Поцелуй, ожог и свитер

В рюкзаке, как назло, не находится салфеток, поэтому в автобусе люди косятся на перепачканного кровью Олега кто с неприязнью, кто с беспокойством. Одна сердобольная женщина спрашивает, не нужна ли им помощь. Сережа заново вполголоса все объясняет и про Влада, и про звонок в отделение. Олег не перебивает, слушает сосредоточенно и сидит мрачнее тучи. Кажется, до того наконец дошло, какой пиздец сотворил этот уебок. У главного входа Сережа спохватывается: цветы! Он так и не поздравил маму с прошедшим днем рождения. Сережа честно помнил о цветах всю прошлую неделю, даже подсчитал, на какой букет хватит оставшихся с подработки денег, но из-за всей этой истории с Владом в самый последний момент забыл. Он почти подрывается на поиски цветочного, но Олег хватает за плечо и удерживает рядом. — Не надо, — тихо и твердо говорит тот. Смотрит так, что у Сережи почему-то болезненно щемит в груди. — Пойдем. Сережа моментально теряется, чувствуя непонятную фрустрацию и тревогу, послушно плетется следом внутрь больницы и указывает направление, когда Олег спрашивает, куда им дальше. «Все нормально. Чего ты раскис? — хмыкает внутренний голос. — Сбегаешь за цветами позже, не беда». И правда. Цветы и сладости сейчас не главное. Наверняка Всеволод Анатольевич позволит потом занести подарки. Ему бы сейчас просто увидеть маму и окончательно развеять этот кошмар. Они подходят к стойке регистрации. — Добрый день, я к Всеволоду Анатольевичу, — говорит он возящейся со стопкой бумаг женщине. — Он меня ждет. Сережа ее узнает — она была за стойкой в последний его визит в апреле. Женщина поднимает голову, и ее скептический взгляд моментально меняется. На ее лице мелькает странная, трудночитаемая эмоция. Сережа почти уверен, что женщина тоже его узнала. — Я весной сюда приходил, помните? — на всякий случай подсказывает Сережа. — К Немезиной. Женщина выдыхает и снимает очки. — Юлиана Игоревна, — обернувшись, зовет она кого-то. Из комнатки за медицинским постом выглядывает женщина постарше. — Тут к Всеволоду Анатольевичу, — и кивает на Сережу. Юлиана Игоревна поворачивается к нему, приоткрывает рот и всплескивает руками. — Батюшки, да Сева же к нему как раз и собирался. Этот голос. Сережа вздрагивает и цепляется за лямки рюкзака. — Вы… Это с вами я разговаривал, — он подшагивает к стойке и пристально смотрит на Юлиану Игоревну. — Вы сказали, что мама умерла. Как этой женщине не стыдно? Поразительно. Вот пусть все услышат, на какую низость она пошла! Юлиана Игоревна кивает и виновато хмурится. — Со мной, со мной, — вздыхает она. — И я Всеволоду Анатольевичу все передала, когда он сегодня пришел. Он сразу к вам засобирался, — она оглядывается. — Дай бог, не разминулись? Галочка, сбегай поищи его, — ее взгляд цепляется за Олега, и она цокает языком. — Молодой человек, а с вами-то что? Вам?.. — Вы зачем мне врете? — резко перебивает Сережа, против воли срываясь на неприятные, истеричные нотки. Он сглатывает и продолжает увереннее: — Вас же Бунин подговорил, да? — Сереж… — рука Олега опускается ему на плечо, но он отмахивается. Юлиана Игоревна растерянно моргает. — Я? Да как же? Я, ей-богу, все Всеволоду Анатольевичу передала. Да сами у него спросите. — Хватит! — Сережа со стуком упирается ладонями в стойку. Подумать только — она ему прямо здесь, в больнице, собралась голову морочить? Чего ради продолжает разыгрывать свой дешевый спектакль? Неужели думает, это помешает ему добраться до мамы? Смешно. — Вам бы присесть, молодой человек, — говорит Юлиана Игоревна, глядя почему-то не на него, а на Олега. — Всеволод Анатольевич подойдет, а я вам пока чайку с мятой заварю. У нас тут и печенье есть. Сейчас, сейчас, — она отходит от стойки. — Да нахрена мне ваше печенье?! — переходит на крик Сережа, но Юлиана Игоревна быстро скрывается за дверью позади стойки. — Куда? Вернитесь! — Сереж, погоди, — Олег снова пытается водрузить ладонь на его плечо, но Сережа зло сбрасывает руку. Он достанет эту Юлиану Игоревну, сколько бы она ни пряталась, и заставит отвести его к маме. Сережа делает шаг, намереваясь обойти стойку, но Олег хватает за предплечье. — Пусти, — Сережа дергает руку, Олег сопротивляется. — Пусти, я сказал! — Зачем ты за ней пойдешь? — спрашивает и смотрит так раздражающе-обеспокоенно, что Сережа думает: а не дать ли Олегу еще разок по лбу? Он упрямо пытается высвободить руку, схватившись за нее второй. Олег хмурится, перехватывает и вторую. — Сереж, пойдем, присядешь. — Отвали, — зло шипит он и пинает Олега в голень. — Отвали! Если ты сейчас же меня не пустишь, я… — Сережа! — знакомый голос заставляет замолчать, а сердце — радостно подпрыгнуть. Всеволод Анатольевич выходит — почти выбегает — с лестничной клетки, а за ним, уперев руки в бока, семенит Галочка. — Сережа, здравствуй, здравствуй, — непривычно надрывно и хрипло говорит Всеволод Анатольевич и протягивает ему ладонь. Сережа вдруг понимает, что Олег больше его не держит. У Всеволода Анатольевича ледяная твердая рука. По Сережиной спине пробегает табун мурашек, он передергивает плечами. Олег тоже здоровается с врачом и называет свое имя. Всеволод Анатольевич молча поджимает губы, глядя на Олегово лицо. Галочка проходит за стойку и смотрит на них тоскливо и отстраненно. Сережу вдруг смущает его несдержанность. Он устроил истерику в холле больницы только из-за того, что его попросили подождать. Вот же глупость. Что на него нашло? — Где моя мама? — спрашивает Сережа требовательно, вновь переключаясь на Всеволода Анатольевича. Наконец-то тот все объяснит. — Пройдем ко мне в кабинет, Сережа, — говорит Всеволод Анатольевич, и в это же время из-за двери за стойкой появляется Юлиана Игоревна с подносом, на котором чайник, чашки, печенье, бутылочка типа перекиси и большой ватный валик. — Юлиана Игоревна, отведите этого молодого человека в сестринскую, — Всеволод Анатольевич кивает на Олега. Они с Олегом выпаливают почти одновременно: — Я пойду с ним. — Скажите, где мама! На лице Всеволода Анатольевича проскальзывает болезненная гримаса. Сережа с неверием таращится на врача. Они все заодно? Решили поиздеваться над ним, потрепать нервы? Неужели подонок Влад подговорил и Всеволода Анатольевича? От обиды и непонимания глаза жгут подступившие слезы. За что все эти люди с ним так? Он ведь… Сережа просто хочет к маме. Пусть эта пытка закончится, пусть закончится! Он увидит маму, и все будет хорошо. — Сережа, — в голосе да и во взгляде Всеволода Анатольевича столько горечи, что Сережу начинает мутить. — Пойдем со мной, пожалуйста. Нам нужно поговорить. Нет. Он не сдвинется с места, пока ему все не объяснят. Сережа зажмуривается, сжимает раскалывающуюся от боли голову и чеканит по слогам: — Где. Моя. Мама. Неужели им всем нравится его изводить? Сволочи, ублюдки, как же он ненавидит всех до единого, кто причастен к этой паскудной истории! Всеволод Анатольевич шумно выдыхает и говорит едва слышно: — Жени больше нет. Мне очень жаль. Пожалуйста, пойдем ко мне, я… — Это неправда! — Сережа