно, он… — Я пошутил. Тихо, тихо, — шепчет голос. Рука гладит Сережу по макушке. Становится чуть легче, горло отпускает. Он продолжает чтение. «15.06.88 По телевизору из нормального только «В мире животных». Сегодня показывали манула. Сережа изображал котенка. Мы очень смеялись. А по всем каналам и правда только дрянь. Зачем Витя это смотрит? Когда Сережа подрастет, запрещу смотреть вообще. Пусть читает книги». «!!! Не забыть позвонить Жанне логопеду!!!» «28.06.88 Жарко. Вчера Витя не купил морковь. Ругалась страшно, теперь жалею. Он редко что-то забывает. Просто жарко. Снилось что-то. Думала записать, потом пошла мыть посуду и вылетело из головы». Сережа, забыв обо всем на свете, жадно читает запись за записью. Они все короткие, сделанные будто на бегу. Иногда мама не пишет ничего по много недель, а иногда делает аж две-три записи в месяц. Промежуточных заметок становится все меньше, а дневниковые записи растут. «24.10.88 Сереже 2! Ну и день. Не знаю, зачем мы позвали столько гостей, ведь он даже не вспомнит! Испекла торт, спрятала подгоревший корж в середине. Все сделали вид, что вкусно! Мы с Витей старались не смеяться. Сева подарил азбуку. Если бы у меня в детстве была такая азбука, я научилась бы читать к трем! Осталась целая ГОРА посуды. Я сказала, что назначаю Витю царем посудной горы. Считаю, было смешно, но ему не понравилось :-D Стоит, моет. Сережу так умотали, что он уснул на ковре в 21. Хороший был день». «05.12.88 Все спят. Хотела выпить, но Сева голову открутит. То ли старею, то ли мир с каждым городом все страшнее. В Армении черти что. Зато прекратили глушить радио, теперь слушаем ВВС. Радио куда лучше телевизора». «01.01.89 Хороший вышел праздник. Елка была чудесная, Сереже понравилось ее наряжать. Подняла его, чтобы повесил верхушку. Растет с каждым днем! Витя подарил серьги. На Горбачева смотреть невозможно. Всем понятно, куда все идет, а они там Сева говорил не писать о политике. Он и газеты просит не смотреть. Я смотрю, но с ним стараюсь не обсуждать». Сережа читает еще пять-шесть коротких, совершенно лишенных индивидуальности записей, описывающих быт. «13.04.89 Сева хандрит, а я чувствую себя виноватой. Думала, что пройдет, а никак. То нормально, то финиш. Столько лет — самому не надоело? Но я ему благодарна. Познакомлю его с Жанной. Мне кажется, они найдут общий язык. Витя научил Сережу ловить мяч. Хочет отдать Сережу на баскетбол. Все говорят про пользу физического развития, но это глупости. В спорте есть нечто унизительное для человеческой природы. Главное наше преимущество как вида — интеллект, делающий нас способными приспосабливаться к чему угодно. Растрачивать его на баскетбол? Пускай кто угодно, но не мой сын! На той неделе отправила статью в редакцию. Жду ответа». Сережа трет глаза, размазывая влагу по лицу. Все не то. У него нет времени читать дневник, он должен отыскать зацепки. Трясущимися руками он перелистывает несколько страниц — ничего-ничего, можно вернуться к ним позже. У него будут годы и годы. Без нее. Только эта тетрадь и осталась. — Ищи, — рука сжимает шею сзади. Сережа старается сосредоточиться на этом ощущении, прячется в нем от мыслей о рассыпавшемся будущем. Взгляд цепляется за собственное имя. «02.09.89 Вчера отвели Сережу в садик. Странно. Не могу понять, что чувствую по этому поводу. Мне не нравится, когда он далеко от меня. Боюсь, что случится что-то плохое, а я не смогу помочь. Не знаю, чем они там с ним занимаются, что говорят ему, чему учат… Когда думаю об этом, тошнит. Не говорю Вите, но, кажется, он и так все видит. Не хочу обсуждать это с Севой — знаю, что он скажет. Это когда-нибудь прекратится? Как же все надоело». «07.09.89 Сереже в садике не нравится, постоянно плачет, маленький мой, просится домой. Я могу забрать его, но в октябре все равно кончится декрет. Может, уволиться и остаться с Сережей? Витя говорит, я должна решить это сама, он не знает, как будет лучше. Я и сама не знаю. И как будет лучше для Сережи — тоже. Иногда мне кажется, я вообще ничего не знаю. Я не умею быть матерью, за три года так и не научилась. Я — полный ноль, еще и на таблетках. Сережа заслуживает лучшего». Больно. Как же, блядь, больно. Это невыносимо — хочется бросить тетрадь под кровать и выбежать из комнаты. Сережа прерывисто вздыхает и, стараясь больше не сосредотачиваться на написанном, перелистывает страницы до даты смерти отца. В декабре девяностого года одна запись с размышлениями о подарках. После нее идут отрывки, записанные разными ручками, — видимо, в разные дни: «Они ничего не делают ненавижу ненавижу ненавижу ненавижу Сева мне не верит Я не знаю» «Я не знаю» «Мне плохо страшно» «Его больше нет его не будет больше