15 Лет Строгача

- А давай себе амнистию устроим, - будничным тоном сказал Максим. Большие четырехпалые ладони, умиротворительно глядящие его по спине сквозь униформенную рубаху, застыли. - В смысле, последуем примеру Вована Митрохина? - переспросил Муля, глянув с настороженным недоумением на коликообразное существо, уютно устроившееся на его груди. Максим кивнул, не поднимая взгляда на собаку, а только лишь сильнее сжав ткань его униформы в маленьких кулачках. Вован Митрохин отличился год назад - дал дёру из колонии и будто бы исчез. Никто не знал и не знает до сих пор, сгинул ли он в лесу или просто добрался до ближайшей деревни, а там уже рванул куда-нибудь на Чукотку и залёг на дно. В день его побега был громадный шухер: всех зеков собрали в местном лагерном доме культуры и допрашивали часов восемь. Директор колонии Маринюк присутствовал лично. Выпытывали всё, что могли: кто что видел, кто что знает, с кем Митрохин говорил до того, как сплёл лапти, с кем пил, с кем у одной стены мочился, и так далее. Самуил и Максим были бесцеремонно потревожены во время очередного сеанса, чтобы присоединиться к бодрой массе принудительно трудящихся в доме культуры. Казалось бы, восемь часов допросов - даже не самый долгий срок для арестанта. Когда Максима задержали, местные волкИ мариновали его в отделении четырнадцать часов подряд, прежде чем заставить подписать все необходимые признания и навесить необходимое количество лапши о протекции и смягчении наказания за сотрудничество со следствием на его кроличьи уши. Сейчас, пожалуй, он был бы умнее и доверять обещаниям мусора не стал ни при каких обстоятельствах. С другой стороны, один такой мусор буквально за минуту до новостей о побеге Митрохина просунул язык ему в рот в качестве уплаты карточного долга и не был укушен, бит или расцарапан до смерти. Но речь не об этом. Речь, на самом деле, о подарке, который Муля оставил в “рабочей” камере петушиного барака. В тот день он принёс Максиму кулёк конфет, который выцепил из недавней бандероли с воли. Руфь Марковна Даниленко (в девичестве - Эренберг), его бабка и полковник милиции в отставке, долго привыкала к мысли о том, что любимого внука придётся видеть теперь только на фотографиях. Новость о Мулином преступлении повергла её в дичайший шок - в конце концов, много у кого в их семье лапы были омыты кровью, но так, чтобы кровью коллеги или вышестоящего по должности - ни разу. Поначалу Руфь Марковна вовсе не хотела видеть Мулю; практически отреклась от него. Тем не менее, годы шли. Муля мотал свой срок. Руфь Марковна постепенно понимала, что своим молчанием не выигрывает ничего. Внук есть внук. Что бы он ни сделал, сердце её продолжало к нему тянуться. Так и пошли постепенно посылки, письма и бандероли, хоть и лично его видеть старая полковница пока не имела моральных сил. Так вот. Со всей заварухой в связи с побегом Митрохина, Максим не успел положить конфеты в общак. Они лежали под койкой всё время с момента ухода пса и кролика из “рабочей” камеры до тех пор, пока неожиданно не исчезли. Сколько бы Максим их ни искал после возвращения с допроса - ни следа не обнаружил. Первая мысль его была “Спиздили”. Только вот кто, если все зеки сидели в ДК? Проскользнул, может, один жавер или обижун? Целый барак пустовал - знатная нажива для какого-нибудь нечистоплотного сидельца. А дармовое добро - оно ведь на то и дармовое, чтобы становиться лёгкой добычей для всякой анархошушары. Потом до Максима дошла другая догадка: “Администрация. Кто-то из дневальных. Кто-то из цириков.” Кандидатура Холодянина отпадала сразу: кролик недавно-таки нашёл себе крольчиху с соответствующе низкими стандартами и на данный момент счастливо проводил свой медовый месяц где-нибудь в Сочи. Остальных Максим если и подозревал, то без энтузиазма. Такой расклад был значительно хуже. Не адвоката же требовать и жаловаться, что лагерный персонал заключённых грабит? Никто не поверит, а только отправят в ШИЗО за выебон. С данного инцидента и начались крамольные слухи о том, что Муля не платит Максиму. Вернее, часть