вскидывается и с отчаянием смотрит на Всеволода Анатольевича. — Вы мне врете. Зачем? Зачем?! — ярость вместе со слезами застилают глаза. Сережа, не до конца понимая, что делает, бросается к Всеволоду Анатольевичу, но кто-то перехватывает его поперек груди, тащит назад. — Зачем, я спрашиваю?! Зачем вы все врете? — воет он и брыкается в чужом захвате. — Сереж, успокойся! — слышит над ухом мольбу Олега. — Не надо, — Всеволод Анатольевич машет на подоспевшего охранника. — Сережа, послушай меня. Тебе надо успокоиться, пока ты себе не навредил. Сережа едва осознает сказанное. Он старается выпутаться из захвата, но Олег держит как-то мудрено и совсем неудобно, даже сгруппироваться не выходит. Он пробует ударить затылком, но Олег, видимо, успевает убрать голову. — Пусти, блядь! — воет Сережа, окончательно выйдя из себя. — Отпусти, я должен ее увидеть! — ненадолго замирает, чтобы отдышаться. — Убью, — обещает он Всеволоду Анатольевичу. Тот стоит, обхватив себя руками и ссутулившись так, будто хочет врасти в самого себя и исчезнуть. Молчит. Какого черта тот делает, зачем сговорился с Владом? «Прекрати, — внутренний голос звучит устало. — Нам придется с этим смириться». Сережа не понимает, о чем тот говорит. Не понимает, не понимает, не желает понимать! Он доберется до Всеволода Анатольевича, до гребаного охранника, глядящего на него как на больного, до теток за стойкой, до ебаного Влада и всей шайки уебков-подпевал. Они ответят ему за все, каждый из них. Он увидит маму, он заберет ее отсюда. Он… «Она мертва, ты больше не можешь отрицать», — говорит внутренний голос. Голос полон печали. Это злит. Злость заставляет снова рвануться из рук Олега и выгорает мигом, оставляя за собой затягивающую, черную тоску. Этого не может быть. Не может. Сережа так старался, преодолевал все трудности. Он должен был забрать ее отсюда. Все его планы, мечты о будущем… Ее теплые руки. Так не бывает. Ради чего ему теперь жить? Едва он успевает подумать о последнем, его выталкивают прочь. Свет гаснет. Он обнаруживает себя на пассажирском сидении, перед глазами загораются красным задние фары тормозящей лады. Пробка. Пахнет обивкой и бензином. — …ее любимые, она пользовалась ими со студенчества… — Всеволод Анатольевич прерывается на полуслове, когда Сережа резко поворачивается к водительскому сидению. — Тебе плохо? — Всеволод Анатольевич выглядит так, будто у того ломка. Костлявые руки, лежащие на руле, мелко дрожат, под ввалившимися глазами — коричневые круги. — Сереж? — А? Нет, я… — горло отзывается першащей болью. Если он спросит, куда они едут, Всеволод Анатольевич решит, что он больной. — Все в норме. — Он косится на заднее сиденье. Пусто. — Где Олег? Паника, которую он старается скрыть, кажется, все же просочилась наружу. Всеволод Анатольевич проезжает еще пару метров за серебристой ладой, затем глядит на него цепкими, практически черными глазами. — Ты не захотел, чтобы он ехал. — На секунду кажется, что тот видит его насквозь. Охота вжать голову в плечи. — Часто у тебя провалы в памяти? — спрашивает совсем другим тоном. Сережа ощущает себя как на приеме у врача. К горлу подкатывает тошнота. — Нет, — он хмурится и отворачивается, с усилием отодвигает всплывший в памяти эпизод с Витей. Подумаешь, отключился на пару минут, что с того. Просто перепугался спросонья. Он вздыхает, затем добавляет: — Перенервничал. От запаха салона машины начинает мутить сильнее. Куда вообще они едут? Куда пошел Олег? И где мамино тело? Последним вопросом пережимает горло. Нос закладывает, выступают слезы. Он хочет выйти из чертовой машины. — Мы едем в морг, — мягко шелестит Всеволод Анатольевич, словно прочтя его мысли. — Ты спрашивал, как она умерла. Я… — тот резко затыкается, делает пару шумных выдохов. Сережа косится: выглядит Всеволод Анатольевич паршиво. Еще хуже, чем ему показалось в больнице, и даже хуже, чем пару минут назад: бегающие глаза, давно немытые черные волосы, частично вылезшие из низкого хвоста. Тот похож на безумца. — Покончила с собой, — наконец выдыхает Всеволод Анатольевич, впилившись взглядом в лобовое стекло. — Вскрылась осколком. Господи. Сережа шмыгает носом и прижимает ладонь ко рту. Изнутри пробирает крупная дрожь. Нет, никаких слез, не сейчас. Он рваным движением утирается рукавом. — Как у нее оказался ебучий осколок? — шипит он, стараясь культивировать в себе злость, а не желание разрыдаться. — Откуда она взяла ебаное стекло в ебаной психбольнице?! — орет он сквозь подступающие рыдания. — Это моя вина, — говорит Всеволод Анатольевич очень тихо. Тот сглатывает, и Сережа тупо пялится на чужой кадык, мигом потеряв способность говорить. Серебристая лада отъезжает на пару метров, но Всеволод Анатольевич будто забывает про пробку. Остекленевши глядит вперед и говорит практически шепотом: — На день рождения Женя хотела духи. Я подарил. Держал у себя, давал ей пользоваться под присмотром… Ей действительно было лучше. Не понимаю, в какой момент, как она… — тот вдруг прячет лицо в ладонях. Плечи Всеволода Анатольевича начинают мелко дрожать. Сережа давится воздухом. Какое право этот человек имеет так убиваться? Будто это не только его, Сережино, горе. — Не смейте, — сипит Сережа. — Это моя мама. Вы не можете! Вы… Вы! — последний крик перемешивается с протяжным гудком позадистоящей машины. Серебристая лада отъехала уже метров на десять. Всеволод Анатольевич вскидывается, хватается за рычаг переключения. Автомобиль дергается, глохнет. Со второй попытки удается подъехать к ладе. — Я рассказал все как есть врачебной комиссии. Они пока не вынесли решения, но я пойму, если ты захочешь выдвинуть обвинения. Сережа отворачивается: становится противно смотреть на мокрое лицо Всеволода Анатольевича. Этот человек виновен в смерти мамы. Виновен-виновен-виновен. Сережа обязательно сравняет того с землей, но позже. Его оставляют всякие силы. — Женя как-то сумела забрать флакон. Позавчера ночью… — Всеволод Анатольевич прерывается на судорожный выдох. — Загнала осколок в сонную артерию. И… и… — Всеволод Анатольевич издает такой звук, будто задыхается. Лучше бы в действительности задохнулся. Мальчишка на заднем сидении соседней машины дышит на стекло, чертит пальцем каракули. Сережа ненавидит Всеволода Анатольевича. — Когда мы познакомились… Когда она впервые вошла в кабинет, я посмеялся над ней про себя. Знаешь, Diorissimo тогда душились женщины бальзаковского возраста, а тут вдруг — студентка. Страшно злая, обматерила весь преподавательский состав. Это было похоже на глоток свежего воздуха, а теперь… Все пропахло этими духами, вся палата, — сбивчиво говорит Всеволод Анатольевич то ли Сереже, то ли сам себе. — Ландыши, — вдруг вспоминает он и зажмуривается от того, что практически помнит этот ускользающий запах. — Она всегда ими пользовалась. Наверное, — прибавляет он тихо. — Да, — на лице Всеволода Анатольевича появляется что-то, отдаленно напоминающее улыбку, — ей нравился этот чудовищный запах. Студентка, пахнущая ландышами и матерившая преподов. Сережа