никогда» «Как можно быть такими бездушными отвратительными предателями собственного народа наневижу» «Как я скажу Сереже он спрашивает каждый день я каждый день вру боже как я должна об этом сказать??????» «Вить я так скучаю пожалуйста пожалуйста» «Ублюдки им просто все равно» «Мне не нужны твои ебаные таблетки мне нужен мой муж» «суки суки суки СУКИ» «24.04.91 Ублюдок сядет. Никто не верит. Но я знаю он не понравился мне с самого начала. Таких совпадений никогда не бывает. Я достану все, что можно достать. Он сядет а если нет то сдохнет клянусь». «Сева хочет меня разубедить но это Прокофьев. Он убил Витю. Я чувствую это все не может быть случайностью. Не просто так засранец всегда завидовал Вите не просто так искал способ его унизить! Он задумал это давно, я уверена. Они все думают что это бред. Но я знаю. Комаров исполнитель. Прокофьев заказал убийство». «Дважды снилось одно и то же. Прокофьев был там, на краю. Звал меня посмотреть вниз. Я подошла. Витя лежал внизу и я знала что он столкнул его, но не могла доказать. Это же так очевидно, но никто не хотел верить мне. Он смеялся надо мной, над Витей. Он знал что я все знаю». «В милиции ублюдки. Сказали, что Комаров обычный наркоман, что он просто не рассчитал силы, что Витя сам виноват. Но я знаю правду они заплатят». «Им на все похуй они смотрят на меня как на дуру как на пустое место. Ничего не делают, им плевать плевать ПЛЕВАТЬ. Ненавижу их!! Я не позволю им все тихо замять нет нет ни за что, я заставлю всех заметить их произвол! Они меня услышат Вить, я обещаю». «13.06.91 Взяла канистру у соседки. Завтра пойду. Позаботьтесь о Сереже». «16.06.91 Не успела даже почти не облилась. Одели наручники называли сумасшедшей. Может и правда. Сидела в изоляторе. Не отпустили бы если бы если бы Сева не привел Сережу». «Я не успокоюсь, пока не докажу вину Прокофьева». «Сережа спрашивал, где ты Вить, я не смогла ответить. Хочу защитить его от этого мира, от этой несправедливости. Но смогу ли?» «Я слежу за Прокофьевым. Сегодня видела в магазине. Он стоял у кассы, выбирал конфеты. Ты мертв, а ублюдок выбирает конфеты. Этот взгляд, эта ухмылка… Она будто говорит: «Да, это я, я сделал это, и ты ничего не сможешь доказать». Я подошла к нему, хотела спросить зачем? Но слова застряли в горле. Я просто смотрела на него, а он… Он испугался. Я видела в его глазах страх. Он знает, что я знаю. Я ушла. Но я знаю, где он живет, и узнаю еще. Узнаю все. Я слежу за ним». «Кто-то меняет улики местами. Я точно знаю фотографии на доске расследования вчера висели не так». «Он сегодня опять был в том же магазине. Купил бутылку водки. Я следила за ним, пока он не зашел в подъезд. Я знала, что он там живет, я просто хотела убедиться. Я буду искать правду. Я буду бороться. Ради тебя, ради Сережи, ради себя». «Я не уверена, что он действительно виновен. Может быть, это совпадение? Может, Сева прав, я слишком зациклена? Но я не могу успокоиться. Я постоянно говорю с тобой, будто ты рядом, но я знаю, что это не так. Ты умер, Вить. Что мне делать? Я просто не могу». «Приходили из опеки, сказали, надо встать на учет. Я знаю, чего они хотят добиться на самом деле. Грозятся, если я не прекращу расследование, они заберут Сережу. Подлые крысы системы! Я не отдам его. Я в тупике. Мне никто не верит, я сама себе не верю. Только записи держат на плаву, не дают поддаться. Мне не доказать его вину. Но нельзя сдаваться. Это Прокофьев он сделал это ради денег сделал из зависти. Он поплатится, они все увидят настоящую справедливость». «если они не хотят ничего сделать, я сделаю все сама он поплатится поплатится поплатится». «а Сережу они не заберут, я не отдам им нашего Сережу Вить. ни за что никогда». Сережа захлопывает тетрадь и отодвигается, чуть не навернувшись со стула. Сердце бухает, по ощущениям, в горле, руки трясутся. Он успел увидеть: это последняя запись ее почерком. Дальше пишет кто-то другой, более мелко и убористо. Наверное, Всеволод Анатольевич. Значит, после этой маминой записи?.. Господи. Подкатывает сильная тошнота, Сережа морщится и прижимает холодную ладонь к глазам. Неужели мама правда сошла с ума? — Как ты можешь так думать?! — взвивается голос. Сережа до боли кусает нижнюю губу. Мама сама сомневалась — в тетради так и написано. — Потому что ей никто не верил, — шипит голос, — все давили на нее, называли сумасшедшей, пичкали таблетками! Сережа вздрагивает и обхватывает себя руками, ежится. Бедная мама. Она ведь не хотела ни самой оказаться в психушке, ни чтобы Сережу забрали в детдом. А что вышло? По щекам текут слезы. — Это сложно, знаю, — сочувственно вздыхает голос и кладет ладонь на плечо. Становится спокойнее, шум в голове будто скручивают на