15 Лет Строгача

Серое лицо, обрамлённое цветастым платком. Яркое платье в пол, покрывающее высокие валенки на задних лапах, будто занавес сцену. Отделанный искусственным мехом бежевый тулуп. Что ни говори, а Максимова бабка выглядела ровно так, как он её помнил. Казалось, что тулуп этот вечен, что платков у неё больше, чем катаракт у деда, и что, куда бы эта миниатюрная зайцеобразная старуха ни пошла, все расступаются перед ней всё с тем же озадаченным видом - на всякий случай, ведь три ряда акульих зубов рисуют не самую благоприятную картину того, что будет, если эту пожилую даму чем-то разозлить. Возможно, Максим неосознанно научился чему-то у неё. Конкретно - умению вселять в окружающих беспокойство за целостность своих конечностей одной улыбкой. Разница была лишь в количестве, но и она важной роли не играла: с точки зрения стороннего наблюдателя, что три ряда акуловидных зубов, что один - за конечности становилось страшно в любом случае. Мимоза глубоко вздохнула, и во вздохе этом была вся тяжесть мира. На секунду, комната для свиданий погрузилась в тягучую тишину, будто Мимозина скорбь накрыла и подавила всех, кто там находился - и зеков, и охрану. Обречённость висела в воздухе, как электропровода над спальными районами. Максиму сразу вспомнилось всё, что когда-либо заставляло старую крольчиху вздыхать. Когда Маруся одевала маленького Максимку в свои старые детские платья, потому что не было денег на новую одежду, получая в ответ от матери лишь неодобрительные комментарии вроде "Ну что ты делаешь, он же - мальчик!" Когда в четыре годика крольчонок покусал Марусину помаду, будучи убеждённым в том, что это лишь леденец, который его маме почему-то никогда не удавалось съесть целиком и с первого раза. Когда бабушка с дедушкой неутешно плакали всю неделю после опознания Маруси, обсуждая состояние её бездыханного тела и нелестную надпись “Шмара цыганская”, нацарапанную ножом на её впалом животе посреди грязного свалявшегося меха. Когда шестилетний Максим, случайно подслушав один из их разговоров, спросил, что такое “шмара” и что означает “цыганская”, заставив Мимозу завыть голубым китом на остаток дня. Когда к восьми годам Максим разучился плакать, начав искать ответ на любые фрустрации и печаль в насилии. Когда в десять лет Максима впервые поставили на учёт в детской комнате за то, что он отдубасил соседского задиру поленом. Когда на Новый год двенадцатилетний Максим рассорился с дедом и бабкой из-за ерунды и ушёл гулять на всю ночь, вернувшись под утро с бронхитом. Когда в пятнадцать Максим начал мягко намекать, что не хочет жениться и заводить детей, а потому на нём весь род Рекинару и закончится. Когда бабка подпёрла дверь Максимовой комнаты снаружи, чтобы тот не смог пойти гулять с Димкой Кулешовым на свой шестнадцатый день рождения. Когда Мимоза, возвращаясь вечером от соседки с авоськой картошки, случайно увидела девятнадцатилетнего Максима за сельской дискотекой в объятиях волкообразного бугая, лет на десять старше него. Когда Мимозина рука обессиленно опустилась после пощёчины, обжегшей оторопелое лицо её внука в тот же вечер, как только он переступил порог дома. Чёрт знает, может, даже когда Мимоза нашла на кухне записку "Уехал на заработки. Не ищите", наскоро набросанную Максимовским почерком... ...