вдруг остро осознает, что не знает о ней практически ничего. У него должен был появиться шанс узнать после, когда все станет хорошо, но теперь… Теперь единственный, кто может рассказать ему хоть что-то о маме, — человек, сидящий на водительском сидении. Человек, который допустил мамину смерть. Перед глазами плывет, и Сережа зажмуривается. — Почему… Зачем она к вам пришла? — глухо спрашивает он. Всеволод Анатольевич бросает короткий удивленный взгляд. Словно Сережа должен и сам знать зачем. — Деканат настоял, — говорит тот тихо. — Либо встает на учет в психдиспансер, либо отчисление. Она… слышала голоса. Сказала, это началось после ее первых раскопок. Голоса из-под земли. Мама была антропологом. Сережа, признаться, никогда особо не интересовался, чем именно занимаются антропологи. Наверное, стоило. А впрочем, какая теперь разница? — Из-под земли, — глупо повторяет Сережа, едва шевеля губами. — Но ей стало лучше? — Стало, — уголки тонких губ приподнимаются, Всеволод Анатольевич долго молчит. — Она вышла в ремиссию довольно быстро. Женя была умницей, хотела… хотела вылечиться. Я смог помочь. Потом она встретила твоего отца. А когда он погиб, она, — Всеволод Анатольевич прерывается и долго кашляет, — она и слушать меня не стала. Сережа надеется, что Всеволод Анатольевич больше не заговорит. Это все кажется ненастоящим: и поездка, и чужие слова. Они ведь не могут вот так просто разговаривать о его маме, которой больше нет. Ее не может не быть. Ее и без того не было так долго, что теперь… Так не бывает, этого не могло случиться. В голове резко становится до странного пусто, мысли ускользают. «Не надо об этом. Лучше спроси его о чем-нибудь», — подсказывает внутренний голос. Сережа медленно выдыхает. — Не думал, что вы знаете ее так давно, — отстраненно говорит он. — Годы летят, — горько усмехается Всеволод Анатольевич. — Как будто вчера я напился на Женином выпуске, а сегодня уже разговариваю с ее взрослым сыном. Сережа сглатывает подступившую тошноту. — Почти на месте, — сообщает Всеволод Анатольевич и заруливает на дворовую территорию. Сережа вылезает из машины, чуть не падает: ноги не держат. Синяя вывеска, белыми буквами: «Комитет по здравоохранению СПб ГБУЗ "Городское патологоанатомическое бюро" Центральное ЦПАО». Он бросается к газону и блюет в редкую траву. На глаза наворачиваются слезы. Так ему и надо, он ведь ничего, совсем ничего не смог сделать. Жалкий неудачник, слабак. Таким, как он, и жить незачем. «Прекрати, — шипит внутренний голос и тянет за ворот, заставляет выпрямиться. — Прекрати себя жалеть, не смей». Горло сводит пустыми спазмами, воздуха не хватает из-за кашля. Перед глазами возникает черный носовой платок. Сережа выхватывает его и прижимает ко рту. — Пошли, — цепкие пальцы Всеволода Анатольевича сжимают плечо и настойчиво подталкивают в сторону, — попросим воды. Сережа знает, как пахнет от птичьих трупов, изжарившихся на солнце. Ему кажется, что в морге должно пахнуть так же. Он не может прогнать из воображения этот гнилостный запах, пока охранница поит его водой. Всеволод Анатольевич разговаривает с усталым мужиком в застиранном белом халате. Охранница пытается отправить Сережу умыться. Он на нее не смотрит. Вот же приставучая бабка. — Оставь рюкзак, пошли, — наконец зовет Всеволод Анатольевич. Заполошно колотится сердце, наваливается тяжесть. Сережа думает, что не хочет никуда идти. Его усадили на стул, и он не против остаться тут навсегда. — Давай, — Всеволод Анатольевич снова вцепляется в плечо и вздергивает Сережу на ноги с неожиданной для настолько тощего мужчины силой. Колени подгибаются. Он едва поспевает за Всеволодом Анатольевичем и мужиком в застиранном халате, запинается о сколотую плитку. Мужик останавливается перед металлической дверью, заржавевшей по краям. — В обморок не грохнется? — строго спрашивает у Всеволода Анатольевича. Тот бросает на Сережу быстрый взгляд. — Нет. Они заходят в помещение, облицованное мелкой плиткой. На стенах — тошнотно-лазурной, а на полу — не менее тошнотной бежевой. Окна зарешечены снаружи и заклеены газетами изнутри. Пара металлических столов с бортами приковывают взгляд. На одном лежит свернутый желтый шланг. Возле каждого стола — потрепанная каталка с большими колесами, скрипучая даже на вид. — Ждите тут, — холодно бросает мужик, цепляет одну из каталок и скрывается за дверью на другой стороне помещения. Сережа опускает взгляд на кроссовки. На левом развязаны шнурки и не хватает одного пластикового наконечника. Он шмыгает носом. Всеволод Анатольевич роется в карманах, пихает ему в руки пачку салфеток. — У меня только влажные, — говорит глухо. — Спасибо, — Сережа машинально запихивает салфетки в карман и утирает нос рукавом. Дверь распахивается, мужик завозит в комнату явно потяжелевшую каталку. На ней — укутанное простыней тело. Веет холодом. Мужик выкатывает тело на середину помещения. Пережимает горло. Сережа не в силах оторвать взгляд от силуэта. Это не может быть его мамой. Нет. Не может. Нет-нет-нет. — Десять минут, — буркает мужик на заднем фоне. — Исключительно по старой дружбе. Не дай бог, кто-нибудь об этом узнает, Сева, не дай бог. — Не дрейфь, — доносится до Сережи как сквозь толщу воды ответ Всеволода Анатольевича. — Иди, я позову. Сережа приближается к простыне. Тело закутано неплотно, так, что даже непонятно, мужчина там или женщина. Он подходит впритык и застывает над каталкой. Черная фигура Всеволода Анатольевича возникает напротив. — Точно хочешь смотреть? Сережа кивает. Конечно, он хочет. Он должен. Иначе не поверит, что это правда. — Можем уйти прямо сейчас, похороны я орга… — Нет! — Сережа вцепляется в простыню и, нащупав холодную плоть, чуть не отдергивает руки. Перехватывается за ткань — словно, если не будет держаться хоть одной рукой, Всеволод Анатольевич оттащит его прочь — и судорожно высвобождает лицо трупа. Старается не обращать внимания на спутанные волосы — уже не каштановые, как в Сережиных воспоминаниях, а блеклые, почти серые. При взгляде на застывшую маску лица — облегчение, гора с плеч. Сережа издает смешок. Истерически, бесконтрольно — и смотрит на Всеволода Анатольевича. Он знал, знал ведь, что она не могла! Он снова глядит на лицо покойной. Это не его мама. И опять — на Всеволода Анатольевича. Торжествующая улыбка растягивает Сережины губы сама собой. Он еще раз смотрит вниз и возвращает глаза, не способный выдавить ни слова. — Сереж, — говорит Всеволод Анатольевич едва слышно и в несколько шагов перетекает за его спину. Чужие руки опускаются на плечи, тянут, прижимают спиной к жесткой грудной клетке. — Это она. Такие изменения во внешности нормальны для… покойников. Это она. Ты меня… ты меня прости. Сережа всматривается в серое, сползшее лицо, заостренный нос и побелевшие губы. Да, теперь он узнает, но лучше бы не узнал. Лучше бы не увидел. — Тише, — Всеволод Анатольевич держит крепко, и Сережа отдаленно понимает, что его трясет. На тонкой шее грубые швы — словно гигантская гусеница под кожей. Сережа бездумно