минимум. — Но мы со всем справимся. Ты не один, я с тобой. Сережа кивает и утирает слезы, шмыгает носом. Нужно взять себя в руки и трезво оценить ситуацию. Мама верила в причастность Прокофьева. Человек, разделивший грант с отцом, — и одноклассник убийцы. Разве бывают такие совпадения? — Нам ли не знать, что нет? — шелестит голос. Верно. — Мы подстроили три несчастных случая, — медленно соглашается Сережа. — Отправили Витю в больницу… Для всех вокруг это выглядело случайностью. И нам это сошло с рук. — Но мы были правы, восстанавливали справедливость! Это другое. — Да, конечно, но… никто ведь не узнал правду, — Сережа смотрит на тетрадь. Мог ли отец — человек с великим будущим в науке — бесцельно умереть от рук встречного наркомана? Могла ли мама — его чудесная, сильная, талантливая мама — сойти с ума на почве пустых подозрений? Или просто кто-то очень постарался, чтобы все выглядело именно так? Сережа перебирает пальцами страницы и сверлит взглядом угол стола. — Ей никто не верил, — не унимается голос. — Неужели ты тоже готов ее предать? Сережа возвращается на страницу, где начинаются пометки Всеволода Анатольевича, и продолжает читать. «05.04.1998 Я не посмел продолжить твои записи, но сегодня я напишу все, что хотел рассказать. Прости, что прочитал твой дневник, что читал его десятки раз. Я не мог не. Сегодня я говорил с тобой. Это уже не ты. Клянусь, я проверил все, о чем ты рассказывала и о чем писала. Ходил в милицию, говорил с коллегами Прокофьева, с его друзьями, соседями, с парикмахершей, которая его стригла. Я ходил на его могилу, торчал там часами, сам не знаю зачем. Никогда не признаю, что смерть Виктора — случайность, потому что этого не признала бы ты. Но, клянусь тебе, я ничего не нашел. Месяц назад погиб Комаров. Я не приложил к этому руку. Прости. Если бы я знал, что это тебе поможет, я убил бы его сам, как только он вышел. Но это бессмысленно. Я не трус, но… это просто бессмысленно. Понимаешь? Я иногда заходил на чай к его соседке с первого этажа после того, как он вышел из тюрьмы. Он наркоман и пьяница. Замерз в сугробе, лежал целый день, пока какая-то женщина не позвонила в скорую. Я хотел бы рассказать тебе об этом, но понимаю, что в твоем состоянии — нельзя. Я надеюсь, однажды ты узнаешь, что Комаров погиб собачьей смертью, и это принесет тебе успокоение». Сережа сглатывает тошнотворный ком. Дальше идет тем же почерком, но другой ручкой, без даты: «Смог попасть к тебе по знакомству. Это какой-то кошмар. Мне кажется, если я еще раз увижу тебя в таком состоянии, сам сойду с ума. Но я обязательно снова приду, как только получится договориться. Я не знаю, от чего мне больнее: что ты так сильно настрадалась или что ты даже не узнаешь меня. Я просто не знаю, как мне жить дальше со всем этим. Вот такой я эгоист, представляешь? Ты слишком хорошо обо мне думала. Я всегда это знал. Я так надеялся, что тебе помогут, но становится только хуже. Я злюсь, и мне страшно. Я не знаю, что делать и как тебе помочь. Я ненавижу этот мир за то, что он сделал с тобой. За эту тупую жестокость». И снова другой ручкой: «Это не больница, а ад. Я стану заведующим отделением и сделаю все, чтобы забрать тебя к себе. Я тебе помогу, обещаю. Ты только держись, хорошо? Я тоже буду. Женя, я так скучаю. Где ты?» Сережа бросает тетрадь, вылетает из комнаты и едва успевает добраться до ближайшего туалета — его выворачивает в раковину недавним завтраком. Трясет, ноги подкашиваются, носоглотку жжет. Сережа быстро умывается и спешит обратно, боясь, что кто-нибудь заглянет и увидит разложенное на столе. Он снова подпирает стулом дверь и возвращается на место. Его все еще мутит, воздуха не хватает, опять начинает дико болеть голова. Как же плохо, господи. Сережа размазывает по лицу слезы и смотрит на треклятое «Где ты?» — это последняя запись в тетради. «Где ты?» Теперь где угодно, но не здесь. И нет ни малейшей возможности, что случится чудо и это изменится. У Всеволода Анатольевича тогда была хотя бы надежда. У Сережи нет ничего. Ничего-ничего-ничего. Он складывается пополам, утыкается лицом в колени и хватается руками за волосы. Воздух кончается, перед глазами мельтешат серебристые мушки. Сережа пытается сосредоточиться на прерывистом дыхании и напомнить себе, что такое уже было — он не задохнулся тогда, значит, все будет в порядке и сейчас, — но паника быстро вытесняет мысли. Он впивается пальцами в край столешницы и судорожно втягивает ртом воздух. Картинка резко крутится перед глазами, и Сережа валится со стула, припадает к полу и силится сделать полноценный вдох. Страшно до бешено колотящегося сердца, до тряски во всем теле, до истерики. Пусть это прекратится, пусть прекратится! Он