слухов, которая, доходила до девятого барака. Там сидельцев было мало, да и распределены они были не по койкам, а по камерам, по два человека/зверя/ящера на каждую. Бóльшую часть времени Муля сидел один, но иногда могли подсадить соседа. Как-то раз ему пришлось делить “номер” с крокодилом, оформленным по четырём вооружённым налётам. Другой раз его сокамерником стал тигр, отмудохавший какого-то олигарха в ресторане за то, что тот предлагал водку его несовершеннолетней сестре. Оба были к Муле не сильно благосклонны поначалу, и оба прониклись к нему определённой долей уважения с едва уловимыми нотками первобытного страха после того, как узнали, за что он сидит. Сейчас Муля делил свою скромную зарешёченную келью с человеком по прозвищу Толян Отвёртка и был этим более-менее удовлетворён. Толян не лез в драки, не пытался устраивать провокаций, и Мулина история вызывала у него разве что сочувствие. Может быть, дело было в том, что сам он сидел за убийство, может - в чём-то другом. До остальной части колонии доходили немного другие слухи - версия, которую с остервенелым напором продвигал Максим. “Не говори никому, что подогрев спиздили. Тем более, не говори, что забыл его отдать. Говори, что я не хочу брать с тебя ничего, потому что… потому что ты - особенный. Хуй с ним, я потом что-нибудь ещё додумаю, а пока так… Что значит, ‘почему’, Самуил Игнатьевич? Если петух ебётся с кем-то по любви - это совсем другая песня, чем если мужик. С меня им взять нечего.” Муля помнил, с каким настойчивым видом Максим взял с него обещание придерживаться этой версии событий. Пёс чувствовал неладное, но отказать не смог. Итог был предсказуем. На Максима напали около цеха деревообработки и избили пару недель спустя после начала циркуляции нового слуха. На контрасте с этим, Муле доставались лишь снисходительные похлопывания по плечу и насмешки. - Ну чё, Муль, обзавёлся женой армянской¹? - хохотали его соседи в других камерах, - Экий ты мастер вдувания петухам, что эта лакшовка фуфлыжная на тебя упала, аки шикица на своего первого шмаровоза. Сказать что-то в ответ хотелось, но он не мог. Обещание Максиму не позволяло. Неделя за неделей Максим подвергался провокациям, чем дальше - тем чаще. Вся колония была уверена, что зайцеобразное с низкой социальной ответственностью решило вырыть себе могилу пораньше, то ли от безысходности, то ли от раннего съезжания с катушек. То, что съезжать Максиму до сих пор было куда, многих крайне удивляло и даже озадачивало. Разумеется, ситуации не помогало и то, что в петушиный барак он изначально попал не по опусканию, а по ориентации. - Как ты вообще спишь по ночам, пидорас шерстяной? Неужели самому от себя не противно? - говорили ему. Между тем, самым интимным, что произошло между псом и кроликом за всё это время, были лишь несколько торопливых поцелуев. Отсутствие каких-либо пенетральных действий было настоянием Мули: его скромность, поразительно мало сочетающаяся с его размером и физической силой, диктовала свои условия, одним из которых неизменно являлся отказ предаваться плотским утехам с предметом своего истинного обожания на грязной койке в старой прокуренной, пропахшей потом и спермой одиночке. Что мог сказать на это Максим? - Ох, Самуил, Самуил… Я понимаю, там, галантность и все дела. В каком-то смысле, это даже приятно. Но знаешь, что было бы ещё приятнее? - после этих слов, лапки его обычно тянулись к Мулиной ширинке, но систематически прерывались более крупной ладонью и строгим, неодобрительным взглядом со стороны Мули. Невинный тактильный контакт был простителен. Генитальный - никогда. Ещё одна причина, по которой Максиму хотелось “амнистировать” себя и Мулю. - На воле хотя бы, наконец, пошкворимся. А то у меня уже сил нет… Лежу сейчас вот с тобой, а чувствую себя, как самовар: руки, ноги, шутильник есть, а делать с ними ничего не могу. Муля успокаивающе погладил своего маленького возлюбленного по голове, прямо меж его длинных прямостоячих ушек. - Я понимаю твоё нетерпение, дружище, но и ты пойми меня тоже. - Не могу. - Я верю в