тянется стряхнуть, холод обжигает пальцы. — Нет-нет-нет, — шепчет он и обхватывает мамино лицо ладонями, пробует собрать, вернуть ее черты на место. — Сережа, — голос Всеволода Анатольевича доносится издалека, что-то тянет его назад, прочь от тела. — Нет! Он вырывается, прячется в ледяную шею, обхватывает маму за плечи. — Ты не можешь, не можешь, — шепчет, захлебываясь слезами. — Пожалуйста… Пожалуйста! За что она так? Он делал все, что мог, для их будущего. «Ой ли?» — встревает насмешкой внутренний голос. Тот прав. Он должен был делать больше. Вместо того чтобы отвлекаться на Олега, растрачивать себя налево и направо. Он мог бы что-то сделать, что-то придумать. Если бы он только, если бы… Его начинает трясти. Серое, деформированное мамино лицо расплывается перед глазами. — Нет, — говорит внутренний голос извне. Сережа дергается. Тот звучит со всех сторон сразу. — Тебе шестнадцать. — На плечи опускаются ладони, стискивают крепко, до боли. Краем глаза Сережа отмечает, что это пальцы не Всеволода Анатольевича. — Тебе всего шестнадцать. Что ты мог? Она должна была дождаться. Она тебя бросила. — Нет, — выдыхает Сережа. Ему противно слышать такое. Картинка перед глазами снова собирается воедино. Он хочет сбросить с себя чужие руки, хочет оглянуться, но не может пошевелиться. — Да, — шипит голос на ухо. — Посмотри, она сама это сделала, своими руками. — Сережа старается отвернуться, но черная когтистая рука сжимает его подбородок. — Смотри, я сказал! Видишь? Кажется, на безжизненном мамином лице застыла усмешка. Черная гусеница шва на горле будто вот-вот пошевелится. — Она сделала это сама. Оставила тебя, бросила. Не поверила, что ты справишься. Слова льются со всех сторон, эхом отражаются от стен. На безжизненный мамин лоб приземляется черное перо. Голос прав: она обязана была дождаться. Не должна была так поступать. Не должна была вообще слетать с катушек и бросать его в одиночестве. Сережа был так мал. Он сжимает труп за плечи, в белую простынь впиваются черные когти. — За что ты так? — шипит он сквозь сжатые зубы. — За что?! — орет и встряхивает ее за плечи. — Что я сделал не так?! Его дергают прочь, пол на секунду уходит из-под ног. — Прекрати! — голос Всеволода Анатольевича прорезает неразборчивый шум, обступивший Сережу со всех сторон. Он обнаруживает себя в тисках крепких рук, оттащивших его прочь от каталки. У длинных узловатых пальцев нет черных когтей. — Пустите, — яростно шипит Сережа, дергается, но высвободиться не выходит, — она не должна была, не должна! — Ты прав, — тихо говорит Всеволод Анатольевич. — Надо успокоиться. Идем. — Нет! — Сережу наконец отпускают, он подлетает обратно к каталке. Мама молчаливая, холодная. Ей все равно, будет ли он кричать. Отчего-то Сережа больше не может до нее дотронуться. — Я, я… я не оставлю ее тут. — Не оставишь, — мягко соглашается Всеволод Анатольевич. Сережу не покидает мерзкое чувство, что с ним разговаривают как с больным. — Мы похороним ее, обещаю. А сейчас надо идти. Сережа мотает головой. Он не бросит ее одну. — Идем, — Всеволод Анатольевич тянет за плечо, Сережа сопротивляется. На шею сзади ложится рука. Сережа знает, что это рука не Всеволода Анатольевича. Нет, он не уйдет. — Мы справимся, — шелестит голос. — Она нам больше не нужна. Нужна, думает Сережа. Очень нужна. Зачем вообще теперь с чем-то справляться? На глаза наворачиваются слезы. — Прошу, пойдем, — Всеволод Анатольевич переходит на шепот. — У меня ее вещи, я отдам их тебе. — Иди с ним, — говорит голос и сжимает его шею. Мама лежит безразличная, мертвая. Сережа неожиданно понимает: ей все равно, уйдет он или нет. Сережа в меньшинстве. Фантомное прикосновение исчезает в машине. Сережа не спрашивает, куда его везут на этот раз. — Приехали, — скупо бросает Всеволод Анатольевич, когда паркует машину в спальном районе. Пятиэтажки, дети на площадке, клумбы в покрышках. Сережа думает, что это нечестно. Город тошнотворно-прежний. Никто не знает, что ее больше нет. Всем плевать. Его мир разрушен, а всем плевать. От этой мысли дико. Всеволод Анатольевич придерживает дверь. Сережа заходит в парадную, затем в квартиру. Внутри ничего примечательного. Во всем мире больше нет ничего примечательного. — Проходи на кухню, мой руки. Я принесу полотенце, — говорит Всеволод Анатольевич. Сережа делает, как сказали. — Садись, — командует Всеволод Анатольевич, и Сережа садится за стол. Табуретка скрипит под его весом. В голове блаженно пусто. Он рассматривает ежика на сахарнице и думает, что хотел бы застыть так навечно. Ничего не думать, не чувствовать. Всегда сидеть на чужой кухне и пялиться на ежика. — Пей, — говорит Всеволод Анатольевич и ставит перед ним чашку. Сережа берет ее, отпивает. Очень сладкий чай. На автомате опустошает чашку в несколько больших глотков. Начинает мутить. Сережа закрывает рот ладонью, сдерживает рвотный позыв. — Господи, да не так же быстро! — раздраженно бросает Всеволод Анатольевич, но тут же меняет тон: — Прости, тебе тяжело. Прости. Я на нервах. Сережа поднимает на того слезящиеся глаза. — Тебя отвести в ванную? — устало спрашивает Всеволод Анатольевич. — Нет, — с трудом давит из себя Сережа. Всеволод Анатольевич качает головой и жестом предлагает сесть на пол, возле большой картонной коробки, занявшей почти все свободное место на кухоньке. И когда эта коробка успела здесь материализоваться? Сережа сползает вниз, неловко усаживается рядом. Всеволод смотрит на него внимательно, затем вздыхает и переводит взгляд на коробку. — Не думал, что их придется отдать... при таких обстоятельствах, — говорит едва слышно, затем резко, будто опускается в прорубь, тянет за края крышки. Сережа смаргивает слезы и хмурится. Внутри в основном одежда. Сложена на дне и присыпана мелочами: шкатулкой, несколькими фарфоровыми фигурками животных, какой-то костью. Помимо этого в углу сложена стопка конвертов, перетянутая канцелярской резинкой, а под ней — красная папка для бумаги. — Это мое, — явно смутившись, Всеволод Анатольевич вытягивает папку из-под писем и кладет рядом с собой. — Остальное забирай. Надеюсь… тебе это поможет. Там, где раньше лежала папка, виднеется что-то фиолетовое. Воспоминание крутится на краю сознания, но никак не приходит. Сережа осторожно приподнимает стопку конвертов. С фиолетовой ткани на него смотрит вороний глаз, клюв и кусок крыла. Узнавание прошибает мурашками по спине: мама так часто носила эту футболку. И на улице, и дома. Маленькому Сереже нравилось. Из-за этой футболки он считал маму кем-то вроде хозяйки всех уличных ворон. Мама любила животных и птиц. Они так часто подкармливали самых разных в парках. Однажды ворона даже ела с маминой руки, и это невероятно впечатлило Сережу. Как же ему тогда хотелось завести ворону! Он смаргивает неожиданные воспоминания вместе со слезами. В груди больно ноет. Сережа осторожно опускает конверты обратно и протягивает руку, чтобы коснуться одной из фарфоровых фигурок. Это же… Он почти уверен, что похожие стояли у них в гостиной на стеклянной