зажмуривается и впивается ногтями в предплечья, надеясь хоть немного отвлечься на боль. Тщетно — ничего не чувствует. Сережа усиливает хватку, затем подносит руку к лицу и отчаянно кусает. Боль наконец возникает слабой вспышкой, но ощущается чем-то до невозможного далеким, незначительным. Сережа прижимает колени к груди и хрипло дышит. Это закончится, обязательно закончится — не может быть иначе, верно? А затем его обволакивает вязкая чернота, и пропадает абсолютно все. Последнее, что он чувствует, — облегчение. Сережа выныривает обратно так же резко и быстро, как провалился. Он сидит за столом, перед глазами разложены аккуратными стопками фотографии, газетные вырезки и бумажки с заметками. В голове странно пусто, мысли путаются, словно его только что вырвали из сна. Сережа растерянно таращится перед собой — это он все рассортировал? Когда? В висках отдает тупой болью. Сережа хорошо помнит, как корчился в агонии на полу, затем — блаженную пустоту, а дальше… В сознании медленно всплывают обрывки воспоминаний: вот он вернулся за стол, достал из папки остальные бумаги, начал читать заметки и рассматривать вырезки. От странного чувства, будто он только что увидел фильм с собой на экране, неприятно и жутко скручивает что-то внутри. Сережа ежится и неуверенно берет в руки ближайшую фотографию, но тут же вздрагивает от запоздалого осознания: среди всех этих бумаг нет ни одной, подтверждающей смерть Комарова. Где гарантии, что Всеволод Анатольевич не ошибся или не соврал? А если ублюдок жив и до сих пор ходит безнаказанным по этой земле? От охватившего его возбуждения Сережа вскакивает со стула и делает несколько бесцельных шагов к двери и обратно. Первым делом нужно убедиться, что Комаров действительно мертв. А уж потом… Неважно, это они решат после. Но как узнать? Никто не расскажет правду, если он просто заявится в участок. — Здесь нужны связи, — хмыкает голос. Ну да, у Сережи ведь их вагон и маленькая тележка! — Не прибедняйся. Сережа застывает. Нет. Он не… Это отвратительная идея, нет, он ни за что не пойдет к Алексею, он просто не сможет еще раз взглянуть тому в глаза и заново пережить весь тот ужас, он… — Хватит причитать! — раздраженно гаркает голос. — Сможешь. Как миленький. Это для дела. Сережа сглатывает и прижимает ладонь ко рту. Снова тошнит. Для дела. Для мамы. Он понимает, правда, но… Пульс разгоняется, сердце заходится в бешеном ритме. — Какая же ты жалкая тряпка, — с презрением вздыхает голос. — Я все сделаю сам, если у тебя кишка тонка. — Нет, пожалуйста, подожди! — вскрикивает Сережа и бестолково озирается по сторонам, будто может кого-то здесь увидеть. В голове загорается идея, он всплескивает руками, взволнованно хватается за край кофты. — Я… Нам это не нужно, есть другой вариант! Анвар! Анвар упоминал старшего брата, который работает в милиции. — Упоминал, — задумчиво соглашается голос. — Думаешь, он нам поможет? — Конечно, — от облегчения хочется расплакаться. — Я его уговорю, объясню, как это важно. — Тогда нечего терять время. Сережа быстро собирает со стола бумаги. Папку засовывает обратно в рюкзак и берет с собой: страшно, что Витя с Максом найдут и разворошат ее. По лестнице сбегает через две ступеньки. Пусто. Должно быть, время обеда. Хоть бы Анвар был в вечерней смене. Если Сережа того не застанет... Подождет до завтра? Или придется идти к Алексею? В ответ молчат. Он не знает, что делать, и поэтому просто надеется, что Анвар в ресторане. Сережа выходит за ворота быстрым шагом и не сразу замечает, что его окликнули. Задней мыслью соображает, что женский голос выкрикивает его имя, и ускоряет шаг. Не хватало еще, чтобы его задержали. — Да стой же ты! Узнавание приходит почти одновременно с чужой рукой, ухватившей за предплечье. Сережа оборачивается, охваченный волной неясной радости. Он тут же кидается вперед. — Рит, — выдыхает ей в сердито нахмуренные брови. Она обнимает его так крепко, что перехватывает дыхание. Судорожно гладит по спине, словно чем больше раз коснется, тем быстрее Сережа успокоится. Он сжимает ее за плечи и чувствует, как подкашиваются ноги. — Не висни — упадем, — всхлипывает Рита ему в шею. Сережа шмыгает носом, старается устоять на ногах и трется щекой о ее волосы — непривычно прямые, обесцвеченные до сияющей белизны. — Куда ты? — тихо спрашивает Рита. Он открывает рот и тут же закрывает. Слишком много нужно рассказать, чтобы объяснить. У него нет времени. — Я в-вернусь, — рвано обещает он, высвобождаясь из объятий. — Ты пока иди, я скоро... — Сереж, — произносит Рита железным тоном, но выглядит испуганной, — куда ты собрался в таком состоянии? Он бестолково разглядывает ее. Черты лица заострились, она вся будто выцвела. Рита