и точно когда Мимоза приехала в колонию на первое свидание с Максимом полгода назад и была от души послана в направлении мужских гениталий. Ощущение дежавю растеклось в сознании, как перевёрнутый бидон колодезной воды, из которого они всей семьёй пили в деревне. Ну вот они, наконец, и увиделись. Мимоза глубокомысленно молчала, вероятно, подбирая слова. Максим сидел напротив неё за маленьким столом и ждал. Говорить первым в присутствии этой чёрствой старой крольчихи ему было тошно. - Мотя совсем плох, - наконец, произнесла старуха, прервав тишину. Максим кивнул. Выражение лица его было нечитаемо. - Я не знаю, доживёт ли до лета… - продолжила Мимоза и получила ещё один кивок в ответ. Молчание воцарилось снова. Мимоза поправила платок на голове. Она всегда поправляла платок, когда нервничала. Максим этот жест хорошо понимал - у самого уши чесались, когда нервы шалили. Может быть, семейное. - Как ты тут? - решила она сменить тему, - Я привезла тебе продуктов, но их не пропустили. Сказали потом передачей переслать. - …Каких? - неохотно поинтересовался Максим. - Чай. Макароны. Молоко не стала - испортится. Кофе баночку маленькую. Кролик смотрел на неё с подозрением. - И всё? Крольчиха потупила взгляд на секунду, снова коротко вздохнула и добавила: - Сигарет блок и спичек. Максим не смог сдержать удивлённой усмешки. - Ну ты, ба, даёшь… Где-то в уголке его сознания начал созревать план, как утилизировать лишний блок. Вспомнился случай, когда белошёрстное зайцеобразное пыталось выкупить душевую на пятнадцать минут в единоличное пользование после сеанса с одним особенно вероломным ходоком, но дежурный вертухай не убеждался ни в какую. А ситуация была, прямо сказать, аварийная, и помыться нужно было срочно. Только после того, как дежурный учуял запах высыхающих на шерсти физиологических выделений вполне знакомой ему и сотням других зеков консистенции, срочная необходимость гигиенических процедур оказалась ему очевидна. “Тебя что, обоссали, что ли?” Вопрос, адресованный кролику, был еле слышен, но оттого не менее унизителен. Всё, что Максим тогда мог сделать, это подавленно кивнуть в ответ и ещё раз протянуть три бумажки с профилями Ленина и прочих муделов, о которых ни один адекватный человек или антропоморфный зверь не мог уже лет восемьдесят сказать ничего положительного. После этого, зайцеобразному было позволено занять душевую на ближайшую четверть часа - вертухай вошёл в положение за три пачки Бонда в довесок. - Суровые времена требуют суровых мер, - прискорбно заметила Мимоза, вырвав Максима из размышлений, - Я за эти годы наслушалась многого, пока в приёмной сидела. И про “Бондовскую экономику”, и про драки… и про то, чем ты тут занимаешься. - Надо же, - хмыкнул Максим, скрестив руки на груди, - И что же ты думаешь? Правильно ведь сбежал из дома? Весь в мать, да? Старая крольчиха глядела на внука исподлобья. Злобы в её взгляде не было. Не было, в общем-то, ничего, что можно было легко расшифровать. Максим выжидающе склонил голову набок. - В чём дело, ба? Язык кошка откусила? Мимоза опустила глаза. Медленно, тихими волнами пошли короткие всхлипы. Плечи зайцеобразной задрожали. Сизые ладони закрыли лицо, стойкой плотиной удерживая неутешные солёные ручьи. Максим нахмурился, но не сказал ни слова. Так его бабка не рыдала со дня, когда волкИ нашли голый изуродованный труп Маруси в придорожной канаве. Сквозь вздохи и всхлипы, всё, что Максим мог разобрать из слов Мимозы, было измученное, задыхающееся “Прости меня” снова, и снова, и снова. *** Максиму было положено три свидания в год - одно короткое и два длинных, как и всем. Две посылки и две бандероли с воли были пределом - Мимоза уже отправила одну маленькую передачу и готовилась собрать нечто более увесистое, чем вызывала у Максима одновременно подозрение и любопытство. За все семь лет он не принимал от неё ничего, не важно, что она пыталась слать - это было для него делом принципа. Постепенно, идея возобновить коммуникацию со своей блудной родственницей переставала казаться столь уж отторгающей для самовозглашённого последнего представителя рода Рекинару. Когда