полке под телевизором. Нет, не просто похожие. Сережа стискивает зубы. — Откуда это у вас? — спрашивает он. Всеволод Анатольевич молчит, и Сережа чувствует, как на место опустошенности вновь приходит злость. — Откуда у вас наши вещи? Это ненормально, так не должно быть: врачи не держат у себя дома личные вещи пациентов. По спине бегут ледяные мурашки. Всеволод Анатольевич сглатывает и отводит взгляд. — Забрал кое-что из квартиры после пожара, — неуверенно тянет тот и, спохватившись, добавляет: — По мелочи, ничего ценного. Думал, ей понадобятся, а потом… Потом вот, оставил. Сережа сидит неподвижно, абсолютно не понимая, что должен чувствовать по этому поводу. Почему-то в голове бьется по-детски странная мысль: несправедливо, что все эти годы у него были лишь мамин свитер да фотография, а у какого-то мужика — целая коробка ее вещей. Видимо, что-то отражается на его лице, потому что Всеволод Анатольевич спешно продолжает: — Мы дружили. Разумеется, уже после того, как она перестала быть моей пациенткой. Сережа озадаченно моргает. Он ничего, черт возьми, не понимает. — Пациенткой? Она была вашей пациенткой до пожара? Ну да, Всеволод Анатольевич ведь говорил про ее студенчество и выпускной. И про ультиматум деканата. Сережа прикрывает глаза и растирает виски. Голова сейчас лопнет. Всеволод Анатольевич кивает. — Мы познакомились, когда ей было двадцать. Я работал в третьем психневрологическом. Женю туда направили с кафедры принудительно, — Всеволод Анатольевич качает головой. — Отчислять ее, конечно, никто не хотел: она подавала большие надежды. У нее начался непростой период, преподаватели забеспокоились. Но в итоге Женя выпустилась с красным дипломом, — тот вдруг вскидывается, вытаскивает из коробки конверты и, стянув резинку, оживленно их перебирает. — Вот, это со дня вручения, — протягивает Сереже черно-белую фотографию. — Не с официальной части. На фото за столом в крошечной кухне сидят мама и еще три девушки. На заднем плане стоят Всеволод Анатольевич — тот кажется значительно старше всех остальных, — два парня и… — Это… папа? — дрогнувшим голосом спрашивает Сережа. Он не помнит, как тот выглядел. Перед глазами всплывает лишь образ папы с той фотографии из Ораниенбаума. И все же Сережа моментально узнает. — Да, — Всеволод Анатольевич грустно улыбается. — Они уже больше года встречались. Сережа переводит ошарашенный взгляд обратно на фотографию. — Вы и с папой были знакомы? Немыслимо. Все это время у Сережи под носом был человек, знавший его родителей? Хочется задать миллион вопросов и вместе с этим — закрыть уши руками и зажмуриться. Изнутри снова пробивается дрожь. Сережа до боли прикусывает губу. — Через Женю, да, — Всеволод Анатольевич кивает. — Мы с Виктором не были друзьями, но провели немало времени в одной компании. Сережа во все глаза смотрит на весело улыбающуюся маму с взлохмаченными волосами и тонкой сигаретой между пальцев. Фотография ужасного качества, но даже так глаза мамы будто сияют. Сережа никогда ее такой не видел — вернее, не помнит, чтобы видел. — Такая… счастливая, — растерянно роняет он. Несправедливо, что он знает лишь бледную тень этой женщины. Знал — машинально поправляет про себя и застывает. Как же уродливо и дико это звучит даже в мыслях. — Женя была невероятной, — хрипло произносит Всеволод Анатольевич. — Когда она говорила, все вокруг замолкали. Так много идей, амбиций. С тех пор как мне удалось перевести ее к себе в больницу, я… Тяжело было смотреть на то, какой она стала. Сережа проглатывает застрявший в горле ком. Всеволод Анатольевич злит. Это его, Сережина, скорбь. Злит само существование человека, знавшего маму лучше, будто бы даже имеющего право на ее вещи. Сделавшего для нее в десятки раз больше, чем смог сделать Сережа. Ведь то, что Сережа сумел хоть как-то узнать маму, иногда с ней видеться, — тоже заслуга Всеволода Анатольевича. Какого черта тот такой участливый? — Почему вы все это сделали? — глухо спрашивает Сережа. — Для нее и для меня. Он уже знает ответ, но гонит мысль прочь. Потому что, если это правда, как он мог не подумать раньше, не заметить? Всеволод Анатольевич слишком внимательный, сочувственный. Тот не мог печься обо всех пациентах так, как о его маме. Что Сережа вообще за сын? Настолько зациклился на себе и своих переживаниях, что умудрился проигнорировать самую очевидную вещь на свете. Следовало быть более внимательным к маме. А теперь поздно. Поздно-поздно-поздно. Всеволод Анатольевич долго молчит. А затем говорит то, от чего Сережа дергается, как от пощечины: — Я любил ее. Говорит просто и прямо. У Сережи пересыхает во рту, сердце бьется чаще. Всеволод Анатольевич любил его маму. Что ему делать с этой информацией? — Мы всегда это знали, — резонно замечает внутренний голос. С языка срывается по-детски нелепое и беспомощное: — Всегда? Всеволод Анатольевич кивает, видимо, по-своему истолковав Сережин вопрос. — Ты знаешь, — тот вдруг улыбается с необычайной теплотой, — иногда казалось, что она становится прежней. Что ей можно помочь. Я… я… — Всеволод Анатольевич срывается на некрасивый булькающий звук, но быстро берет себя в руки. — Я действительно старался. — Недостаточно, — мстительно замечает Сережа. Если бы Всеволод Анатольевич действительно старался, они бы не сидели тут над коробкой ее вещей. И если бы Сережа сам… — Замолчи. Хватит себя жалеть, — обрывает голос. Сережа вздрагивает и поджимает губы. Они долго сидят в тишине. Он бездумно крутит в руках одну из фарфоровых фигурок. — Она меня так и не полюбила. Я надеялся, но… Сложно было оставаться рядом, когда появился твой отец. Я хотел переехать, — зачем-то тихо сообщает Всеволод Анатольевич, — еще до пожара. Но Жене было непросто после твоего рождения, и я решил подождать. Был рядом как друг семьи. А потом погиб твой отец, и она, — Всеволод Анатольевич давится словами, закашливается, — после его смерти совсем сдала. Отказывалась от помощи, не хотела лечиться. Оставляла тебя одного с утра до вечера. Иногда я брал тебя с собой на работу, но ты был таким сложным ребенком… Прости меня, Сережа. Сейчас я поступил бы иначе, но тогда… Я мог бы забрать тебя, но я был молод, и ты напоминал мне о том, что она... — Всеволод Анатольевич прерывается, сжимает челюсти так, что желваки ходят под кожей. Того трясет. — Прости. — Я… Я не помню, — Сережа часто моргает и запрещает себе думать о том, что у него мог быть отец. Хотя бы такой, как Всеволод Анатольевич. Это хуже, чем мама, но наверняка намного лучше, чем «Радуга». В горле першит, глаза болят от непролитых слез. — И хорошо, — Всеволод Анатольевич нервно улыбается. Сережу словно ледяной водой обдают. В ушах звенят слова Всеволода Анатольевича: «Еще до пожара». Сережа смутно помнит пожар, после которого он оказался сначала у службы опеки, потом в «Радуге». На ум приходит гложущая, задвинутая подальше мысль: его сны. Огонь, кокон из огромных крыльев, успокаивающий голос — голос из его головы. Перья, огненный вихрь с перьями, и… когтистые пальцы на плечах. Как в