протягивает руку, вытирает ему слезы с лица, оглаживает кончиками пальцев скулу и подбородок. Затем достает из сумочки платок, протягивает. Сережа берет, не в силах выдавить ни слова. Не знает, с чего начать. Может, сбежать? Если он развернется и рванет что есть мочи, она не догонит. Голос, как назло, снова молчит. Что делать? Рита берет Сережу за руку, и он вдруг чувствует, будто из тела вынули стержень. Он не то что не сможет бежать — если она отпустит, Сережа просто упадет. Рита тянет за собой в сторону ворот. У обочины припаркована волга. Прежде чем отпустить руку, Рита смотрит на Сережу, взглядом пригвозжая к месту, мол, только попробуй убежать. Она расплачивается с водителем, забирает из салона рюкзак, снова хватает Сережу за руку, как маленького, и ведет к спальному корпусу. — У тебя сейчас никого из соседей? Сережа не сразу соображает, что от него ждут ответ. — Никого, — эхом отзывается он. Возвращаться в комнату совершенно не хочется. Ему надо в «Армению», поговорить с Анваром. Изнутри зарождается раздражение. — Рит, мне правда нужно идти, — собравшись с мыслями, как можно увереннее произносит он, когда они подходят к двери. — Ты пока загляни к девчонкам, к Ольге Викторовне, а я… — Сереж, ты нормальный? — перебивает Рита. — К какой Ольге Викторовне? Я к тебе подорвалась, как только Олег все рассказал, — она отпускает его и скрещивает руки на груди, смотрит пристально. — Куда тебе надо вот прям щас идти, ты мне можешь объяснить? Сережа сглатывает. Жалкие крохи решимости тут же растворяются. — Нет… — непослушными губами отвечает он и опускает глаза. Рита шумно, прерывисто выдыхает, открывает дверь и утягивает Сережу в комнату. — Сядь, — она опускается на его кровать и хлопает по покрывалу рядом. Сережа слушается. Прохладная ладонь вновь касается его лица, гладит по щеке. Хочется зажмуриться и подставиться ласке, но Сережа почему-то деревенеет. Рита, словно уловив это, убирает руку и, немного помешкав, кладет свою поверх Сережиной, крепко сжимает его пальцы. — Знаю, что вопрос идиотский, но… Как ты? В смысле, — спохватывается она, — понятное дело, что плохо, я не об этом. Я просто… Сереж, поговори со мной. Пожалуйста. Он поворачивает голову и встречается с ней взглядами. — Что тебе рассказал Олег? Рита озадаченно хмурится. — При чем тут это? Почему она так напряглась? Значит, Олег правда рассказал что-то такое? Сережа взволнованно облизывает губы и выдергивает руку из Ритиной, растирает свои замерзшие ладони. — Слушай, я не знаю, что именно он тебе сказал, но я в порядке, ясно? — огрызается он. — У меня все под контролем. Рита глядит во все глаза так, словно он ляпнул что-то не то. Сережа ежится и заламывает пальцы. Что? Что он не так сказал? От нервов становится трудно сидеть на месте. Он глушит порыв вскочить и пройтись по комнате. Рита с печальным видом качает головой. — Сереж, ты о чем вообще? Что у тебя под контролем? Олег рассказал про твою маму, — она прикусывает нижнюю губу. В светлых глазах стоят слезы. — Мне так жаль. Я до последнего надеялась, что это тупой розыгрыш, — тараторит Рита, — что я приеду, а у тебя все хорошо, и я накостыляю Олегу и его дружкам, заставлю вернуть мне деньги за билет и... Она прерывается, всхлипывает и притягивает Сережу к себе, утыкается лицом в изгиб шеи и крепко обнимает. Сережа на несколько секунд застывает, чувствуя, как мелко вздрагивают ее плечи, а затем его накрывает. Он зажмуривается, стискивает зубы и пытается сдержать рвущиеся наружу рыдания, но быстро сдается. Он не знает, сколько они так сидят, уткнувшись друг в друга и ревя как дети. Затекают руки и плечи. Кажется, за эти два дня Сережа выплакал вообще все что можно — он абсолютно пуст. Как ни странно, становится немного — совсем капельку — легче. Он неловко отстраняется, и Рита, утерев лицо рукавом куртки, снова кладет руку Сереже на щеку, ласково гладит большим пальцем по скуле. В груди на месте зияющей дыры зарождается крошечное тепло. — Я рад тебя видеть, — осипшим голосом произносит Сережа. — Спасибо, что приехала. Рита грустно улыбается, берет его ладони в свои и целует в костяшки. — Я так соскучилась. Она вдруг хмурится, сосредоточенно смотрит ему на руку и задирает рукав кофты. Сережа, как завороженный, пялится на свое разодранное предплечье и, только когда Рита тянется ко второму рукаву, спохватывается и вскакивает с кровати. — Что это? — растерянно спрашивает Рита. Поднимает на него голову и повторяет громче, настойчивее: — Сереж, что это? В ушах начинает шуметь, в горле пересыхает. Сердце колотится оглушительно громко. «Что это?» Он не знает. Не может объяснить. На что это похоже? Что ему соврать? Ему так нужна помощь — какого хрена голос молчит?! От