семь лет перетекли в семь с половиной, Максим узнал, что дед Матвей умер. Тогда они с бабкой официально стали друг для друга единственной живой семьёй. Когда семь с половиной лет дотянулись до семи и трёх четвертей, Мимоза рассказала о продаже дома и переезде в какую-то неведомую глушь, в двухэтажную лачугу с древним бомбоубежищем в подвале. - Старая я совсем. Помогать по хозяйству некому. Нужно что-то полегче. Теперь - ни козы, ни кур, ни огорода - только пара грядок в парнике. - Неужели ни одной клумбы даже? - не веря, вопрошал Максим, - И в комнатах ни горшка? Мимоза лишь улыбнулась той редкой забытой улыбкой, которую приберегала разве что для мужа и для своих драгоценных сорняков на подоконниках. - Пара нарциссов рядом с помидорами всё в том же парнике. Я помню, тебе нравились нарциссы. Возможно, такое и было когда-то: Максим смутно припоминал размашистые белые шестиконечные звёзды с золотым тромбоном посередине на клумбе у дома. Или звёзды были жёлтые, а тромбон - оранжевый? В любом случае, роз всегда там было больше, и запомнились они гораздо ярче. Того, что, будучи маленьким крольчонком, в воображение ему врезалась пара стеблей нарциссов, затерявшихся между шипованых ветвей и кораллово-пурпурных жабо розовых лепестков, исключать он тоже не мог - в конце концов, было это очень давно, почти не в этой жизни. Почему бабка такое до сих пор помнит? Шальная мысль о том, что старая манда продолжает растить эти носатые жёлто-белые цветы как постоянное напоминание о внуке, пронеслась в мозгу кролика по встречке и врезалось в непоколебимый столб простого, как таракан за раковиной, осознания: причины столь сентиментальных действий со стороны старухи спустя годы ссор, угроз лишить наследства и гробового молчания вплоть до отправки Максима в колонию, были ему, мягко говоря, безразличны. Словно почувствовав в воздухе все недосказанности и вопросы, повисшие между ними, Мимоза добавила: - Многое поменялось, Максим. Я, немного, тоже. Сразу же на белошёрстного кролика нашло неистребимое желание подвергнуть это утверждение проверке. Уличить бабку во лжи, доказать ей самой её же неправоту стало для него главной задачей того свидания, и применить для этой цели он решил, разумеется, Самуила. Да, лицо крольчихи исказилось на секунду, когда Максим заговорил о волкодаве. Да, он снова услышал один из этих проклятых вздохов. Но, нет, ни разу кроликообразная женщина не подняла на него руку, и, нет, ни слова не было ею проронено о его "ненормальности". Она делала над собой усилие. Вполне честное усилие подавить всё столь же искреннее отвращение к нетипичным предпочтениям внука. Что ж поделать - с каких-то вещей надо было начинать, а начинать всегда трудно. Особенно, в возрасте Мимозы. Медленно из-за горизонта выкатился год восьмой. К тому моменту в душе Максима созрело ясное понимание того, что даже его жизнь всё ещё может иметь цель. Когда он выйдет - если он выйдет - он сделает это с Самуилом. Если бабка его правда так боится одиночества, что готова наладить отношения с ненавистным ей внуком (которого она всегда нескрываемо считала нелепым случайным последствием неуёмной энергии и начисто отсутствующей соображалки своей дочери) - она сделает всё, о чём он её попросит. Это - хороший задел на будущее. С этим можно работать. - Странная штука, ба. Я думаю, даже несмотря на всё говно, через которое мне пришлось проплыть, я смог урвать себе одну единственную вещь, которую так и не смогла найти мамка, - Максим разоткровенничался к началу девятого года отсидки. Чёрные акулообразные глаза его бабушки озадаченно расширились до двух гигантских матовых жемчужин. - Что? Полумесяц Максимовской улыбки растянулся до первой четверти. - Мужа.