морге. Сережа застывает. С ним был кто-то еще. Всегда. Кто-то, кто говорил, как ему поступить, что чувствовать. А если это был не пожар, а поджог? Вдруг голос сказал тогда ему?.. — Это я устроил пожар? — выдавливает Сережа. Горло перехватывает подступающая истерика. — Когда, — он запинается, — когда она оставила м-меня? Он едва не говорит: «Потому что». Потому что она оставила его. Сережа смутно вспоминает, как днями напролет слонялся один, запертый в квартире, как звал родителей, как голос успокаивал, что все в порядке, никто их не бросил, мама скоро придет. Если бы мама справилась со своим состоянием, ничего этого — ни кошмарных лет в «Радуге», ни тела под простыней — не было бы, верно? Всеволод Анатольевич поднимает на него темные, почти черные глаза. Сереже вдруг становится неуютно настолько, что тянет убраться подальше отсюда. — Нет, Сереж, — говорит тот, едва шевеля губами. — Не ты. Она. Сережа хочет вскочить с пола, схватиться руками за голову и закричать. Но неожиданно понимает: он знал. Все эти годы знал, что мама подожгла квартиру. Поэтому нет ни удивления, ни ужаса — лишь пустота внутри. Его сны… Не сны, а воспоминания. Он сидит на стуле в гостиной. Из-за закрытой двери доносятся чьи-то вопли. Под потолком собирается дым. Сереже страшно, он порывается вскочить, но когтистые пальцы сжимают плечи, удерживают на месте, и голос успокаивающе шелестит: «Все хорошо. Так и должно быть, бояться тут нечего. Огонь — это правильно, огонь очищает». Вся комната в дыму, отступать некуда — огонь подбирается с той стороны двери. И все это из-за мамы. Сережа всегда это знал. Просто эти воспоминания у него украли. — Тебе они были ни к чему, — обиженно взвивается голос. Сережа прикрывает глаза, не понимая, согласен он или нет. По щекам текут слезы, губы дрожат. — Она… она подожгла квартиру, — медленно произносит он непослушными губами, — когда мы были внутри, — Сережа утирает слезы и снова смотрит на Всеволода Анатольевича. — Она хотела меня убить? — Нет, конечно нет! — тот активно мотает головой. — Женя была не в себе. Она не понимала, что творит. Ей казалось… Боже, — Всеволод Анатольевич шумно выдыхает и растирает ладонью лоб. Выглядит постаревшим еще лет на десять. — Это долгая история. Я и сам не до конца разобрался, что именно ей казалось. Сережа впивается в того взглядом и жестко требует: — Расскажите. — Всеволод Анатольевич явно сомневается и с растерянным видом поглаживает большим пальцем свою красную папку. Сережа продолжает умоляюще: — Я должен знать правду. Это ведь… моя мама. Пожалуйста. Всеволод Анатольевич отстраненно кивает. — Да. Понимаю, конечно. Да… Хорошо, я… Даже не знаю, с чего начать, — Всеволод Анатольевич хмурится и сжимает папку до побелевших костяшек. — Давай присядем за стол. Сережа не спорит, поднимается и тоже садится на табуретку. В голове чуть проясняется. У него снова есть цель: выяснить, что тогда случилось. Нужно сосредоточиться именно на этом. О другом — не думать. Краем глаза Сережа замечает две пустые бутылки из-под спиртного, задвинутые за угол холодильника. Запоздало понимает, что чувствовал в машине запах перегара. Всеволод Анатольевич пил. Возможно, именно поэтому Сережа не смог вчера дозвониться. — Он слабак, — брезгливо хмыкает голос. Сережа пожимает плечами. Ему, в общем-то, все равно. Некоторое время Всеволод Анатольевич молчит. — При всех недостатках твой отец, видимо, был хорошим археологом, — наконец говорит тот. — Виктор горел своей работой. Как и Женя — своей. Они и познакомились на раскопках. Его команда обнаружила поселение в Сибири, а Женя писала диплом о сибирской торевтике. Они что-то нашли там. Я не помню, что именно там раскопали, но это помогло Жене начать карьеру. — Всеволод Анатольевич замолкает и массирует переносицу большим и указательным пальцами. Сережа вдруг понимает, что не дышит. Он и не надеялся узнать столько о родителях. Хочется поторопить Всеволода Анатольевича, но тот продолжает сам: — Когда тебе было года четыре, Виктор начал работать в связке с Прокофьевым, своим бывшим однокурсником. Они получили грант на исследование каких-то руин в Ростовской области. Раскопки планировали проводить больше года, деньги серьезные. Они не успели приступить, — Всеволод Анатольевич отрывает глаза от столешницы и бросает на Сережу быстрый взгляд. — В девяностом Виктор погиб. Вышел за продуктами, ну и… Всеволод Анатольевич напряженно выдыхает, еще раз коротко смотрит на Сережу и кладет на стол красную папку. Развязывает тесемки, открывает. Внутри оказывается целая гора газетных вырезок. Всеволод Анатольевич недолго перебирает содержимое и протягивает Сереже небольшой прямоугольный листок. Он осторожно берет в руки желтоватую бумагу. Лист настолько истончился, что страшно: вдруг дрожащие пальцы ненароком порвут. Сережа кладет вырезку на стол. «Милиционеры задержали убийцу» — гласит заголовок. Сердце бьется в горле. Всего два абзаца. Сережа читает быстро, затем перечитывает, изо всех сил стараясь вникнуть. Мысли разбегаются. «По факту убийства гражданина был задержан», «скончался на месте», «в ходе задержания изъята стамеска». Он думал, что однажды спросит маму о смерти отца. Когда она будет здорова и сможет рассказать. Он хотел бы узнать об этом от нее, а не из сухой криминальной сводки. Как будто это обычное дело — человек вышел из дома и был убит каким-то ублюдком рядом с собственным домом. — Мне жаль, — вздыхает Всеволод Анатольевич. — Кто-то лишил нас отца, — разъяренно шипит голос прямо над ухом. — Он поплатится! Сережа вяло кивает. Он устал. Он ищет в себе злость, но не находит ничего. Злость не его, злость — голоса. А у него, Сережи, только пустота внутри. — Кто убил его? — тускло спрашивает он. Всеволод Анатольевич смотрит пристально, хмурится. — Алкаш. Возможно, наркоман. Никто, по сути. Николай Михайлович Комаров, — костлявая ладонь хлопает по стопке бумаг. — Тут все есть. Вот только… дело в том, — Всеволод Анатольевич прочищает горло, — что он был одноклассником Прокофьева. Женя отказывалась верить, что это совпадение, — тот вздыхает. — Она ухватилась за мысль, что убийство было предумышленным, и не желала никого слушать. — Предумышленным? — Сережа на мгновение подвисает, пытаясь обработать информацию. В голове словно щелкает. — Комаров и Прокофьев подстроили все из-за денег, да? Грант после смерти папы достался одному Прокофьеву? — Сережа, — Всеволод Анатольевич устало качает головой, — такие вещи случались без всякого умысла. Время было непростое, много людей умирало во дворах своих домов. Это просто домыслы, не более. Следствие не нашло никаких улик в подтверждение этой версии. Я какое-то время пытался разобраться, даже нанял частного детектива, — Всеволод Анатольевич горько усмехается. — Без толку. — Но ведь и обратного не доказано? — упрямо продолжает Сережа. — Значит, это может быть правдой? Всеволод Анатольевич пожимает плечами. — Вероятно. Комарову, к тому же, дали маленький срок за непредумышленное. Без взятки точно не обошлось, но… В милиции