подкатившей паники начинает знакомо мутить. Сережа морщится и отворачивается, натягивает рукава до ладоней. — Ничего, фигня, — буркает он. — Упал, проехался по асфальту и… В общем, забей, просто царапины. Рита молчит до неприятного долго. Сережа не решает обернуться. — Зачем ты врешь? Сережа пораженно смотрит перед собой. И правда — зачем? — Я… не знаю. — Сереж? — голос Риты звучит испуганно. — Что происходит? Что с тобой? Я тебя почти не узнаю. От Ритиных слов становится жутко. Сережа сам не понимает, чего именно боится, но чувствует, как его начинает трясти. Дыхание резко сбивается. — Ты чего? — Ритин голос доносится издалека, будто из другой комнаты. — Что с тобой? Блядь. Опять? Второй раз за день? А если от этого все-таки можно умереть? Сережа обхватывает себя руками за плечи и горбится, хрипло хватает ртом воздух. — Тише, все в порядке, тише, — успокаивающе шепчет Рита и гладит по плечам, усаживает обратно. — Ты только дыши. Все хорошо. Сережа быстро и мелко кивает, пытается сосредоточиться на Ритиных прикосновениях. Вдох — выдох. Повторяет себе: все хорошо. Вранье. Сейчас он либо задохнется, либо провалится обратно в черноту. От осознания, что чернота тоже не вписывается в долбаное «хорошо», Сережу выламывает в сухом рвотном спазме. Ему страшно, что Рита увидит, как он вываливается из реальности. А страшно — поскольку знает, что она сочтет это ненормальным. Потому что... Потому что это действительно ненормально. Господи. Сережа хватается за Ритины руки и заставляет себя делать вдохи и выдохи. Сначала кажется, что абсолютно бесполезные, но затем все же становится лучше. — Ты как? — напряженно спрашивает Рита, когда он наконец затихает. Сережа открывает рот и тут же закрывает. Плохо? Никак? Он без понятия, что на это ответить. — Не знаю, — честно говорит он. — Я не знаю, Рит. И как мне жить без нее — тоже не знаю. Рита на секунду прикрывает глаза, затем молча обнимает. Без слов утешения и слез. Сережа думает, она знала, что так будет — просто потакала его детским мечтам, якобы он сможет вывезти маму на лечение до того, как та окончательно угаснет. Рита совершенно не умеет врать. Всегда, когда он заговаривал о маме, она становилась молчаливой и отстраненной, старалась перевести тему. Сереже тоже стоило предвидеть такой исход событий, быть реалистом. Разве все могло закончиться хорошо? А вдруг, не тешь он себя пустыми надеждами, сейчас не было бы так больно? Горло перехватывает, глаза жгут подступившие от жалости к себе слезы. Ничего, это Рита. Перед Ритой можно реветь сколько угодно, хоть до икоты. Сережа вздрагивает, неожиданно осознавая: Рита вернулась. Сидит прямо здесь, рядом с ним. Перед ней не нужно пытаться быть сильным, и обманывать ее тоже нет смысла. — Мне так хреново, — шепчет он, опустив голову Рите на плечо. — Я не хочу... чувствовать все это. — Хороший мой, — вздыхает Рита, одной рукой прижимает к себе за плечи, второй — гладит его по волосам. — Я... я, кажется, не в порядке, Рит, — едва шевеля губами, произносит Сережа. — А кто бы был в порядке? — горько усмехается она. — Пройдет время, и станет легче. Я тебе обещаю. Он в этом не уверен. — Я не в порядке, — повторяет он, набрав побольше воздуха, — не только из-за мамы. Я проваливаюсь в темноту, а потом не помню, что говорил и делал. Вижу то, чего на самом деле нет. — Он сглатывает, справляясь с поступившей тошнотой. Ритина рука замирает у него в волосах. — Слышу голос, — собравшись с силами, заканчивает он и тут же с досадой морщится. Сказанное совершенно не описывает того, что с ним действительно происходит, — нет, это все звучит слишком странно, будто он шизик какой-то. Чтобы понять полностью, нужно залезть в его шкуру, иначе никак. Есть куча нюансов: его жизнь последние полгода — гребаные американские горки, любой бы навернулся, а Сережа еще сидит, держится и… Это все непросто. — Чей голос? — полушепотом спрашивает Рита. Сережа пожимает плечами. Он не задумывался об этом. Старается воспроизвести голос в памяти, но выходит так себе. А правда — чей? — Мой, наверное, — говорит он и чувствует себя полным болваном. Может, все это — его собственные мысли, а он сам просто-напросто нервный трус? — Ты только не сходи с ума, пожалуйста, — шепчет Рита ему в плечо. — Не надо придумывать его снова. Что? Нет. В голове становится пусто-пусто. Сереже почти физически больно, когда он старается вникнуть в ее слова. — Ч-что? — выдавливает хрипло, натужно. — Кого? Он знает. Мысль есть на краю сознания, но сфокусироваться совершенно не выходит. — Птицу, — Рита ежится, словно от холода. — В детстве ты постоянно с ним разговаривал. Утверждал, что это он сделал какую-нибудь гадость, а не ты. Воспиталы не верили, но я-то