тебя, Макс. - Самуил, мне не нужно, чтобы ты в меня верил. Мне нужно, чтобы ты в меня кончил. Волкодав опустил на кролика усталый взгляд. Максим смотрел на него в ответ с вожделением, которого Муля не припоминал со времён своих недолговечных романов до тюрьмы. Капитулировать и выполнить просьбу зайцеобразного соблазн был. Муля пошёл на компромисс и наклонился к мордочке белоснежного зверька, разделив с ним томный влажный поцелуй. Отстранившись, пёс принялся вылизывать Максовы уши, заставляя маленького зверька блаженно хихикать и игриво жаловаться на то, что либо слишком щекотно, либо слишком мокро. В ответ на последнее, Муля ухватил Максима за круглое пушистое личико одной ладонью, нарочито грубо повернув его голову вверх и заставив кролика посмотреть ему в глаза. - Мокро тебе станет, когда мы оба выйдем, и я буду сдерживать себя гораздо, гораздо меньше. Пёс мог чувствовать, как его партнёр в прямом смысле вибрирует от возбуждения: глаза его вмиг затянулись туманом первобытного желания, рот приоткрылся от потежелевшего дыхания, а голос зазвучал хрипло и тихо. - Муля…. дорогой мой, любимый… если ты сейчас мне скажешь, что мы должны на этом остановиться и продолжить после того, как откинемся, я тебя ушатаю наглухо и удовлетворю себя твоим трупно-парализованным хуём. Муля пожал плечами, всё ещё придерживая Максима за лицо и не давая ему двинуться с места. - Не скажу, что был бы против. В конце концов, про последнюю пулю в волыне ты сам когда-то спросил. Похоть покинула Максимову мордочку, тут же уступив место серьёзному, мрачному выражению; невидимые брови его изогнулись над глазами-бусинками, в которых застыл растерянный, почти траурный взор. - Так это правда была? Ты хотел… Муля улыбнулся. Слабо, почти виновато. - Я был настолько пьян, что даже не сразу осознал, как меня вяжут. Следующий же момент - и я сижу в крокодиле, по обеим сторонам от меня и напротив - космонавты. Что говорили - не помню. Куда привезли - не помню. Но я помню одно: буквально за минуты до прибытия тяжёлых, я посмотрел на свой пистолет и подумал… “Нет. Это слишком простой выход”. В тот момент в моём упитом мозгу пронеслось осознание, что если уж Кадилов никогда не стал бы страдать за то, сколько невинных отправил в лагеря, то хотя бы у меня всё ещё есть шанс. Главное было - понять, что это шанс. Выражение на лице маленького акулозубого создания помрачнело еще больше. - Самуил Игнатьевич… Ты - вконец ёбнутый, - каким-то невообразимым образом, кролик вывернулся из хватки Самуила и прильнул к его груди, уткнувшись носиком в грубую собачью шерсть, - Поэтому я тебя и люблю. С побега Митрохина и кражи кулька конфет прошёл год. Большинство Максимовых обидчиков потеряло интерес к терроризированию острозубого кролика, либо найдя новых жертв, либо получив неоднозначное предупреждение в виде телесных повреждений от таинственного индивида, методично выследившего каждого участника нападения у деревообрабатывающего цеха и прописавшего им по несколько дней лазарета; кому-то - простой деревянной балкой, кому-то - лопатой, а кому-то - куском железной трубы, найденным в котельной. Максим никогда не спрашивал Мулю об этих случаях; Муля никогда не сомневался, что Максим и так догадывался обо всём. Пёс серьёзно обдумывал предложение своего маленького партнёра, пока тот отстранённо поглаживал мех на его груди, небрежно выглядывающий из-под полурасстёгнутой тюремной рубахи. - Куда нам бежать, дружище? - спросил волкодав, - Вокруг - лес на километры. Если только нас не приютит какой-нибудь случайный лесничий, оба мы сгинем, не добравшись до цивилизации. Максим снова поднял острозубую мордочку и посмотрел на собеседника. - Если такой бажбан, как Митрохин, смог нормально ломануть, почему не сможем мы? - А он смог? - Его не ищут уже даже. Я тут уши погрел недавно случайно: шлёпают, что он осел в Монголии и жихтарит себе, как нормальный штымп. Так что всё у него в ажуре. - Не знаю, дружище. Нам же негде будет осесть. - А вот тут у меня есть идея… - заговорщически прошептал Максим, и кархародоновая улыбка его растянулась шире.