творился бардак, суд переносили несколько раз, потом распались Советы. Всем было не до этого. Знаешь, сначала я тоже допускал мысль, что нападение было подстроено, и Прокофьев заплатил Комарову. А с годами понял, что мир гораздо проще. Иногда вещи элементарно случаются. Жизнь бессмысленна, нелогична и жестока. Да и… не так уж это теперь и важно, — хрипло добавляет Всеволод Анатольевич, — Жени все равно больше нет. Сережа давится воздухом. Как это — «неважно»? Два ублюдка убили его отца, и оба остались безнаказанными. Неужели Всеволод Анатольевич правда не понимает? — Конечно, не понимает, — шипит голос. — Не о его ведь родителях речь! Сережа тянется к газетным вырезкам и вытаскивает одну наугад. Бегло читает. — Мама собирала демонстрации перед милицейским участком? Всеволод Анатольевич осторожно забирает листок. — Женя устроила знатную шумиху. Хотела добиться, чтобы следствие возобновили, подавала апелляции, поднимала на уши местные газеты — чего она только ни делала… — Всеволод Анатольевич встает из-за стола и наливает себе воды. Перед Сережей тоже ставит почти полный стакан. — И ничего не добилась? Всеволод Анатольевич качает головой и садится обратно. — Она с этим так и не смирилась. Сережа сухо сглатывает. В ушах стоят крики из его снов. Из воспоминаний. Там, за дверью, кричала ведь не мама. — И тот пожар?.. — Сережа затыкается на полуслове. — Да, — Всеволод Анатольевич тяжело вздыхает. — Женя была больна. Сильнее, чем я тогда думал. Знаешь, мне кажется, что я так и не смог поставить ей верный диагноз. Это была не просто шизофрения, а может, и вовсе что-то другое. Я так хотел верить, что Женя справилась, и все позади… Она заслуживала лучшей жизни, — Всеволод Анатольевич упирается локтями в столешницу и зарывается пальцами в волосы, окончательно выбивая их из низкого хвоста. Резинка падает на пол. — Я уже несколько месяцев жил в Штатах, когда позвонил Виктор и сказал, что ей после родов совсем плохо. Сперва было похоже на послеродовую депрессию, но все начало выходить из-под контроля. Виктор не справлялся, а обращаться к врачам не хотел. Вдруг опека забрала бы тебя? Или упекли бы Женю в лечебницу? Она очень боялась там оказаться. Сережу обволакивает липкий страх. На задворках сознания мелькает какая-то безумно важная мысль, но тут же ускользает. — Я вернулся в Питер, попытался помочь, — продолжает Всеволод Анатольевич. — Мы пробовали разное, даже доставали таблетки из-за границы. Что-то из этого в итоге помогло, Женя вышла в ремиссию, но до конца так и не оправилась. Периоды, когда она была в порядке, становились короче, и я понимал, что это вопрос времени. Вот только она уже не хотела ни моей помощи, ни моего присутствия рядом. Я не мог ничего сделать против ее воли, а сдавать ее куда-то?.. — Всеволод Анатольевич переводит беспомощный взгляд на Сережу, словно ища поддержки. — Я не знаю. Я уже ничего не знаю. Может, и стоило. Может, это я во всем виноват, — тот горбится и опускает голову ниже, завешивается немытыми волосами. Сережа чувствует, как по щекам текут слезы. У него нет сил плакать, но слезы не прекращаются. — Они с Виктором по большей части справлялись, но после его смерти все стало совсем плохо. Женя помешалась на этом чертовом расследовании, — Всеволод Анатольевич хлопает по стопке бумаг, и, словно обессилев, оставляет на ней руку, — а когда поняла, что ничего не добьется… — тот замолкает и странно смотрит на Сережу. Резко выдыхает и продолжает неожиданно ровным голосом: — Она позвала Прокофьева домой, приковала его к батарее и подожгла квартиру. Вместе с собой и тобой. Сережа ошалело моргает. Внутри по-прежнему звеняще пусто. Он не понимает, что думать. — Прокофьев угорел, а вас с Женей успели спасти. Сережа отстраненно кивает. — И ее забрали в лечебницу? — Сначала в следственный изолятор, но мне удалось убедить суд, что ей требуется лечение. Сережа зажмуривается. У него тысяча вопросов, но сформулировать хоть один из них он не в силах. Кажется, вот-вот ухватится за край ускользающей мысли и сможет сказать хоть что-то, но не выходит. — Один ублюдок уже мертв, — подсказывает внутренний голос. — Это хорошо, хорошо. Жаль, что не мы его прикончили, но он хотя бы мучался. А что со вторым? — А Комаров? — спрашивает Сережа так тихо, что сразу же хочет повторить, но Всеволод Анатольевич слышит. — Сторчался через год после выхода из тюрьмы. Эту папку, — Всеволод Анатольевич вытягивает у Сережи из-под пальцев газетную вырезку о смерти отца, — я с тех пор не открывал. Сережа завороженно смотрит, как Всеволод Анатольевич складывает бумаги и завязывает белый шнурок на папке. — Это ее расследование? — спрашивает он неожиданно твердым голосом. — В этой папке? — Частично, — Всеволод Анатольевич вцепляется в папку так сильно, что белеют кончики пальцев. Сереже кажется, что это не руки — это два больших паука уселись на красном картоне и мешают ему заполучить папку. Но пауков Сережа не боится. Он уже никого и ничего не боится. — Я дополнял ее, старался найти связи. Понимал, что это бессмысленно, но… — Отдайте ее, — требовательно перебивает он. Всеволод Анатольевич поджимает губы. — Зачем она тебе? — А вам? — Сережа с вызовом вздергиваает подбородок. — Я… — Всеволод Анатольевич опускает глаза на папку. — Мне бы хотелось оставить ее как память. Не знаю зачем. Может, я мазохист, — тот вымученно улыбается. Сережа сжимает пальцы в кулаки. Уверенность и сила переполняют, внутри закипает что-то густое, мешающее дышать, но вместе с этим — будто придающее Сереже форму. На место пустоты приходит нечто новое, и это ощущается хорошо. — Отдайте, — медленно повторяет он и заставляет себя добавить: — Пожалуйста. Возьмите на память что-нибудь другое, а папку отдайте. — Этому слабаку папка ни к чему, — поддерживает голос. — Он все равно сдался. А мы закончим начатое мамой, докопаемся до правды. — Сереж, — Всеволод Анатольевич глядит на него очень устало. Такой старый и жалкий. Неудивительно, что мама не обращала на того внимания. — Они все уже мертвы. Это, — тот приподнимает папку, — ничего не изменит. Сережа хочет с жаром возразить, но голос опережает: — Не спорь. Скажи то, что этот идиот хочет услышать. Сережа расслабляет пальцы и пытается выглядеть смиренно. — Я понимаю, — тихо произносит он, — но это расследование… У меня не было шанса нормально поговорить с мамой, хоть немного узнать ее как человека. Пусть у меня останется хотя бы кусочек ее мыслей, — Сережа переводит на Всеволода Анатольевича умоляющий взгляд. — Я очень вас прошу. Для меня это важно. Всеволод Анатольевич растирает ладонью лицо и кивает. — Хорошо. Если так, то забирай, конечно, — пододвигает к нему папку. — Но лучше почитай ее письма, посмотри фотографии, — тот с грустной улыбкой кивает на оставшуюся на полу коробку. — Там больше от настоящей Жени, чем… здесь. В этой папке — лишь ее горе и безумие. Если позволишь, я оставлю себе некоторые письма из нашей переписки и эту фотографию с выпускного. Это был… очень важный для меня вечер, — Всеволод Анатольевич