видела, как ты его боялся. Сереж? На Сережины плечи ложатся две когтистые, покрытые перьями руки. Он точно знает, как они выглядят. Он помнит, как они могут защитить от всего на свете. Он видит тень от двух черных крыльев у себя за спиной. Сердце замирает, а затем начинает бешено стучать о ребра. — Т-ш-ш, — тянет Птица. — Мы же не хотим, чтобы она считала нас сумасшедшими? — Сереж! — повторяет Рита громко, обхватывает его лицо обеими ладонями и разворачивает к себе. — Слушай... Давай мы с тобой обратимся за помощью? Не смотри на меня так, Сереж. Скажи что-нибудь? Сережа отворачивает голову, вывернувшись из захвата, и сцепляет руки в замок. Думать становится еще тяжелее — невыносимо, словно белый шум выкрутили на максимум. Хочется сменить тему или вообще выйти из комнаты. Он не помнит Птицу, но он знает, как тот выглядит. Кроме лица. Ему никак не вспомнить лицо. — Как он выглядит? — спрашивает он. — Я говорил, как он выглядит? Это важно. Он не понимает почему, но это очень, очень важно. — Сереж, при чем тут?.. — Нет. Меня упекут в психушку, как маму! — выпаливает он. — Нельзя никому говорить. Рит, никому не говори, слышишь? — Сережа разворачивается, хватает ее за плечи. — Нельзя, чтобы кто-то узнал. Ты ведь в курсе, как это все работает, они просто закроют меня в дурке! — Ритино лицо перед глазами смазывается, во рту пересыхает. Сережу охватывает ужас. — Как он выглядит? Рита, это очень важно! — Успокойся, — внезапно твердо произносит она. На удивление, это работает: паника, почти захлестнувшая его, отступает. Сережа медленно выдыхает. Ничего не произошло: он всего лишь рассказал Рите о странностях, которые с ним происходят. Это безопасно. С чего он решил, что она его сдаст? — Я не знаю, как он выглядел. Наверное, как обычная птица, — она дергает плечом. — Ты ведь понимаешь, что это все ненормально, да? Сереж, скажи, что знаешь. — Да, — кивает он. Конечно, он знает. — Все будет в порядке. Слушай, я, наверное, просто перенервничал и выдумал себе это все. Было сложно, когда я попал сюда, да и теперь... теперь вообще кошмар. Но я справлюсь. Честно, Рит, я... Дверь распахивается, впуская в комнату гогочущих соседей. Витя с Максом замолкают и застывают один за другим. — О, Ритка, здоров, — хмыкает Макс. — У-у-у, а вы чего это здесь вдвоем? — елейно интересуется Витя, поигрывая бровями. Сережа утирает лицо рукавом и косится на часы. Черт. По нему наверняка видно, что он плакал. Как он забыл о существовании соседей? — Привет, — Рита холодно улыбается и встает, загораживая его собой. — А вы не вовремя. Может, погуляете еще, а? — Слыш, Разум, ты совесть-то имей, — недобро ухмыляется Витя. — Девчонка — девчонкой, а наглеть не надо. — Ты че тут, ныл, что ль? — веселится Макс, пройдя несколько шагов вперед. — Вы чем тут ваще заняты? Сережа видит тень за их спинами. У него не выходит поднять глаза и посмотреть тени в лицо, но та раскрывает крылья — от стены до стены. — Хочешь, я их прогоню? — спрашивает Птица. Сережа мотает головой. Он хочет исчезнуть сам, хочет, чтобы они просто не входили в комнату. — Витек, вышли оба отсюдова, — угрюмый голос Олега заставляет пространство пошатнуться и вернуться на место. Олег. Пузырь бесчувственной тишины, образовавшийся вокруг Сережиной головы, лопается. Снова хочется плакать. Тень пропадает из поля зрения. — Слышь, это наша комната так-то, — Витек шаркает носком по линолеуму. — Давай не спорь, — Олег отходит в сторону, освобождая проход. Перед тем как уйти, Витя с Максом награждают Сережу такими взглядами, что становится ясно: ему конец. Но ни капли не страшно. За Сережей всегда стоит крылатая тень, которая его защитит. И страшнее нее, кажется, не бывает. Вот только Сережа никак не может понять: следует ли ему самому бояться? — … не знаю, обратный пока не брала, — слышит он окончание фразы и запоздало понимает, что Рита с Олегом о чем-то разговаривают. Он встречается с Олегом глазами. — Ты как? — тихо спрашивает тот, подается к нему, но сразу же пресекает движение и остается на месте. Часть Сережи тоже хочет рвануть к Олегу и прижаться к груди. Другая — лечь на кровать, отвернуться к стене и никого не видеть. Ужасно странные ощущения. Сережа кривится. — Нормально, — нехотя выдает он. — Был на обеде? — не унимается Олег. Сережа качает головой. Его даже от мыслей о еде мутит. — А когда ты последний раз ел? — подхватывает Рита. Господи. Они могут просто оставить его в покое? В углу вновь появляется тень. Вырастает из пола, просачивается сквозь стены. Сережа не смотрит в лицо, но знает, что тень усмехается, мол, только скажи, и я все устрою. Сережа вздрагивает и снова отрицательно качает головой. Нет, не надо. Он не может себе объяснить, но