прочищает горло и снова пьет воду. — Да, — без раздумий соглашается Сережа. Это более чем выгодная сделка. — Спасибо, — искренне благодарит и хватает папку, прижимает к груди. Тот качает головой и глухо произносит: — Да было бы за что. Всеволод Анатольевич тормозит за несколько метров до ворот «Радуги» и смотрит на Сережу с такой тошнотворной смесью вины и жалости, что блевать охота, хоть желудок и пустой. — Сереж, если тебе понадобится помощь — абсолютно любая, — свяжись со мной. Хорошо? — Всеволод Анатольевич хмурится и отводит взгляд. — И прости… за все. Хотел бы я, чтобы все сложилось иначе. Сережа сдерживает порыв поморщиться. Ему от этого человека противно. Из обычного врача и маминого друга тот за один день превратился в… Черт знает в кого. У Сережи голова идет кругом, а руки до сих пор трясутся. Он больше не хочет видеть этого человека. Никогда. Но ему придется: он оставил у Всеволода Анатольевича мамины вещи. Ему пока некуда их забирать. Сережа взял лишь папку, пачку писем и фотографии. Если кто-то из соседей хоть пальцем притронется к маминым вещам, он убьет их всех. Даже слушать не станет. Надо что-то ответить, но он не находит в себе силы выдавить банальное спасибо, поэтому лишь неопределенно кивает, не с первого раза отстегивает ремень безопасности и выбирается из машины. Смеркается, на улице без куртки уже прохладно. На свежем воздухе лучше не становится, Сережу сильно мутит. Сердце бьется оглушительно громко и часто. Он закидывает на плечо рюкзак и идет к воротам. Неужели сейчас зайдет в корпус, поднимется по лестнице, переступит порог комнаты и завалится спать как ни в чем не бывало? Вокруг — те же лица, что и всегда. Всем будет абсолютно плевать, что его мама мертва. Что мама пыталась сжечь его вместе с собой. И убила человека, виновного в смерти Сережиного отца. Он останавливается и оборачивается: Всеволод Анатольевич уехал. Нет, Сережа не пойдет в «Радугу» — просто не сможет. Он свихнется, если придется делать вид, что все как прежде. Потому что это жуткая неправда. Ничего не будет как прежде. И Сережа без понятия, как это вообще возможно пережить. — Мы справимся, — заверяет голос. — Всегда со всем справлялись. Всегда справлялись… Но почему приходится это делать? Что за ебучая несправедливость? Другие не выгрызают себе право на существование, не защищаются всеми силами от всяких Владов, Вить и прочих, не пытаются собрать заново рухнувший после смерти единственного родного человека мир. Других не пытаются убить их собственные мамы. Господи. Сережа всхлипывает и обхватывает себя руками. Его бьет крупная дрожь. — Не здесь, — командует голос. — Не смей рыдать у всех на виду. Не позорь нас. Перед глазами расплывается от навернувшихся слез. Сережа ужасно устал. Какая-то его часть действительно хочет подняться — но не в свою комнату, а к Олегу. Олег ведь уже должен был вернуться, да? Где бы тот до этого ни был. — И чем он тебе поможет? — с издевкой спрашивает голос. Ничем, но… Сереже так хочется прижаться к Олегу и хоть на несколько минут снова почувствовать себя нужным и защищенным. Не одиноким. — Ты не один, — жестко напоминает голос. — Я всегда был с тобой. В отличие от Олега. Это правда. Глупо пытаться отрицать. — И что ты ему скажешь, когда он начнет расспрашивать? — продолжает голос. — Он не оставит нас в покое! У Сережи нет сил ничего объяснять, а ведь Олег и правда спросит. Что Сережа скажет? О таком не рассказывают — стыдливо прячут в дальние уголки сознания и надеются, что эти позорные, страшные факты никогда не всплывут. Как он будет учиться в МГУ, если все узнают, что его мать не просто душевнобольная, а убила человека? Никому не будет дела до ее мотивов, никто не станет разбираться, за что она хотела наказать ублюдка. — Никто не поймет ее так, как понимаем мы, — соглашается голос. Сережа быстрым шагом идет прочь от ворот. Олег… Олег тоже не поймет. Сережа не может ничего рассказать. Он спешит в знакомый двор, будто есть риск, что кто-то нагонит и вернет в «Радугу». Вводит кодовый замок, взбегает на последний этаж и только тогда понимает: у него нет ключей. Как он мог не подумать об этом? Без Олега он на крышу не попадет. Снова подступают рыдания. Глупый-глупый, жалкий и глупый. — Успокойся, — приказывает голос, но ничего не выходит. Сережа зажимает ладонью рот и трясется в беззвучных рыданиях. Прислоняется к решетке, бестолково дергает намотанную цепь. Горло перехвачено спазмом, голова кружится, воздуха не хватает. Кажется, он начинает задыхаться. — Тихо! — рявкает голос, и чьи-то пальцы цепко хватают Сережу за подбородок. Перед глазами на мгновение мелькает когтистая рука, черная от кучи маленьких перьев. Сережа хрипло вскрикивает и тут же опять зажимает себе рот. Оглядывается, но никого рядом нет. Перед глазами лишь обшарпанные стены подъезда и решетка, ведущая на крышу. Он часто моргает и пытается сделать полноценный вдох. Все в порядке, он просто устал. Сегодня был отвратительно тяжелый день, нервная система не вывозит и… Сережа застывает и таращится на свою руку. Предплечье плотно покрыто черными перьями. Нет. Нет-нет-нет, ему кажется-кажется-кажется. Такого ведь не может быть взаправду? Он крепко зажмуривается и прикладывается спиной о решетку, медленно сползает на пол: ноги не держат. Снова смотрит на руку. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Перед глазами все расплывается, но перьев на предплечье заметно меньше, Сережа видит чистые участки кожи. От облегчения тянет заскулить. Все хорошо, это пройдет. Пройдет-пройдет-пройдет. Надо просто оттереть эту дрянь. Ничего страшного. Ничего страшного, все в порядке, это пустяки, сейчас пройдет, сейчас… Сережа сдергивает с себя портфель, роется в поисках салфеток. Выкидывает пенал, несколько тетрадей, стопку врученных Всеволодом Анатольевичем писем и фотографий. Шарит по дну, проверяет за красной папкой. Только потом вспоминает, что убрал салфетки в карман. Достает пачку, трясущимися руками вытягивает несколько салфеток и принимается лихорадочно тереть предплечье. По-прежнему тяжело дышать, в ушах стоит низкий гул. От волнения Сережу скручивает в сухом рвотном позыве. Жутко хочется пить, но воды с собой нет. Он откидывает замусленные салфетки и нервно смеется: почти избавился, осталось несколько отдельных перышек. Вот так, спокойно. Сережа смачивает слюной большой палец и продолжает оттирать — теперь уже второй рукой. Перья поддаются неохотно, но все же одно за другим исчезают. Кроме последних четырех. Сережа растирает энергичнее. Давай-давай, ну же, давай. Почему так сложно? Он впивается ногтями в предплечье и пытается отковырять проклятые перья. Одно, самое большое, наконец отдирается. Вместе с кожей, но плевать, это мелочи. Он вытирает кровь и принимается за следующее. Все будет хорошо, все будет хорошо. Да? — Обязательно будет, — обещает голос. Сережа тихо всхлипывает, кивает и продолжает ковырять предплечье. Потом растерянно смотрит на разодранную до крови руку — без единого перышка — и улыбается. Получилось. Он молодец.