подпускать тень — Птицу — к Рите или Олегу абсолютно не хочется. — Я… я не голоден, — выдыхает он и, поколебавшись, признается. — Да и смысла нет: тошнит. — Ладно, ты... — Рита вздыхает, явно не зная, чем может помочь. — Поспи хотя бы, ладно? А я поеду в хостел, вернусь утром. — Можешь поспать у меня, чтоб никто не трогал, — встревает Олег. — Парни еще на карантине. А я на твою лягу. Идея кажется очень заманчивой. Остаться одному, в тишине и спокойствии. Сережа вяло кивает и цепляет рюкзак с пола. Скомкано распрощавшись с Ритой — теперь между ними повисла странная недосказанность, и от этого очень неуютно, — Сережа уходит в соседнюю комнату. Подушка пахнет Олегом. Так приятно зарыться в нее носом, спрятаться от навязчивых мыслей. Анвар никуда не денется, можно и завтра в «Армению» сходить — а вот сейчас страшно хочется провалиться в сон хотя бы ненадолго. Усталость ощущается тяжелым пластом, давящим сверху. Сережа прикрывает глаза. Он знает, что в комнате не один. Почему-то это успокаивает. Дым. Густой, едкий, проникающий в легкие, заставляющий кашлять. Запах гари разъедает носоглотку. Снова, устало думает Сережа. На этот раз он знает, что это сон. Знает, что скоро услышит вопли. И все же не может не замереть от ужаса, когда человек кричит. Прокофьев, поправляет себя Сережа. Сжавшись на месте, он ждет появления спасителя. Ждет крыльев — огромных, надежных, окутывающих со всех сторон. Птицы нет так долго, что кажется — в этот раз не придет. Огонь наконец доберется до Сережи, сожрет его, как сжирает кричащего в другой комнате Прокофьева. Но Птица появляется. — Все хорошо, бояться тут нечего — успокаивает тот. — Огонь — это правильно. — Огонь очищает, — шепчет Сережа вместе с Птицей. Повернуться — крошечное усилие, и они наконец встретятся лицом к лицу. Невозможная, непреодолимая преграда в один поворот головы. «Пожалуйста, — хочется сказать ему. — Позволь тебя увидеть». Он хватается за крылья изо всех сил, не желая отпускать. — Птица, — зовет то ли вслух, то ли мысленно. А после — наконец задирает голову. Сердце замирает в груди. Сережа весь сжимается до размеров своего замершего сердца. У Птицы до ужаса знакомое лицо. И это вовсе не Птица. Он вспоминает тот день. — Все хорошо, бояться тут нечего, — успокаивающе бормочет мама. — Огонь — это правильно, огонь очищает. Ее руки — руки, руки, никакие не крылья — обнимают его крепко, надежно. Сережа верит ей и знает: пока она с ним, ничего страшного не случится — просто не может случиться. В соседней комнате визжит человек, сгорающий заживо. Сережа открывает глаза, ощущая в носоглотке запах горящей плоти. Смотрит на соседнюю кровать. Никого. Сердце стучит часто-часто, но впервые после подобных кошмаров Сереже не страшно. В груди тоскливо ноет. Мама. Он озирается по сторонам. Стемнело, тихо. Сережа не у себя — в комнате Олега, — лежит под одеялом в обнимку с рюкзаком. Все это он осознает мельком, сквозь призму умиротворяющего спокойствия. Сережа моргает и видит Птицу, сидящего на соседней кровати. Он не пугается — он уже знал, что тот появится, за мгновение до. Птица улыбается, обнажая зубы с устрашающими клыками — именно такими, какие нужны были Сереже, чтобы себя защитить. Он молча рассматривает Птицу: длинные рыжие волосы, красиво уложенные на одну сторону, заостренные черты взрослого лица, светящиеся желтым глаза. Птица красив той самой холодной и недосягаемой красотой, как произведение искусства в музее. Сереже кажется, Птица похож одновременно и на него самого — только старше, — и на маму. Возможно, Сережа будет таким, когда вырастет. Ему бы, если честно, хотелось. Сережа продолжает завороженно пялиться. Это существо, покрытое черными, будто обгоревшими перьями, слишком прекрасно, чтобы сидеть на койке одного из Олеговых соседей, чтобы быть здесь, с ним. Сережа видит Птицу так детально, словно тот действительно существует — как существуют грязный носок, торчащий из-под кровати, и пластмассовая лампа на тумбе. — Нашел, с чем сравнить, — фыркает Птица, и этот привычный голос успокаивает, будто возвращает Сережу в кокон из крыльев. Голос похож и не похож на его собственный. Птица поднимается с кровати, делает шаг в его направлении. Сережа задерживает дыхание. Птица усмехается и невесомо перебирается через него, устраивается у стены. Огромные крылья совсем не мешают тому двигаться. Удивительно. Все происходящее сейчас — удивительно. Сережа не уверен, что в самом деле проснулся. — Спи, — шепчет Птица и обнимает его со спины, укрывает крылом поверх одеяла. — Я тебя посторожу. Завтра у нас много дел. Спи. Под крылом Птицы нет ни холода, ни боли, ни сожалений. Так хорошо и спокойно. Сережа теснее вжимается в перья и закрывает глаза.